Короче, эсэмэски присылал, редко звонил, денег просил, я давал. А потом вообще замолк. И вот явился. Что-то они затеяли, и у них пошло, а потом их кинули, а потом они его кинули, но теперь он поднимается, и его нужно подтолкнуть. Но главное – смотрю и не узнаю. Совсем чужой человек. Прическа другая, бороденка какая-то, и вообще… И говорит он со мной не как с отцом, а как… я даже объяснить не могу. Он ведь даже не у меня денег просит, он ссуду в банке хочет взять под мою гарантию. Ну, вот чужой, непонятный человек. Ладно. Это наши личные дела. Не буду я об этом. Он даже ночевать не остался, сказал, что его ждут.
И вот ночь наступила. Веста двое суток как смылась, навещать тетку в Ясной Поляне, у нее этих теток, подруг, двоюродных сестер немерено по всему периметру. Лежу. Спать не могу. Думаю – с Ярославом мой грех? Точно, мой. Но ведь и его! Он же взрослый, соображать должен. Как же он так с отцом? Или это он от матери набрался? Я даже не знаю, они-то видятся или тоже нет? Все разладилось. И главное – вот честно говорю – налаживать-то мне НЕОХОТА! Потому что нельзя это наладить.
Лежу. В горле сухота. Глаза закрываю, а они сами открываются и смотрят. А смотреть не на что! Вот как Филимонов лежал там, в духоте, тоже у него глаза подергивались, не хотели быть закрытыми, но было уже поздно. И тогда ясно я подумал – надо кончать! Или так, или как-то иначе, но надо резко кончать… со всем этим. Либо мне каюк, либо надо другого времени дождаться. Из этого я выскочил.
А дальше вот что: я когда решение приму, иду уже напролом. Я рванул в журнал “Драгун”, говорю, вы меня заманили вашими публикациями, куда девался ваш отдел “Эзотерика”? Где ваш автор статьи Глендауэр? Где адрес фирмы в Цинциннати? Но они отмазались. Косая тетка с дрожащими руками тычет пальцем в страницу: “Этот отдел шел на правах рекламы, вы не обратили внимания – вот гриф в углу, мы не можем нести ответственность…”.
Ладно, мимо! Поехал к Зухре. Взял ее за горло. Нет, буквально, рукой ухватил ее тонкую шейку и, глаза в глаза, говорю: “Хочешь я тебя в тюрьму посажу? Это был обман? Ты чем мне зубы чистила? Зубным порошком? Я тебе отстегивал тысячи и тысячи – за что? Ты мне что обещала?”. Она хрипанула, и у нее уже глаза стали закатываться. Я ее отпустил. Она и говорит: “Нет, это правда, это все подтверждено. Максимилиан Геннадьевич был великий ученый, но его не понимали и завидовали ему, а потом убили”. Я говорю: “Вот как?! Ага! А что ж ты молчала, когда я у тебя в первый раз был? Что ж ты предала своего Максимилиана Геннадьевича?”. Тут у нее истерика началась, и она завизжала: “Потому что боюсь! Кто меня защитит, вы, что ли? Я ничего не знаю, я только догадываюсь. Но ампулы были оттуда, из Цинциннати. Что в них было, не знаю, но Филимонов проводил анализы”. Тогда и я крикнул: “Так где эти ампулы? Осталась у тебя хоть одна?” – “Нет, нет! – заверещала она. – Хоть убейте, я больше ничего не знаю”.
И тогда нанес я визит на бывшую “LW-16”. Я понимал, что это уже опасно. Блондин, скорее всего, бандит и, может быть, убийца. Но я все равно поехал к нему. Разговор был медленный и, можно сказать, вязкий. Я ему дал понять – что-то знаю! Но особо не нарывался. Я сказал: “Дай мне нитку, я за нее сам потяну. А ты крути свою новую катушку. А иначе может грубо выйти, есть разные механизмы”. Короче: не в том суть, как мы качали эту качель, а в том суть, что блондин понял, что я упрямый и с какой-то стороны могу его прищемить. И тогда он решил кинуть мне кусок, чтобы я отстал. А мне того и надо! Он опять начал ныть, что Филимонов все замкнул на себя, а он – Вася – только исполнял поручения, и что после смерти хозяина он пытался наладить связи с Цинциннати и другими дочерними фирмами… Тут я – цоп! А где, говорю, другие дочерние фирмы? Что ж ты, Вася, так поздно вспомнил о них? Ну, он и полез в компьютер и нарыл – и данные по Глендауэру (адрес, телефон, е-mail, все, что надо) и координаты “LW-16” в Лондоне, в Копенгагене, в Барселоне и в Хайфе.
Вспомнил, а?! Хорош мальчик! Я зарычал на него, вырвал еще телефон и адрес этой Марианны Викторовны, синхронной переводчицы, и хлопнул дверью. Дальше нашел Марианну (это вообще отдельная история, она затаилась на даче, хотела обрезать все концы, тоже, видимо, со страха, значит, было чего бояться, но я ее нашел!) и привез к себе. И в пять вечера, когда там, во всем нормальном мире, еще утро или рабочий день, усадил ее за телефон.
Если надоело, то я в любой момент могу кончить, ради бога! Ho, c одной стороны, это очень малая часть из того, что я рассказал тогда Горелику, а с другой стороны, это нужно знать, чтобы понять и поверить, как все потом обернулось. Я постараюсь вкратце.
Звонили в Америку. Я говорил ей, а она с ходу переводила. Все на чистом английском. И ни хрена! Глухо! Мистер Рейф болен, он в госпитале, институт временно закрыт, поставка реактивов прекращена, об их производстве ничего не знаем, точка! Вот так! Тут Вася не врал.
И звонили в Хайфу. Евреи юлят – фирма есть, но в связи с прекращением поставок они занимаются собственными разработками и “от растворения специфических зубных камней” (это точно так Марианна перевела) они перешли к поиску “действенного средства в борьбе с циррозом печени”, и, если нас это интересует, можем вступить с ними в переговоры примерно через год.
В Копенгагене и в Лондоне “LW-16” существует (!). Но в Копенгагене телефон жестко стоит на ответчике: “Мы такие-то, оставьте сообщение” – и все. (И так и через два дня, и через неделю – Марианна при мне звонила и давала мне трубку – послушать.) В Лондоне вообще ни ответа, ни привета. Видимо, сменен номер.
А вот с Барселоной поговорили! Они, вроде бы, даже заинтересовались. “Да, да, конечно, растворение грехов очень серьезная проблема, российский рынок огромен, грехов необыкновенное количество (это она так перевела), но мы работаем пока на внутреннего потребителя, будет важно, если вы вступите с нами в контакт или нанесете прямой визит”. Есть! Есть зацепка.
И у меня есть, кто на языках говорит и кому можно поручить, но это чужие люди. Понимаете, когда речь опять пойдет не о баксах и не о еврах, а О ЖИЗНИ, О ДРУГИХ, вообще, ВРЕМЕНАХ, можно это доверить чужим людям? Нельзя!!
Я стал звонить Бугримову. У меня остался его номер еще с тех пор, как мы обсуждали водопользование по нашей речке. Я ему и раньше звонил – после похорон Филимонова, но всегда один ответ: “Дежурный слушает… Его нет… Степан Арамович в отъезде… Не знаю… Не могу вам сказать… Обязательно”. И все. Всегда одно и то же. И вот я опять звоню, и опять этот дежурный: “Слушаю… Его нет… Не знаю, не скоро… Он уплыл (!-?-?-!-???)… На своей яхте… А теперь есть… построили по его заказу… Нет, не по речке (смеется в трубку, смотри-ка, разговорился!). Она большая… океанская… Не могу вам сказать… Обязательно…” И ту-ту-ту в трубке.
Я сижу, как жабу проглотил. Вот оно! Уплыл! Страшное дело! Степан Арамович – это особый человек, это большой человек! Это что же значит? Когда лопнула вся история с пушечкой, когда все это посыпалось, он, стало быть, построил ОКЕАНСКУЮ яхту и уплыл?! Ё-моё! Он знал, что делал! И я вспомнил, что люди-то перед ПОТОПОМ тоже веселились, женились, гуляли, занимались ерундой, или, по-нашему говоря, тусовались, а потом… все накрылось, в один день! И остался только Ной с компанией на своем ковчеге. Ковчег-то это же и есть, по-нашему, – яхта! Ё-моё!
Дальше я пропускаю путаное время, когда я ни есть, ни пить не мог, а мозги у меня прыгали, как на лыжах с трамплина. И я был ОДИН. Вот полно людей вокруг, все вертится, дела идут, звонки, документы, взятки, попойки, и я во всем участвую, и с женой была такая неразбериха, стали разводиться, и Ярослав со своей гитарой, и при всем этом я ОДИН. И НИКОГО! Может быть, только Веста. Но о ней особый разговор.
И тогда решил: яхту, конечно, я не потяну. Не представляю даже, с какой стороны за это взяться. Это ж нужна команда, капитан… И потом, океанская яхта – это ж не лодка, это ж пароход! Это не в моих возможностях. Нереально. И потом, куда на ней плыть, где пристать? Я ж ничего не знаю. Но плыть надо, я это понял. Отсюда надо уплывать! Надолго. Может, на время, не навсегда, там видно будет, но надо уплывать.
Узнал – есть хорошие круизы, можно взять классную каюту – апартамент. Это потяну, почему нет? Первый раз. Я же не жил, я только вкалывал и делал бабки, как заведенный. И вот я чувствую, что тут все на пределе и может рухнуть. Надо уплывать. Весту взять с собой, потому что одному бегать по апартаменту – тоже свихнешься. И взять с собой пушечку, и курс на Барселону, и там нанести визит в “LW-16”. И попробовать снова встать на эту дорогу длинной жизни, чтобы вытряхнулись из меня все грехи.
И вот для всего этого нужен Горелик. Я ж не могу прямо все бросить, и гори оно огнем, мне ж нужно за все платить, и все устроить, и кому доверишь? Значит, надо, чтобы я, какой я теперь, прямо переселился в Горелика, и он не был бы сволочью и не кинул меня, как в прошлый раз. И вот для этого нужен ОСОБЫЙ РАЗГОВОР. Поговорим, как никогда я ни с кем не говорил. А потом я уплыву.
Глава четвертая
Как я попал
Лучше всего были киты. После разных портов, магазинов, ресторанов, сувениров корабль три дня шел в океане. Берегов не было. А близко от нас тем же курсом справа и слева шли киты и пускали фонтаны из ноздрей. Это было так здорово, что глаз не оторвать. Их самих почти не видно. Только часть черной спины и фонтанчики. Вода была спокойная.
Вот тут самое время объяснить что-нибудь про Весту. Она была, как картинка из журнала. Даже из нескольких журналов, потому что она все время себя меняла. На каждой стоянке накупала разных шмоток и тут же их надевала – платья, накидки, купальники, шляпы, платки, какие-то размахаи. Волосы красила то в белый цвет, то в темный с серебром. И еще загар, солнце-то сильное на воде. Ну, совсем картинка! По вечерам мы иногда на танцы ходили. Я-то не особый любитель, а молодые козлы прямо как мухи вокруг нее.
Я ей когда сказал про круиз, она сразу зашлась: “Это моя мечта, всю жизнь об этом думала”. Я предупредил: “Едем надолго. Как тут будет твой дизайн?”. А она: “Трудно будет, еще не знаю, как все устрою, у нас большой заказ, но устрою, хочу море и хочу с тобой. Скажи мне еще раз, куда плывем?” Ну, я опять: “Копенгаген, Лондон, Исландия, Лиссабон, Гибралтар, Барселона”. Она на меня кидается, виснет: “Да, да, да! Именно! Вот это самое! И Лиссабон?! А когда, когда Лиссабон, скажи мне?!”.
И поехали. Сперва самолет, потом пароход, первый класс, апартамент. Денег я не жалел. Вообще она мне все время нравилась. Даже, пожалуй, больше и больше. И я думал, что хорошо бы иметь ее постоянно в каюте, а то она все выскальзывала. То работа, то она на курсы поступила, и постоянно еще тетушки, бабушки, двоюродные сестры – то в Белгород, то в Тулу, то даже к себе в Душанбе летала, в Таджикистан. Оттуда вернулась, а с ней ее троюродный брат – здоровый черный мужик с усами, неделю возле нее в Москве ошивался. Я звереть начал, говорю: “Э, слушай! Какой он тебе брат, он же явный таджик”, – а она: “Так ведь троюродный, это моя тетя Марина, когда развелась с первым мужем…”, и пошло! Я сказал: “Ладно, не части! Но только чтобы через сутки этого Махмуда возле тебя не было”. Ну, он и исчез.
Были странности. На тусовках к ней какие-то типы подползали: “А-а, привет! Как дела, давно не видать…”. Я спрашиваю: “Кто такой?!”. И начинается: “Это Лёвик, сын Веры Ивановны, мы познакомились в поезде, очень больная женщина, я за ней ухаживала, она мне дала адрес, я у них жила полмесяца, он мне как брат…”. Опять брат! Не нравилось мне все это, но думал – вот уплывем, и кончится путаница. Видать, характер такой. Но, на беду, на корабле у нее тоже нашлись знакомые – Маргарита, вся в серьгах и кольцах, Константин Ионович, старый пердун в белом костюме с галстуком, и с ними еще какие-то. И стали они ко мне в каюту лезть: “Нe распить ли бутылочку вина, не хотите ли рыбки норвежской?”. Я терпел, а потом довольно грубо захлопнул дверь: “Ничего не хочу, времени нет, дела, готовлюсь к переговорам”. Ну, был у нас с ней скандал, и пару раз крепко приложил я ей по мордашке, не сдержался. Пошло на пользу. Синяки она кремом замазала и немного утихомирилась.
А корабль плывет. И идут справа и слева киты с фонтанчиками. Я ведь почему про китов… Не только потому, что красиво, а потому – у меня книга лежит. Отец Склифосовский мне сказал: “У тебя мозги сдвинуты. Купи Библию, почитай. Может, вправятся”. Я купил. Врать не буду, всю не прочел, книга большая, у меня времени столько нет. Но начало и там, где про Ноя и про потоп, – читал. И еще по оглавлению смотрел, что не особенно длинное. И вот там внутри большой книги малая – “Книга пророка Ионы”, всего несколько страниц, как по указанию Бога этого Иону проглотил кит, и он оттуда говорит: “За что?”. И умоляет: “Если возможно, забери меня отсюда обратно!”. Это ж надо такое придумать! Но книга-то святая! Отец Борис сказал: “Читай и не рассуждай! Там все настоящее, а то, что вокруг тебя и особенно внутри тебя, – все от лукавого. Я бы тебе сказал читать только Евангелие, остальное тебе не положено, но раз ты на потопе свихнулся, прости Господи, читай Ветхий завет, может, что-нибудь и поймешь”.
И я читаю про Иону внутри кита. И в это самое время плывет этот наш пароход, или ковчег, и я лично вижу, как идут рядом с нами киты и пускают фонтаны. Можете вы это понять? И представляете, меня начинает лихорадить внутри – а что, если они по мою душу плывут? Что им за радость просто так силы тратить? Страшное дело!
Но ладно. Это так, вроде сон. Или, может, я выпил лишнее. Я там, на корабле, большей частью пил в одиночку. Виски. Пил и писал эту самую повесть. Я именно на корабле начал писать, как что было.
Тогда совершенно реально я чувствовал, что в ближайшее время рванет что-то и разнесет на фиг все вокруг – или только у нас, или вообще везде. И в этот момент лучше быть на плаву. И вины моей в том нету – я им всем сказал: “Чувствуете, что все напряглось до невозможности? Что вот-вот рванет?”. Жене бывшей, Татьяне, сказал еще до развода, Ярославу – сыну – сказал. Даже Горелику сказал, чтоб потом не обижался – вот такое дело будет, чувствуете? Нет, ни хрена они не чувствуют! И тут уж ничем не поможешь.
Свою линию я продумал целиком, от и до. Вот она, эта линия:
Мы с Вестой плывем круизом. Плывем долго, по всем портам, и я по дороге записываю, что было со мной и что у меня внутри. И приплываем в Барселону. Стоп! Весь пароход вытряхивается и летит чартером домой, в Москву. А мы с Вестой остаемся. У нас правильные визы, селимся в гостинице и живем неделю. Она шоппингует по магазинам, а я нахожу “LW-16” и добываю ампулы и патроны для пушечки. Повезет – я их имею, не повезет – ну, значит, не повезло! Но через неделю мы садимся на другой круиз, уже не с нашими, а сплошь с иностранцами, и идем на Индию, огибаем там все это… Таиланд, Гонконг и приходим в Японию. А дальше… Ну, в принципе, летим домой, но дальше я старался не думать. Видно будет. Мы уже будем другие люди, и вокруг все будет другое.
С Вестой на эти темы я не особенно откровенничал. Вообще, она всем хороша, но разговаривать с ней совершенно невозможно. Она же не дает рта открыть! Все время рассказывает про каких-то знакомых, у которых они делали дизайн, и у каждого была старенькая мама, и она с этой мамой так подружилась… И знакомых этих у нее бесконечное количество, всех она помнит. И говорит до одурения. И между прочим, я на нее, конечно, много тратил, но у нее и свои деньги были – кредитная карточка в полном порядке, мобильник на любую страну. Я же помню ту, первую встречу, когда она совсем на мели была, но это было давно. Спрашиваю: “Откуда у тебя?” – “О, мы очень много работали, вот оформляли дом у Слепяна Эрика Ефимовича, у него сестра, Бэла, красавица, веселая, только ноги больные, она мне как родная стала, так она сперва была замужем…” – И поехало, хоть уши затыкай.
И что надо заметить, она, пожалуй, больше меня звонила по своему мобильнику. Я изредка – на фирму, Горелику, проверить, как и что, а она везде имеет поручения и даже иногда по-английски кое-как балакает. У нее сотня поручений от всяких Эриков Ефимовичей и их сестер. В Лиссабоне ее в порту встречал какой-то тип, подарок приволок для Бэлы – здоровый пакет с португальскими целебными травами и пару бутылок настоящего портвейна.
Ладно. Плывем. И вот наконец Барселона. Все идет по плану. Наша кодла выгрузилась, мы им помахали ручкой и сели в такси.
Мне заранее заказали приличный отель на авенидо Диагональ – у них улица такая. За окном парк, деревья, птицы поют. Веста тоже, как птица, прыгает – то на подоконник, то на балкон, то на кровать, в ладоши хлопает: “Ой, как здесь хорошо! Какой дизайн! Вот мы делали дачу…”. Дальше я уже не слушал.
Но вот что надо еще сказать. Вечером мы ужинали в ресторане, рядом с гостиницей. Веста, как всегда, говорит, а я, как всегдашнее, слушаю, смотрю по сторонам – интересно у них, ночь уже, около часа, а народ не то что закусывает, а прямо-таки жрет. Полно людей, компаниями и семьями, с маленькими детьми. И все громко разговаривают, смеются. И вдруг вижу – батюшки, через два стола от нас сидит эта Маргарита в кольцах и серьгах и тоже с кем-то разговаривает и жрет. Меня это как-то неприятно кольнуло – откуда? Они же все улетели. И тут – одновременно – и Маргарита меня заметила, и Веста увидела, куда я смотрю. Маргарита замахала руками, заулыбалась. Я спрашиваю у Весты: “Откуда она взялась?”. А она: “Ой, она же ленинградка, она осталась, потому что послезавтра есть прямой самолет на Петербург, а здесь у нее двоюродный брат…”. Ну, и опять пошло по родственной линии, я уже не вникал. Но почему-то испортилось у меня настроение, и я подумал – точно, в мои дела не буду я вмешивать Весту.
И вот на следующий день я говорю: “У меня тут дело есть, ты пока… это самое…”. Но я даже не договорил. Она сразу: “Ой, у меня тоже дело, меня просили… надо позвонить…”. Все, я больше не слушаю.
Спускаюсь в сервис-бюро, говорю: нужен интэрпрейт спаниш – раша, хев ю? Говорят: “Момент! – телефонят куда-то, опять: – Момент!”. И через час приходит Лева в очках, маленький, лысоватенький. Спрашиваю: “Откуда родом, Лева?”. “Из Харькова”, – говорит. “Ну, пошли. Вот адрес. Город-то знаешь, найдешь?”
И тронулись. В руке у меня мешочек – там пушечка и баллон от ампулы, которую Зухра пользовала для чистки. В кармане бумажник, в нем паспорт, кредитные карты, немного денег и еще карта гостя с ключом от номера. Шорты, сандалии, белая рубашка, белая кепка на голове и темные очки – всё”. День жаркий. Лева сказал – недалеко, идем пешком. Город, прямо на удивление, отличный. Ведь где только мы не были, сколько разных мест, и, вроде, ходили, а все мимо меня шло. А тут вгляделся, и очень мне все нравилось. Даже подумалось – вот, каждый день тут буду ходить. А потом мелькнуло – да нет, не придется. Будто все знал заранее. И так мне было одновременно и хорошо, и грустно. За много времени впервые спокойно. Может, думаю, ничего больше и не надо. И Лёва мне этот понравился, в потертом костюме и блестящих ботинках. Я и сказал ему: “Куда спешить, Лева? Вон столики. Присядем пива выпить?”. Он плечами пожимает: “Можно”.
Сидим, пьем пиво, “сервезас” по-ихнему называется. Вспоминаем Харьков, я там тоже бывал. И при этом смотрю я по сторонам, и опять все мне нравится до невозможности – небо такое синее, крыши, а за спиной у Левы такая вроде поляна или парковая зона, – там вообще много парков, – и стоят удивительные деревья, ветки у них совсем горизонтальные и цвет мощно-зеленый. “Слушай, Лева, – говорю, – как эти ваши деревья называются?” Он обернулся, поглядел и говорит: “Сосны. Только это не наши сосны, а южные, пинии”. Ну я охнул! Сосны, смотри-ка, я не замечал. Наверное же, были перед глазами, а не замечал. Красивые. Опять пьем пиво, и я на пинии смотрю.
Спрашиваю: “Ты давно тут?”. Он говорит: “Семь лет уже”. – “Ну и как?” – “Живем, – говорит, – у меня жена, двое детей, мама…” Я говорю: “Ага…”, а сам думаю, – вот Весты нет, она бы сразу включилась, но, слава богу, ее нет, а я что ж… у каждого своя жизнь, ну, и будем жить каждый свою. “Еще по кружечке? Ты, может, поесть хочешь? Взять чего-нибудь?” – “Нет, нет, – говорит, – я сыт”. – “Ну, пошли”.
И вот дом. Шесть этажей. Надо же, точно как в Москве. И много табличек. И вижу такую – ну, точно как в Москве – “LW-16”. Надо же, это у них фирменная, значит, табличка – и размер, и шрифт. Контора на втором этаже (по-ихнему – на первом). Входим. Офис как офис. Тесновато.
Я говорю: “Спроси, Лева, сеньора Риккардо”, – это с кем мы по телефону из Москвы говорили.
Отвечают: “Он в отсутствии. У вас какое к нему дело?”.
Открываю я мешочек и достаю пушечку и баллончик, выкладываю на стол. Мордатый испанец с усиками зыркает глазами на меня, на предметы, на Леву. “В чем, – говорит, – ваша проблема?”
Я объясняю, а Лёва переводит, что мы звонили, говорили с Риккардо, что Филимонов умер, и теперь нужны патроны для пушечки и ампулы.
Усатый говорит: “Риккардо нету. Вы говорите, что вы из Москвы? Это интересно. Позвольте, я это покажу нашему специалисту. Один момент!” – забирает он пушечку и баллон и уходит вовнутрь офиса, за занавеску. И минут пять его нет. Потом появляется с пустыми руками.
“Наш специалист должен проконсультироваться. Это займет, может быть, десять минут, может быть, пятнадцать. Позвольте предложить вам кофе? Сейчас принесут”.
Я у Лёвы спрашиваю: “Ну что, выпьем кофе?”.
Он опять плечами пожимает: “Можно”.
Принесли кофе. Пьем. Я спрашиваю усатого: “Вы поддерживаете контакты с другими отделениями “LW-16”, скажем, в Лондоне, в Израиле? А то у нас, в Москве, фирма закрылась, и из Цинциннати присылали эти патрончики, а потом перестали. Вы самого Рейфа Глендауэра знаете?”.
Усатый как-то неопределенно потряхивает головой и что-то невнятное мычит.
Я говорю: “Мы с Глендауэром виделись в Москве, и, вроде, была полная договоренность о поставках. А потом он заболел. Вы в курсе?”.
Он мычит: “Да-а, заболел… Риккардо тоже заболел… Сейчас наш специалист все выяснит. Еще кофе не хотите? Может быть, капучино? – опять скрывается за занавеской, и опять появляется: “Еще пять минут, не больше. Наш специалист поймет вашу проблему”.
Я говорю: “Да какая проблема? Если вы этим занимаетесь, то у вас, может быть, есть запас? Я оплачу. Я специально за этим приехал. Риккардо нам сказал, что вы продолжаете работать на внутреннем рынке”.
Усатый говорит: “Мы все работаем, но наш специалист должен понять систему…”
И вдруг я понимаю, что он все врет.
У него бегают глаза. У него руки все время двигаются. И, понимаете, мне становится страшно. Сразу, в одну минуту, у меня такой холод в груди и звон в голове. Умом я понимаю – ну, чего такого? – а по всему телу острые иголочки. И что интересно, я тут в один момент вспомнил Плейшнера. Это в детстве, мне лет двенадцать было, я смотрел по телеку “Семнадцать мгновений весны”, и там самая страшная сцена, когда профессор Плейшнер, его Евстигнеев играл, идет на явку с поручением, и все спокойно – это же заграница, войны там нет, тихо, красиво, а на самом-то деле там, на явке, людей подменили, и это уже фашисты, и он идет своей походочкой прямо к ним в пасть. Я помню, как у меня сердце билось, когда я смотрел. Хотелось крикнуть в телевизор: “Стой! Не ходи туда!”. А он идет и ничего не замечает. Страшное дело! И вот теперь у меня в одну секунду такое чувство, что это я – Плейшнер, а мордатый с усиками – фашист и что я… попал!
И еще я подумал, что испанец этот как-то странно посмотрел на пушечку, когда я вынул ее из мешка. Она необычная, конечно, но я считал, что они этим же самым занимаются. Вспомнил, как границу проходили при посадке на круиз. Меня Горелик тогда предупреждал: “Смотри, нарвешься”. Но я был тогда веселый. И потом, когда хорошие бабки в кармане и кругом свои люди, все получается. Меня еще спросила таможенница: а это что? Я и говорю: разве не видно? Игрушка детская, в подарок везу. И все, и весь разговор!
А здесь… Я чувствую, у меня руки холодные стали. Хотел допить кофе… не могу, губы трясутся. Думаю, что за черт, чего я так сдрейфил? Все нормально, и я не шпион, и он не шпион, деловая встреча, да – да, нет – нет, и разойдемся каждый в свою сторону. А где-то в темени такая стягивающая точка, и из нее идет сигнал – не разойдемся! Всё, попал!
Я ставлю недопитую чашку на блюдце (со стуком ставлю – хотел осторожно, а получилось со стуком) и говорю переводчику: “Лева, пойдем отсюда. Скажи, чтоб вернул вещи, и давай прощаться”.
Усатый разводит руками и быстро блекочет. Лева переводит: “Специалист должен закончить, чтобы дать заключение”.
Тогда я встаю (ноги почему-то ослабли, отсидел, что ли?) и говорю твердо: “Больше не имею времени! Скажи ему. Пусть отдаст вещи. Зайдем в другой раз”.
Я так это сказал, что испанец, вижу, испугался.
“Как угодно… Если сеньор настаивает… Мы хотели проверить…”
“Настаиваю, настаиваю! Лёва, скажи ему, времени нету”.
Испанец обижается, разводит руками и идет за занавеску и там, слышу, на кого-то тихо кричит. На специалиста, наверное. Уже не просто мандраж, меня всего наполняет ужас. В горле пересохло. И я думаю только одно – скорее уйти отсюда. И я говорю: “Лева, я после зайду за этими… Уходим!”.
Но усатый выходит из-за занавески, и в руках у него пушка и баллончик. И я сразу как-то обмяк. Думаю, чего испугался-то? Тоже мне, Евстигнеев! Вот он все вынес. Смотрит на меня, правда, довольно злобно, а мне, наоборот, теперь расцеловать его хочется. Потому что все в порядке! И я, даже не особенно торопясь, беру пушечку и начинаю укладывать в мешок. И говорю испанцу: “Айм сори”. После жуткого напряжения я расслабляюсь.
А зря!
В этот момент во входную дверь вваливаются человек пять – двое полицейских, остальные в штатском – и перекрывают мне дорогу. И вот, я запомнил, маленький Лева, вообще-то очень загорелый, становится белым на лицо, а лысинка его, мне сверху видно, становится, наоборот, красной.
Надо записывать, а то свихнешься
19-е, четверг.
Мне красный цвет вообще не нравится. Не люблю. У меня машина была красная, “опель”, – не нравилась. Я ее продал. И женщина когда в красном платье, тоже неприятно. А этот дом весь из красного кирпича. Темно-красного. И во дворе все стены, когда гуляем, темно-красные. А внутри перегородки синие. И двери синие. Все синие – по всему коридору. Сейчас я уже стал привыкать, а первые дни очень раздражало.
Я тогда первое время вообще ничего не мог понять. Мне Лева втолковывал, а до меня не доходило. А потом и на Леву надели наручники. Мне его жутко жалко было, он и так-то маленький, а тут совсем скорежился. Но на допросах был уже другой переводчик, Леву отстранили. И еще приходил несколько раз из нашего консульства, он мне кое-чего объяснил. Они ведь мне стали клеить связь с террористической сетью. Из этой пушечки, оказывается, можно пулять очень нехорошие заряды. А у них недавно были теракты, и потому полиция на особом режиме и паникует.
Но как все вышло-то! Надо по порядку. В этом поганом офисе чем-то они не тем занимались, и потому Риккардо, с которым мы говорили по телефону, и его штат – замели, поставили своих людей – ждать сообщников. А тут мы с Левой явились. Скажете, совпадение? Ну, отчасти, совпадение. Но не может так быть, чтоб все совпало! Ведь вспоминаю тот день и каждый раз за голову хватаюсь.
В участке они мне что-то наговорили и стали рассматривать мои документы. Причем паспорт, деньги, кредитные карты – это их не интересовало, они влипли в мой гостиничный пропуск. И тычут в него, и руками машут, и орут друг на друга. Потом пришел переводчик, другой, не Лева. Тогда они стали заполнять анкету – имя, фамилия, где живу… Я говорю: “У вас же все мои документы. Пусть объяснят, в чем дело-то! Они за кого меня приняли?”. Они достают мою пушечку и баллончик. Спрашивают, есть у меня заряды к этим приспособлениям? Я даже смеюсь, говорю: “Я сюда приехал за “зарядами”, нет у меня ничего. Найдите вашего Риккардо, он подтвердит. И вызовите представителя из Российского консульства, я без него ничего объяснять не буду”.
После этого старший очень долго что-то говорил, а переводчик все кивал головой и поддакивал (между прочим, неприятный тип с толстой шеей и водянистыми глазами и по-русски говорит с акцентом), и тут опять вошли те двое в полицейской форме и встали у двери.
Переводчик сказал: “С Риккардо встреча у вас будет обязательно, в консульстве сейчас никого нет, мы уже звонили. А сейчас нам необходимо осмотреть ваши вещи”.
Старший крутит в руках мой пропуск в гостиницу. “Вы остановились здесь?”
Я говорю: “Остановился”.
Тут мне опять надевают наручники, и мы едем в гостиницу. Вваливаемся всей командой в вестибюль. Люди смотрят. Старший перекинулся словами с дежурным за стойкой, и мы входим в маленькую дверь направо. Комната небольшая, метров шестнадцать, – кабинет.
И теперь вот такая происходит вещь. В комнате большое окно с решетками – прямо напротив двери, и в окно бьет сильное солнце, нам в глаза. Поэтому все предметы – стол, стулья, диван – всё как бы немного в тумане. Еще на левой стене часы, но это тоже в тумане. А на правой стене висит большой календарь с картинкой, тоже большой, целая картина – фотография. Снято сверху, с горы, что ли? Пляж, почти пустой, – это внизу желтая полоска, выше море – синяя полоска, а еще выше – широкая – небо на закате. И это небо жутко красное. И как раз на это красное небо попадает из окна комнаты солнечный луч, и от этого оно не просто красное, а…
…не знаю, как сказать, оно такое, что краснее не бывает. И я чувствую, что не могу на него смотреть. И отвернуться тоже не могу. И у меня глаза закрываются, и сильно хочется спать.
Меня усадили на диван, и рядом сел один полицейский, а другой стоял у двери. А диван – под календарем, так что я эту фотографию теперь не вижу. Но открывается дверь, и входит женщина, наверное, их администратор или директор. Она лет сорока, с острым лицом, но не в этом дело, – у нее ярко-ярко-красные губы, а на голове тюрбан, тоже ослепительно-красного цвета. Глазам моим стало просто больно, и я, чтобы не видеть женщину, закинул голову назад, на спинку дивана, и тут мне опять полыхнуло красное небо с фотографии.
