С птицей на голове (сборник)

– Что? Прогуливаете уроки? – начал Яша, и дети еще сильнее насупились. – Не бойтесь, – тогда прошептал он, – я сам был такой! – Ребятишки переглянулись между собой, подмигивая, а у Яши невзначай вырвалось: – Вы не представляете, как я хочу покататься на фанере!

Один из школьников, указав на него, покрутил пальцем у виска. Яша по ступенькам запрыгал вниз, и, пока выбрался из бурьяна на дорогу, Аня успела скрыться за поворотом. Снег на асфальте растаял, по нему расплывались радужные разводы от бензина, и Яше сквозь слезы показалось, будто перед глазами вертятся мыльные пузыри.

Яша не стал догонять свою первую любовь – все равно прошлого не вернуть, – потихоньку побрел вслед, невольно вспоминая, как много лет назад они расстались. С годами воспоминания должны становиться слаще, но этого не произошло, наоборот, от постоянного их неусыпного присутствия жизнь обнажалась, выворачивалась наизнанку, что предсказано было, когда приснился накануне последнего свидания ангел.

* * *

Сколько мальчик ни звонил Ане, ее мама отвечала, что она в ванне; после одиннадцати отец Яши заметил, что так поздно нельзя звонить, и поинтересовался, сделал ли сын уроки. Яша не ответил – не потому, что не сделал их, а потому, что не хотел выдать отчаянного волнения внутри, какое скрывал, конечно, от родителей; впрочем, уже давно с ними разговаривать было не о чем: когда приходит первая любовь – со взрослыми становится не о чем разговаривать.

– Почему ты все время молчишь? – спросил отец.

Надо было что-то сказать, и Яша пробормотал:

– Потому что завтра выпадет снег.

– Куда ты будешь поступать после школы? – поинтересовался отец, пытаясь вызвать сына на серьезный разговор, при этом сам нечаянно улыбнулся.

– На клоуна, – не задумываясь ответил Яша, побежал скорее в свою комнату, разделся и лег, но уснуть не мог.

И все же под утро мальчика сморило. Ему приснился райский сад; от гудения пчел не слышно, как едет на самокате ангел, запыхался – огромный, толстый, в джинсовых шортах и при галстуке; одной рукой держит руль, в другой эмалированное ведро, с которым бабушка ходила доить корову. Ангел стремительно и бесшумно, как по воздуху, подъезжает, бросил ведро на землю и помахал затекшей рукой. «Здесь на всех хватит!» – пообещал. Яша узнал в ангеле президента, которого каждый день показывают по телевизору, и даже не удивился – будто каждый день общался с ним, когда этих президентов, как и ангелов, просто так, в жизни, никто ни разу не встречал. Лицо у президента как бы подсвечивалось снизу, мальчик опустил глаза – в эмалированном ведре снег и бриллианты! От восхищения Яша проснулся. Посмотрел на будильник: в темноте на циферблате не видно стрелок; взял часы – и в руке заведенный механизм прозвенел.

Мать уже суетилась на кухне, приготавливая завтрак. На плите закипал чайник. Отец тщательно брился перед зеркалом. Умываясь, Яша чуть не подпрыгивал, предчувствуя какую-то радость, но, глядя на родителей, на их озабоченные лица, спросонку не мог осознать, что это такое может быть. Он надел самую лучшую рубаху, новые брюки и натер до блеска ботинки, затем отодвинул штору и выглянул в окно, но снег ночью не выпал, чего мальчик ожидал с нетерпением.

Он сел за стол и за завтраком вдруг вспомнил про свою любовь. Как только родители ушли на работу, бросился к телефону и стал набирать номер.

– А, это ты, – подняла Аня трубку, – обожди, я чищу зубы. – Он слышал, как шумит вода, рядом с трубкой тикали часы; мальчик приложил к уху свои на руке и тоже послушал; вот зашлепали тапочки – она не шла, а бежала к телефону. – Как хорошо, что ты позвонил! Давай встретимся не в десять, а в одиннадцать…

После того как услышал ее, Яша не мог доесть завтрак и уже не мог оставаться дома. В школу не пошел, а шлялся по городу, то и дело поглядывая на часы, но время остановилось, и мальчик догадался: вот-вот пойдет снег.

Они встречались на остановке трамвая. Над путями на колоннах громоздилась, закрывала небо крыша; у колонн они и встречались. Яша приехал очень рано и решил пройтись по парку. У ручья лес не шелохнулся – в природе все обмерло, как бывает поздней осенью. Яша вдруг отчетливо почувствовал, что в последний раз здесь, и его радость куда-то подевалась. С деревьев последние листья слетели, под ногами замерзшие колеи на дороге и соломенного цвета трава по сторонам, а дали сизые, далекие. Нужно уже было поворачивать, и он побрел назад.

Еще долго торчал у колонн, наблюдая, как из трамваев одни пассажиры выходят, а другие толкаются, спешат занять места. Скоро наступило полдвенадцатого. Яша уже не надеялся, что его любовь приедет, но оглядывался на каждую девушку. Он оглядывался и не заметил, как Аня неожиданно появилась перед ним. Лицо у нее так густо было намазано кремом и напудрено, что за этой маской, которая сладко, приторно пахла, в разрезах жирно подведенных век с ресницами, как колючая проволока, – померкли глаза.

– Я не узнал тебя, – вздрогнул Яша.

Из-за туч показалось солнце, и небо засияло предзимней звонкой голубизной, снег так и не выпал, на подстриженных газонах зеленела трава, и с Аней хорошо было идти, ощущая в руке ее ладошку. Они направились по дорожке к парку, и Яша хотел уже рассказать, что приснился ангел; тут Аня заплакала и выдернула руку, чтобы смахнуть слезы.

– Не плачь, – сказал Яша. – Тебе хорошо гулять со мной?

– Да, – ответила она.

– Ну и не надо ни о чем думать, – сказал он. – Посмотри, какой сегодня день!

– Да, – подтвердила Аня, вытирая слезы, – день прекрасный, только мне еще тяжелее, чем тебе, поверь.

– Ты всегда можешь сказать, что тебе не хочется со мной гулять.

– Но я не хочу этого говорить.

Тут Яша стал целовать ее сладкое под кремом лицо.

– На нас смотрят, – оглядывалась Аня.

Целуя ее, Яша прошептал:

– Хорошая.

Аня опустила глаза.

– Не такая я и хорошая.

Яша сразу обо всем догадался, но что же ему тут было делать?

– Я хочу поговорить с тобой, – начала Аня.

– Ну говори скорее! – взмолился Яша.

Но она молчала. Тогда Яша сказал:

– Не надо ничего говорить – и так все понятно.

– Ну что, пошли назад, – проговорила Аня.

Яша схватил ее за руку.

– Дай же хоть насмотрюсь на тебя!

– Сейчас я опять заплачу, – пролепетала Аня, и Яша догадался: она весь вечер вчера прорыдала в ванной, а сегодня утром, чтобы скрыть следы слез, замешала на лице эту отвратительную розовую маску.

Яша не выдержал и снова обнял ее, но едва обнял – и Аня его обняла, – понял, что так будет еще больнее, и они отодвинулись друг от друга.

– Ну, вот мы и попрощались, – вздохнула Аня.

Медленно побрели обратно, очень медленно; решили разъехаться в разные стороны, и на остановке предстояло еще раз попрощаться. Сразу пришел трамвай – и так сразу это уж было чересчур, и Яша сказал:

– Этот не считается, а когда придет следующий, тогда…

– Ну и куда ты сейчас пойдешь? – спросила Аня.

– Я не знаю, – сказал он. – А ты куда поедешь?

Следующий подкатил Яшин трамвай, и, вскочив в него, мальчик обернулся, чтобы помахать рукой напоследок. На остановке никого не увидел – ни одного человека, и вот это оказалось страшно; нельзя было понять, куда Аня подевалась, а когда непонятно, то вдвойне страшно. В самое последнее мгновение выглянуло солнце – от колонн упали тени, и от Ани, спрятавшейся за одной из колонн, тоже проскользнула легкая тень. Яша догадался – Аня спряталась, чтобы не видеть, как он уедет. Двери захлопнулись, трамвай с грохотом покатился, и колонны промелькнули одна за другой.

В трамвае рядом с мальчиком читал газету старик. Яша заглянул ему через плечо и увидел в газете карикатуру на президента. Сразу же вспомнил, как приснился ему сегодня этот президент в виде ангела на самокате в райском саду, и – почувствовал, будто над ним кто-то жестоко надсмехается. Яше стало невыносимо больно, и он понял, что такое первая любовь. За тучами скрылось солнце, нахмурилось – пошел снег, повалил; проезжали мимо какого-то длинного-длинного здания из мутно-красного кирпича, на окнах чугунные решетки, перед домом березы – на одной из них сохранилась желтая листва, и она сияла ярче снега.

* * *

После того как встретил первую любовь, Яша хотел разорвать неоконченное письмо к Тае, но все-таки перечитал и стал продолжать – другим почерком, в других выражениях, невольно прислушиваясь к дыханию отца в соседней комнате. И если вчера он писал одно, то сейчас начал другое, когда так ощутимо, явственно всплыла первая любовь, которую не забыть; и он не захотел Таю обманывать. Прямо в письме Яша сделал Тае предложение, сознавая: она, безусловно, откажет, разобравшись, что написано между строк, и ему не надо будет объясняться.

После бессонных ночей рано улеглись; Яша заткнул пальцами уши, чтобы не слышать, как хрипит отец, и сумел забыться, но посреди ночи вскочил. Старик дышал спокойнее, и Яша зажег в спальне свет, посмотрел на отца, потом на часы и опять лег; уши не затыкал, но все равно уснул, кажется, на одну минутку, не больше, а очнулся от какой-то непривычной мертвой тишины.

Яша разбудил мать и осторожно, словно крадучись, вошел в спальню. Тут старик в последний раз с силой выдохнул из себя воздух, и от ужаса перед смертью у Яши онемело все внутри.

Мама налила в тазик воды, приготовила мочалку, полотенца; достала из шкафа отдельно хранившиеся белье, белую сорочку и черный костюм. Только крестик, который старик, не веруя, не носил, она не могла найти, а нашла какой-то, неизвестно чей, на ниточке. Потом этот крестик на ниточке и надели на покойника.

Утром Яша отправился на вокзал, чтобы ехать в деревню – на родину, где отца решили похоронить. Яша не замечал ни прохожих, ни машин на улицах; брел, как по пустыне, и видел один снег. Жуткая его белизна слепила после бессонной ночи. У развалин монастыря опять дети катались на куске фанеры. Вчера Яша встретил здесь Аню, которую не видел много лет, и сейчас, когда умер отец, задумался – какое счастье выпало увидеть ее; не мог до конца осознать, к чему эта встреча, но, вспомнив первую любовь, легче пережить горе. Он еле поднимал ноги; ботинки скребли по снегу. И, когда шел мимо почты, вспомнил про письмо к Тае, вынул из кармана конверт и опустил его в ящик.

Скоро Яша сидел в вагоне и пялился в окошко, где мелькали зимние, голые деревья. Сначала он не обратил внимания на балалаечную музыку из репродуктора, но деревья мелькали, музыка играла, и Яша почувствовал себя неожиданно легко и ощутил радость. После тяжелой болезни отца, когда все закончилось и, оказавшись в другой обстановке, может, так и должно быть, но Яша догадался, что старик рядом, и ему весело от этой бойкой музыки, и он тоже едет на родину.

От железнодорожной станции пришлось идти пешком. Хотя небо затянули плотно тучи, далеко в поле Яша заметил смутный отблеск, какое-то бледное сияние. Его можно было сравнить с тем нездешним светом, что возникал иногда перед глазами после чтения Евангелия. Яша миновал озеро с вздутым после оттепели льдом и, когда взобрался на гору, увидел с нее родную деревню. Тут подул сильный ветер, прямо в лицо засек колючий мелкий снег – за ним не стало видно и того света. Из движущейся навстречу снежной коловерти выпал пьяный мужик. Яша поднял его и рассказал о смерти отца.

– Эх, – пьяница заплакал, – хороший был человек: все песни пел и улыбался!

И Яша вспомнил неизменную у родителя улыбочку, на которую раньше не обращал внимания, и сейчас душа переполнилась ею, весь лед в ней и снег в одну минуту растаяли, и эта живая вода, за которой летят перелетные птицы, хлынула к сердцу.

Перед деревней спряталось в лесу кладбище. Протоптанная в снегу широкая дорога разделилась на несколько тропинок. Яша ступил на одну из них, но вскоре она превратилась в едва различимые следы. Сначала Яша посетил могилы родных и, ощущая на плече дорожную сумку, наконец осознал, зачем он здесь и что его привело сюда. У косогора, где из снега торчали последние кресты, Яша остановился. За соснами светилась голая белая пустошь. Весной она затоплялась водами, а когда река входила в берега, яркими красками луг покрывали цветы, и сейчас, в долгую бесконечную зиму, со страстью захотелось какой-то неизведанной небесной любви.

* * *

Читая письмо, краем глаза Тая заметила, как за окном неуловимо что-то изменилось. Она глянула на улицу и не могла оторваться. На противоположной стороне все дома серые, а один из красного кирпича, и только на красном заметно, что идет снег, – поблескивает на солнце. Еще из окна виден балкон. Внизу гудит машина, скрылась за перилами, а на перилах снег, под ним полоска черного железа, и на черном Тая увидела, будто на проявленной фотопленке, негатив проезжающей машины, потом – другой, третьей. И еще увидела у красного дома Чикина, который смотрел в ее окно. Чуть ли не каждый день он приходил и стоял внизу, и сегодня девушка разорвала на мелкие кусочки лист с нарисованной мошкой и, набросив пальто, выбежала на улицу.

Чикин сказал ей, что она великолепно выглядит, а Тае казалось: она с ума сейчас сойдет.

– Чего стоишь? – спросила Тая у него. – Пошли!

– Куда? – не понял Чикин.

– К тебе домой, что ли… – пробормотала девушка.

Чикин готов был выполнить любой ее каприз, однако не ожидал это услышать, испугался, а она, заметив, готова была отхлестать его по щекам, но, когда пришли к нему, вдруг обессилела и, не снимая пальто, опустилась скорее на стул.

– Почему так холодно? – спросила, и Чикин бросился за дровами.

Разглядывая обстановку в полуразвалившемся деревянном доме, предназначенном на снос, девушка подумала: где еще может быть так голо и одиноко? Решила, что в монастыре, ей захотелось туда, лучше туда, и, пока Чикин растапливал печку, мечты ее одолевали; она не заметила, как потемнело. Едва Чикин задернул шторы и зажег свет – в окно постучали, и Тая опомнилась.

– Пересядь, пожалуйста, – попросил ее Чикин.

Не понимая, в чем дело, Тая отодвинулась, а он потянул за штору. На столбе горел фонарь, в его холодных лучах, замотавшись на ветках берез, поблескивали магнитофонные ленты, сброшенные с верхних этажей соседних зданий. Ленты, развеваясь, шелестели на ветру. Тут же Чикин обратно зашторил окно. Отвечая на недоуменный взгляд Таи и указывая на часы на стене, он объяснил:

– Иногда бездомные стучат, чтобы узнать время. Бывает, и ночью стучат, приходится зажигать свет, если не горит фонарь.

Она села у печки погреться, рядом примостился Чикин и стал шевелить поленья кочергой, затем бросил ее с грохотом на оббитый жестью пол и обнял девушку. Тая посмотрела на него, будто после долгой разлуки не узнавая, и тогда Чикин прильнул к ее горячим от огня, с растаявшей помадой губам…

Она проснулась оттого, что разваливалась голова; было еще темно и совершенно непонятно, сколько времени. Тая приподнялась и посмотрела на часы на стене, стрелок не увидела, только качались отраженные в стекле ветки за окном. Она встала и, схватившись за больную голову, оглянулась, но Чикин спал, отвернувшись к стене. Она подошла к окну, раздвинула шире шторы, чтобы под фонарем одеться. На дороге ветер перелистывал газету – страница за страницей; наконец ее унесло по грязному снегу, на котором, казалось, тоже отпечатаны буквы. Одеваясь, она обнаружила: Чикин вчера так спешил, что не закрыл в печке дверку, а юшку задраил, и стало ясно, отчего болит голова. Тая поднялась на цыпочки, чтобы отодвинуть юшку, потом, нагнувшись, стала завязывать шнурки на ботиночках и едва не потеряла сознание.

На улице она вспомнила, что так и не знает, сколько времени; но не успела обернуться, как притворявшийся спящим Чикин вскочил с постели и дернул за клетчатую занавеску – ни одной складки не оставил. Снаружи представлялось, что на окне решетка. Вскоре в домах начали зажигаться огни, небо на востоке зарумянилось. Тае сначала показалось, что на свежем воздухе ей легче, однако голову на морозе сжало еще сильнее, и каждый шаг по ледяному тротуару отдавался в висках. Она уже ни о чем не думала; единственно стремилась помягче ступать – при малейшем сотрясении голова готова была расколоться. Тая обхватила капюшон пальто руками и так шагала, но, заметив, что прохожие оборачиваются, опустила руки. Все же на людях не такая тоска, и невольно Тая выбирала свой путь в толпу, где больше суеты, и не удивилась, когда в подземном переходе около вокзала столкнулась с Яшей.

– Ты получила мое письмо? – поинтересовался он.

– Не пойду я за тебя, – прошептала Тая, – ни за кого не пойду. – И добавила: – Я собираюсь в монастырь. – Яша молчал, и она осторожно подняла глаза: – Что с тобой? На тебе лица нет, – испугалась девушка. – Давай скорее выйдем наверх, на свежий воздух!

Вдоль перехода установлена была дощатая перегородка; за ней под землей горел электрический свет, по одежде проходивших мимо людей и по чемоданам мелькали щели между досками. Яша споткнулся, осознав, как искусно подделал сожаление, когда все в нем отупело после похорон.

Они выбрались из перехода на яркий свет зимнего дня, где снег, как зеркало, отражал сияние в небесах, и Тая спросила:

– Как чувствует себя твой отец?

– Он умер, – ответил Яша.

– Вы успели попрощаться? – задала она странный, наивный вопрос.

Яша не мог вспомнить, опустил глаза и пробормотал:

– Да, попрощались.

– Да, да, – закивала Тая, догадываясь, как это все непросто. – Все это я знаю. Моей мамы давно уже нет, и лишь сейчас я начинаю сознавать, что она умерла. К сожалению, это доходит через годы.

И ее слова успокоили Яшу. Он понял, что радость встречи можно только предчувствовать, а ожидать ее придется всю жизнь. С облегчением вздохнул, когда Тая поспешила на вокзал, но в последний момент она обернулась, готовая броситься назад, – тут Яшу догнали две девочки.

– Как пройти на Пожарную улицу?

– Идемте со мной, – подмигнул он, сворачивая в переулок, хотя девчонкам надо в другую сторону. Поинтересовался, как их зовут, одной прошептал в ухо, что она похожа на свою бабушку, другой прокричал – на дедушку, и они не рады были, что к нему обратились. Тогда он сказал той, которая ему меньше нравилась, но у которой на пальчике поверх перчатки надето было колечко: – Вы не бойтесь, у меня такая профессия – портить людям настроение.

И эта девочка с колечком догадалась:

– Ты клоун?

– Да, – сказал он. – Разве по мне не видно?

* * *

Выбежав на платформу, Тая увидела последний вагон электрички и отправилась пешком. За городом ее подобрала попутка. В кабине Тая капюшон с головы не снимала, опять обхватила руками виски и внимательно смотрела вперед, чтобы не пропустить поворот. Узнав дорогие знакомые холмы у развилки дорог, она попросила шофера остановиться и протянула ему несколько монет. Шофер заглянул ей в лицо и отказался от денег, пожалев девушку, догадываясь, что с ней произошло, и Тая, расчувствовавшись, потопала дальше, вытирая слезы. Вскоре она добралась до деревни, и, когда, поднявшись на крылечко, перешагнула через порог бабушкиного дома, ей удалось, как и Яше, подделать свои чувства, только наоборот – она притворилась веселой, и бабушка ничего не заметила. После обеда глаза у Таи начали слипаться, и, укрывшись тулупом, она прилегла на кушетку, ощущая, как угар понемногу отступает и от него остается сладкая истома. Уже через минуту ей показалось, что береза под окном не голая, и под неутомимый радостный шелест листвы Тая крепко уснула.

Весы, на которых взвешивают коров

Сначала папа привел Танечку, а на следующий день украл в колхозе котел.

– Зачем ты его привез? – удивилась Танечка. – Как из него кормить коз – он слишком большой.

Чтобы показать свою власть над этой женщиной, папа нехорошо обозвал ее, и она заплакала, тогда он попросил меня помочь вынести из дома стол. Танечка тоже взялась, а у нее с каждым днем вырастал живот, и папа сказал ей, чтобы открывала двери. Еле вытащили из дома старинный, еще дедушкин стол. Папа прикрутил к столу мясорубку, и Танечка стала крутить яблоки в капроновый чулок, который выжимала над тазиком. На земле вокруг валялись яблоки, а когда я взял одно, Танечка показала папе. В это время подошла коза и стала жевать чулок, привязанный к мясорубке. Прогнав козу, Танечка опять стала крутить за ручку мясорубку, но помешал дождь. Мы решили перенести стол в сарай. После того как умерла мама, земля во дворе от мусора и навоза поднялась, и, чтобы войти в сарай, я взял лопату и стал откапывать дверь. Стол внесли под крышу, и Танечка дальше стала крутить мясорубку, чтобы из яблок понаделать вина. А я спустился к реке, но вода уже осенняя, и я поспешил по дороге, чтобы перейти по мосту на другой берег.

На закате выглянуло солнце. Я бросил плащ в траву, опустился на него и, лежа навзничь, следил за ярко вспыхнувшими на небе облаками. Услышав топот, я вскочил. Мимо прогоняли стадо, когда на дороге появилась Маша. Она боялась коров и спряталась за деревьями. Две женщины, одна пожилая, в телогрейке, а другая помоложе, в платьице с короткими рукавами и босая, брели с хворостинами за коровами и заметили Машу. Та, что помоложе, подмигнула мне, а старуха улыбнулась невесело. Когда коров прогнали, Маша перебежала через дорогу, и мы не успели поздороваться, как эти женщины с хворостинами запели. А вы же знаете, как гладко плывут вечером по воде голоса, и мы смотрели на воду, сколько слышали песню, а потом стыдно друг на друга взглянуть. Маша покраснела и поспешила уйти. А я будто на крыльях полетел – никто в сумерках не видел, что я улыбаюсь, не зная, как сердце удержать в себе, а дома, улегшись в постель и засыпая, с нетерпением ожидал завтрашнего дня, когда увижу Машу.

Утром меня разбудил папа, попросил помочь погрузить котел на телегу. Сразу из постели не хочется во двор, где ветер срывает с деревьев желтые листья, и, если бы не заунывный скрип, с которым папа открыл ворота, я опять бы заснул. Выйдя на крыльцо, увидел в распахнутых воротах лошадь с телегой на резиновых колесах.

– Выпить хочешь? – папа показал бутылку и тотчас спрятал – выбежала Танечка в одной ночной сорочке и поинтересовалась, зачем раскрыли ворота. – Разве тебе не нужны деньги? – нашелся что ответить папа.

Танечка поспешила в постель досыпать. По доске мы закатили котел на телегу. Папа допил из бутылки, сел на телегу и дернул за вожжи. Резиновые колеса зашуршали по гравию на дороге. Со свистом дунуло, за поднявшейся пылью раздалось: дзиньк, – я не сразу догадался, что это вместе с пылью попал в котел камушек, – и лошадь понесла. Пьяный папа свалился под телегу, и колеса проехали по нему. Я подбежал, не зная, жив ли папа, а он вскочил на ноги, и вдруг все то, что у него накопилось ко мне за жизнь, выплеснулось во взгляде, и папа закричал на меня: байстрюк!

Я побрел назад и, войдя к себе в комнату, уставился в зеркало, а за стеной Танечка застонала. Никогда таких стонов я не слышал и догадался: у нее начинается. Я забыл, что папа обо мне сказал, выбежал за ним, но на улице никого, только шуршащий листьями сухой ветер, как перед болезнью.

Я поспешил в колхозную контору, вызвал по телефону «скорую» и – обратно к Танечке. Она разметалась на кровати, будто ей очень жарко. На ее живот я боялся посмотреть, а глаза у нее голубые, притягательные, – я не смог оторваться.

– Потуши свет, – прошептала Танечка, – а то глаза режет.

Я сказал, что взошло солнце, затем понял: ей режет глаза от моего взгляда. Ожидая «скорую», я выглянул в окно – там пьяного папу шатало с одной стороны улицы на другую. Кое-как он добрался до калитки и, взбираясь на крыльцо, сломал перила и на ступеньках заснул. Я дотащил его до кровати и стянул с ног сапоги. Как Танечке ни было тяжело, она поднялась и при мне, не стесняясь, вывернула у папы карманы, но денег не нашла. Тут приехала «скорая», и Таньку увезли, а папа, сразу протрезвев, вскочил, схватившись за голову.

Он сделал вид, будто не замечает меня; кажется, он уже давно не принадлежал себе – ему словно кто-то нашептывал на ухо, чтобы только об одном думал: от него забеременела Танечка или не от него, а я, попадаясь на глаза, напоминал о маме, которая его не любила, но почему-то вышла замуж, и ему жутко было осознать, что он всю жизнь в дураках.

Иногда папа спохватывался и готов был меня, как маленького, поцеловать. Как же он не мог догадаться – кто упрашивал его поцеловать меня? Но едва этот неизвестно кто отступал на шаг, тут же появлялся другой голос – чего только не шептал, наговаривал на ухо, – и, чтобы не видеть меня, папа как уходил утром в колхоз, так к ночи возвращался, всякий раз навеселе, и, когда сообщили, что Танечка родила, не знал: обрадоваться или же напиться до бесчувствия.

Он боялся – как повезет Танечку из роддома, будут над ним смеяться и пальцами показывать, и отправил меня. Когда я в больнице взял на руки ребенка, невольно подумал: а что, если это мой братец, – стал вглядываться в его личико, но Танька поспешила забрать от меня младенчика. И когда мы потом ехали на такси, надо было сказать ей что-нибудь приятное, но ничего не мог придумать, и я ужаснулся: а что же папа скажет? Но его дома не оказалось – только вечером приехал, привез на тракторе весы, на которых коров взвешивают. Собрались соседи и по доскам опустили весы с прицепа, загородили весь двор. Танечка вышла с ребеночком и закричала на папу: зачем их привез, кому эти весы нужны?! Папа не смог удержаться и опять обозвал Танечку. Она поспешила с ребеночком удалиться, даже не заплакала – только большими глазами смотрела. Загодя она понаделала из яблок вина, чтобы отпраздновать, когда родится ребенок, но ей было сейчас не до вина, и тогда стала его дешево продавать мне.

Осенними вечерами поднимался над рекой туман. В воздухе летали невидимые, как ангелы, птицы. Такая тишина, что жутко; только слышно: свистят крылья, и Маша спросила:

– Чего молчишь?

– Как тебя увижу, – ответил я, – забываю, что хотел сказать.

– А ты записывай.

И я стал писать Маше письма, а когда встречались, отдавал листочек. При мне, конечно, она не читала; назавтра я заглядывал ей в лицо, надеясь найти в глазах ответ. Маша прятала от меня глаза, а я уже протягивал следующее письмо. Каждый вечер оказывался лучше другого, но когда таких вечеров насобиралось – я будто списал душу на бумагу. А может, так всегда – не заметишь, как наступила осень, и уже вся листва под ногами…

Однажды я пришел на берег и долго ожидал Машу. Никогда она раньше не опаздывала. Хорошо, что я привык глядеть на реку, как заходит солнце и уплывает. Когда начинает смеркаться, конечно, очень грустно, и я уже не ожидал Машу, как она пришла. На другом берегу заунывный взвизг – это у нас заскрипели ворота. Я подумал, кому могли понадобиться весы, на которых коров взвешивают, а потом решил – папа еще один котел украл в колхозе, и я не расслышал, что сказала Маша. Ей пришлось еще раз повторить, а у меня будто ноги отнялись. Так и не расслышав, что она одними губами прошептала, – я догадался, и меня будто током ударило. Я почувствовал, как люблю ее, и ноги сами за ней побежали.

Когда я назавтра проснулся, Маша еще спала. Я поднялся и на цыпочках подошел к окну. Увидел белый двор, заборы, деревья, на которых от выпавшего первого снега прогнулись ветки, тут я услышал, как Маша заплакала. Я подбежал к ней, погладил по вздрагивающим плечам.

– Чего плачешь?

– Я плачу оттого, – пробормотала она, – что ты сейчас уйдешь.

Я лег под одеяло и обнял ее, и Маша меня обняла, а я целовал слезы на ее лице. Маша закрыла глаза, и я закрыл, чтобы все было как ночью. Проснулись, когда уже смеркалось, – в синих окнах падал снег. Я вспомнил, что вчера не выпили Танечкино вино. Наложили дров в печку, подожгли, а потом сидели рядышком на скамеечке у огня и пили вино, передавая бутылочку друг другу и отодвигаясь от печки – жаром обдавало все сильнее. Целовались, а губы от огня горячие; выпили бутылочку и почувствовали счастье. Дрова выгорели, закрыли печку, и очень захотелось есть. Когда чистили картошку, счастье ощущали по-прежнему, и, когда ели, были счастливы, и, целуясь, поспешили в постель понаслаждаться; заснули обнявшись, не зная большего счастья, а назавтра я проснулся оттого, что Маша плачет.

– Чего ты? – удивился я после того, что произошло между нами.

– Я боюсь, что ты уйдешь, – опять прошептала она. – Не уходи.

– А я никуда не собираюсь, – сказал я. – Разве что на работу.

– А ты и на работу не иди.

– Я тебя понимаю, только не плачь, – попросил я Машу, – а что потом – не будем задумываться.

Мы обнялись и – вот так, обнявшись, стали жить. Я любил посидеть у окна, выглянуть, когда идет снег и так чисто и свежо, что на душе просветление. Маша садилась рядом или же на колени мне, и мы смотрели на дорогу. У столба стояла лавочка. Всегда в одно и то же время шла в магазин очень толстая тетка – туда с пустой сумкой, а обратно с полной, – на этой лавочке счищала снег, чтобы передохнуть, садилась и смотрела, куда уходят столбы. Там строился многоэтажный дом из блоков. Построили три этажа, а дальше блоков не хватило или забыли про этот дом, и сквозь оконные проемы без рам видна замерзающая река – от воды поднимался пар.

За рекой жил папа с Танечкой и с младенчиком, и Маша не хотела, чтобы я туда смотрел. Она не знала, что я не хочу к ним возвращаться, – я просто так смотрел на толстую тетку, как она смотрит на столбы, и я за ней вижу сквозь недостроенный дом застывающую реку… Конечно, я чувствовал себя перед папой нехорошо – все-таки нужно сходить домой и рассказать, где я, чтобы он не волновался, но не хотелось никому, тем более – папе, объяснять, что со мной, и все же я вспоминал его каждый день, каждый час по несколько раз. Часто мне чудился визг наших открывающихся ворот, будто папа еще что-то украл и привез, и я стеснялся спросить у Маши – это мне чудится или она тоже слышит.

И вот, никуда я не ухожу, но почему в самые, кажется, счастливые моменты появлялись у нее слезы. Я не мог этого понять, к слезам привыкнуть нельзя, и они стали меня пробирать. Я попытался выяснить у Маши, почему она плачет, – что-то же должно быть такое, и она тогда сказала: