Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Князь Феликс Юсупов. Мемуары

ModernLib.Net / Биографии и мемуары / Юсупов Феликс / Князь Феликс Юсупов. Мемуары - Чтение (стр. 14)
Автор: Юсупов Феликс
Жанр: Биографии и мемуары

 

 


Вечером в день возвращения государя великий князь Николай Михайлович пришел сообщить нам, что тело Распутина обнаружили в Малой Невке в ледяной проруби под Петровским мостом. Позже стало известно, что перевезли его в Чесменскую богадельню в пяти верстах от Петербурга по Царскосельскому тракту. После вскрытия явилась сестра Акулина, молодая инокиня, из которой Распутин якобы изгнал бесов. Акулина предъявила бумагу от императрицы и, выслав всех, одна с помощником обмыла и убрала покойника. На грудь «старца» монахиня положила крест, а в руки императрицыно послание:

«Милый мученик, благослови меня, и да пребудет благословенье твое со мною на стезе страданий в мире земном. Ты же поминай нас святыми молитвами в мире небесном!

Александра».

Поздно вечером 1 января, несколько часов спустя после обнаружения трупа, генерал Максимович явился довести до сведения великого князя Дмитрия, что сей последний заключается под домашний арест у себя во дворце.

Ночь мы провели беспокойно. Около трех ночи доложили, что какие-то подозрительные субъекты проникли во дворец с черного хода, уверяя, что посланы нас охранять. Никаких бумаг в подтверждение они не предъявили и были изгнаны, а на охрану у дверей встали наши верные люди.

На другой день, как и накануне, члены царской семьи сидели у нас на Невском.

У всех только и разговору было, что великий князь Дмитрий арестован. Казалось, нет важней события, чем арест члена царской фамилии. Никому и в голову не приходило, что случились вещи поважней личных и что от скорого решения государя зависит будущее монархии и России, не говоря уж о войне, в которой не победить без единства царя с народом. Смерть Распутина дала политике новое направленье. Теперь или никогда порвать сеть интриг, опутавших отечество!

3-го вечером пожаловал во дворец на Невском агент охранки. Заявил он, что имеет от Протопопова приказ защитить великого князя Дмитрия от возможных покушений. Дмитрий ответил, что в защите Протопопова не нуждается и полицию к себе не впустит. Агенты тем не менее остались сторожить близ дворца. Вскоре подоспели новые сторожа, на сей раз жандармы, посланные петербургским генерал-губернатором Хабаловым по настоянию председателя Совета министров Трепова, узнавшего, что распутинцы затеяли заговор против нас. Так что протопоповские «сторожа» сами оказались под стражей.

Во дворце на втором этаже размещен был британско-русский лазарет. Внутренней лестницей он сообщался с апартаментами великого князя в первом этаже. По этой лестнице попыталась вломиться к Дмитрию шайка распутинцев, проникших во дворец под предлогом посещения раненых. Их остановила охрана, поставленная на площадке старшею медицинской сестрой леди Сибилой Грей.

Словом, оказались мы в осаде. Новости узнавали только из газет и рассказов тех, кто приходил. Всяк, разумеется, высказывал свою точку зрения. Но у всех заметили мы боязнь действия и полное отсутствие каких-либо планов. Те, кто мог что-то сделать, благоразумно держались в сторонке, бросив Россию на произвол судьбы. Сильнейшие были слабейшими, не в силах даже объединиться, дабы действовать сообща.

К концу своего царствования Николай II был совершенно раздавлен событиями и политическими неудачами. Как фаталист считал он, что против судьбы не пойдешь. И все же государь, если б увидел, что члены его семьи и лучшие люди государства сплотились, спасая династию и Россию, очевидно, воспрял бы духом и нашел бы в себе силы исправить дело.

Куда ж подевались эти «лучшие люди»? Распутинский яд долгие годы отравлял высшие сферы государства и опустошил самые честные, самые горячие души. В итоге кто-то не хотел принимать решенья, а кто-то считал, что их и принимать-то незачем.

Проводив посетителей, мы с Дмитрием обсуждали все, что услышали за день, и мидели, увы, что радоваться нечему. Рушились надежды, ради которых пережили мы ужасную ночь убийства. Поняли мы, как трудно изменить ход событий, во имя даже самых благородных идей и в полной готовности пожертвовать всем.

И все ж надеяться мы еще не перестали. Россия была за нас. Россия жаждала обновленья. Обе столицы поднялись в едином патриотическом порыве. Газеты печатали пламенные статьи о том, что раздавили гадину и наступает время перемен. И так думала вся страна. Свобода слова, правда, была недолгой. На третий день вышел указ, запрещающий всякое упоминание имени «старца» в печати. Но не в печати, так в народе без конца говорилось о нем. Не стало наконец в России злого духа! Петербургские улицы глядели празднично. Незнакомые люди обнимались, поздравляя друг друга. Перед дворцом Дмитрия и нашим домом на Мойке вставали на колени, молясь за нас. По церквям служили благодарственные молебны и ставили свечки в Казанском соборе. На театрах пели «Боже, царя храни». В офицерских собраньях пили наше здоровье. Заводские, фабричные кричали в нашу честь «ура». Со всей России потекли к нам письма с благодарностями и благословениями. Не забывали нас и распутинцы – проклинали и грозили кровавой расправой.

Сестра Дмитрия, великая княгиня Мария Павловна, приехала из Пскова, где размещался штаб Северного фронта. Она рассказывала, с каким неистовым восторгом встречена была войсками весть об убийстве. Никто не сомневался, что теперь-то государь найдет себе людей честных и преданных.

Спустя несколько дней меня вызвал председатель Совета министров Трепов. Встречи я ждал с нетерпеньем, но и тут был разочарован. Трепов призвал меня по приказу царя, желавшего узнать, кто убийца.

Меня под охраной привезли в министерство внутренних дел. Министр принял меня запросто и просил говорить с ним дружески, а не казенно.

– Полагаю, – сказал я, – вы вызвали меня по приказу императора?

– Именно так.

– Стало быть, все слова мои будут переданы его величеству?

– Разумеется. Я ничто не скрою от своего государя.

– Тогда неужели я доверюсь вам? Даже если и убил я Распутина? Неужели назову имена товарищей? Соблаговолите передать его величеству, что убийцы Распутина преследовали одну цель: спасти царя и Россию. А теперь, ваше превосходительство, – продолжал я, – позвольте задать вопрос вам лично: так ли необходимо терять драгоценное время на розыски убийц, когда каждая минута дорога и надо Россию спасать, Россию! Посмотрите, как ликует народ, узнав о смерти Распутина, и как беснуются распутинцы. А что до государя, он, я уверен, втайне тоже рад и надеется теперь на вашу общую помощь, чтобы выйти из тупика. Так объединитесь и помогите, пока не поздно. Неужели никто не понимает, что мы накануне страшных потрясений и только коренные перемены во всем решительно, во внутренней политике, в монархии, и в самом монархе и семье его смогли бы спасти нас от чудовищной революционной волны, которая вот-вот на Россию нахлынет?..

Трепов слушал внимательно и удивленно.

– Князь, – сказал он, – откуда в вас подобные идеи и силы?

Я ничего не ответил, на том и кончилось.

Беседа с Треповым была последним нашим призывом к властям.

А участь великого князя Дмитрия и моя все не могла решиться. В Царском совещались.

3 января тесть мой, великий князь Александр Михайлович, приехал из Киева, где находился он в качестве командующего военной авиацией. Узнав, что угрожает нам, он телефонировал в Царское Село императору и просил принять его. По дороге в Царское он заехал ненадолго к нам.

В результате хлопот великого князя генерал Максимович привез Дмитрию приказ немедленно оставить Петербург и ехать в Персию под начало генерала Баратова на турецкий фронт. Генерал Лейминг и адъютант его величества граф Кутайсов должны были сопровождать великого князя. Поезд отходил в два пополуночи.

Мне также предписывалось покинуть Петербург. Наше именье Ракитное указано было мне как место постоянного пребывания. Ехать надлежало мне, как и Дмитрию, этой же ночью в сопровождении офицера-наставника пажеского корпуса капитана Зенчикова и агента охранки Игнатьева. Везти меня следовало изолированно, как арестанта.

Больно было нам с Дмитрием расставаться. Четыре дня вдвоем под арестом связали нас прочней долгих лет дружбы. Мечты погибли и надежды рухнули! Где и когда свидимся мы теперь? Будущее было темно. Мрачные предчувствия мучили нас.

Ночью в половине первого великий князь Александр Михайлович заехал за мной везти меня на вокзал.

Вход на перрон для публики был закрыт. На каждом углу жандармы.

С тяжелым сердцем сел я в вагон. Прозвенел звонок, локомотив пронзительно свистнул, перрон дрогнул, поплыл, исчез… А вскоре в зимней ночи исчез Петербург. Поезд устремился во мрак по пустым заснеженным равнинам.

И погрузился я в свои грустные мысли под монотонный перестук колес.

ГЛАВА 25

1917

Ссылка в Ракитном – Первый этап революции – Отречение Николая II – Его прощание с матерью – Возвращение в Петербург – Странное предложение

Путешествие было долгим и нудным, но на месте, к счастью, ожидали меня отец с матерью и Ирина. Предупрежденные великим князем Александром Михайловичем, они уехали из Крыма в Ракитное, оставив дочку нашу с няней в Ай-Тодоре.

Я знал, что письма мои досматриваются, и писал родным кратко, о пустяках. О важном они узнавали стороной, неполно и тем более беспокоились. Окончательно смутили и сбили с толку их две телеграммы. Одна из Москвы от великой княгини Елизаветы Федоровны, так звучавшая:

«Молитвами и мыслями вами. Да благословит Господь вашего сына патриотический подвиг».

Другую прислал из Петербурга великий князь Николай Михайлович. Телеграмма такая:

«Труп найден. Феликс покоен».

Мое участие в убийстве Распутина уже, стало быть, признанный факт.

Ирина рассказала, что в ночь на 30 декабря она проснулась, и было ей виденье: Распутин по пояс, гигантского роста, в голубой рубашке с вышивкой. Миг – и призрак исчез.

Слух обо мне облетел всю округу, и повалили любопытные. Велено было, однако, никого не впускать.

Вскоре прибыл ко мне генеральный прокурор, ведший следствие. Свиданье наше напоминало сцену из водевиля. Явится, думал я, важный чиновник, будет нападать на меня. А вбежал смущенный гость, разве что в объятья не кидался! За обедом он встал с бокалом шампанского в руке, сказал патриотическую речь и выпил за мое здоровье. Когда заговорили об охоте, отец спросил его, охотился ли он когда-нибудь. «Нет, – добросовестно отвечал чиновник, – никогда никого не убивал» И тут же, заметив свою бестактность, густо покраснел.

После обеда говорили мы наедине. Сперва он ходил вокруг да около, не зная, как приступить к делу. Я помог ему, объявив, что в Петербурге уже сказал, что имел, и более добавить мне нечего. Ом вздохнул с облегчением и за все время нашей дальнейшей двухчасовой беседы о Распутине не упомянул ни разу.

Жизнь к Ракитном была однообразна. Главное развлечение – сани. Мороз и солнце, дни стояли чудесные; катались мы в открытых санях и на морозе тридцатиградусном не мерзли. По вечерам – чтение вслух.

А из Петербурга приходили вести одна другой тревожней. Мир сошел с ума и погибал на глазах.

12 марта грянула революция. В Петербурге стрельба и пожары. Почти вся армия и полиция перешли на сторону революции. То же и казаки конвоя – цвет лейб-гвардии.

После долгих обсуждений с советами рабочих и солдатских депутатов образовали Временное правительство с князем Львовым во главе. Социалисты выдвинули Керенского министром юстиции.

В тот же день император отрекся от престола. Не желая покидать больного сына, царь передал престол брату, великому князю Михаилу. Текст царского манифеста известен, однако ж не могу не напомнить благородные его слова:

«Божиею милостию Мы, Николай Вторый, император и самодержец Всероссийский, царь Польский, великий князь Финляндский, и прочая, прочая, прочая. Объявляем всем верным Нашим подданным:

В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца.

Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками сможет окончательно сломить врага.

В эти решительные дни в жизни России почли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы.

Поэтому, в согласии с Государственной Думой, признали мы за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с себя верховную власть.

Не желая расстаться с любимым сыном нашим, мы передаем наследие наше брату нашему великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на Престол Государства Российского. Заповедуем брату нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том нерушимую присягу.

Во имя горячо любимой родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению святого долга перед ним повиновением царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь ему, вместе с представителями народа, вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и славы.

Да поможет Господь Бог России!

Николай».

На другой день, 16 марта, великий князь Михаил отказался от восприятия верховной власти. Керенский принудил его подписать отказ и рассыпался в благодарностях.

Временное правительство милостиво «позволило» императору проститься с армией. Вдовствующая императрица в сопровождении тестя моего тотчас выехала из Киева в Могилев, где располагалась Ставка.

Николай II поднялся в вагон к матери и два часа оставался с ней один на один. О чем говорили они – неизвестно. Когда тесть мой, будучи позван, пошел, императрица рыдала без удержу. Император стоя курил.

Временное правительство подчинилось советам, требовавшим ареста монарха. Тогда же опубликован был пресловутый приказ №1, отменивший военную дисциплину, приветствия офицерам и т. д. Солдатам предлагалось организовывать советы и самим назначать угодных им командиров.

Это был конец русской армии. В иных частях уже убивали офицеров.

Три дня спустя императору позволили уехать в Царское к семье. Николай простился с матерью, как оказалось, навсегда. Зрелище было душераздирающе. В простой гимнастерке с Георгиевским крестом он поднялся к себе в вагон. Поезд его стоял напротив императрицыного. Императрица в слезах смотрела в окно вагона, крестя и благословляя сына. Из своего окна Николай махнул ей в последний раз, и поезд тронулся.

В Царском императора не встретил никто. Один князь В. Долгоруков проводил его до дворца.

В конце марта меня освободили, и мы вернулись в Петербург. Накануне отъезда отслужили в Ракитном молебен. В церковь стеклись крестьяне. Все плакали. «Как жить теперь будем? – твердили они. – Отняли у нас царя-батюшку!»

В Харькове мы сошли с поезда подкрепиться в привокзальном буфете. С трудом пробирались в сутолоке. Люди говорили друг другу «товарищ». Кто-то узнал меня, окликнул по имени. В толпе сделалось волненье. Нас окружили. Народ напирал со всех сторон, стало нечем дышать. Нас приветствовали, хоть в любую минуту могли растерзать. Военные вызволили нас и довели до буфета. Толпа за нами. Пришлось закрыть двери столовой. От меня требовали речей. Я отказался, сказав, что не умею говорить на публике. Тут мы узнали, что прибыл поезд, в котором едет с Кавказа великий князь Николай Николаевич. Чтобы увидеть его, пришлось нам снова прорываться сквозь толпу, теперь уже приветствовавшую великого князя. Великий князь Николай расцеловал меня. «Наконец, – сказал он мне, – расправимся мы с врагами России!» Но поезд его отходил, и он попрощался. Вернувшись к себе в вагон, я встретил в коридоре певца Ольшевского. Объявил он, что едет из деревни, где лечил нервы. Вошел ко мне в купе, предложил спеть и запел. Вдруг остановился он, устремил на меня мутный взгляд. «Что смотрите так? – спросил он. – Петь не даете». Я, опешив, просил его продолжать, но петь он отказался, а понес вдруг околесину и даже перешел на крик. Прибежали соседи. Друг Ольшевского, ехавший вместе с ним, привел врача. Тот сделал ему успокаивающий укол. Всю ночь, однако, Ольшевский орал как резаный. Ко всему кошмару не доставало, разумеется, только умалишенного.

Петербург, как показалось нам, сильно переменился. На улицах разор. Люди все почти с красными кокардами. Даже шофер наш, поехав за нами на вокзал, из осторожности нацепил красный бант. «Сними эту мерзость!» – в сердцах сказала матушка.

Первое, что сделал я, – полетел в Москву и навестил великую княгиню Елизавету Федоровну, которую не видел вечность. Она обняла меня и благословила со слезами на глазах.

– Бедная Россия! – воскликнула она. – Какие тяжкие испытания ей предстоят! И бессильны мы все против воли Господней. Остается нам молиться и уповать на милосердие Его.

Рассказ о трагической ночи она выслушала очень внимательно.

– Иначе ты и не мог поступить, – сказала она, когда я замолк. Твой поступок – последняя попытка спасения родины и династии. И не твоя вина, что ожиданьям твоим не ответили. Вина – тех, кто свой собственный долг не понял. Убийство Распутина – не преступление. Ты убил дьявола. Но это и заслуга твоя: на твоем месте так должен был поступить всякий.

Потом великая княгиня Елизавета Федоровна поведала, что несколько дней спустя после смерти Распутина пришли к ней игуменьи монастырей рассказать о том, что случилось у них в ночь на 30-е. Священники во время всенощной охвачены были приступом безумия, богохульствовали и вопили несвоим голосом. Инокини бегали по коридорам, голося, как кликуши, и задирали юбки с непристойными телодвижениями.

– Русский народ не в ответе за все, что случится, – продолжала великая княгиня. – Бедный Ники, бедная Аликс! Какие муки им уготованы! Да свершится воля Господня. Святую Русь и Церковь православную никаким силам зла не одолеть. Добро непременно восторжествует. И те, кто сохранят в себе веру, увидят наконец свет. Господь карает и милует.

В Петербурге дом наш на Мойке был всегда полон народу. Бесконечные визиты утомляли. Одним из наших постоянных гостей стал председатель Думы Родзянко. Однажды матушка позвала меня к себе. Пришли мы с Ириной и застали у нее дядю Михаила. Завидев меня, Родзянко встал, подошел и спросил с ходу:

– Москва желает объявить тебя императором. Что скажешь?

Не впервые слышал я это. Два уже месяца находились мы в Петербурге, и самые разные люди – политики, офицеры, священники – говорили мне то же. Вскоре адмирал Колчак и великий князь Николай Михайлович пришли повторить:

– Русского престола добивались не наследованием или избраньем. Его захватывали. Пользуйся случаем. Тебе все карты в руки. России нельзя без царя. Но к романовской династии доверие подорвано. Народ более не желает их.

А ведь предложение это взялось из убийства. И тому, кто, убивая Распутина, пытался спасти монарха, предлагают самому захватить престол!

Тем временем я крайне тревожился за Дмитрия, заболевшего в Тегеране и страдавшего вдали от дома.

ГЛАВА 26

1917 (Продолжение)

Всеобщее бегство в Крым – Обыск в Ай-Тодоре – Встреча Ирины с Керенским – Революционные дни в Петербурге – Ссылка царской семьи в Сибирь – Последняя встреча с в. к. Елизаветой Федоровной – Таинственные ангелы-хранители – Революционные события в Крыму – Заключение тестя с тещей в Дюльвере – Задорожный – Освобождение пленников – Краткий период эйфории – Слухи об убийстве царской семьи – Предсказания ялтинской инокини

Жизнь в Петербурге становилась все невыносимей. Революцией бредили все, даже люди обеспеченные, те даже, кто считали себя консерваторами. В очерке «Революция и интеллигенция» Розанов, не поддавшийся заразе, так описал их конфуз: «С удовольствием посидев на спектакле Революции, интеллигенция собралась было в гардероб за шубами да по домам, но шубы их раскрали, а дома сожгли».

Весной 1917-го многие петербуржцы бежали в свои поместья в Крым. Великая княгиня Ксения с тремя старшими сыновьями, мои отец с матерью и мы с Ириной тоже стали беглецами. В ту пору революция еще не докатилась до юга России, и в Крыму было относительно безопасно.

Младшие Иринины братья, жившие в Ай-Тодоре, рассказывали, что, узнав о революции, жители соседних деревень пришли к ним с красными флагами, «Марсельезой» и… поздравлениями. Гувернер братьев, швейцарец мсье Никиль, вывел детей с боннами на балкон и с балкона поздравил толпу ответно. Моя Швейцария, – сказал он, – триста лет уже республика, ее граждане счастливы, и такого ж счастья, мол, желаю и русским. Толпа радостно взвыла. Бедные дети были ни живы ни мертвы. Слава Богу, все обошлось. Шествие как пришло, так и ушло с пеньем «Марсельезы».

В Ай-Тодор приехала и вдовствующая императрица в сопровождении тестя моего и своей старшей дочери Ольги Александровны с мужем ее, полковником Куликовским.

После ареста императора Мария Федоровна не желала отдаляться от сына и отказывалась уехать из Киева. К счастью, Временное правительство предписало членам царской семьи Киев покинуть. Местный сонет согласился с предписанием. Насилу уговорили императрицу.

До мая в Крыму жили благополучно. Крымская жизнь, однако, грозила затянуться. Я решил съездить проведать дом на Мойке и лазарет у себя на Литейной. Шурин Федор напросился в провожатые, и мы уехали. Из Петербурга удалось мне вывести двух Рембрандтов из шедевров нашей коллекции: «Мужчина к широкополой шляпе» и «Женщина с веером». Довез я их легко, сняв рамы и скатав в рулоны.

Обратно в Крым добирались мы с мученьями. Толпа солдат-дезертиров осадила поезд. Заполонили коридоры, залезли на крыши. Вагон 3-го класса от тяжести рухнул. Все были пьяны, многие свалились с поезда по дороге. Чем дальше на юг, в Крым, тем больше набивалось по вагонам беженцев. Мы с Федором ехали в разрушенном спальном вагоне, в купе ввосьмером, в том числе старуха и двое детей. Были как сельди в бочке.

Ехал с нами пятнадцатилетний мальчик, явившийся на Мойку перед нашим выездом на вокзал. Не помню уж, а может, и вообще не знал, как он попал ко мне. Искал он, чем жить. Пришел он в армейском мундире и с револьвером. Мальчик мальчиком, а видно было, боевое крещение получил. Даже и смельчак, судя по Георгиевскому кресту на рваной гимнастерке. Я заинтересовался. Заняться героем в тот миг было некогда, и я позвал его с нами в Крым, обещав работу. Черт бы меня побрал! Мал, тощ, он не много занял места, но спокойно ему не сиделось. Он то вскакивал на полку, как обезьяна, то лез на крышу в окно и оттуда принимался палить из револьвера. Потом тем же путем обратно, и опять скачки и прыжки. Когда он улегся и заснул, мы смогли отдохнуть немного. Мы и сами задремали, но тут на нас сверху пролилось. Наглец был парень наш.

Наконец, прибыли в Симферополь. Мальчишка нырнул в толпу, и более мы его не видели.

В одно время с нами в Крым приехала знаменитая «бабушка русской революции» Брешко-Брешковская. Прикатила на поправку после сибирского отдыха. Керенский предоставил ей императорский поезд и дворец в Ливадии. Ялта, увешанная красными тряпками, встретила старую грымзу с ликованием. О старухе ходило множество небылиц. В народе говорили, что она родная дочь Наполеона и московской купчихи… На вокзале толпа, машучи ей, кричала: «Да здравствует Наполеон!»

Пока были мы с Федором в Петербурге, первая ласточка беды прилетела в Ай-Тодор.

Утром ни свет ни заря тесть мой проснулся, ощутив револьверное дуло у себя на виске. В дом нагрянули с обыском матросы, посланные севастопольским Советом. У великого князя отобрали ключи от письменного стола и оружие. Вдовствующую императрицу подняли с постели и переворошили простыни. Она стояла за ширмой и не смела слова сказать. Главарь забрал ее письма, бумаги моего тестя. Взял даже го-сударынину Библию, с которой не расставалась она с тех пор, как покинула Данию и вышла за Александра. Обыскивали все утро. Всего оружия нашли дюжину старых винчестеров, хранившихся прежде на яхте, о которых тесть мой и думать забыл. В полдень главный их, офицер, явился объявить великому князю, что арестует Марию Федоровну: дескать, оскорбила Временное правительство. Еле угомонил его тесть, объяснив, что, если матросы ломятся к пожилой даме в пять утра, она, понятное дело, недовольна.

Сей милый моряк при большевиках возвысился и в конце концов ими же был расстрелян.

Обыск в Ай-Тодоре лишний раз показал, как слабо Временное правительство. Обыскивать приказал Петросовет: этим начальникам взбрело на ум, что Иринины родители – контрреволюционеры.

Узнав, что случилось, к родителям примчалась Ирина, но в именье войти не смогла. Все ходы и выходы, до последней лазейки, охранялись. Только с уходом банды она попала к своим.

С этого дня обитатели Ай-Тодора постоянно подвергались оскорблениям. Двадцать пять солдат и матросов, скоты и хамы, расположились в усадьбе. Их комиссар объявил тестю с тещей, что они под арестом. Видеть им дозволялось только Ирину, меня, детских гувернеров, врача и поставщиков. А иной раз и вовсе никого, даже Ирину. Потом вдруг снова – пожалуйста.

Когда Ирина рассказала мне обо всем, сообща мы решили, что ей следует пойти к Керенскому. Мы поехали в Петербург. Целый месяц ожидала Ирина встречи с главой Временного правительства.

Войдя в Зимний, увидела она старых служителей, трогательно выразивших ей свою радость. Ее провели в бывший рабочий кабинет императора Александра II. Вскоре вошел Керенский – сама любезность, смущение даже. Он пригласил ее сесть, и она села, по-хозяйски устроившись в прадедовском кресле, так что пришлось ему сесть, как гостю, на гостевой стул. Услыхав, о чем речь, Керенский хотел было в кусты, но Ирина не отступала. В конце концов он обещал сделать что может. И она ушла, навсегда покинула дворец своих предков, и последний раз почтительно поклонились ей старики служители.

Вопреки событиям и общим тревогам гостей принимали мы по-прежнему часто. Жизнь берет свое, тем более в юности. Собирались мы с друзьями чуть не каждый день то у нас на Мойке, то еще у кого-то. Однажды ездили даже в Царское к великому князю Павлу Александровичу. После ужина дочери его, Ирина и Наталья, блистательно спели французскую пиесу, сочиненную для них братом Владимиром. Часами сиживал у нас на Мойке великий князь Николай Михайлович, ругая всех и вся на чем свет стоит.

К концу нашего пребывания в Петербурге большевики впервые попытались силой завладеть властью. Грузовики с вооруженными людьми колесили по городу. С грузовиков веером разлетались пулеметные очереди. Солдаты, лежа на тротуаре, нацеливали винтовки на прохожих. Трупы и раненые на каждом шагу. На сей раз, правда, переворот не удался. На время все снова утихло.

Вскоре мы вернулись в Крым. Пока не было нас, приезжала следственная комиссия по жалобе Ирининой семьи: тесть с тещей написали о кражах во время майского обыска. Всех обитателей дома допросили поодиночке. Настал черед императрицы. Под конец допроса ей предложили поставить подпись: «бывшая императрица». Она подписалась: «вдова императора Александра III».

Через месяц приехал человек от Керенского. Он всего боялся и ничего не мог. Лучше при нем не стало.

В августе мы узнали, что царя отправили в Тобольск. По указке большевиков отправили или, как божился Керенский, в пику им, ибо собирались их прижать. В любом случае за судьбу пленных царя и семейства мы страшно тревожились. Король Георг V предложил принять их, но Ллойд Джордж от лица английского правительства воспротивился. Король Испании предложил то же, но царская семья отвечала: что бы ни случилось, России они не покинут.

Осенью я решил съездить в Петербург – припрятать драгоценности и самые ценные предметы коллекции. Как приехал, тотчас взялся за дело. Слуги, из самых преданных, помогали. В Аничков дворец я отправился забрать большой портрет Александра III. Императрица Мария Федоровна дорожила им и просила меня привезти его. Я вынул его из рамы и скатал, как весной своих Рембрандтов. А вот драгоценности проворонил. Их увезли в Москву по распоряжению Временного правительства. Покончив дела в Петербурге, я собрал все фамильные брильянты и с верным слугой Григорием поехали мы в Москву спрятать их. Схоронили под лестницей. Я говорил уже, что Григорий был замучен пытками, на тайны большевикам не выдал. Узналось все восемь лет спустя. Рабочие чинили ступеньки и нашли тайник.

Накануне отъезда из Москвы состоялся у меня долгий разговор с великой княгиней Елизаветой. Она была бодра, хотя насчет будущего иллюзий не питала и также беспокоилась за судьбу императора и близких его. Мы помолились вместе в часовне при обители и простились. С тоской я предчувствовал, что более ее никогда не увижу.

В тот же вечер я уехал в Петербург. На другой день Временное правительство пало. Большевики с Лениным и Троцким взяли власть. Комиссары-евреи с русскими псевдонимами заняли ключевые правительственные посты. В столице был хаос неописуемый. Банды солдат и матросов ломились в дома, грабили квартиры, сплошь и рядом убивали жильцов. Город отдан был на потребу разбушевавшейся кровожадной черни.

Ночью становилось еще страшней. У себя под окнами я видел жуткую сцену: матросы вели старого генерала, подгоняя его пинками и ударами приклада по голове. Старик стонал и еле волочил ноги. На залитом кровью лице зияли две дыры вместо глаз.

На Мойку приходили просить приюта знакомые и незнакомые. Думали, тут надежней. Нелегко было устроить и накормить всех. Однажды явились солдаты. Я провел их по дому, убеждая, что музей – не лучшая казарма. Они не спорили, но ушли неохотно.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26