Михаил Муравьев - Убить Троцкого

– Пошел, гад.

Он вышел из машины и, продолжая подталкивать Женю, вместе с Блюмом скрылся в здании. Дежурившему у входа красноармейцу Михаил бросил:

– Вызови коменданта, контру привезли.

Сонный белобрысый красноармеец, захлопав белесыми ресницами, заявил, что коменданта нет, что почти все под утро выехали ловить банду Лютого, и остался только дежурный и охрана. Вышедший из канцелярии дежурный увидел Лопатина и, просмотрев сопроводительные документы, расплылся, блеснув золотой фиксой, в подлой улыбочке:

– Попался, голубчик. Папашку его ночью шлепнули, а тут и младший Лопатин пожаловали. Товарищ Свиридов очень хотел тебя видеть… Ну ничего, вечером Петр Сергеевич приедет, он и поговорит с тобой, а разговаривать он ох как умеет…

Михаил, увидев побледневшее и напрягшееся лицо Жени, демонстративно приставил револьвер к его спине, чтобы он сгоряча не удавил эту гниду, и произнес:

– Ну ладно, товарищ, время не ждет – распишись в получении арестованного и давай помоги спровадить эту контру в камеру: он очень опасен.

Чекист снизу вверх оглядел громадного арестанта и, встретившись с ним взглядом, согласно кивнул головой.

Курносов ни в чем не солгал. Да он и не смог бы солгать, поскольку перекрестный допрос Михаил вел профессионально, да еще с применением болевого прессинга. Действительно, оба охранника, один – на лестнице у спуска в подвал, другой – внизу у запертой решетки, отделявшей коридор с камерами от лестничной площадки, находились в пределах видимости.

По разработанному плану, Блюм остановился возле первого охранника с вопросом:

– Огоньку не найдется?

И стал доставать кисет.

Дежурный, не обращая на это внимания, сопровождал арестованного вместе с Михаилом. Стоящий внизу надзиратель, увидев подходящую к нему группу людей, вынул ключи и начал отпирать решетку. Щелчок замка слился с двумя глухими стуками и еле слышным хрустом позвонков.

Не успевший ничего понять чекист оказался в громадных руках Жени, который, прикрыв ему рот, прошептал на ухо:

– Тихо, гнида. Где князь Муравьев? Номер камеры и ключи?! Иначе убью.

Обезумевший от страха тюремщик только с третьего раза понял, что от него требуют, но сказать ничего не мог, так как рот у него был уже забит кляпом.

Евгений брезгливо встряхивал его за шиворот, поскольку от этого отребья, ставшего вдруг похожим на ватное чучело, несло смрадом давно не мытого тела.

Показав на ключи, застрявшие в мертвых пальцах другого надзирателя, молитвенно сложив ладони и что-то мыча, он повел друзей вглубь коридора.

Отец находился в четвертой справа по коридору камере. Вид его лежащего скорчившегося тела был страшен: вся одежда в крови, вместо лица – один большой синяк, выбитые зубы и окровавленные по локоть руки. Свиридов применил свое излюбленное истязание – содрал живьем кожу с рук, при этом он всегда с юмором висельника острил: «Снять белые перчатки с буржуя». Отец глухо стонал в полубессознательном состоянии, при этом вздымая вверх окровавленные огрызки-запястья.

Евгений, копируя холодную отрешенность Михаила, как будто выполняя обыденную работу, свернул шею надзирателю, и, обращаясь к Михаилу, сказал:

– Иди вперед – ты в форме. Я понесу твоего отца.

Он бережно взял старика, как ребенка, на руки.

Четкими шагами Михаил с Блюмом подошли к часовому на выходе:

– Ну что ж, прощай, брат, – двусмысленно произнес Михаил, ткнув пальцем в сонную артерию, и оттащил бесчувственное тело за перегородку.

Саша Блюм, действуя по сценарию, в тот момент уже заводил автомобиль.

Женя со стариком на руках был уже в вестибюле здания, когда на парадной лестнице, ведущей на верхние этажи, появился матрос – один из тех, кто принимал участие в свалке возле трактира. Парень оказался дошлый, он сразу вкурил ситуацию, выхватил пистолет, выстрелил и закричал:

– Стоять!

В этой жизни он больше ничего уже не произнес – пуля, выпущенная из нагана Михаила, проделав у него в переносице аккуратное отверстие, вырвала ползатылка. Михаил стрелял разрывными, со скошенным наконечником, пулями; имея смещенный центр тяжести, они начинают вращаться при попадании.

На улице уже грохотал в руках Блюма ручной пулемет, в одно мгновение скосивший охрану у выездных ворот.

Машина начала трогаться, когда Женя в два прыжка достиг переднего сиденья, посадил туда старика, подхватил пулемет и начал «поливать» окна здания, откуда уже раздавались одиночные выстрелы сотрудников ВЧК, которые по служебной необходимости вынуждены были не ехать на мнимую операцию.

Михаил, прикрывающий отступление, заскочил в набиравшую скорость машину последним и сразу же присоединился к Евгению, начал палить из второго пулемета по окнам и дверям, откуда стреляли или могли стрелять, согласно данным, полученным от покойного Курносова.

Машина, с грохотом выбив металлические ворота, помчалась в направлении, противоположном от Люботина, на восток – в сторону Чугуева. Маршрут движения и все действия были спланированы до мелочей, вплоть до возможной «замены» выбывшего из строя товарища.

Ребята рвались из города, ожидая погони или перекрытия войсками пути отступления. Погоня, скорее всего, еще не была организована, но на перекрестках они несколько раз подвергались обстрелу малочисленных патрулей, которых разметывали шквалом пулеметного огня и точными бросками гранат.

Женька не переставал удивляться хладнокровности, с которой Михаил, как в тире, стрелял точными короткими очередями, при этом умудряясь еще и «жонглировать» гранатами, и корректировать огонь Жени, отдавая четкие команды лишенным каких-либо эмоций голосом. На его волевом, резко очерченном, но гладком, холодном лице не отражалось никакого переживания. Казалось, это работала какая-то военная машина, и ее невозможно остановить на пути к цели. Невзирая на очень напряженную и смертельно опасную ситуацию, в которой они оказались, у Евгения – очень сильного и крупного мужчины – побежали мурашки по коже от мистического ужаса, каким веяло от Михаила. Он впервые видел друга за такой работой – иначе то, как выполнялись эти действия, назвать было нельзя.

За городом машина вылетела на прямой проселочный тракт, который терялся вдали, и только за мостом через небольшую, но глубокую речку начинал петлять между холмами, поросшими густым лесом. Легкий мороз, сковавший дорогу, сделал ее, непролазную в весеннюю и осеннюю распутицу, довольно сносной.

Автомобиль бодро мчался вперед и, только остановившись, чтобы заложить динамит в пролет моста и поджечь бикфордов шнур, ребята увидели появившуюся вдали погоню.

Скрывшись между холмами, друзья свернули с наезженного тракта, заметая свои следы ветками, что прицепили к машине. Замаскировав съезд кустами, они поехали между деревьями к излучине реки, которая в этом месте делала крутой поворот. Ребята очень спешили – отцу Михаила нужна была срочная медицинская помощь.

Сбросив машину с невысокого берега в омут, они сели в припрятанную лодку и переправились, спустившись вниз по течению, на тот же берег, откуда проехали по взорванному мосту. Там их поджидал с пятью лошадьми Евдокимыч – муж покойной бабы Моти. Обменявшись с ним дежурными фразами о том, все ли в порядке, сделав укол морфия Николаю Михайловичу и погрузив его на носилки, что установили между спаренными лошадьми, они неспешной рысью поскакали в противоположную от погони сторону, направляясь в Светлое, к схрону. Перед отправлением Михаил передал Евдокимычу деньги, как благодарность за услугу.

Через двое суток, испробовав все, что можно было испробовать, чтобы помочь Николаю Михайловичу, Лопатин поставил Михаила в известность, что отцу осталось жить несколько часов. Пытки, повреждения внутренних органов, а главное – смерть, страшная смерть жены и дочери, – сломали этого, хотя и пожилого, но очень сильного, живого мужчину. За эти несколько дней он превратился в старого, немощного человека, потерявшего желание бороться за жизнь.

Женя и Саша отправились на поиски тела старшего Лопатина, которое, по их предположениям, находилось в Волчьей балке, где чекисты проводили расстрелы. Михаил остался с отцом. Ощущение наступающей новой утраты уже не могло сломать его закаменевшую душу. Поэтому, когда он услышал шепот отца, понимая, что наступает кончина, Михаил только внимательно слушал.

– Мишенька, – отец впервые в жизни позволил себе назвать сына уменьшительным именем, – я ухожу, никаких идиотских панихид по мне не служи… Я не знаю, что там впереди. Надеюсь, что-то будет… Но оставим философию, у меня мало времени. Всю информацию я тебе уже передал. Как поступать – зависит от твоей воли…

Голос отца начал вырываться с прерывистым хрипом:

– К большому сожалению, ты оказался прав – это наша война. Мы начинаем понимать многие истины только тогда, когда беда коснется нас… Наверное, в этой войне мы проиграем… но я от тебя требую, сын, – накажи их! Накажи всех тех, кто виноват в нашем горе. И пожалуйста, останься живым, сохрани наш род!.. Выживать я научил тебя лучше, чем умел сам… И помни: Россия не виновата, и рано или поздно Муравьевы должны еще послужить ей! Обещай мне…

Голос отца все слабел. Михаил, боясь, что тот может не успеть услышать его, заговорил:

– Отец, я обещаю, я клянусь. Ты же меня знаешь как никто. Я всегда был, с детства, с тобой в одной упряжке… Я их накажу всех и выживу! – как заклинание, произнес Михаил последние фразы, вкладывая всю свою веру и желание в эти слова, усиленные любовью и ненавистью.

Он с удивлением почувствовал какую-то мощную энергетическую поддержку, которую никогда прежде не испытывал, проводя различные медитации, ту, о которой в детстве ему рассказывал китайский монах, утверждая, что только очень сильное и мощное чувство, помноженное на желание и целеустремленность, может протянуть нить обратной связи от Великого Космоса к Человеку.

Даже умирающий отец почувствовал это, произнеся:

– Я знаю, я верю, я умираю спокойным, про…

Не договорив последнего слова «прощай», попытавшись приподняться с подушки, он резко откинулся на нее и, вздрогнув всем телом, затих навсегда…

Гневный ропот черневшей во мраке листвы,

Избиваемой струями злыми дождя,

Мне напомнит тебя.

Шепот ветра в волне остроликой травы,

Поцелуями нежно ее теребя,

Мне напомнит тебя.

Сердца грохот, как хохот зловещей совы,

Разрывающий душу, скорбя,

Мне напомнит тебя.

Слез скупых, отраженье зловещей хулы,

Смех, что глупость толпы не щадя,

Мне напомнит тебя.

В черном бархате звездной пыли,

Паутиной над бездной скользя,

Отраженный, как в пламени вечности, пир,

Бесконечный, как взрыв, сотворяющий мир,

Жизнь мгновенья, обрученный с вечностью,

Я…

Бесконечную малость молю для себя —

Покарай их, Господь, никого не щадя…

Кровавый, тяжелый сгусток горя, застывший в груди Михаила, казалось, создал в душе ощущение невыносимой тяжести. И хотя разум требовал выйти из этого состояния, как неестественного для человека, Михаил понимал, что это никогда не пройдет окончательно… Он вспоминал слова Тиля Уленшпигеля: «Пепел Клааса стучит в мое сердце», – которые поразили его еще в детстве, когда он читал Шарля де Костера.

Через день вернулись Блюм и Лопатин. Труп старшего Лопатина они не обнаружили, но в харьковской центральной газете были напечатаны списки контрреволюционеров, казненных за осуществление «белого террора». В этих списках упоминалась и фамилия отца Евгения.

Привезли друзья и еще одну новость: начальник харьковской Чека был известной политической фигурой. Слухи о людях такого ранга распространяются очень быстро. Оказывается, после недавних событий Свиридова сместили с занимаемого поста и отозвали в Москву. Ребята перепроверили эти слухи – они соответствуют действительности. Михаил же, недавно похоронивший отца, мать и сестру в склепе князей Лебедевых и справляющий вместе с друзьями тризну[7] по погибшим, услышав от них эту новость, отставил стакан в сторону и произнес, будто бы вторя своим мыслям:

– Ну что ж, в одном месте врагов уничтожать легче – меньше времени на поиски.

Обращаясь к своим друзьям, он продолжил:

– Я собираюсь отдать долг своим мертвым. Люди, которые подняли руку на мою семью, будут покараны. И покараны будут жестоко все, кто прямо или косвенно участвовал в этом преступлении…

Заметив, что Женя пытается что-то сказать, Михаил протестующе поднял руку и продолжил:

– Погоди, сначала я выскажусь, а затем ты продолжишь… Так вот. Это первое. А второе, – я не намерен быть посторонним наблюдателем при развале моей Родины и буду бороться с этой большевистской заразой, если понадобится – всю свою жизнь!..

После сказанного, поминая отца, он выпил водку, закинул в рот тушенку и начал сосредоточенно пережевывать ее, сумрачно поглядывая на друзей.

Евгений, сочувственно коснувшись своей огромной, жилистой, со вздутыми венами лапой руки Михаила, дружески прижал ее к столу и горячо заговорил:

– Миша, у меня, как ты знаешь, свой счет к этим выродкам, к тому же: враги друзей – мои враги. И я так же, как и ты, ненавижу то, что творится в моей стране. Наши цели совпадают. Нам всем необходимо дружеское участие.

Подражая Михаилу, он одним глотком опрокинул стакан водки, положил в рот почти все содержимое банки с тушенкой и ожидающе уставился на Блюма. При этом Женя старательно моргал глазами, пытаясь скрыть выступившие от переизбытка чувств слезы, вызванные, к тому же, легким опьянением. Потешное выражение его добродушного лица, несмотря на обстоятельства, вызвало у друзей улыбку. Александр хмыкнул:

– Слушайте, вы, последние сентиментальные романтики этого гнилого мира, – он положил ладонь сверху ладоней Михаила и Евгения. – Что вы на меня так смотрите?!.. Ну куда же я от вас денусь?!

Повторяя жесты ребят, он выпил водку и продолжил с полным ртом:

– Несколько лет, хотя и суровых, нас всех, как мне кажется, совершенно не изменили…

В какое-то мгновение ребята все разом замолчали. Их сплетенные руки – это понимал каждый – являли собой молчаливую клятву верности дружбе, лишенную пошловатой внешней аффектации.

– Возможно, ты и прав, – задумчиво произнес Михаил, разливая водку по стаканам, – Но все это справедливо только по отношению к тем, кого мы любим. По отношению к другим мы ох как изменились. Я это понимаю, анализируя наше поведение. За несколько дней мы втроем наделали столько покойников, сколько другой за всю свою жизнь не видел… Ничего себе, не изменились!.. Мы изменяемся – это диалектика. Вначале учились у нашего сэнсэя Митихаты, а теперь делаем то, чему научились.

– Нам до тебя далеко, – Женя выпил водку и продолжил: – «Насобачился» еще в Японии да в Китае, да и на фронте времени не терял… Одно слово – военная косточка. А вот родных своих защитить не сумели. Одно осталось – отомстить.

Осознавая правоту Жени и злясь за это на него и на себя, Михаил, желая пресечь ненужные излияния выпившего Женьки, резко хлопнул ладонью по столу:

– Хватит… Если вы со мной, завтра выезжаем на Дон к Деникину. Начальником контрразведки у Деникина полковник Орлов – старый друг и ученик моего отца. Без связи с московским подпольем нам не обойтись, а нам нужно выйти на настоящего главу и организатора «комиссии по экспроприации»… да и следы Свиридова нужно откопать, этот гад не должен уйти. В общем, пока вас не было, я подготовил документы и обмундирование. На Дон сейчас пробиться практически невозможно – везде стоят красные заслоны. Поэтому вот ваши «легенды», к утру чтоб знали наизусть, – проверю. И вот еще что, – Михаил выложил три широких, из тонкой кожи пояса, – здесь по пять тысяч рублей в золотых червонцах. Где не решат дело сила и хитрость, там могут решить деньги. Все, с выпивкой заканчиваем – рано утром в путь.

Глава 3

– Ну что там опять случилось? – Недовольно ворча, командир отдельного кавалерийского полка, полковник Владимир Иванович Белов вышел на крыльцо.

Его полк, после тяжелых боев выведенный на переформирование, был расквартирован в станице Милютинской. Казаки в ожидании ближайшей отправки на фронт распустились окончательно. То устраивают пьяный дебош, то задевают местных баб, то вообще устраивают грабеж в уезде. Офицеры от скуки устраивают попойки, допились до дуэлей – крови на фронте им мало. Поэтому ничего хорошего от криков «Ваше благородие, ваше благородие» полковник не ожидал. Каждый раз его вызывали для разрешения очередного конфликта.

– Ну что там опять? – еще раз переспросил полковник.

– Ваше благородие, – вахмистр, козырнув, доложил: – В штаб привезли троих подозрительных. Одеты в кожанки, но говорят, что их благородия. Да и по разговору, похоже, барчуки.

Полковник, накинув китель, прошел пешком в здание штаба: благо, он находился недалеко, в здании управы. Еще издалека Белов узнал в одном из трех человек, охраняемых казаками, своего знакомого по юго-западному фронту – штабс-капитана Муравьева.

– Ба, ваше сиятельство, – приветствовал он князя. – Какими судьбами в наши-то пенаты?

Он обвел руками окружение и, обнимая Михаила, сказал своему адъютанту:

– Это наши.

Михаил, представив своих друзей, вкратце рассказал о своих злоключениях и о желании как можно быстрее попасть в Ростов, к полковнику Орлову. Белов, слегка поморщившись (неприязнь к контрразведчикам он никогда не скрывал), обещал помочь. Но это будет завтра… А сегодня он их никуда не отпустит.

После непременной бани был накрыт стол в горнице дома, в котором обитал командир полка. В окружении штабных офицеров, под казацкую самогонку-первак да под дары Батюшки Дона полились фронтовые воспоминания прошлых лет, которые постепенно перешли на события настоящего времени. И с каждой поднятой чаркой, с каждым произнесенным тостом вместо ожидаемого веселья Михаил наблюдал, как лица офицеров становились мрачнее и суровее.

– Всю Россию шомполами перепороть, всех жидов вместе с товарищами – на фонарные столбы… Каждого второго пролетария к стенке, а остальных – к станкам приковать, чтоб пахали день и ночь – на хлебе и воде, а лучше, чтоб вообще только на воде, – орал какой-то занюханный офицерик, – тогда им не до марксистских теорий будет!..

Офицерик продолжал нести еще какую-то околесицу. Разговоры других офицеров мало чем по смыслу отличались от речи этого оратора. Все содержание сводилось к глаголам: перепороть, перевешать, перестрелять. Михаилу стало скучно. Взглянув на кислые лица своих товарищей, которым, по-видимому, тоже надоела эта гулянка, он выбрался из-за стола и вышел на подворье.

– Ты их прости, капитан, – услышал Михаил голос вышедшего следом за ним Белова, – большинство из них – простые казаки, кровью заработавшие офицерские погоны. А сейчас пошла такая мясорубка – брат на брата, сын на отца идут… Я сам видел не раз такую бойню… Зубами глотки рвут.

Утром следующего дня, уже в дороге, Михаил с удовольствием оглядывал подтянутые фигуры товарищей, которых преобразила офицерская форма. Они ехали впереди казачьей сотни, направляющейся в Ростов для охраны обоза с фуражом, амуницией и оружием, что было выделено для полка, стоявшего на переформировании. Вспоминая разговор с полковником Беловым, он размышлял: «Озверел народ. Первая пролитая кровь требует возмездия, и по возрастающей следующая кровь требует возмездия в еще большем количестве… Россия сейчас напоминает запойного люмпена, который, в горячечном бреду заливая в себя новые увеличивающиеся порции алкоголя и пытаясь этим погасить абстинентный синдром, вызывает еще большую эскалацию алкогольных ломок, заканчивающихся обычно белой горячкой и гибелью. Так и тысячелетняя Россия стоит на краю гибели, заливая свои просторы все новыми порциями славянской крови, пытаясь потушить пожар грандиозной российской вендетты, и этим только подливает масла в огонь. А по разные стороны баррикад стоят уже не политические противники, а кровные враги, чья ярость более страшна и испепеляюща. „Пепел Клааса стучит в мое сердце“ – эту фразу Шарля де Костера сейчас в России могут повторить очень многие… И над этим кровавым варевом усердно трудятся московские наркомы – кулинары, дирижируя смертельными поварешками лозунгов и забрасывая в печи этой вендетты все новые и новые порции человеческого материала. А какой супчик сварится из обломков Российской империи – не знает никто, даже сами повара. Вот и он, князь Михаил Муравьев, втянут в эту кровавую круговерть; и он кричит себе: „Пепел Клааса стучит в мое сердце“. И он не только хочет, но и будет мстить. При этом имеется четкое понимание происходящего – незаживающая рана в его душе тоже требует крови. Он не только не может приглушить это желание, но и не хочет…»

Из задумчивого состояния его вывел прискакавший урядник, отправленный с разъездом впереди сотни. Он доложил ехавшему рядом с Михаилом есаулу, что замечена красная конница – около полутора сотен сабель, – рейдовавшая, скорее всего, по тылам противника. Сейчас конница направляется им навстречу.

Молодой есаул вопросительно глянул на Михаила, чей авторитет для него был непререкаем после рассказа полковника Белова о подвигах штабс-капитана на фронте. Да и георгиевские кресты и золотое оружие с гравировкой «За храбрость» невольно внушали уважение, несмотря на молодые годы их обладателя.

Михаил с ходу предложил диспозицию, согласно которой сотня разделяется на два отряда и маскируется за холмами. А он с двумя своими товарищами едет вперед. При соприкосновении с красными, обстреливая их из ручных пулеметов, пускается в бегство, заманивая врага в ловушку.

По приказу есаула сотня разделилась. Прихватили и трех запасных лошадей Михаила, груженных воинскими припасами, прихваченными из тайника при отъезде из Светлого. Здесь было различное оружие, снаряжение ниндзя и многое другое, аккуратно упакованное и не занимающее много места, но, по мнению Михаила, необходимое ему в ближайшем будущем.

Тройка друзей подготовила ручные пулеметы и, приторочив их к седлам, не спеша двинулась вперед. Блюм, не доезжая метров пятидесяти до следующего поворота дороги, соскочил с лошади, протянул поперёк дороги канат и привязал концы к двум деревьям. Затем наклонил одно из них так, чтобы канат лежал на дороге, но тут же натягивался, превращаясь в преграду, стоило только взмахнуть на скаку шашкой и перерезать веревку, держащую ствол согнутым.

Отъехав от поворота на расстояние около двух километров, друзья спокойно ждали появления врага.

Михаил был уверен в своих друзьях. Недаром еще в юности учитель Митихата заставлял их часами держать, сжимая коленями, тяжелые валуны, одновременно фехтуя, или сжимать в вытянутых руках различное тяжелое оружие, вырабатывая таким образом умение управлять лошадью без уздечки, одним только давлением колен. В юнкерском училище Михаил на манеже, не рассчитав свои усилия, как-то удивил преподавателя верховой езды, придавив ногами лошадь до полусмерти. Ее потом списали – после травм ребер она уже не могла служить в кавалерии. Всевозможные тактические приемы в игровой форме, применимые к настоящей ситуации, тоже не раз проводились под руководством Митихаты. Поэтому действия ребят были отточены до мелочей и они понимали друг друга с полуслова.

Блюм, как самый цепкий, поскакал вперед и забрался на росшую на возвышенности сосну. Он увидел в бинокль движение красного отряда и убедился в том, что беспечные красноармейцы не выслали впереди себя разведку, решив, видимо, что по проселочным дорогам крупные отряды белых не передвигаются. Александр вернулся к своим и сообщил, что приближавшийся отряд, раза в полтора больший, чем они предполагали, состоит из отборных буденновских головорезов.

Развязка не заставила себя долго ждать. Командир буденновского отряда, выехав из-за поворота и неожиданно увидев вблизи легкую добычу, выхватил шашку и кинулся за ними, увлекая за собой весь отряд. Друзья, пустившись вначале в бегство, не увеличивая расстояния и втянув весь отряд в погоню, резко развернулись и спокойно, как когда-то в тире, начали расстреливать приближавшуюся конницу из ручных пулеметов. Смешавшиеся в кучу всадники и кони, дикое ржание, страшные крики раненых людей, встающая столбом пыль и перекрывавший все звуки грохот пулеметов – все это заставило отряд остановиться. Во время возникшей паники стрелки продолжали опустошать ряды красноармейцев и буквально в считаные минуты отряд был ополовинен. Стрельба вдруг утихла – патроны в дисках пулеметов закончились. Несмотря на гибель командира, отряд, сформированный из отборных, вымуштрованных красных казаков, перегруппировался и бросился в погоню. Жажда мести за погибших товарищей и командира затмила все и не дала им задуматься о провокационом плане «беглецов».

Друзья на скаку сменили диски пулеметов и приближались к месту засады. Михаил, взмахнув шашкой, перерезал веревку, держащую дерево, и канат натянулся на уровне конских копыт. Услышав позади дикое ржание падающих коней, ребята снова резко развернулись и начали поливать свинцовым ливнем преследователей в короткое мгновение до столкновения с белыми, ударившими по флангам противника. Друзья тоже кинулись в жестокую бойню.

На Михаила в этой свалке летел, сверкая злобным оскалом, буденновец на огромном вороном скакуне. И посадка в седле, и его движения, и взгляд – все в нем выдавало опытного и старого рубаку, уверенного в своей победе. «Не повезло казаку», – усмехнулся про себя Михаил, подлетая к противнику с левой стороны и перехватывая шашку левой рукой. В детстве, будучи левшой, он приучился все делать правой – от держания ложки до фехтования, поэтому обеими руками он владел одинаково ловко. Опытный буденновец, поняв, что не сможет защититься от атаки слева, попытался уклониться от схватки, но опоздал. Шашка Михаила скользящим ударом почти пополам перерезала туловище противника. Злобная веселость и азарт охватили перемазанного в чужой крови Муравьева. И он, как человек, который хорошо умеет делать эту кровавую работу, кинулся в самый центр боя, умело разя направо и налево. Потеряв весь аристократический лоск, забыв, ради чего он кинулся в эту бойню, забыв о мести, он превратился в этот момент в кровожадного зверя, опьяненного кровью и обуреваемого жаждой убийства ради убийства. Вид его, с пеной на губах, был настолько страшен, что парализовал всякую попытку сопротивления любого человека. Он в секунды разметывал, как солому, группы противника, оставляя за собой обезображенные трупы.

Резня закончилась в считаные мгновения. Только нескольким красноармейцам удалось уйти. Погоню за ними не организовывали. В этой войне пленных не брали. В отношение к противнику примешивалось личностное чувство, заставляющее врагов быть беспощадными. Но, несмотря на всю свою жестокость, казаки, видевшие Михаила в этом бою, старались обходить его стороной. Они со страхом поглядывали на него, ощущая своим диким чутьем совершенно иную природу естества, иную силу, соприкоснуться с которой было бы опасно. Они смотрели на него так, как травоядные млекопитающие – на затесавшегося в их среду кровожадного хищника.

Так, обособленно, Михаил с друзьями в составе сотни добрался до Ростова, где после доклада есаула начальству о происшедших событиях их направили в здание контрразведки к полковнику Орлову.

Глава 4

Адъютант начальника контрразведки поручик Широков – симпатичный, молодой, с пронзительно-холодным взглядом – сообщил им, что полковник находится на передовой и будет только завтра. Однако по приказу командира корпуса – генерала от инфантерии Кутепова, с которым Михаил уже разговаривал по прибытии, – им выделили квартиру напротив здания контрразведки, двух денщиков, новую амуницию, а вольноопределяющемуся Лопатину Евгению Борисовичу было присвоено звание прапорщика. Как только поручик освободится от выполнения своих обязанностей, тут же поступит в их полное распоряжение. А пока он пришлет им портных, которые подгонят по фигуре новые униформы.

Перешивать форму пришлось только громадному Евгению Лопатину. Предусмотрительный же Михаил захватил с собой свою парадную форму, а на Саше Блюме форма сидела как влитая.

Вечером, как и было обещано, за ними на фаэтоне заехал поручик Широков. Потирая руки, затянутые в черные лайковые перчатки, он заговорил, немного ерничая:

– Господа! Весь город только и говорит о вашем подвиге. Местные дамы в экзальтации, страстно желают видеть героев Белого движения. И уверяю вас – среди них есть прехорошенькие… Так что поторапливайтесь, господа! Вечерний Ростов ждет вас! Я предлагаю ресторан «Дон»: великолепная кухня, столичное общество, кордебалет… Не пожалеете.

Уже на подъезде к ресторану были слышны звуки канкана. На улице ничто, кроме обилия военных, не напоминало о войне. Сияли витрины, всюду мелькали ажурные шляпки и зонтики дам. С лихими криками «Поберегись!» пролетали фаэтоны с солидными седоками.

У входа в ресторан швейцар в расшитом камзоле, подобострастно поклонившись поручику, произнес:

– Андрей Владимирович, вас ждут-с. Стол уже сервирован.

Офицеры вошли в помпезный зал ресторана в тот момент, когда только что отзвучали аплодисменты девочкам из кордебалета. И поэтому многие присутствующие обратили внимание на вошедших. Администратор кинулся к ним и, суетясь, начал рассаживать за столик, уже накрытый на четыре персоны. Поручик поднял бокал шампанского, налитого услужливым официантом, предложил перейти на «ты» и выпить за знакомство. Ребят не пришлось долго упрашивать. После красного Харькова и далеко не гладкой прогулки по территории, занятой большевиками, атмосфера ресторана напоминала им старое доброе довоенное время. Но тогда, в то самое старое доброе время, они практически не успели стать завсегдатаями ввиду своей молодости.

Атмосфера в ресторане становилась все более фривольной. На сцене наяривал цыганский хор. Многие офицеры, прибывшие из-под Царицына, спешили за свой краткосрочный отпуск или командировку успеть отхватить кусочек старой, уходящей в прошлое жизни. В результате этого они просто напивались и разбредались по проституткам, успевая одновременно дешево покуражиться, каждый – в зависимости от собственного темперамента и наличных средств.