Когда Неме исполнилось шесть лет, он забрал у соседского мальчишки велосипед и весь коммунальный двор орал, что он жид порхатый говном напхатый. Национальный вопрос Нема пережил однажды, но остро. Он вцепился зубами в ногу самой крикливой соседки и не выпускал её до тех пор, пока из поликлиники с работы не пришла Ирочка.
      - Мне придется делать уколы от бешенства, - орала соседка, отойдя от Немы на безопасное расстояние.
      - Они тебе уже не помогут, - кричала ей Ирочка, крепко держа за ухо борца-интернационалиста.
      Папа Леня Наума не бил, но сказал: "Или тише едешь - дальше будешь. Или громче всех, потому что против силы не попрешь."
      Наум выбрал второе. К семи годам он пошел в школу и прибился к местной шпане, которой руководил местный татарин Равиль. Наум взял отцовский пистолет, и всю осень их банда охотилась на местных кур, что жили в сараюшках у бараков. С тех пор Наум воротил нос от курятины, в том числе и от кошерной. На ноябрьские праздники их выловил участковый. И с поличным доставил в семьи. Равиль неделю не выходил. Наума грозились отправить к московской бабушке, что было равносильно декабристской ссылке. Всю зиму его держали дома на книгах.
      К весне банда распалась и была объявлена подпольной пиратской организацией. Они искали клады, нашли только старые кресла и солку в мокрых подвалах. Равиль сказал, что с таким босяком он больше не водится и стал учиться шить. В моду входили брюки-клеш, а Нема поехал в путешествие по реке. Его вернули домой через неделю, и папа Леня таки дал ему по заднице: "Ты брось свои гойские штучки".
      Но взывать к национальной гордости было уже бесполезно. Наума увлекла свободная бродяжья жизнь. Окончив семилетку, он ощутил генетическую тягу к точным наукам и соорудил самопал. Стреляли на пустыре по консервным банкам и пустым бутылкам. Участковый пообещал, что Нема сядет, а папа сказал, что он будет учиться. Наум согласился с папой, и стрелять они стали в выгребную яму общественного барачного туалета.
      В четырнадцать лет Наум носил кепку, лихо сплевывал через дырку в передних зубах и мог сбить с ног кого - либо, кто неаккуратно
      и невежливо произносил слово "Жид".
      Тяга к путешествиям не пропала ни у него, ни у его команды. Чтобы не отлучаться далеко и надолго, банда стала осваивать чердаки в надежде найти карту, помеченную дряхлеющей рукой капитана Дрейка. Наум знал точно в этих домах не выбрасывают ничего, целые поколения копят и складывают, чтобы было потом что везти в новые квартиры, которые будут у всех при коммунизме. На чердаках держали коробочки от чая, велосипедные шины, сундуки, старое тряпье, детские ванночки, газеты, книги и журналы. Больше всего потрясли Наума подшивка "Нивы" за девятьсот четвертый - двенадцатый год,
      "Новый мир" и растрепанные книжки. Однажды, возвращаясь с чердака, Нема сказал своим друзьям:
      - Что-то я чего0то не понимаю. Надо, наверное, подучиться.
      - Ага, и в институт поступить. Вон Равиль ходит - горя не знает. И без книг, и без клада, и без всего. Надо на машинке строчить.
      Компания распалась. Сменился участковый. Незаметно пришло другое время, приход которого Наум пропустил, усердно занимаясь физикой и математикой, чтобы поступить таки в этот институт, где чему-то важному его все - таки научат.
      Часть бараков снесли, вместо них построили красные пятиэтажки с маленькими отдельными дворами. Во дворе появились новые люди, которые не стали ни знакомыми, ни близкими родственниками, каждый стал жить сам по себе, и на чердаках уже не откладывали дорогие сердцу швейные машинки "Зингер". Новодомцы гордились, заносились и считались чужаками. Пару раз Наум организовывал потасовки, чтобы приезжие знали, кто во дворе хозяин. Он очень удивился, когда комсомольское бюро школы вызвало его на заседание и высокая противная девица заявила:
      - Вот я его соседка, а он меня даже не знает. Он нас бьет. Поступает не по-советски. Пусть оправдывается.
      Наум пожал плечами, а бюро постановило организовать над ним шефство для перевоспитания. И поручило эту процедуру той самой соплюшке девятикласснице. Она оказалась активной и политически грамотной.
      - Анна. Меня зовут Анна. А ты говори - товарищ Анна. Мы будем дружить и подтягиваться. Ты мне поможешь по математике, а я тебе - по комсомольской работе. Чур, не влюбляться.
      После этих слов Наум посмотрел на неё повнимательнее. Влюбиться было не во что - две ноги, две руки, две жиденькие косицы, слишком длинный нос и запавшие в череп глаза. Она была похожа на пиратский флаг. Он снова пожал плечами и разрешил себя воспитывать. Мама Ира радостно захлопотала. Во дворе изредка кричали "жених и невеста". Анна называла это пережитками буржуазного строя, а Наум принес ей "Ниву". Анне понравились картинки платья, экипажи и автомобили, но в целом журнал был назван пропагандой западного образа жизни и приговорен к сожжению. Наума передернуло, он обозвал Анну дурой и все лето готовился в институт. Он поступил на физико-математический, и сразу записался в кружок "Молодые голоса". Туда ходили красивые городские девочки с томно подкрашенными глазами. Науму нравились их дешевые духи и не нравились каблуки. Науму катастрофически не хватало роста и значительности. Пришлось добирать фрондерством. Прочитав на заседании кружка "Один день Ивана Денисовича", взятый из чердачных запасов, он позволил себе усомниться в великой роли товарища Сталина и присоединился к мнению старого профессора о том, что Синявского и Даниэля затравили и осудили неправильно. Правда, тогда он ещё не знал, о чем идет речь. Высокие девицы стали поглядывать на него с интересом, а комсорг группы строго предупредил: "Держи язык на привязи". Через год Наум уже хорошо знал, кто такой Бродский и сколько стоит на рынке свободы запретное слово "самиздат". Через год на торжественном вечере, посвященному международному дню студентов, он встретил Анну, которая забыв про старую обиду, пригласила его на прогулку.
      - Только чур, не влюбляться, - тихонько сказала она и значительно добавила. - Надоело.
      Наум поверил. Теперь ей могло надоесть. Две жиденькие косички превратились в модную прическу со стриженной челкой, запавшие глаза были подведены карандашом, а голос стал низким и томным. Анна взяла его под руку и потащила на бульвар, где воспитывали детей и выгуливали пенсионеров. Для Анны была ранняя осень, для Наума - конец пражской весны.
      - Мне не нравятся твои ориентиры, - сказала она улыбаясь. - Я все время за тобой летела, и ты все время шел куда-то не туда. Не годится, а? она привстала со скамейки, поправила юбку и красиво заложила ногу за ногу.
      - Если ничего не поменять, то в нашей стране наступит кризис. Помяни мое слово.
      - Есть люди, которым положено об этом думать. Займись делом и в эти люди попадешь ты. А так - просто все плохо кончится.
      - Я еврей, меня не примут.
      - Так ты поэтому, - разочарованно протянула она. - Только поэтому? Вообще - глупости. В нашей стране национального вопроса не существует.
      - Для русских, - уточнил Наум. - И коммунизм можно построить, если чуточку подправить.
      - Ты хочешь в тюрьму? - глаза Анны округлились и стали излучать рентгеновское сияние. - Мы тебя спасем. Вот.
      - Уже поздно. Я выбрал для себя дело , - Наум был гордым и думал, что умным. Казалось, что мир только и ждет его нежного, но принципиального участия в переустройстве оного по лучшим продуманным образцам.
      - Математику? - она лукаво улыбнулась. - Будем всем говорить, что ты выбрал математику. А с самиздатом, - шепнула она треснувшим севшим голосом и нервно обернулась по сторонам - с этим прекращай. Еще не хватало тебе листовки клеить.
      - Анна, - строго сказал Наум и решительно встал со скамейки. - Не лезь не в свое дело.
      - У меня комсомольское поручение-шефство над тобой. И никто так и не отменил. Приходи ко мне на день рождения. Я дам тебе лекарство от глупости.
      - Сама дура, - огрызнулся Наум.
      - Проходили уже, - улыбнулась она и, легко слетев со скамейки, исчезла между деревьями...
      ...Максим беспомощно завертел головой. Машина стояла на обочине. Шеф ушел в прошлое, а если простоять здесь весь день, то Чаплинского могут запросто объявить в розыск. И прощай, славный приют бывших охранников суперматиствов.
      - А говорил, знаешь. Не местный, что ли? - спросил Наум не поворачивая головы.
      - Так улицы теперь по названиям. Не по линиям, - неуклюже оправдался Максим.
      - Направо, метров триста и через балку. Есть такая?
      - Нет, застроили. Давно. Я ещё в школу ходил.
      - Действительно, давно, - усмехнулся Чаплинский.
      Надо слушать женщин. Всегда слушать женщин. Они не воюют, не убивают. Они подстраиваются и принимают любые условия. Мировые проблемы для них служебный фон очередного романа, а жизненные этапы измеряются модой на шпильки, платформу, шиньоны и парики. Евреи молодцы, что ведут род по матери. Они, наверное, просто не знают, на что способны другие гойские женщины...
      - Знакомься, Наум, это Таня. Моя сокурсница, - Анна подтолкнула невысокую темнорусую девушку в плечо, и та едва не упала в объятия опешившего подщефного. "Все подстроено" , - сделал вывод проницательный Наум и решительно приложился губами к тонкой, почти прозрачной руке.
      - Он - нахал, - спокойно констатировала девушка и аккуратно вытерла ладошку о широкую серую юбку. - Слюнявый причем.
      - Нет, я просто голодный. Как волк, - Наум почему-то не обиделся. Ему стало легко и свободно. Маленькая пичужка оказалась Анькиным бойцом, но размером - ГОСТом и стандартом подходила Науму. "Будем брать" , бесшабашно решил он, ещё не понимая, что влюбился окончательно и бесповоротно, как принято делать, если ты хороший мальчик и тебе девятнадцать лет. - Я сейчас поем и, выполняя комсомольское поручение, буду танцевать с вами весь вечер.
      - Можно на ты, - разрешила Таня.
      - Никогда. Без брудершафта - никогда, - церемонно ответил Нема.
      Танечкины губы были узкими, прохладными, неуверенными, но для Наума такими опытными и умелыми, что стало даже обидно. Ведь он-то...
      Мелькнула даже шальная мысль: "Может жениться". Мелькнула и пропала борец должен быть одиноким, чтобы не подвергнуть опасности свою семью. Правила этой новой игры были уже изучены досконально. Стало быть, Анин план провалился? Или провалился только наполовину.
      - Ты проводишь меня, - спросила Таня, трогая его за руку.
      - Если недалеко. И не тремя видами транспорта. А то укачивает.
      - Какие мы нежные, - фыркнула она, на всякий случай оставляя добрыми и глаза, и улыбку. - Ань ,ну мы пошли. Все было прекрасно.
      Еще раз с днем рождения.
      Наум подал Танечке пальто и шаркнул ножкой в адрес хозяйки дома. Уже тогда было что-то нелепое, трагическое в этом их новообразовавшемся треугольнике. То ли фальшивая больная улыбка Ани, то и смутная тревога Наума, то ли слишком доверчивая Танина ладошка, которая трогательно лежала в его тяжелой, разбитой уличными боями, руке.
      - Не заблудитесь на лестнице, у нас жильцы занимаются спортом, ядовито напутствовала Анна, почувствовав, что дружеский жест оказался значительно шире, чем могла вместить её обиженная женская душа. - Ничего, прошептала она, закрывая дверь. - Ничего, пусть походит. Лишь бы глупостями не занимался. Ничего...
      Наум внимательно посмотрел на Максима. Если бы он спросил: "Зачем едем?", то Наум может быть и рассказал бы, что хотел, всегда хотел вернуться в свой самый счастливый вечер, который никогда в жизни больше не повторился. Всегда было ещё что-то - работа, борьба, дело, ненависть, долги. И память, которая как-то слишком услужливо рисовала эту картинку. И ничего не выдерживало сравнения с этой медленной ходьбой вокруг солидной Танечкиной пятиэтажки, построенной ещё при Сталине для усиления партийного воздействия предметнопространственной среды на одного отдельно взятого гражданина.
      У Наума тогда было слишком много времени. Во-первых, целая жизнь впереди. С возможностями исправления и переделывания. Во-вторых, он хорошо и легко учился. Хвостизмом не болел, но прогуливал с пользой - в библиотеке или с "Молодыми голосами", в третьих, неусыпный контроль Анечки, которая в романе была третьим лишним,
      добавлял суткам пару-тройку краденных часов - ночами Наум простаивал на лестничной площадке и объяснял Танечке, почему так жить нельзя и что для этого нужно сделать. Она соглашалась, не спорила, занимая паузы в рассуждении обстоятельными неторопливыми поцелуями. Иногда - были только поцелуи. Мещанская рутина затягивала, ещё немного, и непростое украшенье упало бы на палец. Прощай, молодость и её ошибки.
      Наум умел вовремя прекратить. Оборвать и начать все сначала. Лекции, библиотека, споры и короткие извинительные речи для любимой девушки. Танечка покорно ждала, будто зная, что он никуда не денется. Родители, напряженно переговариваясь, готовились к худшему - к армии, к войне с Америкой, к выговору по партийной линии и к скоропалительной свадьбе по необходимости. Вести душеспасительные беседы с Наумом стало невозможно. Он стал похожим на ежика. Без головы и без ножек. Оставалось сетовать на всю молодежь целиком и полностью. И если бы не Аня, которая буквально за руку приводила домой юного "негодяя", то он просто бы пулей вылетел из института за неуспеваемость
      и подпольные антигосударственные увлечения. Но однажды Анино терпение лопнуло. Она не собиралась положить свою молодую педантично продуманную жизнь на спасение чужого ухажера со скомпрометированной пятой графой.
      - Его посадят в тюрьму. Это если по-хорошему. А по - плохому - в психушку. Дети от сумасшедшего. Ты об этом подумала ? - она вычитывала Таню все на той же лестничной площадке, где сладко пахло весенней побелкой и мартовской кошачьей свадьбой. Таня ковыряла пальцем стену и закусывала губы. Ей было обидно и непонятно, чего вообще хочет эта Анька.
      - А ты здесь причем? - она нервно пожала плечами и твердо решила немедленно раздружиться.
      - Я - не причем. А ты будешь отчитываться на комсомольской собрании о своей аморальной и антиобщественной деятельности. Потому что когда его посадят, то первой показания будешь давать ты.
      - А что он такого сделал? Что? Болтает много? А ты сама мне анекдот про Брежнева не рассказывала?
      - Замолчи, - Аня хлопнула кулаком по перилам, - замолчи. Ты ничего не понимаешь. Вместо того, чтобы помочь увести его из этой компании, ты... А профессора-то взяли.
      Вчера повесткой пригласили. Знаешь? А о родителях ты подумала?
      - Это мой выбор, - прошептала Таня испуганно.
      - Неправда, - жестко отрезала Аня. - Ты выбираешь для всех. И для них-тоже. Или зять в тюрьме - подходящая семья для директора советской школы? Или ты в Сибирь за ним собралась. Так там удобства для выродков не предусмотрены. Смотри-решай. Я сказала, потому что мне тебя жалко. И его тоже было жалко, но только поздно уже. Вот так. Профессора вызывали сегодня. Значит, не сегодня - завтра. Сама понимаешь.
      - Он тебе, кстати, никаких бумаг не оставлял? - Анна смотрела настороженно и требовательно. Танино сердце сжалось. Что скажут люди. Родители уехали, а дома будет обыск. И если что найдут... Что люди-то скажут. И что с Таней теперь вообще будет.
      - Не оставлял, - прошептала она.
      - Так и гони ты его в три шеи, пока не поздно. Уяснила? Обещаешь? Анна покровительственно улыбнулась и чмокнула Таню в щеку. - Как прогонишь, позвони. Я тебя поддержу. Поплачем вместе, идет?
      - Пьяный по дороге, - буркнула Таня и ушла домой думать. Впрочем, думать было не о чем. Предельно прозрачный факт-человек не нашего круга, это если словами родителей, вражеский агент(с ударением на первом слоге),это если по соседским понятиям, сумасшедший, заключенный... в будущем. И кому это надо? А если поверить? И он прав, а рота шагает не в ногу. От такой крамольной мысли захотелось подержаться за комсомольский значок. Еще немного и он сделает Таню перебежчицей. И если захочет в Израиль? Куда они
      все? Так что же, Родину из-за него бросать. Тем более и родителям Наума она никогда не нравилась.
      Таня вытерла слезы, выпила тридцать капель валерианки, для верности глотнула полстакана армянского коньяка и решительно сняла трубку. В десять этот гад должен быть дома. Если, конечно, его ещё не посадили.
      - Танюшка, лечу, - радостно выкрикнул он. - Я уже у тебя. Жди.
      - Не надо, - замогильным голосом сказала она, представляя себя стоящей на комсомольском собрании. - Не надо. Больше никогда ко мне не приходи. Ты - предатель Родины. Мне с тобой не по пути. Не-на-ви-жу, - она всхлипнула, нажала на рычаг и оставила трубку рядом с телефоном. Смелости на повторный разговор уже не было. И сил не было. И желания. Потому что он лучше всех на свете. И Сибирь, и Израиль-это всего лишь расстояние. И ещё он говорил: "Никто никуда не едет". И еще...
      Все плохо.
      Наум все понял. Еще утром. Его вызвали к декану. Кричали, требовали и пугали. Он молчал и пытался стоять насмерть. Но понимал - только начало. Дальше будет хуже. Только - куда уж хуже.
      Отец с порога отвесил оплеуху и сказал: "Сволочь. Фашист. Убирайся". Мать плакала и тянула на себя желтый фибровый чемодан. Но ему было совсем нетрудно обрадоваться Таниному звонку. Счастье-это когда тебя понимают.
      "Анька", - догадался он почти сразу, оставляя за своей принцессой право на ошибку. "Анька - вот кто за все получит". Наум рванул к двери, передумал - подскочил к холодильнику, дернул бутылку водки для припарок и услышал отцовское напутствие:
      - Чтобы твоей ноги здесь больше не было. Гаденыш. Змея ты продажная.
      - С большим удовольствием, - он захлопнул дверь под громогласное рыдание матери и быстро добежал до Аниного подъезда. Нужно было найти подходящие случаю слова. И решить - бить её, или не бить. Женщина она, или враг. Самка или идейный противник?
      Он примостился у остывшей батареи и аккуратно вытянул зубами приспособленную мамой винную пробку. Запах водки неприятно ударил в нос. "Ничего", - решил Наум и, мужественно задерживая дыхание, сделал несколько больших глотков. В носу защипало, а на душе сразу стало скверно и пасмурно, тихо и тревожно.
      Было слишком много времени, чтобы не думать. Все казалось таким правильным и очевидным. Еще не поздно было все поправить-вернуть в нормальное ленивое русло. А она - ненавижу. Ненавижу? За что?
      Очень хотелось плакать. Добро пожаловать в детский мир. Слеза послушно прокатилась по щеке и требовательно защипала, приглашая за собой подружку. Он закрыл голову руками и вздрогнул всем телом.
      - Ну и чего ты здесь сидишь? - раздался откуда-то сверху мелодичный женский голос. Мелодичный и сдобренный хмельным азартом.
      - Сижу и сижу! - буркнул он, не поднимая головы.
      - Девушка бросила. Да, птенчик, - мягкая ладошка опустилась на голову и погладила по волосам. Наум поежился - по спине побежали мурашки, а слезы обиделись и прекратились. - А и ну её. Пойдем - чаю попьем. Водку выльем. Или выпьем? Пойдем. - теперь рука тормошила его за плечо, нахально тянула за ухо. - Не сиди, сейчас кто-нибудь милицию вызовет, пойдем.
      Это был серьезный аргумент. Особенно - в его положении. Не хватало только вытрезвителя. Наум неохотно поднялся на затекшие ноги и в тусклом свете лампочки почти не разглядел женщину лет тридцати пяти, которая щедро улыбалась и продолжала гладить его по спине.
      - Лучше выпьем, - согласился он. - Куда - наверх?
      - На низ. Я в дворницкой живу. Пойдем.
      Они выпили и водку ,и чай, и её припрятанный к майским самогон. Вернее, пил Наум, пил и рассказывал, какой он хороший, все плохие и виноватые. Женщина усмехалась, и намазывала серый хлеб маслом: "Ешь, закусывай. Не то свалишься. "Ему было хорошо и приятно, месть Аньке мелькнула в своей обязательной необходимости и как-то погасла. Женщина все понимала, кивала и слушала. Иногда поддакивала и соглашалась. "Я, наверное, народник", - решил Наум и поцеловал чуть загрубевшую мозолистую руку агитируемого народа. Потом поцеловал ещё и еще. До локтя, до плеча, коснулся губами чуть дряблой шеи... А потом...Ухнулся с разбега в неё всю, в понимающую и послушную, такую любимую, что не было сил ни остановиться, ни подумать... Было только страшно отпустить, размокнуть. Было так страшно остаться самому в этой черной-черной ночи.
      - Я тебя так люблю, - сказал он, прижимаясь щекой к её круглому белому плечу.
      - Тебя зовут-то как? - спросила она ласково.
      - Нема. Нема меня зовут, - ответил он и заснул.
      Утром в дворницкой было тихо. Чистый стол, бутерброд и чай. Наум открыл глаза, все вспомнил, тихо охнул, залился краской и, мигом натянув штаны, выскочил во двор.
      На лавочке у подъезда сидела бледная, напряженная Таня. Судя по черным кругам под глазами - сидела давно, нервно и не напрасно. Наум сел рядом, страстно желая взять её за руку.
      - Я так и знала, - обреченно выдохнула она. - Я так и знала. Значит, ты и Анька... - она горестно всхлипнула. - Значит, все специально... Я потом перезвонила, теперь все поняла...
      - Но я..., - начал было Наум, не зная, что сказать в свое оправдание, и есть ли вообще в этом оправдании какой-то смысл.
      - Ах так! - Таня поднялась со скамейки, одернула платье, поправила косынку на шее. - Так? Идем! Идем! Сказала же...
      - Максим, останови здесь, - сказал Чаплинский, указывая коротким загорелым перстом на стойкую хрущевку, утонувшую в зелени розовощеких и бледнолицых новостроек. - Здесь.
      - Будем заходить? К подъезду заворачивать? - Максим нервно заерзал на сидении, продумывая варианты защиты от снайперской пули или просто куска черепицы, которая могла легко свалиться на голову этому партизану-домушнику Чаплинскому.
      - Пока стоим. Так, чтобы не мешать движению. И выключи музыку, раздраженно бросил Наум.
      "Хорошо быть звездой," - устало вздохнул Максим.
      Наум закрыл глаза. Он мог позволить себе молчать и говорить, когда он хочет. Большой человек - большие проблемы. Он к этому не стремился. Все совпало. У него всегда было так - просто совпадения. Путь. Судьба. Он не уклонялся от объятий и обнимал сам. Ему повезло иногда быть честным. Он стал много знать. Но он так до конца и до начала не понял того, что называют женской логикой. Никогда и ни с кем он этого так и не понял.
      Целую неделю они с Таней прожили как муж и жена. Она поглядывала на него с обидой и интересом и все доказывала, доказывала, что она лучше, чем Анька-комсомолка.
      Она была лучше всех. Потом были другие - лучше нее. А потом была Галит. Последний приют монаха. Галит и обет безбрачия для всех прочих красивых, молодых и жадных до удовольствий девиц. Репутация политика - это белая простыня, которую не украшает чужая девственная кровь.
      Простыню они с Таней сожгли в раковине, вместе с переписанным им отрывком из хроники текущих событий. Он рассказывал ей "По ком звонит колокол", а она варила жирный безвкусный борщ на постном масле.
      Получалась ерунда. Получалось - прощай, оружие. Оставалось только вступить в ряды под марш Мендельсона. Но машина уже закрутилась.
      Мама Ира пришла к Тане с паспортом и залитым слезами желтым фибровым чемоданом.
      - Тебе надо уехать. Поездом. К бабушке в Москву. И сидеть там тихо. Или ты не понял, в какое дерьмо вступил?
      - Я буду тебе писать, - сказал Наум Тане.
      - Мой сын - идиот, деточка. Он большой идиот, как его папа. Он будет писать, ты будешь бегать. Ты будешь бегать, как заяц. Как тот сраный вечный жид.
      - А если на Главпочтамт, до востребования, - пискнула Таня.
      - Попробуй , - мама Ира пожала плечами и согласилась выпить "вашего кислого чая", потому что до отхода поезда где-то надо было сидеть. Таня ей не понравилась, она была не пара её красивому, немножко беглому сыну.
      У московской бабушки на коммунизм был свой взгляд. Ей не нравилось большая квартира, из которой так долго забирали всех, что теперь она уже не знала соседей в лицо. "Нема, делай что хочешь. Считай, что я махнула на тебя рукой. Кто-то должен быть в этой семье смелым".
      Через полгода его арестовали. Предложили сотрудничество, психушку или тюрьму. На выбор. Он отказался. Его выпустили и снова арестовали. Наум Чаплинский попал в газеты - в западные. Когда папе Лене объявили о необходимости выхода из партии, он всего лишь раз схватился за сердце и умер прямо на столе парторга завода. Хоронили без Немы, но коммунистом. С орденами на красных подушечках и прочувственными речами коллег. Считалось, что папа Леня умер бездетным.
      Науму предложили уехать. На историческую Родину. К сионистам. И продолжить свою подрывную работу там.
      Он согласился и перед отлетом, в сопровождении двух серых подтянутых молодых людей зашел на Главпочтамт. Зашел и получил письмо. От Анны...
      ... - Во сколько у вас заканчивают работать? - спросил Чаплинский, поглядывая на часы.
      - Кто как, - раздраженно бросил Максим. Он не терпел этих эмигрантских штучек - ах, как у вас здесь плохо, ах, вы все ещё достаете колбасу, ах, сколько лет длится очередь на ваши машины.
      - Что значит, кто как?
      - Кто посмелее, кто на рынке, тот сам себе хозяин. В целом - с восьми до пяти. Плюс дорога. Вот и считайте.
      Наум нервно дернул ручку, вышел из машины и неприлично быстро направился к подъезду. "Ну и что мне теперь делать? Бежать за ним, а потом искать колеса. Или охранять машину, а потом искать Наума", - подумал Максим и решил пока сидеть камнем.
      "Не маленький - разберется. Правильно эта девица сказала, парень явно приехал за головой, и без неё пальцем для города не шевельнет. Интересно, кто это будет - какая-нибудь старушка - веселушка." Максим покрутил ручку приемника, настроился на "Русское радио" и расслабленно откинулся на сидении. Ждать и догонять - собачья работа.
      Через час стемнело, через полтора - ожидаемые фонари так и не зажглись. Максим задергался и, плюнув на колеса, выскочил из машины. Теперь он неприлично быстро бежал все в тот же подъезд, моля Бога не обнаружить там что-нибудь вроде трупа известного правозащитника Наума Чаплинского...
      ГЛАВА ШЕСТАЯ.
      Анна Семеновна яростно потерла лоб и резко одернула руку. "Морщины, кожа - вот идиотка. Теперь останется след. Надо срочно делать маску." Очередной впустую трудовой день, проведенный в потугах по ликвидации неграмотности в ВУЗах совершенно выбил её из колеи. И все же не только день...
      Нужно снова брать ситуацию под контроль. Иначе эта сумасшедшая натворит таких дел, что не повернешься. Анна Семеновна усмехнулась дурацкая детская привычка совать нос в чужие дела обернулась для неё вошедшей в плоть и кровь инфантильной Танечкой. Танечкой, которая решила показать зубки, буквально не дожидаясь никакой старости лет.
      М все же - мы в ответе за тех, кого приручили. Особенно, если список этих жертв состоит всего-навсего из мужа, случайно попавшегося на склоне лет, и старинной подруги, которой когда-то, в юношеском запале было сказано: "Твой ребенок - мой ребенок".
      Тонко порезанные кольцами огурцы приятно разлеглись на лице и попахивали обещаниями вечной молодости. Анна Семеновна придирчиво оглядела комнату - ни пылинки, пролистала блокнот, деловито вычеркнула все сделанное и позволила себе краем уха присоединиться к шоковой - мыльной терапии, что радостно зазывала дурачков с телевизионных экранов. До прихода любимого мужа оставалось сорок минут очерченного, обязательного одиночества. Хорошо.
      Только надо было отключить телефон. Потому что провисание на трубке гораздо полезнее соединять с процессом приготовления ужина. Полезнее и экономичнее.
      - Да, - мрачно включилась в разговор Анна Семеновна.
      - Аня, он уже у тебя? - взвизгнула Танечка, Татьяна Ивановна.
      - Кто? - жестко уточнила Анна, раздражаясь уже не на шутку. Поиски тридцатилетнего талантливого безработного Игоря стали нормой, но не каждый же день.
      - Ты знаешь, кто! Мне сказали! У меня связи, между прочим. Он поехал по городу. Значит, опять к тебе! Дай ему немедленно трубку.
      Опять сошла с ума. Да, Игорь бывал у Анны Семеновны. Часто. Густо. С полным правом некоронованного бескровного племянника. Время от времени, пребывая в благодушном настроении, Анна даже устраивала его на работу или просто давала деньги. Но это не повод тратить её одиночество на пустопорожнюю болтовню.
      - Таня, я отдыхаю. Перезвони мне попозже.
      - Значит, нет? Тогда - жди. Мы приедем. Я не допущу, чтобы ты снова все испортила.
      - Кто о чем, а вшивый - о бане, - выдохнула Анна, устало снимая с лица теплые огуречные кольца. - У меня нет никого, загулял твой Игорек.
      - Я о Науме! Не притворяйся дурой. Тебе не идет. И учти - я настроена решительно.
      - Ставить чайник на плиту или водку в холодильник? - учтиво осведомилась Анна, - только ты тоже знай - я сама, и никакую встречу мы ещё не обговаривали.
      - Ну раз "еще" считай мы у тебя. Не позволю, - Таня угрожающе всхлипнула и закончила разговор.
      Анна Семеновна разозлилась и обрадовалась. Лучше раз и навсегда покончить с этим делом. И забыть-забыть к чертовой бабушке.
      Право слово, когда-то это было и интересно и больно. На собственном любопытстве она, наверное, и заработала учащенное сердцебиение, постоянную жажду и легкое почесывание, получившие приличный диагноз - диабет. Но все прошло. Кроме диабета. Все прошло и перестало быть главным. Пора поставить точку.
      Раз и навсегда. У них - своя жизнь, у неё - своя. И за все ошибки она уже расплатилась.
      Неужели же он правда едет? К ней, К Анне - к первой? Неужели?
      И пусть. Первая любовь не забывается. А что глупо поступила, так кто тогда был умным? Хотелось всего и сразу - но связывать свою жизнь с непредсказуемым человеком не хотелось. И сейчас не хочется. И все же он едет к ней.
      Анна Семеновна легко поднялась с дивана и прытко рванула в ванную. Десять минут контрастного душа, пара упражнений из книги об индийских йогах, чтобы кровь прилила к лицу, и легкая бомбежка холодильника на предмет возможной закуски. Хлеб с отрубями она упаковала в красивый фирменный пакет, а диетические конфеты без сахара разложила в коробочку от польского ассорти. Не хватало ещё предстать перед ним героическим чахликом советской медицины!
      Звонок, потревоживший предвечернюю тишину квартиры заставил Анну Семеновну вздрогнуть от разочарования. Только безумная Татьяна могла приложиться к кнопке и уснуть на ней на вечные времена.