ГЛАВА ПЕРВАЯ

Холодная ночь опустилась на холмы славного города Пата. Утомленный шестидневным триумфом императора Тагулы, город спал. Не слышно было обычной переклички ночной стражи, не видно ни одного огня. Мрак съел город, и вечные звезды равнодушно смотрели на черные холмы. Только неумолчное стрекотание цикад в невидимых зарослях чигар-ника нарушало могильный покой ночи.

Декаду назад император Тагула высадился на Побережье со своими войсками. Победоносная кампания по усмирению провинции Севрии завершилась. Войска распустили по квартирам, но императору пришлось три дня ждать с непокрытой головой на Тритской дороге разрешения Сената на въезд в город. Сенат же, из памяти которого еще не успела выветриться диктатура тирана Корбелия, был напуган высадкой войск Тагулы в двух переходах от Пата и, боясь повторения истории, никак не мог собраться – сорок лет назад проконсул Корбелий высадился, подобно Тагуле, на Побережье со своими войсками после присоединения к землям Великого Пата провинций Табрии и Килоны, развязал гражданскую войну, захватил Пат и принудил толпное собрание утвердить свою тиранию. Поэтому Сенат собрался только на третий день по получении благостных известий о роспуске Тагулой своих войск. Тагулу приняли, обласкали, увенчали вторым золотым венком императора, и на следующий день, для успокоения войск, ожидавших дележа трофеев, начался шестидневный триумф. По случаю празднеств были устроены дополнительные раздачи хлеба и дарового вина первого урожая. После прохождения по Триумфальной аллее штурмового легиона, сопровождавшего заложников, рабов и трофеи, в храмах бога войны Спира и бога победы Катты были разыграны мистерии, восхвалявшие силу и мощь патского оружия, по окончании которых наследный фасхид Севрии, солнцеликий Антодорака, тайнорожденный угодно богам, но неугодно Пату, был казнен на жертвенной плахе. На этом торжественная часть триумфа закончилась, и начались пиры, игрища, оргии, ристалища. Сенат не скупился. Рыночная площадь, а затем и прилегающие к ней улицы превратились в открытую пиршественную территорию для граждан Пата. По распоряжению Сената таверны, публичные дома, кабаки, гетеры обслуживали посетителей бесплатно – за все платила казна. В дни триумфа любой раб мог стать свободным или мертвым, сразившись один на один на каменных плитах Театрума со свирепым зверем сулом. Толпа ликовала. За время празднеств было съедено свыше семисот голов только крупного скота из триумфального сенатского стада, выпито более двенадцати тысяч гектонов вина, на ристалищах убито сорок два сула, а рабовладельцы потеряли около двухсот рабов живыми и мертвыми. Триумф Тагулы превратился в неуправляемую оргию, готовую смести с лица земли славный город Пат, и, казалось, не было силы, способной предотвратить разгул толпы. Праздничные бои на деревянных мечах местами стали переходить

в драки улица на улицу, квартал на квартал, взбудораженный город ходил ходуном, казалось, еще немного, и вспыхнет смута. Но к концу шестого дня как-то сами собой угасли пиршества и оргии, и город наконец погрузился в тяжелый хмельной сон. Сенатор Гелюций Крон, завершив вечернюю прогулку, медленно поднимался по ступеням виллы. Длинную сенаторскую тогу он аккуратно подобрал на коленях руками, чтобы не собирать подолом пыль. Раб, поджидавший его между колоннами с зажженным факелом в руках, стремглав сбежал по ступеням и только затем, пристроившись за спиной сенатора, ибо не полагается рабу быть выше своего господина, стал его сопровождать.

– Что говорят в городе, Атран? – не оборачиваясь, спросил сенатор. Он взошел по ступеням и отпустил тогу.

– В городе спят, господин.

Крон насмешливо заломил бровь. Палий Артодат давно советовал ему продать не в меру гордого и строптивого раба на галеры, но Крон только отшучивался. Именно эти качества он ценил в Атра-не, хотя открыто своих симпатий и не высказывал.

– Я вижу, ты хорошо провел время в городе?

Раб склонил голову.

– Отвечай!

– Как вам будет угодно, господин.

– Мне угодно, чтобы ты не прятал глаза!

Атран вскинул голову и повинуясь приказанию,

стал смотреть прямо в глаза сенатору.

«Что же выражает его взгляд – дерзость или просто неприкрытую наглость?» – подумал Крон, пытаясь рассмотреть в неверном отблеске пламени факела выражение глаз раба.

– Ты был у Гирона?

– Да, господин.

– Ты передал ему, что «Сенатский вестник» должен выйти завтра утром?

– Да, господин.

– Других слов ты не знаешь?

– Он был пьян, господин. И его подмастерья тоже.

– А ты?

Атран молчал и по-прежнему, не отрываясь, смотрел на сенатора.

– Ты знаешь, что я не люблю наказывать прутьями. Но еще больше я не люблю лжи.

– Я тоже пил, господин.

Крон окинул презрительным взглядом сухопарую фигуру раба.

– Твое счастье, что знаешь меру. Вели зажечь светильники и отправляйся спать. Завтра ты мне нужен трезвым.

Атран погасил факел и бесшумно исчез, растворившись в ночи. И в нахлынувшей темноте, казалось, звонче затрещали цикады. Сенатор медленно прошествовал между колоннами и вошел в дом. В большом зале сонная рабыня зажигала светильники.

– Постелишь мне на террасе, – сказал Крон. – И позови сюда писца.

Рабыня вздрогнула от его голоса, быстро повернулась к сенатору и согнулась в поклоне. Крон прошел через зал и отдернул завесь в спальню.

– Пусть ждет меня в зале, – бросил он через плечо.

В спальне было темно и душно – в застоявшемся воздухе висел тяжелый запах коринского бальзама.

«Опять не проветривали», – поморщился сенатор. Он хотел вернуться, сделать выговор рабыне, но передумал. За тяжелой завесью прошлепали босые ноги рабыни – она спешила в людскую будить писца.

Что-то неуловимо изменилось в сенаторе. Легко и бесшумно он скользнул к стене, уперся в нее руками. Несколько мгновений стоял так, словно в раздумье, и вдруг между его широко расставленными ладонями образовалась черная ниша. Привычным движением Крон просунул туда руку, там что-то щелкнуло, застрекотало, зажегся зеленый огонек, и наружу, сворачиваясь в свиток, стал выползать лист бумаги. Когда огонек замигал, сенатор подставил руки, и свиток, щелкнув ровно обрезанным краем, упал в них. Огонек погас, и провал в стене затянулся.

Крон потуже свернул свиток, сунул его под мышку и провел рукой по восстановившемуся участку стены. Чуть в стороне от только что затянувшегося провала рука наткнулась на большого слизня, и сенатор брезгливо ее отдернул. Машинально – слизень был холодным и скользким на ощупь – вытер пальцы о тогу. Впрочем, ощущение было обманчивым – от прикосновения к слизню на коже ничего не оставалось. Крон вновь надел на себя маску степенности и, не торопясь, вышел из спальни.

Писец уже ждал его. Низко согнувшись в поклоне, он стоял посреди зала, поддерживая одной рукой доску для письма, висевшую на веревке через плечо, а в другой сжимая стило и флакон чернил. Уставился в пол, блестя темной, словно полированного эстебрийского дерева, лысиной.

Не обращая на писца внимания, Крон прошел к еще теплой жаровне, снял с подставки деревянные щипцы и вернулся в спальню. Сдвинув завесь, чтобы свет проникал в комнату, внимательно осмотрел все стены и только затем снял слизня. Стряхнув его со щипцов на тлеющие угли в очаге, Крон так же внимательно обследовал зал. Здесь он нашел еще двух слизней: одного – на стене над ложем, другого на статуе богини Горели – покровительницы домашнего очага. Слизни запузырились на углях и, вспыхнув неярким бездымным пламенем, сгорели. Пепла после них не осталось, а в воздухе запахло чем-то похожим на озон.

«Странные создания, – подумал Крон, глядя на угли. – Живут, как мокрицы, только в домах, чем питаются – неизвестно. Ни вреда, ни пользы – одно отвращение… Завтра нужно сделать выговор управителю: спальню не проветривают, слизней не собирают…»

Он положил щипцы на место, прошел к ложу и сел. И только затем поднял глаза на писца, все еще стоящего в согбенной позе.

Самым поразительным у писца была лысина – блестящая, абсолютно голая и бугристая. Словно пустыня, пораженная атомной катастрофой. Сам же писец выглядел неприметным, маленьким, тщедушным старичком, вечно сгорбленным, суетящимся и прячущим глаза. Ветхая, обтрепанная, в прорехах и заплатах туника, забрызганная чернилами, еще больше подчеркивала его никчемность. Но все это создавало обманчивое впечатление. Писец не напрасно прятал глаза, холодные и злые. Ум у него был расчетливый и жестокий. Скользкий, изворотливый человечек, способный продать и трижды перепродать кого угодно и кому угодно. Даже самого себя.

– Ты что, ждешь особого приглашения? – недовольно процедил Крон.

Писец встрепенулся.

– Сейчас, мой господин.

Крон неторопливо возлег на ложе и, подмостив под локоть подушку, стал индифферентно наблюдать, как писец суетливо усаживается на корточки, укладывает на колени доску для письма и заправляет губку стила чернилами.

– Ты готов записывать? – брезгливо спросил Крон. В этом доме задерживать кого-либо имел право только он.

– Да, мой господин, – угодливо закивал писец и брызнул на сенатора быстрым, как укол, взглядом колючих глазок.

Крон развернул свиток. Он давно подумывал выгнать писца, удерживало только одно: он не знал, кто тогда из челяди станет доносчиком. Жить с известным фискалом гораздо легче, чем подозревать всех подряд.

Крон быстро пробежал глазами общие распоряжения и рекомендации Комитета по Проекту и наконец подошел к информационному бюллетеню, касавшемуся событий в империи.

«Провинция Асилон.

В результате дворцового переворота убит царь Асилона Асибран III. Трон захватил первый изъявитель воли государя Пинтекрахт Аду, помазанный на царствование Асикрахтом II. По восшествии на престол он принес присягу верности и покорности посаднику Пата в Асилоне Лекотию Брану.

Обращаем внимание коммуникаторов, внедренных в Асилоне, на тот факт, что этот переворот является уже седьмым за последние три года».

– Пиши, – проговорил Крон писцу. – «К событиям в Асилоне».

Стило заскрипело по бумаге.

– «…И да будет звезда твоего царствования долгой, взор чист, дорога светла, дела велики, и да приумножат они славу Асилона! И да будет у земли Асилона отец и защитник, справедливый и мудрый, муж достойный и правый, и имя ему – царь Асикрахт!» – так заканчивает свою речь в честь помазания на царствование верховный жрец Асилона, и посадник Пата в Асилоне добавляет: «Во славу Великого Пата. И да будет так!» И на престол восходит седьмой за последние три года царь Асилона.

Но во славу ли Великого Пата взошла звезда царя Асикрахта? Да, он, как и шесть предыдущих царей, принес присягу верности Пату и, следует ожидать, будет ее соблюдать. Но кто поручится, что в результате следующего дворцового переворота его место не займет какой-нибудь очередной Асиновет V, ярый поборник независимости Асилона, и опять не развяжет так называемую освободительную войну? Народ Асилона устал от непрерывных дворцовых переворотов, страна неуправляема, второй год не родит хлеб, в южных областях свирепствует мор, участились случаи восстания черни, которая, подстрекаемая жрецами Асилона, направляет свои выступления против владычества Пата. Поэтому не исключена возможность, что для начала военных действий в Асилоне и не потребуется очередной смены правителей.

В связи с вышеизложенным вызывает недоумение беспечное поведение посадника Лекотия Брана. Благодаря его попустительству страна погрязла в междоусобицах, которые грозят вылиться в опустошающую гражданскую войну; хозяйство страны находится в полном развале, от чего в первую очередь страдают интересы Пата, ежегодно недополучающего от Асилона до шестидесяти тысяч звондов откупного налога. А между тем в стране сложилась ситуация, при которой, усиль мы царскую власть, огради ее от бесчисленных покушений и чехарды властолюбивых правителей, покончи с междоусобицами и, главное, накорми чернь хлебом – и этим самым хлебом нам бы удалось сделать в Асилоне гораздо больше, чем за шестьдесят лет нашего присутствия в Асилоне мечом. Из Асилона, вечно бунтующего, свободолюбивого, – покорного и верного вассала. Но вместо подобных решительных действий Лекотий Бран, как нам сообщают, устраивает оргии и вакханалии, вовсю предаваясь разгулу. Вот уж, воистину, пир во время чумы!» Все.

Сенатор замолчал и принялся просматривать следующие сообщения. О наборе в легионеры вольноотпущенников и свободных граждан; о подкупе третейских судей по делу аргентария Целия Патустина – это в следующий номер; о землетрясении в Падуне – это по прибытии обычной падунской почты… Наконец главное.

«Область Паралузия.

Окруженные в Пинтийских болотах восставшие подымперские древорубы, предприняв отвлекающий маневр через Гыкную топь, ударили основными силами в центр осады и, опрокинув четырнадцатый надсмотрный имперский легион, ушли в кустарниковые лабища паралузского Лесогорья. Посаднику Люту Конте удалось в течение четырех часов собрать остатки легиона, однако организованная им погоня ни к чему не привела. Найти следы в практически непроходимых лабищах оказалось невозможно. И через два часа, под все усиливающийся ропот солдат, истерзанных железными шипами лаби-щенских кустарников, при рубке которых щербились мечи, посадник был вынужден прекратить поиски. В порыве бешенства он приказал поджечь лабища. Но кустарниковые заросли, несмотря на то, что край лабищ солдаты засыпали торфом, накопанным здесь же, в Сухом болоте, так и не загорелись. Вместо этого огонь перекинулся на Сухое болото, и Люту Конте пришлось спешно отступить на Туборову дорогу, спасаясь от разожженного им же самим пожара.

Тем временем повстанцы, сделав крюк в лабищах, вышли к горе Стигн и стали там лагерем. Попытка внедрения в их ряды нашего наблюдателя прошла успешно».

«Кто там у нас в Паралузии? Кажется, Баглак… – Крон хмыкнул. – Ему бы не сводки составлять, а романы писать». Он еще раз окинул взглядом сводку из Паралузии и кивнул писцу.

– «Бунт подымперских древорубов».

Сенатор подождал, пока писец каллиграфически выведет заглавие, и продолжил:

«Как ранее сообщалось в «Сенатском вестнике», в области Паралузия при строительстве дороги к форпосту Пиклон через непроходимые лабища Лесогорья произошло восстание подымперских древорубов. Четырнадцатый надсмотрный легион, руководимый посадником Лютом Контой, сумел отрезать бунтовщиков от единственной в этих местах дороги – дороги Тубора – и, оттеснив их в непроходимые Цинтийские болота, перекрыл все тропы, исключив тем самым всякую возможность отступления. Слава патскому оружию!

Теперь же, по прошествии двух декад после начала мятежа, нам пора трезво оценить причины, побудившие подымперских древорубов поднять бунт, и возможные последствия этого события. Прежде всего следует вспомнить, что же собой представляют, а вернее – представляли, подымперские древорубы? Два года назад Сенат утвердил скрижаль о создании полувоенного легиона, подчиненного имперской гвардии, для постройки дорог в северных провинциях Пата с одновременным обучением этого легиона воинскому делу. В легион предусматривался набор вольноотпущенников и свободных граждан, которые по окончании работ имели право на поступление в один из привилегированных имперских легионов императоров Пата без предварительных испытаний. Заманчивая перспектива оказаться в высокооплачиваемом легионе одного из выдающихся военачальников, будь то дважды император Тагула или императоры Лаган или Брулий, привлекла в древорубы большое количество волонтеров.

Они даже не очень роптали на задержку жалованья и его недоплату, а также на увеличение объема работ, ибо тогда лишались права на поступление в штурмовые легионы – своеобразную имперскую гвардию. Но когда посадник Лют Конта стал по своему усмотрению устанавливать сроки для каждого из древорубов, отменил жалованье, а для пресечения беспорядков ввел в Паралузию надсмотрный легион, словно для охраны каторжников, древорубы взбунтовались.

Люту Конте (слава патскому оружию) удалось осадить бунтовщиков в Цинтийских болотах. Однако та выжидательная позиция, которую он занял в настоящий момент, может оказаться весьма пагубной для данной кампании. Ибо восставшие древорубы – это не просто взбунтовавшаяся чернь, разрозненная, вооруженная чем попало и имеющая смутное представление о ратном деле, но хорошо обученный, вымуштрованный, подготовленный для императорских легионов отряд, сплоченный двумя годами почти каторжных работ и вооруженный секачами для рубки железного кустарника, которые по своей твердости не уступают патским мечам. И если богине удачи Потуле станет угодно, чтобы древорубы прорвали осаду и ушли в кустарниковые заросли паралузского Лесогорья, то Пату суждено приобрести на своих северных границах сильного и хорошо обученного военному искусству врага. Ибо этот пока немногочисленный отряд будет пополняться и разрастаться за счет беглых рабов, которые устремятся к нему со всей империи. Поэтому посаднику Люту Конте необходимо активизировать свои действия, чтобы в кратчайшие сроки ликвидировать мятеж подымперских древорубов в самом зародыше». Все.

Крон замолчал и улыбнулся про себя. «Теперь так писать можно, – подумал он. – Пусть пробуют». Он прикинул в уме объем статей для завтрашнего оттиска «Сенатского вестника» и нашел, что дополнительного материала достаточно. Лениво откинувшись на подушки, он принялся дочитывать сводку, но тут же снова привстал.

«Бадазунские острова.

Сообщений от нашего наблюдателя после нападения на остров Крам пиратской армады не поступало. Шедший к нему резервист до цели не дошел – его корабль был обстрелян с берега из огнеметных кибальд, а затем атакован быстроходными весельными шрехами пиратов. Корабль был затоплен, и резервисту пришлось воспользоваться аквастатом.

В настоящий момент проводятся попытки высадки на остров десантной группы спасения с помощью межпространственного лифта».

«Этого еще не хватало, – подумал Крон. – Бортник замолчал. Каких людей теряем…» Он раздраженно щелкнул пальцами.

– Передовицу о триумфе Тагулы мне!

Писец вскочил с места и быстро засеменил к сенатору. На ходу он вытащил из-за пазухи толстый сверток бумаг, нашел нужный черновик и протянул хозяину. Крон не глядя принял свиток и снова поднял пустую ладонь.

– Грифель мне! – опять нетерпеливо щелкнул он пальцами. – Ну?

Он вскинул голову.

Острыми, вездесущими глазками писец так и впился в информационный бюллетень.

– На место, – зловеще процедил сквозь зубы сенатор и вырвал из рук писца грифель. – Глаза выжгу!

Очевидно, в лице сенатора было что-то страшное, потому что писца отбросило от него.

«Спокойнее, – утихомирил себя Крон. – Спокойнее. Не хватало, чтобы ты действительно претворял свои угрозы в жизнь». Он развернул черновик и принялся вносить в него правки.

– Пиши, – буркнул он писцу и начал диктовать статью о пиратстве в водах Аринтииского моря.

Начал он издалека, с истоков возникновения братства пиратов, связанных с присоединением к землям Пата Бадазунских островов. Впрочем об этом он сказал буквально несколько фраз и сразу же приступил к главному. Он привел данные об участившихся нападениях на торговые корабли, а в последнее время и на прибрежные города, свидетельствующие о полной безнаказанности пиратов и вытекающей из этого все возрастающей их наглости. Он подсчитал ежегодные потери Пата в звондах от пиратских набегов и довел до сведения Сената неутешительный вывод, что эти потери с каждым годом растут, как растет и сама армада пиратов. Он припомнил все: и похищение трех сенаторов, выкуп которых обошелся Пату в сорок тысяч звондов, и ограбление золотого каравана из провинции Селюстия, в результате которого пираты захватили шестнадцать судов, в том числе и конвойных, и боязнь купцов в одиночку выходить в открытое море, и перебои в доставке таберийского масла и колонских пряностей. И, наконец, он привел главный козырь – с убедительной точностью финансовых выкладок он показал, что организация кампании против пиратов обойдется Пату дешевле ежегодных потерь от морского разбоя.

– Все, – закончил Крон диктовку и бросил писцу черновик статьи о триумфе Тагулы. Писец с необычайным проворством вскочил и подхватил его на лету.

– Поднимешь сейчас начальника стражи и пять солдат их охраны, – проговорил сенатор, поджигая информационный бюллетень от стоящего рядом светильника, и почувствовал, каким жадным взглядом следит писец за горящим свитком. Он аккуратно раздавил пепел о ручку светильника, а оставшийся в руках уголок бросил в масло рядом с горящим фитилем.

– Поведешь их к Гирону, – продолжил Крон, – и заставишь там всех работать. Чтобы к утру «Сенатский вестник» был готов. За него отвечаешь ты.

Сенатор мельком глянул на писца и увидел, как его глаза, все еще наблюдавшие за обрывком бюллетеня, пыхнули огнем властолюбца. Пусть на одну ночь, пусть над десятком рабов, стражников и ремесленников, но он почувствует себя хозяином.

«Незавидная ночь выдастся сегодня у Гирона», – подумал Крон.

– Но горе тебе, если не будет так! – охладил он писца. Крон выдержал паузу и закончил более спокойным тоном: – Если все не поместится на одном листе, уберешь помеченное мною из передовицы о триумфе Тагулы.

– Все будет исполнено, господин, – ощерился в улыбке писец.

Сенатор махнул рукой.

– Иди.

– Спокойной ночи, господин, – низко поклонился писец и принялся пятиться. Он пятился, шаркая подошвами сандалий, до самого конца зала, пока не скользнул под завесь, согнувшись в последнем поклоне.

Крон сел на ложе, хотел хлопнуть в ладоши, позвать рабыню, чтобы подала ужин, но передумал. Сообщение с Бадазунских островов камнем лежало на сердце. Все они, коммуникаторы, находившиеся здесь, знали, что их ждет в этом жестоком неразумном разумном мире, готовились к этому, годами стажируясь в Центре подготовки, стараясь приучить себя к жестокости, крови, обману, смерти своих соратников – самым невосполнимым потерям, чтобы потом, внедрившись, можно было, сцепив зубы, перенести все это, быть гуманными, уметь погасить в себе ненависть, ибо, ненавидя этот мир, нельзя сделать для него добро.

Крон поднялся и, тяжело ступая, вышел на террасу. Спальное ложе, по-походному простое – деревянный топчан, обтянутый войлоком, легкое покрывало и жесткая маленькая подушка, набитая свалявшейся шерстью, – было уже приготовлено. Сенатор сбросил с себя тогу и хлопнул в ладоши. Из-за колонны появилась все та же сонная рабыня с большим кувшином на голове. Сенатор молча перегнулся через парапет, и она принялась лить ему на спину холодную воду. Фыркая и отдуваясь, Крон умылся, стащил с плеча рабыни купальную простыню и стал энергично растираться. Рабыня зябко переминалась с ноги на ногу. Умывание холодной ночью стылой водой казалось ей сумасбродством патского сенатора.

Крон вытерся и бросил простыню на руки рабыни.

– Завтрак подашь к бассейну, – сказал он. – Иди.

– Спокойной ночи, господин.

– Спокойной ночи, – привычно кивнул Крон и осекся.

Глаза у рабыни стали круглыми и испуганными. Она так и застыла.

– Прочь отсюда! – гаркнул сенатор. Лицо его перекосилось, и он, резко повернувшись, лег на ложе.

«Что за дикий мир, – с тоской подумал он, – в котором человек не может сказать человеку доброго слова?»

Сзади послышался быстрый топот убегающей рабыни, а затем донесся звук разбитого в панике кувшина.

«Вот так мы и несем сюда разумное и доброе…» Он перевернулся на спину. Сон не шел. Ожидаемая после холодного купания разрядка не наступала.

«Не будет нам покоя в этом жестоком, неустроенном мире…» – неожиданно подумал он. Чужие колючие звезды не мигая смотрели на него, и он впервые подумал, как ему не хватает здесь успокаивающего света Луны.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Вода в бассейне отливала зеленью и пряно пахла тарбитским благовонием. В домах знати Пата было принято добавлять в воду ароматические масла и порошки, причем меры в этом не знали: зачастую вода становилась непрозрачной, а по ее поверхности ряской плавали нерастворившиеся хлопья пудры. Вот в такое парфюмерное болото Крону и приходилось погружаться каждое утро. По счастью, в последнее время на рынках города стало практически невозможным приобрести таберийское масло, радужные разводы которого на воде считались у аристократии признаком утонченного вкуса, но вызывали У Крона чувство брезгливости: будто он окунается в воду с керосиновыми пятнами.

«Хоть в этом есть какая-то польза от пиратов», – невесело подумал Крон. Он нырнул и медленно поплыл под водой. Хорошо, что в Пате еще купаются…

Крон вынырнул у стенки бассейна и увидел над собой склоненную фигуру Атрана.

– Хорошего утра, господин, и ароматной воды.

– Что тебе?

– Вас ждет парламентарий Плуст.

– Зови.

Сенатор не торопясь выбрался из бассейна, принял от рабыни купальную простыню и закутался. День начался.

Бассейн находился во внутреннем– дворике виллы – его вырыли на месте ристалищного круга по приказу бывшего владельца виллы Аурелики Крона, сводного брата отца Гелюция Крона, коммуникатора Гейнца Крапиновски. Собственно, в задачу Крапиновски и входила подготовка почвы для внедрения своего преемника. Он прибыл в Пат богатым купцом из провинции, не торгуясь, приобрел эту виллу, перестроил ее на свой лад, не скупясь в звондах, стал вхож в знатные дома Пата, что позволило ему получить статус гражданина, а отпрыску его сводного брата, на правах наследного гражданства, дало возможность баллотироваться в Сенат. И Гелюций Крон был благодарен дяде за подготовку не только своего внедрения, но и своего быта. Вряд ли он для увеселения гостей устраивал бы бои рабов на ристалищном кругу.

– Приветствую тебя, сенатор!

По плитам внутреннего дворика со вскинутой тонкой дистрофичной рукой шел парламентарий Плуст. Худой, костлявый, он производил впечатление изможденного непосильным трудом раба, по случаю праздника набросившего на себя дорогую господскую тунику.

– Проходи.

Крон сделал приглашающий жест в сторону редколистных, чахлых за недостатком света дендроний, меж узловатыми стволами которых лежали ковровые тюфяки. Отодвинув ветви, Плуст прошел к тюфякам, возлег на самый толстый и достал из-за пазухи свернутую в тоненькую трубку бумагу.

– «Сенатский вестник»? – спросил Крон, вытирая голову краем простыни.

Плуст оскалился. Ему доставляло удовольствие первым сообщать свежие новости и сплетни.

– Он самый. Зашел утром к Гирону и взял первый оттиск.

– Так они еще не закончили?

– Заканчивают… – Плуст неожиданно хохотнул. – Старичок, который у Гирона сегодня заправляет, твой?

Крон кивнул.

– Вот бастурнак! Он и меня чуть не заставил работать!

Сенатор закончил вытирать голову и сел на тюфяк напротив Плуста. Ладонью он сильно хлопнул по низенькому столику, стоявшему в стороне. Вбежала рабыня, быстро вдвинула столик между господами, поставила кубки и два кувшина с неразбавленным вином и водой.

– Картретское? – Крон взял в руки кувшин.

– Да, господин.

– Тебе как, разбавлять?

– Я сам.

Крон налил в кубок картрета, отхлебнул и поморщился. Скверный обычай в Пате – пить натощак.

Чтобы не разочаровывать ожидания Плуста, он спросил:

– Ну и как тебе «Сенатский вестник»?

Плуст снова оскалился, обнажая зубы.

– Я всегда говорил, что у тебя обворожительная улыбка. – Крон вальяжно раскинулся на тюфяке. – Это ты по поводу Лекотия Брана?

Будто не понимая, на что намекает Плуст, он поднял бровь.

– Вообще-то, нет, – проговорил Плуст, наливая себе второй кубок. – Хотя любой посадник на месте Брана не будет лучше. Да и какое нам дело до грызни за власть в Асилоне? Лишь бы они оставались верны

Пату.

– Мы ежегодно недополучаем из Асилона треть налога, – недовольно заметил сенатор.

– Ну и что? – пожал плечами Плуст. – Асилон – страна большая, и усиль мы там царскую власть – кто знает, будем ли мы получать налог вообще.

Крон бросил на него быстрый взгляд.

«Здесь ты прав, – подумал он. – Но не ради налога и интересов Пата писалась эта статья. В Асилоне сейчас каждый пятый умирает голодной смертью, каждый третий идет на мечи, чтобы посадить на трон очередного царя за обещанный кусок хлеба, детская смертность в стране выросла почти на порядок, ширится эпидемия черной хвори… И уж, конечно, эти каждый пятый и каждый третий не из высших слоев общества. Но какое вам дело до них, если вы народ презрительно называете толпой? У вас-то и слова такого в словаре нет…»

– Но не об Асилоне я хотел говорить, – продолжал разглагольствовать Плуст. – По-моему, Гелюций, ты положил руку в пасть сулу. У посадника Люта Конты много влиятельных покровителей в Сенате. Не стоило дуть на угли до окончания подавления смуты в Паралузии.

– Мне лучше знать, стоило или нет! – высокомерно отрезал сенатор. – Какое мне дело до того, что он родственник Кикены? Тем хуже для них обоих! Этот бездарный посадник превысил свои полномочия, присвоив жалованье древорубов и превратив их из вольноотпущенников в рабов. Теперь, благодаря его тупости и жадности, на наших северных границах возник инцидент, грозящий безопасности Пата.

– Преувеличиваешь, Гелюций. Тебе снятся плохие сны? Из Цинтийских болот древорубам не выбраться.

– Я воскурю фимиам богине удачи Потуле, если будет так!

Плуст хитро прищурился и допил второй кубок.

– Ставлю карбского жеребца за свои слова, – сказал он.

– Тысяча звондов против. Когда проиграешь, – сведешь свою клячу на живодерню, а мясо раздашь рабам. Если только она не успеет околеть до прибытия паралузской почты.

Плуст промолчал, только снова оскалился. Он ничего не терял, ставя в заклад карбского жеребца – старого, заезженного одра, доживающего свой век.

Подошла рабыня и поставила на стол блюдо с кирейскими птичками, запеченными на спицах в листьях, и две чаши – с острым соусом по-килонски и с зеленью. Не дожидаясь приглашения, Плуст стащил со спицы одну птичку, обмакнул в соус и откусил сразу половину.