Он двинулся ко мне почти бегом. Он должен был арестовать меня.
— Мистер Розен, я как раз хотел отдать себя в руки полиции.
— Язон Рондол, вы арестованы. Обвинение будет предъявлено вам в полицейском управлении.
— Прекрасно. Спасибо большое. Надеюсь, вы отметите, что я сдался добровольно?
Только сейчас Розен заметил, что мы оба стоим под объективом телекамеры. Вокруг собралась уже целая толпа. Он пожал плечами.
— Да, разумеется. И надо сказать, Рондол, вы правильно сделали. Руки, пожалуйста.
Я уже стал экспертом и по наручникам. И мне их надевали, и я их надевал. Я протянул руки, и Херб защелкнул браслеты у меня на запястье. На этот раз наручники были тройные. Третий браслет он надел себе на руку. Я подумал, что нормальный браслет не должен застегнуться на могучей ручище моего друга, но он все-таки защелкнул его.
Через десять минут мы уже шли по коридору полицейского управления Шервуда, и вслед за нами поворачивались все головы. Я был здесь популярной личностью. О, сладкое бремя славы… Когда-то, совсем маленьким, я мечтал о славе. Я вхожу куда-нибудь, допустим, в ресторан. Все головы, как на пружинах, поворачиваются в мою сторону. Легкий шепот, как ветерок, как шорох листьев: Язон Рондол… Сам Рондол. И вот — пожалуйста, дожил. Только вместо ресторана полиция.
Нас регистрирует дежурный офицер, докладывает куда-то. Звонят телефоны. Вбегают и выбегают люди. Явно больше, чем нужно. Но не посмотреть вблизи на самого Рондола — это кровавое чудовище… Адвокат в наручниках — это уже пикантно.
Мы снова идем. Теперь уже не вдвоем, а впятером. Херб Розен сияет, как кинозвезда на премьере. Он раскланивается налево и направо. Две секретарши, две светленькие куколки, смотрят на меня с жадным интересом. Слава, сладкое бремя славы. Мы входим в кабинет.
Он действительно постарел, мой старый друг Нейл Кендрю. Постарел, обрюзг. Ах, годы, годы, полицейские годы, бессонные ночи. Нелегок был путь от капитана Кендрю до этого кабинета. Столько людей хотело бы проделать его.
— Здравствуйте, мистер Кендрю, — здороваюсь я. Он лишь коротко кивает мне. Интересно, помнит ли он меня? Вряд ли. А может быть, и помнит.
— Вы знаете, как удачно все получилось, — рассказывает Херб Розен, — и он тут, и ребята из «Икзэминер» тоже тут, у входа в отель. Ждали кого-нибудь. И телекамера.
— Они засняли, как вы арестовали его?
— Да, как он отдал себя в руки правосудия.
Начальник полиции почему-то хмурится. Казалось бы, нужно радоваться бесплатной телевизионной рекламе полиции, но он явно не рад. Уж не потому ли, что телекамеры связали ему руки? Попробуй организуй арестованному побег, когда миллионы людей своими глазами видели на телеэкранах, как он добровольно отдался властям…
Глава 6
Тюремщик второго класса Майкл Каллахэн вернулся домой, как обычно, в пять часов. Как и всегда, когда он вставлял в замок ключ и поворачивал его, он услышал шаги жены, быстрый топот сына, нетерпеливое повизгивание Длинноухого. Но здоровались они с ним в другом порядке. Первым на него набросился ирландский сеттер. Он пританцовывал на задних лапах, неуклюже толкал хозяина передними, подпрыгивал и пытался лизнуть его в лицо. Вторым был Джерри. «Неужели, — пронеслось в голове у Каллахэна, — придет время, и Джерри будет таким же далеким, озлобленным чужаком в доме, как это почти у всех? Слава богу, ему пока одиннадцать, у него выпало два зуба спереди, и он улыбается отцу своей веснушчатой, беззубой улыбкой». Должно быть, Этель почувствовала, о чем он думает, потому что тоже улыбнулась ему и сыну.
— Ну хватит, хватит, дайте отцу раздеться. Его ведь ждут.
— Кто ждет? — сразу насторожился Каллахэн. Здесь был его мир, мир, полный любви, доверия и покоя, и подсознательно он всегда боялся вторжения в него чужих.
— Мистер Фалькони. Тот, с которым ты учился. Настоящий джентльмен. Хотел сделать тебе сюрприз. Посмотришь, какую коробку конфет он принес нам: пятнадцать НД, не меньше.
— Не помню я никакого Фалькони… — пробормотал Каллахэн. Он чувствовал неясную тревогу. Фалькони, Фалькони… Нет, фамилия ничего не говорила. Может быть, забыл просто… Коробка конфет. Не придет же грабитель с коробкой конфет и не будет ждать хозяина. Он успокоился и вошел в комнату. Навстречу ему шагнул невысокий черноволосый человек с широченными плечами. Протянул руку. Каллахэн поздоровался с ним. Нет, — даже лица такого он не помнил. Фамилию мог забыть — у него вообще была неважная память на имена, по лицо — никогда. Если он хоть раз видел человека, сразу же и навсегда запоминал его лицо.
— Мистер Каллахэн, я хотел бы поговорить с вами, — тихонько сказал черноволосый. Он продолжал улыбаться, но глаза у него были холодные. И неподвижные. — Наедине, — добавил незнакомец. — У вас такая очаровательная супруга и такой симпатичный парнишка… Не стоит мешать им нашими разговорами.
— Я не… — Каллахэн хотел было сказать, что не имеет чести быть знакомым с посетителем, он уже и фразу составил в уме: «Простите, но я не имею чести…», но что-то в глазах Фалькони удержало его. — Пройдемте в мою комнату.
Слова «моя комната» были небольшим преувеличением, потому что своей комнаты у Майкла Каллахэна не было. Вся его квартира состояла из двух комнат: спальня, в которой они спали с Этель, и гостиная, в которой спал на диване Джерри.
Фалькони сел на стул, а Каллахэн опустился на кровать. Он вдруг почувствовал, что устал. Целый день на ногах, всю смену. Сорок семь шагов в одну сторону, сорок семь обратно. Иногда туда получалось сорок шесть, а обратно сорок восемь, но в среднем длина коридора его сектора на третьем этаже составляла сорок семь шагов. Пять лет он считал свои шаги. Немало.
— Мистер Каллахэн, — тихонько спросил Фалькони, — сколько вы получаете в тюрьме?
— А в какой степени… — пробормотал Каллахэн, но снова не закончил фразы из-за холодного и внимательного взгляда гостя.
— Восемь? Девять тысяч в год?
Каллахэн молча кивнул. Девять двести в год. Это за его-то работу. Девять двести — разве это деньги? Высчитываешь, сколько пива можешь позволить себе выпить в неделю. Голова пухнет. Отец, глава семейства.
— Мистер Каллахэн, я хочу предложить вам десять тысяч НД.
— Десять тысяч? — Цифра была так велика, что он переспросил еще раз: — Десять тысяч? — Господи, больше его годового дохода.
— Совершенно верно, — кивнул Фалькони.
— Десять тысяч НД мне?
— Вам. Но я, наверное, не совсем ясно выразился. Десять тысяч только сейчас — вот деньги, а вторые десять тысяч после…
Господи, какие две толстенькие, аккуратно заклеенные бумажной ленточкой пачечки. Сиреневые купюры по двадцать НД. Это значит — по пятьсот купюр в пачке. Или это в двух пачках десять тысяч? Тогда по двести пятьдесят в пачке.
Каллахэн видел не только сиреневые бумажки с бородатым лицом. Это была квартира из трех комнат. И у него, Майкла Каллахэна, впервые за тридцать шесть лет жизни будет своя комната. И портсигар, как у Шилдса, который играет, когда открываешь его. И шуба у Этель. Он скажет так небрежно, мимоходом: «Да, Этель, тебе не пора купить новую шубу? А то ты мне не очень нравишься в старой». Она грустно улыбнется. Бедная Этель, немного у нее радостей. «Давай встретимся в пять, нет, лучше в полпятого, и пойдем посмотрим тебе новое пальто. Не очень дорогое, что-нибудь за триста—четыреста НД». Она поймет, что он не шутит, и крикнет: «О Майкл!..»
Он поднял голову и посмотрел па Фалькони. Тот понимающе кивнул.
— И что же я должен сделать? — спросил Каллахэн.
— О, ничего особенного. Завтра во время своего дежурства вы зайдете в камеру, где сидит Льюк Поуст. Он ведь в соседнем секторе?
— Да, — прошептал Каллахэн. Он уже знал, что будет жить по-прежнему в двухкомнатной квартире, что Этель придется еще пару лет проходить в старом пальто и что он так и не узнает, сколько же купюр в такой пачке.
— Когда у него суд? Как будто скоро?
— Через неделю.
— Прекрасно. Вы знаете, между прочим, в чем он обвиняется?
— Кажется, убийство.
— Три. Три трупика висят на нем. Довольно тяжелый груз. Далеко с ним не уплывешь. Смертная на сто процентов. Льюк, насколько я его знаю, выберет, конечно, переделку. Но пока что он гот Льюк Поуст, который мать готов продать в публичный дом за сотню НД.
— Я не… — Каллахэн хотел сказать, что говорить им, к сожалению, не о чем, он даже фразу уже составил в уме: «К сожалению, говорить нам…», но снова замолчал. Гипнотизер он, что ли, этот чернявый?
— Вы войдете в камеру Льюка и скажете, что Фрэнк Фалькони передает ему привет.
— И… и за это…
— Не совсем. Вы скажете ему, что Фрэнк Фалькони положит в банк на его имя пятнадцать тысяч НД. Вы объясните ему, что для этого ему нужно сделать очень немногое — всадить вовремя прогулки нож в живот некоему Язону Рондолу, который тоже ожидает суда. Не забудьте только сказать Льюку, что на его приговоре это никак не отразится. А то ведь он порядочная дубина, и ему надо хорошенько вбить в голову, что три ли убийства, четыре или пятнадцать — приговор тот же самый — смерть. Или переделка, конечно.
— Нет, нет, нет, — замахал руками Каллахэн. Он хотел сказать, что никогда не пойдет на преступление, что не за того его принимают, что он никогда не нарушит свой долг, что его, наконец, будут за это судить, а ему это вовсе не улыбается. Что все это, наконец, глупость, потому что и Поуст и Рондол сидят не в его секторе, а в соседнем, дежурит днем во время прогулки не он, а Шилдс. Тот самый Шилдс, у которого портсигар играет, когда его открываешь. Японский. Он хотел все это сказать, но Фалькони не слушал его, а продолжал:
— Если Льюк согласится — а он наверняка согласится, — вы передадите ему вот этот нож. — Фалькони достал из внутреннею кармана пиджака маленький нож.
— Нет. — скатал Каллахэн, — это невозможно. — Во рту у нею пересохло, и хотелось пить.
— Почему же? — терпеливо спросил Фалькони.
— Да хотя бы потому, что я не могу войти в камеру соседнего сектора. Там днем дежурит Шилдс. А потом, если б даже я мог, выяснилось бы, что нож передал я… — Каллахэн заметил, что ему почему-то удобнее и легче говорить с Фалькони о технических деталях, чем о долге.
Фалькони посмотрел на него и терпеливо улыбнулся.
— Вы обижаете нас, мистер Каллахэн…
Нас, подумал Каллахэн. Не меня, а нас.
— …Вы нас считаете совсем глупцами, — он укоризненно покачал головой. — Дело в том, что, если Льюк получит от вас нож, он потом покажет на допросе, что нож передал ему мистер Шилдс…
— А Шилдс? Он что, молчать будет? — Каллахэн старался говорить иронично, но голос звучал испуганно.
— Да, мистер Каллахэн.
— Почему?
— Ах, мистер Каллахэн, но первому впечатлению я бы не сказал, что вы такой шутник. Ну, скажите сами, в каком случае люди молчат?
Каллахэну вдруг стало страшно. Он больше не думал о деньгах. Они убьют Шилдса. А портсигар с музыкой? При чем тут портсигар? Он почувствовал, что руки его дрожат. Чудовищная жара в комнате. Дышать просто нечем. Он боялся посмотреть на Фалькони, и вместе с тем какая-то неведомая сила заставила его поднять глаза. Фалькони спокойно сидел, раскатывая между пальцами сигарету. Вдруг он решительно спрятал сигарету обратно в пачку.
— Простите, забыл, что это спальня. Моя жена никогда не разрешает мне курить в спальне. — Он крутанул головой и усмехнулся. — Ни в какую. Нет, говорит, и все.
— Да, да, я понимаю, — быстро сказал Каллахэн. Он уцепился за жену Фалькони как за спасательный круг. Это было понятно. Он ее понимал. Она была из мира, в котором он жил. И Этель. И Джерри. И поэтому все, о чем он говорил Фалькони, — все это шутка, нелепая шутка, дурацкий розыгрыш. — Жены, знаете, они бывают помешаны на чистоте…
Фалькони кивнул и снова усмехнулся. На этот раз по-другому. Он, казалось, видел своего собеседника насквозь.
— Бог с ними, с женами, — сказал он, — вернемся к делу.
— Но я ведь вам уже объяснил, мистер Фалькони, что они оба, и Рондол и Поуст, в соседнем секторе. Мой четвертый, а они в пятом.
— Шилдс не выйдет на дежурство. Вы пойдете к дежурному офицеру и скажете, что отработаете и за Шилдса, потому что, мол, такой у вас уговор.
— А… А они потом решат, что Шилдс удрал?
— Совершенно верно. Дал Поусту нож, получил деньги и смылся. Так как, по рукам?
Здорово они все продумали, ничего не скажешь. Все по полочкам разложили. Одно к другому. Но не-ет. Не на такого напали. Не будет он марать руки. И совесть. Чужой кровью. Пусть каждый цент па счету, но зато спишь спокойно.
— А если я откажусь? — спросил он.
— Я думаю, вы не откажетесь.
— Почему вы так уверены?
Надо говорить с ним потверже, подумал Каллахэн, дать понять, что он зря теряет со мной время.
— Потому что, Каллахэн, в случае, если вы откажетесь, мы убьем Джерри. Что вы так смотрите на меня? Вы что-то побледнели. А потом, если и этого вам будет мало, убьем вашу супругу. А жаль было бы. Очень милая и приветливая женщина.
— Вы… не посмеете… — прошептал Каллахэн.
— Перестаньте, не будьте ребенком, — с легкой брезгливостью в голосе сказал Фалькони. — Ваш сын ходит в школу. Если не ошибаюсь, на Чекерс-стрит. После конца занятий, когда он выйдет…
— А сколько купюр в такой пачке? — спросил вдруг Каллахэн. То есть он готов был поклясться, что спросил не он. Он и спросить-то не мог, так все оледенело у него внутри. Да и голос был не его, хриплый какой-то, грубый. Но, с другой стороны, в комнате никого, кроме них, не было.
— Двести пятьдесят. Держите. Здесь, как я нам уже сказал, всего десять тысяч. Вторые десять вы получите после похорон Рондола. Если вы все поняли, я, пожалуй, пойду, а то страшно хочется курить. Вы не курите?
— Нет, — прошептал Каллахэн.
— Счастливый человек, — завистливо покачал головой Фалькони и встал со стула.
Это было замечательное время. Сразу после обеда. Он садился за стол, доставал пластмассовый ящичек, который сконструировал и изготовил собственноручно, раскрывал его и начинал инвентаризацию своей рыболовной снасти.
Телевизор что-то бормотал, в комнате было тепло и спокойно. Внутренняя часть ящичка, склеенная из прозрачного оргстекла, вынималась. Она была разделена перегородками на отделеньица. Для каждого номера крючков свое отделение. Для лески — свое. Для поплавков, грузил — тоже свои.
Скорей бы морозы. Господи, сколько уже времени он не был на озере, страшно подумать… Зимой, когда озеро замерзает, кругом стоит такая тишина. Он так явственно представил себе низкое серое небо, темно-зеленые, почти черные ели на противоположном берегу. Ветер налетает порывами, взвивает вверх маленькие снежные смерчи.
Что-то вдруг заставило его прислушаться. Диктор на экране говорил:
— …Адвокат Язон Рондол, которого разыскивала полиция, отдал себя в руки правосудия. Наш репортер оказался…
Язон Рондол. Айвэн Берман не мог поверить сроим глазам. И тем не менее на экране был Язон Рондол. Какой-то измятый, небритый, но он. Шум толпы, электромобилей. И голос Рондола: «Мистер Розен, я как раз хотел отдать себя в руки полиции».
Здоровенный верзила защелкивает у него на руках браслеты.
— Ловили рядом, а поймали вон где, — пробормотал Берман и вздохнул. Жизнь была настолько сложна, что он давно перестал пытаться что-нибудь понять в ней и воспринимал ее такой, какой она была.
— Ловили рядом, — снова пробормотал он и покачал головой. Он начал разбирать крючки, по — удивительное дело! — занятие это показалось ему теперь скучным. Вернее, не скучным, нет. Он продолжал возиться со снастью, но вдруг сообразил, что думает вовсе не об озере и не о коробке с крючками, а о Рондоле. Это было удивительно, потому что раньше ничто и никогда не могло оторвать его от любимого занятия.
Он вдруг вспомнил теплый летний день. Озеро — неподвижное, застывшее стекло. Он и Рондол ловят небольших, вертких окуньков. То есть ловит он, потому что у Рондола не клюет. Их отделяет друг от друга всего футов десять — длина лодки, но у него нет-нет да поплавок вздрогнет, замрет на мгновение и нырнет. Взмах удочки — и еще один серебристый окунек у него в руках. Он снимает с крючка трепещущее прохладное тельце и опускает в проволочный садок за бортом. А у Рондола поплавок приклеен к поверхности воды. Гвоздями прибит. И Рондол покуривает не спеша, почти на него не смотрит. Но улыбается, вида не подает, что обидно ему. Наоборот. «Я, — говорит, — рад за тебя, Айвэн. Знаешь, почему у тебя лучше клюет? Потому что ты человек тихий. Тебя бог и рыба любит. И даже, говорят, твои арестантики».
А он, Айвэн Берман, все стесняется, как это у него клюет, а у его товарища нет. Лучше бы наоборот. И тут у Рондола поплавок дернулся вниз. «Дергай», — крикнул ему Айвэн, тот дернул, но неудачно. Успел, разбойник, стащить червяка с крючка. Насадил нового червяка, только забросил, поклевка. Четкая, сильная. Вытащил окунька. Снова забросил — тут же опять вытащил рыбку. Сигарета в губах давно погасла, но ему ее и выплюнуть-то некогда, не то что прикурить. Окуньки словно обезумели, так и хватают его крючок.
И ему, Айвэну Берману, не завидно. Смешно сказать, даже приятно было. Если бы кто-нибудь рассказал — не поверил бы. Чтобы один рыбак радовался за другого — это что же, как измененный? Нет, не измененный, а все-таки он радовался тогда за Рондола. Не то чтобы радовался, а на душе как-то тепло было. Ну как будто в руках ребенка держал…
Ах, Рондол, Рондол, как это он любил приговаривать? «Ты, Айвэн, изъясняешься темно и мудро, как природа… темно и мудро». Почему же он преступник?
Глава 7
Назавтра, не успев принять дежурство, он уже знал, что Рондола ночью привезли в тюрьму. Весь день ему хотелось подняться в камеру, но что-то мешало. Не хотел он видеть Рондола в камере. Не хотел.
Через несколько дней к нему в комнату спустился Каллахэн.
— Мистер Берман, — сказал он, — Шилдс сегодня не вышел.
— Да, Каллахэн, я как раз думал, кем заменить его.
— Вот я и пришел, мистер Бермам, мы с Шилдсом договаривались, если кто-нибудь не придет почему-либо — подменить. Я как увидел, что его нет, так сразу и думаю: дай-ка схожу к мистеру Берману и скажу, что подменю Шилдса…
Что-то он много говорит, подумал Берман. На себя не похож.
— А то, если со мной что случится, тогда он меня подменит. Да и дел-то: проследить, чтобы вовремя накормили, вывести на прогулку, ну и посетители. Ежели, конечно, будут.
— Хорошо, хорошо, Каллахэн. Идите наверх. И скажите дежурному по пятому сектору, чтобы шел домой. Вы подмените Шилдса. Вот вам шифры от камер.
Странный он сегодня какой-то… Что это с Шилдсом стряслось? Никогда ни на секунду не опоздает. Надо позвонить ему. Болен, наверное.
Он посмотрел в книжке номер телефона Шилдса, позвонил ему. Ответил женский голос:
— Миссис Шилдс слушает.
— Добрый день, миссис Шилдс. Это Айвэн Берман. Что с вашим супругом?
— С моим супругом? — В голосе женщины послышалось беспокойство. — Что с моим супругом?
— Я думал, он заболел.
— А разве он не на работе?
— Нет, миссис Шилдс, он сегодня не явился.
— Господи…
— Да вы не волнуйтесь…
— Он вышел из дому, как обычно… Господи, о господи… — Она начала плакать.
— Не волнуйтесь, может быть, он еще придет. Мало ли что может задержать человека…
— Нет. нет, нет, я знаю, что-то случилось…
— Успокойтесь, миссис Шилдс, как только он придет или я что-нибудь узнаю, я тут же позвоню вам.
Он положил трубку и вздохнул. Шилдс никогда не опаздывал. Ни на минуту. У них никто никогда не опаздывал. Тюрьма — прекрасное место. Таким местом дорожат. Таким местом не бросаются.
Он занялся заполнением бланков отчета. Вечно эти отчеты…
Но мысль о Рондоле продолжала трепыхаться где-то на дне его сознания. Он не хотел его видеть. Увидеть его в камере — значит предать их Тихое озеро. Он хотел видеть его там, а не в камере. Язон Рондол не должен быть в камере. Он не хотел связывать воедино своего друга и тюрьму. Ему казалось, хотя он и не отдавал себе в этом отчета, что зайди он к Язону в камеру — и Язон в камере станет реальностью. А в такую реальность не хотелось верить.
На душе у него было беспокойно. Шилдс так и не появился. Действительно, что-то случилось. Наверняка случилось. Теперь он уже не сомневался. А вот Каллахэн не сомневался с самого начала. Почему? Откуда такая уверенность? Да потому, что Шилдс никогда не опаздывал. А коль скоро опоздал — Каллахэн был уверен, что он не придет.
И все-таки что-то уж очень быстро Каллахэн прибежал к нему. Чепуха. Его, наверное, послал дежурный по пятому сектору. Видит, что его не меняют, хотя время уже пришло, вот и попросил его сходить к дежурному офицеру.
Смутно, беспокойно на душе. Но почему же? Да, Рондол в тюрьме. Но что поделаешь — это и есть жизнь. Тюрьма — это жизнь? Кто знает, кто знает…
Какая-то чушь, что они договаривались с Шилдсом подменять друг друга. Насколько он помнит, Шилдс не опоздал ни разу и не болел ни разу.
Айвэн Берман несколько раз глубоко вздохнул, но беспокойство все равно не покидало его. Неясное беспокойство, тревожное. Сердце сжималось. Как бывает иногда на озере перед бурей. Когда все тихо, все замирает и все ждет.
И почему Рондол сам отдался в руки полиции? Выйти утром на улицу к отелю «Мажестик» — это действительно значит сдаться полиции. Их там в это время как собак нерезаных.
Значит, так ему нужно было. Так ему удобнее. Он решительно встал и поднялся наверх. Пятый сектор. Камера триста двадцать вторая.
Каллахэн тут как тут.
— Все в порядке, мистер Берман. Все тихо и спокойно. Управляюсь за двоих, даже и не думал, что это так легко…
Он посмотрел на Каллахэна. Что он трясется как осиновый лист? И говорит, говорит… Он нахмурился.
— Хорошо, Каллахэн, идите. Я проверю, как тут новичок.
Он набрал шифр на замке и открыл тяжелую дверь. Как он мог подумать хоть на мгновение, что Рондол не захочет его видеть? Как он мог столько времени не подняться к другу?
Рондол улыбнулся ему и шагнул навстречу.
— Айвэн…
— Язон…
Они обнялись. Что это у него в горле, неужели ангина будет? Он попытался проглотить комок, но тот, как поплавок, тут же выныривал и снова становился в горле.
— Спасибо, что пришел, старина.
— О чем ты…
— Ты не собираешься на наше озеро?
— Хотел поехать в субботу… Но не поеду.
— Почему?
— Из-за тебя.
— Как из-за меня?
— Язон, неужели ты думаешь, что человек может быть на озере, когда его друг ожидает суда? Это, это… как есть уху, когда на тебя смотрят голодные глаза.
— Спасибо, Айвэн. Мы еще будем смотреть друг на друга сытыми глазами.
— Язон, я ни о чем не спрашиваю, я видел тебя по телевидению, когда ты сам…
— Так нужно. Верь мне, я не виновен. Но кое-кому я стою поперек горла… Если бы ты знал, какой муравейник я разворошил… Поэтому-то они так усердно охотятся за мной. Они дорого дали бы, чтобы я молчал. Всегда. Поэтому мне нужно было, чтобы у полиции были связаны руки. Трудно уверить кого-нибудь, что был убит при попытке к бегству, если миллионы людей видели, как я добровольно сдался полиции. Понимаешь?
— Да, как будто.
— Здесь-то хоть они до меня не доберутся. Ты не представляешь, как легко сидеть, когда всей душой стремился в тюрьму… Спасибо, что заглянул ко мне, Айвэн. И поезжай на озеро.
— Нет, Язон. Вода — не люди.
— Это ты тонко заметил.
— Она не прощает предательства…
— Почему?
— Не знаю… Может быть, потому, что на воде лучше думается… Мне нужно идти, Язон.
— Спасибо.
Берман плотно закрыл тяжелую дверь камеры. Они охотятся за ним… Дорого дали бы, чтобы он молчал… «Здесь-то хоть они до меня не доберутся…» Как странно, что человек стремится в тюрьму. Но все ведь не могут быть в тюрьме. Кого же туда? Самых лучших? Самых честных? Самых смелых? А преступники чтобы расхаживали на свободе… Не так уж странно выходит.
Он не умел думать на абстрактные темы, игра воображения утомляла его, как тяжелая работа. Он покачал головой и спустился к себе в кабинет. Как там Шилдс, интересно, объявился все-таки дома или нет? Он позвонил ему домой, но никто не отвечал. Ничего не было известно и в полицейском управлении. Как в воду канул. Испарился. Или удрал… Удрал? Нелепо. Не может быть. Или… Или… А может быть, кому-нибудь понадобилось, чтобы он не пришел сегодня… Но кому, зачем? «Мистер Берман, мы с Шилдсом как раз договаривались подменить друг друга…» Дрожащие руки Каллахэна… «Да и дел-то, мистер Берман: проследить, чтобы еду принесли вовремя, вывести на прогулку…»
Нет, чепуха лезет в голову. Сроду ничего здесь такого не случалось. Тюрьма — это порядок.
А если… Если все-таки… До чего жарко в комнате… Сердце его снова сжала неясная тревога. Ему почудилось, что он слышит скрип открываемой тяжелой двери. Рондол вскакивает, отступает. Но куда? В стену? И он, Айвэн Берман, не помог человеку. Единственному человеку в мире, с кем он любил сидеть в лодке…
Он помотал головой. Нет, так больше нельзя. Он поднялся наверх. Коридор был пуст. Наверное, Каллахэн в другом секторе. Тем лучше. Он быстро набрал шифр на диске замка камеры Рондола, нажал кнопку смены и набрал новую комбинацию. С ленивым чавканьем щелкнул замок. Шесть стальных языков вошли в шесть стальных ртов.
Он быстро спустился вниз. Никто в мире не знал теперь новой комбинации. Пусть он совершит нарушение порядка — все равно он пока не впишет шифр в книгу. В его черепе номер будет спрятан надежнее. Еду Рондол все равно получит, а без прогулок пока обойдется.
Берман почувствовал огромное облегчение. Будто сбросил с плеч груз. Можно было отдохнуть. И сесть за проклятую сводку.
Каллахэн посмотрел на часы. Через десять минут прогулка. Пора. Пусть. Первый и последний раз. Его это не касается. Не он, так Шилдс согласился бы У него дети, а у Шилдса нет. Да нет, ничего они с ним не сделают… Явится… Явится… Как это явится? Нет, нет, нет. Не-ет, это невозможно. Как же так? Ведь это Шилдс дал нож Льюку Поусту. Он, он… Как это, интересно, портсигар играет, когда его открывают? Тара-тара-тара….. там-там… Тари-тара-тара-там-там… Забавно. Не думать ни о чем. Не думать. Выключить. Повторять только мелодию: тара-тара-тара-там-там… Он его ударит, наверное, в живот. Тара-тара-тара-там-там… Они всегда наносят удар в живот. Несколько ударов. Тара-тара-тара-там-там…
Он набрал шифр замка камеры Поуста. Замок открылся, и он вошел и камеру Льюк несколько раз потянул носом — принюхивался, что ли? Или у ною насморк?
— Ну? — сказал он.
— Вот держи, — Каллахэн протянул было нож, но вспомнил, что забыл обтереть рукоятку. Это что же? Оставил бы свои отпечатки? Он вытащил трясущимися руками носовой платок и начал тереть ручку. — Я… вот…
— Давай. — Поуст критически осмотрел нож, взял его в руку, взвесил, покачал и вдруг стремительно ударил им в живот Каллахэна. Нож остановился буквально в нескольких дюймах от тела. Поуст посмотрел на лицо дежурного и засмеялся. — Ишь как побледнел… Надо ж приладиться… Ты мне его покажешь, этого?..
— Он выйдет из двадцать второй камеры… Тара-тара-тара-там-там…
Теперь вздрогнул Поуст.
— Чего это ты поешь? Псих, что ли?
Боже, что с ним творится, голова как чужая, плывет куда-то…
— Это я так, ничего…
— А…
Они вышли в коридор. Тишина. Серый металл и серый пластик. Который скрадывает шаги. Тара-тара-тара-там-там… Не иначе как в нем устройство какое-то. А то как же он будет играть? Двадцать вторая камера. Палец в наборный диск замка. Фу ты, черт, зацепился заусенцем за край диска. Больно. Не забыть бы обрезать этот проклятый заусенец, а то уже второй день он цепляется за все на свете. Два—один—один—четыре—пять—семь. Он потянул за ручку. Дверь не открывалась. Что за чертовщина? Он точно помнил номер. Ну-ка, еще раз. Наверное, он не до конца набрал комбинацию. С ним это бывало. Начнешь набирать телефон и вдруг посредине забудешь — набрал какую-то цифру или нужно ее еще раз набирать. Два—один—один — так, медленнее, не спешить, тщательнее — четыре—пять, — сейчас он наберет последнюю семерку, и замок щелкнет. Семь. Тишина. Серый металл двери. Серый потолок, серый пластик пола. Он потянул на себя ручку. Дверь не открывалась.
— Скоро? — спросил Поуст. Он шмыгнул носом за спиной у Каллахэна. Где он мог простудиться? Странно.
Он знал, что произошло что-то страшнее. Сейчас появится Фалькони. Друг детства. Спереди и сзади. Сверху и снизу. Две пачки. По двести пятьдесят купюр в каждой…
Он снова набрал номер. Замок не открывался. Он забарабанил кулаками по металлу.
— Что случилось? — послышался голос из-за двери.
И все из-за этого мерзавца. Мерзавец! Падаль! Отброс! Что он сделал такого, что Рондол мстит ему?.. Ну что ему надо? Получи нож в брюхо, и дело с концом. Не мучай себя и других. Раз уж так получилось, не тяни, откройся, прими руки от живота. Не мучай ты себя и других. Господи, пронеслось у него в голове, при чем тут Рондол?
— Ничего, — сказал он.
— Так как же? — спросил Поуст. Глаза у него были напряженные и немигающие. Как у змеи. Он шмыгнул носом и медленно облизнул сухие губы. В мелких трещинках.
— Идите к себе, Поуст. Прогулка пока отменяется. Потом…
Потом, потом, потом, подумал Каллахэн, тара-тара-тара…
Надо будет вымыть машину, подумал Айвэн Берман, въезжая в подземный гараж. Хотя на улице такая слякоть, что через пять минут машина будет еще грязнее, чем до мойки. Разве что попросить Чака? Пусть парнишка заработает лишнюю монету.
Не снимая ноги с тормоза, он медленно съехал вниз по крутому пандусу. Когда на улице солнечно, здесь, под землей, всегда сумрачно, и глаза не сразу адаптируются к полумраку. А когда на улице темно, здесь, наоборот, все хорошо видно. А вот и Чак.
— Добрый вечер, мистер Берман.
— Привет, Чак. Ты не хотел бы сполоснуть мою машину?
