Князь Феликс Юсупов. Мемуары

До сих пор я не имел дела с процентщиками. Не знал, что за фрукт, и с чем его едят. По правде, ростовщики помогли мне выпутаться из дел довольно трудных, но зато и страдал я, бывало, по их милости. Однажды, просрочив с уплатой процентов, я потерял значительную часть брильянтов. А в другой раз еле выручил бесценное колье, принадлежавшее Екатерине II: ожерелье из розового жемчуга в несколько нитей, перехваченных большим рубином в брильянтовой осыпи. Ростовщик любезно предупредил меня, что, не заплати я такого-то числа до полудня процентов, он тотчас распорядится колье по своему усмотрению. Полунин взялся добыть деньги и принести их утром в последний день срока. Все утро я прождал его, глядя на часы. В половине двенадцатого его еще не было. Я решил бежать к ростовщику – умолять подождать. Черкнул записку Полунину, прося также немедля приехать к ростовщику, и бегу на улицу. Новая беда: нет моего автомобиля. И ни одного такси. Останавливаю автомобиль с элегантным испанцем за рулем. Кричу, что, если не буду через десять минут на улице Шатодэн, потеряю фамильную драгоценность, которой нет цены. Идальго мой рыцарски учтив и к тому ж азартен. Без двух минут двенадцать он подвозит меня к ростовщичьему дому. Взлетаю на шестой этаж и узнаю, что тип мой ушел только что и унес колье. Слетев вниз, не знаю, куда бежать. Была не была. Направо. Бегу. На бегу вспоминаю, что не узнаю его со спины. Хоть смейся, хоть плачь. Впереди идет человек со свертком под мышкой. Последнее усилие – я нагнал его… Он! Объясняемся. Он согласен вернуться и подождать Полунина…

Время идет. Полунина нет. Звоню в «Ирфе» – тоже ни слуху ни духу. Ростовщик нервничает, уже и сомневается. Наконец, предлагаю ему в залог свой автомобиль. Колье Екатерины спасено.

Полунин появился лишь спустя несколько дней. Доверие мое к нему с той истории пошатнулось, а скоро и вовсе пропало. С некоторых пор, оправдываясь, городил он невесть что. Перемена в нем казалась необъяснима. Прежде он по любому пустяку был сама точность, а теперь опаздывал на важнейшие дела. Если я упрекал его, он хватался за голову и говорил, что болен. Впечатление, что помешался. Наконец я посоветовал ему отдохнуть и предложил взять отпуск (бессрочный – подумалось мне). Больше я его ни разу не видел. Позже узнал я, что труп Полунина обнаружили в поезде, но тайна смерти его так никогда и не объяснилась.

* * *

По счастью, в самое трудное для нас время познакомился я с англичанином сэром Полом Дьюксом, жившим долгие годы в России и бегло говорившим по-русски. Заговорив со мной, он напомнил мне махараджу в том смысле, что тоже считал для меня великим благом пребывание в Индии. А тем временем занялся он поправкою наших дел, да так ловко, что на время действительно их поправил. Увы, матушка, от своей болезни и наших неудач ставшая раздражительной, обидела Дьюка необдуманными словами, и помощника мы лишились. Судьба, однако, и в другой раз улыбнулась мне, послав русского адвоката Сергея Карганова. Человек он был умный, знающий, да вдобавок и честный. Одному Богу известно, от чего он спас меня! Скорее всего, от тюрьмы. Ибо, привыкнув тратить деньги не считая, не слишком годился я для ведения крупных дел, какими занялся, и, разумеется, угодил во все ловушки, какие ожидают неопытных энтузиастов. Карганов был небогат, однако, чтобы помочь мне выпутаться, не колеблясь заложил свое именье, а жена его – драгоценности. Супругам Каргановым я признательный друг на веки вечные.

И все-таки даже самая умелая помощь могла лишь отсрочить катастрофу. Полунина более не было. И вскоре стало ясно, что предприятия придется ликвидировать. Удар был тяжел. Рушилось то, что в течение десяти лет мы строили, спасали, поддерживали. А от матушки, сдававшей не по дням, а по часам, приходилось все скрывать, и это не облегчало дела. Но выхода не было. Ирина считала так же.

Банки тем временем по-прежнему отказывали нам в ссуде. Пришлось просить клиенток «Ирфе» оплачивать заказ сразу же при получении, к чему дамы наши не привыкли. Деликатную миссию – предъявить счет – поручил я Булю. Когда заказчица отказывалась заплатить тотчас, Буль вставал на колени со счетом в руке, принимал простодушный вид и молил: «Фирма гибнет, помогите батюшке-князю!». Тон и поза действовали безотказно. Клиентки, развеселившись и расчувствовавшись, платили, и Буль всякий раз возвращался с добычей.

Ранее несколько раз я видел вещие сны. То же случилось и теперь. Мне приснился мой друг Таухан Керефов и будто бы сидим мы с ним в казино Монте-Карло за игрой в баккара. Проснувшись, я под впечатлением тотчас решил ехать. Телефонировал Таухану на Корсику и сказал, что жду его в Монте-Карло в «Отель де Пари».

Трое суток мы играли запоем, притом все время удачно. Удивительно, что поехал я после сновиденья играть, несмотря на то, что игру как таковую ненавидел и никогда в казино не бывал.

Но, пока мне везло в Монте-Карло, газеты писали, что я прибыл в Бухарест, где король Кароль, дескать, намерен доверить мне управление всем своим имуществом. Пришлось звонить в Булонь и успокаивать матушку и Ирину, которые стали готовиться к очередному скандалу.

Началась ликвидация наших предприятий. Один друг наш, корсиканец Хосе-Жан Пелегрини, предложил содействие. И действительно, занялся он этим сложным и неблагодарным делом умно и совершенно бескорыстно. Главным и самым трудным было найти работу тем, кто по нашей милости ее потерял. Устраивать их пришлось несколько месяцев. Ликвидировали все предприятия, кроме парфюмерного – оно продержалось еще несколько месяцев. Вывод был один: для коммерции я не создан.

Матушке мы наконец во всем признались, и подавленность ее добавилась к нашей. Переживали мы и за отношение к нам мадам Хуби, огорчившее нас. Биби терпеть не могла тонкостей. Ее реакции были часто непредсказуемы, но всегда прямолинейны. Увидав, что мы разорены совершенно, она письменно уведомила нас, что нуждается во флигеле и дает нам неделю на сборы. Я отвечал ей также сухим письмом, что желание ее совпало с нашим, что флигель нам тесен и, кроме того, намерены мы переехать на житье в Англию. Я рассчитывал, что она не захочет выпустить нас из Франции и опомнится. Расчет оказался верен. Но Биби постыдилась просто переменить решение и сделала вид, что что-то не поняла и желает уладить недоразумение. Она призвала меня и держала такую речь:

– Слышь, светлость, хочу флигель подлатать и тебе, чтоб не теснился, дать спальню и ванную в доме на втором этаже. Зиночка пусть остается у себя. Она болеет, нечего ее дергать. А ты с Ириной и девчонкой, пока работать будут, поживи в гостинице. А еще хочу во дворе бассейн устроить с крокодилами.

Я согласился на переустройство, поставив условия ничего более не переменять до свадьбы моего шурина Дмитрия и праздничной по этому случаю пирушки у нас дома.

Дмитрий по натуре самый независимый из Ирининых братьев. Он всегда знал, что хотел, и делал, что хотел, ни у кого не прося ни совета, ни помощи.

Невеста его была восхитительна, и брак их, по общему мнению, обещал быть удачным. Вышло, однако, иначе. Родилась у них дочь Надежда, и, тем не менее, супруги разошлись несколько лет спустя.

Как только начались работы в булонском доме, Ирина уехала с дочкой во Фрогмор-коттедж. Что до меня, я устроился в «Отель Вуймон» на улице Буасси-д'Англас с Гришей и Панчем. Из Парижа я уехать еще не мог, так как ликвидационные дела не были закончены. Да и от матушки не хотелось уезжать. Она уж и так удивлялась, с чего вдруг мы все разъехались, бросив ее в Булони одну. «Одну» – сказала она для красного словца, потому что оставались с ней сиделка, две горничных и повар. К тому ж у нее что ни день были гости, да и я к ней захаживал, когда мог улучить минуту между дел, отнимавших еще довольно времени.

Однажды, придя к ней обедать, узнал я, что судебные исполнители явились наложить арест на наше имущество. Два субъекта с мрачными физиономиями и черными портфелями действительно ждали меня в гостиной. Вот так новость! Этого я никак не ожидал. Что ж, придется сделать хорошую мину при плохой игре. Напустив на себя беззаботный вид, я обратился к черным вуронам непринужденно и приветливо:

– Господа, – сказал я им, – вы тут у русских людей. Уважьте же наш обычай, выпейте со мной рюмку водки.

Вуроны переглянулись, слегка сбитые с толку. Не дав им время опомниться, я велел принести водки. Первая рюмка пришлась им по вкусу. Повторили раз, еще раз, еще много-много раз… Я решил, что созрели они послушать музыку. Добил я их цыганским романсом. Еще бы немного, и они сплясали бы казачок. У себя в комнате матушка сидела как на иголках. То и дело она посылала за мной и понять не могла, почему в ответ я завел граммофон. Наконец, незваные мои гости отбыли, унося с собой ордер на арест. Расстались мы лучшими друзьями.

– А вы, русские, – ничего! – кричали они, фамильярно хлопая меня по плечу. – Чертовски славные ребята!

Свиделись мы с ними и снова, но тогда уж дело отчасти поправилось: составили лишь опись имущества. Ареста так никогда и не наложили.

«Отель Вуймон» принадлежал родителям добрых моих друзей Робера и Мари делле Донне. Мари, замужем за бароном Васмером, была самобытна и обаятельна. В отеле она занимала небольшой номер. У нее всегда было жарко натоплено, притом вещи всюду валялись как попало. Но и беспорядок этот имел свой шарм. Здоровья Мари была слабого и почти все время лежала в окружении друзей и поклонников, как правило, писателей и людей искусства. У нее познакомился я и сдружился с секретарем ее отца, Алексеем Суковкиным, милым юношей, застенчивым и мягким, жившим в собственном мире мечтаний и грез. Он тянулся ко мне всей душой, но и корил меня за беспорядочную жизнь. В конце концов он увлекся буддизмом и уехал на Тибет, где постригся в монахи.

По вечерам, после хлопотного дня, хотелось мне отвлечься и развлечься, и я с радостью уходил куда-нибудь и брал с собой весельчаков-кавказцев Таухана с Русланом, старого друга Альдо Бруши и одного из племянников своих, Марселя де ля Арпа. Иногда составляли нам компанию и Робер с Мари. Пришла весна, и чаще всего мы отправлялись за город. Излюбленным местом стало Коломбье, имение баронессы Тиры Сейер в Сель-Сен-Клу, розовый дом, чудесно вписавшийся в зеленый ландшафт. Розовым дом был и внутри, и веяло от всего непередаваемым очарованием. С Тирой Сейер мы познакомились еще накануне войны 14-го года. Потеряла она поочередно троих мужей: Анри Менье, русского Елисеева и, наконец, Ришара-Пьера Бодена, журналиста, кинокритика из «Фигаро». Овдовев в третий раз, она взяла свою девичью фамилию. Подругой она была отличной, хозяйкой утонченной, а еще замечательной музыкантшей. Прекрасный голос добавлял чар к ней, и без того чарующей греческой своей красотой. С годами не убывала ни красота, ни обожатели. И нрав Тиры оставался мягок вопреки выпавшим на ее долю испытаниям. Глубокая вера помогла ей принять и смиренно вынести все. Ныне Тира живет в Люксембурге, ни с кем не видясь, в доме, который устроила по своему вкусу. Живет наедине со своими воспоминаниями, написала две книги мемуаров: «Да, любила» и «Ум сердца».

Однажды, проведя вечер в Коломбье, возвращались восвояси очень поздно. По дороге мне захотелось пить. Предложил я остановиться у сен-жерменской гостиницы и зайти пропустить стаканчик. Вся гостиница спала, включая портье. Тот храпел у настежь распахнутой двери. Мы, гуманно не будя его, спустились в кухню. Ряд холодильников: ешь-пей – не хочу. И мы угостились на славу, да еще соснули в пустом номере на втором этаже. А потом, сытые-пьяные-нос-в-табаке, оставив с лихвой на стойке деньги за ужин, вышли, как вошли, под храп портье у двери, все так же раскрытой настежь.

В ту пору хаживал я в мастерскую Клео Беклемишевой, талантливой скульпторши, жившей с сестрой на Монмартре. Средства у сестер были очень скромные, но принять они умели. Сколько гостей соберется, сестры в точности никогда не знали, однако ж тепла и радушия хватало на всех. В доме у них встречал я многих художников и всю монмартрскую богему.

Работы в Булони закончились, и не без сожаленья покинул я мирный приют «Вуймона» и дорогих своих делле Донне, подаривших меня дружбой и лаской, столь нужными мне в те дни.

ГЛАВА 14

1931-1934

Второе бегство Вилли – Развод и новый брак мадам Хуби – Смерть вел. князя Александра – Фильм о Распутине – Квартирка на улице Турель – Тяжба с «Метро-Голдвин-Майер»

Нововведения мадам Хуби в булонском доме я одобрил, за исключением окон в своей новой комнате, выходивших на двор. Биби велела покрыть стекла охрой и разрисовать верблюдами. Не видел я больше ни цветов, ни неба, ни птиц. Одни верблюды. Местами я немедленно соскреб краску, чтобы хоть чуть-чуть видеть, что делается на свете.

Разбуженный как-то рано утром воплями хозяйки, я подскочил к окну и поглядел в дырочку между верблюдов. Биби в ночной рубашке стояла на балконе и вопила:

– Светлость, светлость, иди скорей, Вилли ушел!

Я тотчас прибежал и узнал, что Вилли устроил то же самое, что в Брюсселе, написав ей ту же, слово в слово, записку: «Дорогая Ханна, ухожу и не вернусь. Желаю счастья. Вилли».

Биби задыхалась от гнева и возмущения.

– Светлость, сейчас же найди мне этого негодяя. Хватит с меня этих сраных сыщиков. Давай – иди, живо!

Я заметил ей, что нельзя идти туда, не знаю, куда: надо же иметь хоть какой-то след. Тогда она согласилась позвонить в полицию. Три дня мы с тревогою ждали. Три дня Биби не давала мне вздохнуть спокойно. Наконец пришло известие, что Вилли обнаружен в Ницце в том же пансионе, что и в первый побег. Решительно никакой у человека фантазии!

Но на сей раз Вилли наотрез отказался вернуться в лоно семьи. И поехал я на хозяйском автомобиле в Ниццу с наказом привезти его живого или мертвого. Едучи, думал я, что скажу ему, и считал себя совершенно не способным его вразумить.

Вилли был подавлен и не в духе. В общем-то я питал к нему симпатию. Он напоминал дитя, которое напроказило и боится порки. Наконец, я вырвал у него обещание вернуться со мной в Париж и телеграфировал Биби: «Везу непослушную овцу. Выезд завтра. Приветом. Феликс».

За миг до отъезда пришел ответ: «Волк овцу ждет. Светлость, обожаю тебя. Ханна».

Телеграмму я Вилли – от греха подальше – не показал.

На обратном пути Вилли поведал мне кое-что, о чем я уж и сам догадывался. Был он, безусловно, много умней, чем казался, и о супруге своей судил верно. Признался, что она из садистского удовольствия расхваливает меня ему и сравнениями со мной, не в его пользу, доводит его до отчаяния.

Уже у самой Булони он несколько раз просил остановиться и заходил в бары принять для храбрости перед встречей с ненаглядной.

Волк ждал овечку в гостиной угрожающе молча. Я оставил их с глазу на глаз и ушел по своим делам, смутно предчувствуя неладное. Вернувшись, узнал от Гриши, что супруги расстались с большим скандалом. Мадам прогнала мужа после ужасной сцены. Она выругала его на все лады и покидала в окно все его вещи, и одежду, и чемоданы, и граммофон с пластинками. Потом вызвала такси, и, когда мсье сел в него, она крикнула: «Счастливого пути, мсье Хуби, скатертью дорога!»

Подобную сцену я мог себе представить, но не представлял, что кончится она разрывом. Я притих, ожидая, что Биби объявится сама. Объявилась она через несколько дней.

– Светлость, – начала она, призвав меня, – хочу тебе сказать, что между мною и Вилли все кончено. Человек он незлой, но дурак и пьяница. А пьяниц я терпеть не могу. Выйду скоро за хорошего американца. Только не говори никому. Ты первый об этом узнал.

Сперва я подумал, что она шутит, ан нет. Она действительно вскоре вышла за своего американца. На бракосочетание нас не позвали. Никого не было, кроме свидетелей.

Здоровье моего тестя уже долгие месяцы вызывало опасения у близких. Ирина отвезла его в Ментону, на виллу Сент-Терез к нашим добрым знакомым Чириковым. Ольга Чирикова жила с нами в Кореизе в последние месяцы перед нашим отъездом из России. Ольга была главным редактором и душой газеты, выпуском которой мы все тогда увлеклись.

С редкой самоотверженностью Ольга до приезда тещи ухаживала за тестем моим и постоянно сменяла Ирину. С Ириной великий князь был по-настоящему дружен. Она приходила в отчаяние от одной только мысли потерять отца и до последней минуты не покидала его. Великий князь умер 26 февраля 1933 года. Получив телеграмму о его кончине, я выехал в Ментон с шурьями Андреем, Федором и Дмитрием. Похоронен он был на Рокбрюнском кладбище.

Вскоре после возвращения в Булонь мы узнали, что в Америке кинокомпанией «Метро-Голдвин-Майер» выпущен фильм «Распутин и императрица» и что в фильме этом задета честь моей жены. Американка Фанни Хольцманн, адвокат, Иринина знакомая по Ментону, посоветовала ей подать на «Метро» в суд за клевету. Ирина сказала, что прежде посмотрит фильм, который вот-вот должен был появиться в Европе.

Как только фильм пошел в Париже, мы отправились смотреть. Главные роли играли трое Барриморов. Я фигурировал под именем князя Чегодаева, Ирина названа была княжной Наташей, моей невестой, на которой женился я после скандальных перипетий: в одной сцене Ирина явно уступала домогательствам Распутина, а в другой признавалась жениху, что, потеряв честь, она его недостойна.

Как ни противно мне было возвращаться к тем событиям, заткнуть людям рот я не мог. Об исторических фактах я рассказал и сам. Но оскорбление – дело другое. К тому же ложь была вопиющей. Ирина не смогла добиться запрета картины и решила возбудить против «Метро-Голдвин-Майер» иск.

Иск означал риск. Более того, знакомые говорили, что чистейшее безумие – затевать дело такого масштаба, не имея средств даже на судебные издержки. Но кто не рискует, тот не пьет шампанское, думали мы. Средства, однако, и впрямь, надо было искать. К Гульбенкяну после неудачи с Виденером обращаться я не мог. Все остальные отказывали. Но тут помог Никита. Он свел нас с бароном Эрлангером, и тот ссудил необходимую сумму. Решено было, что суд состоится в Лондоне. Хольцманн взялась найти нам защитников среди лучших лондонских адвокатов. На подготовку требовалось несколько месяцев.

А в Булони дела осложнялись. Без сиделки матушку не оставить. Мы наняли двух, дежуривших при ней попеременно. Их приходилось где-то поселить. Дочь мы отдали в женскую школу-пансион княгини Мещерской. Но просторней в доме не стало. Попросту сидели друг у друга на голове. Долее терпеть невозможно. Я отправился подыскать что-нибудь скромное для нас с Ириной. Нашел в двух шагах, в доме на улице Турель, две комнаты на первом этаже, квартирка с большими светлыми окнами. С улицы Гутенберга я перенес туда кое-что из мебели, ковры и портьеры, и случайный этот угол стал гостеприимным домом, в котором прожили мы долгие годы до самой войны.

Подготовка к суду с «Метро» закончилась в начале 1934 года. Адвокатами у нас были сэр Патрик Хейстингс и Г. Брукс, а у «Метро» сэр Уильям Джоуит. Судья – Хорэйс Эвори.

Когда объявлено было о предстоящем суде, пошли толки и в Париже, и в Лондоне. «Черт-те что! – говорили одни. – Опять скандал. Юсупова хлебом не корми, дай о себе напомнить. Проиграет – младенцу ясно».

«Правильно! – говорили другие. – Княгиня Ирина не побоялась судиться с сильными жидами. И поделом им. Нечего соваться в чужую личную жизнь и трепать честное имя».

Обвинение заключалось в следующем: жена моя считала, что изображена в фильме под именем княжны Наташи и что сцена, в которой героиня уступает домогательствам Распутина, – явная клевета.

В защиту свою кинокомпания, признав, что Чегодаев и я – одно лицо, заявляла, что княжна, тем не менее, – персонаж вымышленный. Суть спора была именно в этом.

Суд начинался 28 февраля. Адвокаты просили Ирину приехать в Лондон за две недели до начала слушаний. Чуть позже ехал и я.

Биби, Бог ее знает почему, процесса не одобряла. Объявила она, что, ежели проиграем, нас выселит.

В Лондон из экономии времени я летел самолетом. Прежде, боясь высоты, избегал я сей транспорт, так что теперь на крыльях перемещался впервые. В воздухе, к своему удивлению, не почувствовал я ни головокружения, ни страха. Только странно-пьянящее ощущение оторванности от земли. Буль, летевший со мной, сидел смирно и сосредоточенно. Уже у английского берега в машине что-то разладилось, и стали мы снижаться с пугающей быстротой. Буль поклонился мне и сказал: «По-моему, ваше сиятельство, мы с вами летим в царство небесное». Но, к счастью, берег был рядом, и самолет с грехом пополам приземлился, верней, приводнился. Нас вынули мокрых, как губки. Что ни говори, а посуху и по морю добираться вернее.

Из Виндзора приехала Ирина, и мы поселились в Лондоне – поближе к адвокатам. Кроме того, предупредили, что присутствие наше на суде необходимо на все время слушания дела.

За Ирину я не беспокоился. Молчаливая и застенчивая по природе, она могла, когда надо было, и настоять на своем, и заставить себя уважать. Правда, при виде битком набитого зала стало нам все же не по себе.

Когда сэр Патрик Хейстингс изложил суть иска, заседание прервали для просмотра фильма.

Затем вызвали Ирину на дачу показаний. Умелыми вопросами сэр Патрик выявил сходство между княжной Наташей и моей женой. Далее доказал он, что Ирина никогда не была знакома с Распутиным.

Слово дали адвокату противной стороны, сэру Уильяму Джоуиту. Тот обратился к Ирине с отменной любезностью.

– А я и не считаю, – заявил он, – что вы были знакомы с Распутиным. Более того, я считаю, что все в вашей жизни и в вас самой настолько чуждо Распутину, что всякий мало-мальски о вас знающий, хоть даже по рассказам, поймет, что лично вы тут ни при чем.

На другой день сэр Уильям продолжил начатое: задавал Ирине вопросы вежливо, но кратко – пять часов кряду. Силясь показать, что сходства Ирины с героиней нет, он добавил, что постановщики и с прочими персонажами не стремились к исторической точности и что, мол, даже Юсупов-Чегодаев исполнителем Джоном Барримором трактуется иначе. Джоуит хотел, чтоб Ирина сама признала несходство.

– Вам, я полагаю, известен французский посол в России Морис Палеолог. Он в своих «Мемуарах» говорит о Юсупове. И описывает его «утонченным и женственным». Описание верно?

– Нет, не верно. На мой взгляд.

– Он груб?

– Нет, не груб.

– Умен, эстет?

– Да.

– Любит искусство?

– Да.

Однако в фильме, заметил сэр Уильям, Чегодаев – офицер-солдафон, властный и неотесанный. Он в родстве с царской семьей и после убийства Распутина сослан. Не великий ли это князь Дмитрий? В доказательство Джоуит приводит другие сцены фильма. Короче, по его выходит, что просто постановщики вольно обошлись с историей. Так что никто не на кого не похож. Под конец он спросил, как на самом деле был убит Распутин. И услышал в ответ:

– Спросите у мужа. Ему лучше знать.

Иринин допрос окончился.

– Когда говорит красавица, смолкает мудрец, – назидательно сказал судья Эвори. – Но не сэр Уильям Джоуит, – добавил он лукаво.

На другой день настал мой черед. Меня не пощадили. Пришлось с перебивками рассказывать от начала до конца ту кошмарную ночь. Джоуит, по-прежнему силившийся показать несходство характеров персонажей фильма и реальных лиц, спросил меня, не испытывал ли я нервозность в момент убийства.

– Разумеется, испытывал, – подтвердил я, – я же не профессиональный убийца.

Еще два дня ушло на допросы прочих свидетелей. После чего суд вынес решение в нашу пользу. Фильм в теперешнем его виде был запрещен, и «Метро» принуждалось выплатить Ирине возмещение за клевету достаточно крупное, чтобы в другой раз клеветать неповадно было.

Наши адвокаты горячо поздравили нас, прибавив, что дела нашего никогда на забудут: не каждый день защищаешь великую княгиню и слышишь, как князь во всеуслышанье рассказывает, как сам убивал.

ГЛАВА 15

1934-1938

Баржа Валери – Выставка русских ювелирных изделий в Лондоне – Магазин на Давер-стрит – Помолвка моей дочери и болезнь жениха – В деревне с Биби – Последний семейный сбор во Фрогмор-коттедже – Похищение генерала Миллера – Биби сердится – Переезд матушки в Севр – Свадьба дочери – Смерть Биби – Сарсель

Не успели приехать в Париж, как были атакованы кредиторами. Они, видно, решили, что у выигравших суд денег куры не клюют. Дудки. «Метро» подала на апелляцию. Окончательное решение через несколько месяцев. Тогда же, соответственно, и выплата кинокомпанией компенсации. Тщетно Карганов взывал к разуму кредиторов. Они живо раздобыли наш адрес и устроили нам осаду. Часами, а то и сутками не могли мы из дома и носу высунуть. Наконец удалось улизнуть от сторожей, перебравшись на баржу к Валери, стоявшую у Нейиского моста.

Нет жизни покойней и сладостней, чем на барже. Валери к тому ж устроилась со вкусом и комфортом. Жила она уединенно: людей боялась и избегала. Будили нас утром птицы, а после приходили в гости попеременно собаки, кошки, кролики. Хочешь – сиди весь день в пижаме. Гости не возражают. Со зверьми без людей – уединение и свобода!

Вечерами музицировали. У Валери, как и у тетки, был голос густой, волнующий. Я звал ее выступить на публике, но вечные ее дикость и комплекс неполноценности мешали ей. Позже, правда, набралась она духу и выступала в «Пуляйе» на Монмартре – пела в голубом смокинге с алмазными пуговицами и черных брюках. Напомаженные иссиня-черные волосы и смуглая кожа делали из Валери настоящее дитя Востока. Успех был большой и рос с каждым днем. Это испугало ее, она не захотела упрочить славу и сбежала обратно в свой зверинец-ковчег.

Лето мы просидели на барже. Между тем апелляция «Метро» была отклонена. Мы получили компенсацию и смогли наконец расплатиться с долгами и взять из заклада часть драгоценностей. Остаток денег Ирина вложила в ценные бумаги и правильно сделала.

Вернулись к себе на улицу Турель. Однажды меня вызвал к телефону председатель русской масонской ложи в Париже: у него-де, ко мне предложение, и поговорить он со мной желает у меня дома с глазу на глаз, ночью. Я из любопытства согласился. При встрече показался он мне человеком умным, властным, уверенным. Хотел вовлечь меня в их общество. Согласись я – стану богат, как Крез. Получу кучу денег и отправлюсь в Америку с тайной миссией. Рай, а не жизнь. Я спросил, что за миссия. Гость отвечал, что скажет только в случае моего согласия. Но тогда, сказал я, согласия не будет. Иначе потеряю независимость, а она мне дороже всего. Впоследствии я не раз встречал его, и он повторял свое предложенье.

В мае 1935 года в Лондоне должна была открыться выставка русских ювелирных изделий. Устроители ее попросили нас предоставить им «Перегрину», и мы самолично повезли ее.

В Лондон мы прибыли в самый разгар туристского сезона. В гостиницах битком. Без толку убили мы на поиски день. Во Фрогмор-коттедж ехать так поздно не могли, потому на Джермин-стрит пошли мы на освещенные окна и позвонили наобум в дом, с виду семейный пансион. Нас приняла седовласая дама в строгом черном платье с золотым медальоном. Гостиная была увешана фотографиями знаменитых людей, в их числе – король Эдуард VII. Безо всякой надежды спросив, нет ли комнаты, с удивлением услышали мы, что – есть. Привели нас в покои с ванной, преудобные, почитай, роскошные. Но падали мы с ног от усталости, мечтали лишь о ванной и постели и вопросом, откуда такое счастье, не задавались. Среди ночи нас разбудили крики в коридоре, потом стук в нашу дверь. В сем мирном жилище, подумали мы, верно, шумит какой-то жилец, вернувшись под мухой. Вставать сил не было. Шум прекратился, и мы снова уснули.

На другой день пришла к нам обедать теща с сыновьями Дмитрием и Никитой. Вечером заглянул приятель, Тони Гандарильяс, атташе чилийского посольства, и рассказал, что наша строгая хозяйка – Роза Льюис, известная на весь Лондон стряпуха, что раньше Эдуард VII ценил ее стряпню не меньше, чем ее прелести. Но однажды кастрюли она оставила и открыла пансион. И теперь сюда сходятся лондонские кутилы, как прежде в Вене хаживала золотая столичная австрийская молодежь к фрау Захер. Роза пьет запоем, но только шампанское, и ничего другого пить в своем заведении не дает.

Гандарильяс пригласил нас переехать к нему в чейн-уокский особняк, где гостили уже мы не раз.

Тони, вечно молодой и любимый лондонским обществом, был из самых остроумных и веселых людей, каких я знал. Написал он книгу «Мое королевское прошлое» – вещь пресмешная.

В каталоге выставки наша «Перегрина» значилась как жемчужина историческая, принадлежавшая в XIV веке к сокровищам испанской короны. Упоминалось даже о Клеопатре как первой ее владелице.

Между тем у герцога Эберкорна имелась жемчужина, которую он считал подлинной «Перегриной», и подлинность нашей оспаривал. Мы сравнили обе. Оказалось, они рознятся формой, весом, величиной. Для очистки совести я сходил в библиотеку Британского музея посмотреть ювелирные справочники. В описании, мной найденном, приметы и вес «Перегрины» Филиппа соответствовали именно нашей, а не гер-цоговой.

Народ на выставку валил валом. Княгиня Фафка Лобанова-Ростовская, которую знал я с детства, сестра леди Эджертон и бывшая фрейлина великой герцогини Елизаветы, в галерее дневала и ночевала, вызвавшись быть добровольным гидом. Фантазия у нее была большая, речь бойкая. Хлебом княгиню не корми, дай надуть в уши несусветищу доверчивым посетителям. Однажды я застал ее в окружении внимательных слушателей перед нашей «Перегриной». Подхожу послушать княгинины байки. Слышу, рассказывает, как Клеопатра растворила жемчужину в уксусе, чтобы сумасбродством роскоши покорить Антония. Потом помолчала для пущего эффекту и заявила: «Эта самая жемчужина – перед вами!».

Между делом она сообщала, что залы в ее петербургском дворце были столь велики, что от стены до стены было неделю пути, а еще что купалась однажды в севастопольской гавани и спасла тонувший броненосец, ухватив якорную цепь и вплавь дотянув линкор за цепь до причала.