20

Я сидел за рулем своего старого доброго «шеворда» и тихонько напевал. Дорога весело неслась на нас, кидалась под колеса машины, и мы безжалостно давили ее. Зачарованный Оскар сидел тихонько, не шевелясь. Ста миль в час было более чем достаточно для существа, которое за восемнадцать лет жизни не знало другого транспорта, кроме своих ног.

Впрочем, сто миль — скорость, вполне достойная даже для тридцатишестилетнего горожанина, и я не спускал глаз с шоссе. Я и напевал только для того, чтобы забаррикадировать голову от вчерашних ночных мыслей и спокойно вести машину.

Скоро и Хиллтоп. Справа на площадке для отдыха стоял огромный красный фургон «Филипп Чейз Перевозка мебели». Не фургон, а чудовище. Я пронесся мимо, и на мгновение мне почудилось, что в кабине фургона что-то вспыхнуло. Бинокль, например. Пора, Дин Дики, пугаться собственной тени. А может быть, и действительно пора? Я оторвал глаза от дороги и бросил быстрый взгляд в зеркальце заднего обзора. Как будто, ничего особенного. Ярдах в ста позади приземистый серый «джелектрик», который все время идет за нами, но мало ли машин проезжает по шоссе. Может быть, тоже в Хиллтоп.

Удивительный городок Хиллтоп. Никаких тебе контрольно-пропускных пунктов, никаких шлагбаумов и определителей личности. Здешние жители не доверяют двум-трем стражникам, которыми вынуждены довольствоваться обитатели охраняемых поселков. Здесь каждый дом — настоящая крепость, разве что без рвов с водой и поднимающихся мостов. Вместо них дома окружены оградой, освещенной полосой, как государственная граница, с дюжиной различных детекторов, ловушек и тому подобного Обитатели Хиллтопа надежно отгорожены этими стенами и своими миллионами, потому что человек, у которого нет миллиона, жить в Хиллтопе не может. Он, впрочем, и человеком здесь не считается.

Немудрено поэтому, что вокруг Хиллтопа вечно вертятся телеразбойники и стараются исподтишка снять, как живут настоящие люди.

Вот и мы, едва въехали в Хиллтоп, сразу привлекли к себе внимание открытой машины с эмблемой в виде глаза на боку. Операторы навели на нас длиннющие телеобъективы и следили за нами на расстоянии пятидесяти ярдов — предел, за которым, по определению Верховного суда, частная жизнь граждан уже не является частной.

А вот и дом Генри Клевинджера. Форт, а не дом. С удивительным чувством повернул я к нему. Вот так же один раз я уже подъезжал к этому дому, а вывезли меня, не спрашивая моего согласия, накачанным какой-то дрянью.

Я собрался было остановить машину у металлических ворот, как они открылись и тотчас захлопнулись за нами. Решетчатый забор тут же ощетинился полудюжиной телеобъективов. Будь я Генри Клевинджером, я бы заменил решетчатую ограду сплошной, а сверху накрыл все крышей. Или — еще лучше — зарылся бы в землю…

Не успели мы остановиться, как из подъезда вышел Генри Клевинджер. Он не бежал, но и не шел медленно. Он встречал сына после долгой разлуки. Генри Клевинджер знал, как вести себя. Он, наверное, чувствовал телекамеры кожей. Говорят же, что есть люди, которые чувствуют радиоволны.

— Оскар, — проникновенно сказал Генри Клевинджер и раскрыл объятия. На секундочку у меня екнуло сердце, но Оскар лицедействовал с уверенностью профессионала. Долгие годы, в течение которых он играл роль слепка, не прошли даром.

— Отец, — пробормотал он, и голос его чуть дрогнул, — спасибо тебе за все…

— Как ты себя чувствуешь?

— Как видишь отец, прекрасно…

Я скромно стоял в сторонке. Экс-помон, присутствующий при встрече лже-сына с чужим отцом.

— Здравствуйте, мистер Дики, — наконец мистер Клевинджер заметил и меня. — Большое спасибо за все, что вы сделали для моего сына. Прошу вас…

Мы оказались в знакомой мне комнате.

— Тонисок? — спросил хозяин, и я не мог сдержать улыбки. Мне показалось даже, что я хихикнул.

Клевинджер недоуменно посмотрел на меня. Он не привык, чтобы люди в его присутствии хихикали.

— Простите, мистер Клевинджер, — я не мог отказать себе в маленьком удовольствии, — я просто вспомнил, что уже однажды вы угощали меня тонисоком.

Теперь пришла очередь Клевинджера хихикнуть.

— Ну, мы уже с вами объяснялись по этому поводу. Маленькая неприятность…

Месяц кошмаров сурдокамеры, добрый доктор Грейсон, ходячие запасные части Новы, Первый корпус, безумные глаза Изабеллы Джервоне, потерянный Алгоритм, — действительно, маленькая неприятность.

Клевинджер вопросительно посмотрел на меня, показав бровями на Оскара. Я кивнул на дверь.

— Оскар, я бы хотел поговорить с мистером Дики, — сказал Клевинджер.

Оскар непонимающе посмотрел на меня. У меня вспотел лоб. Отцы-программисты, откуда же ему знать, что нужно выйти?

— Выйди на пару минут из комнаты, — сказал я.

Оскар послушно вышел.

— Прогресс огромный, — важно кивнул я и погладил себя по воображаемой профессорской бородке, — но месяц-другой ему еще нужно избегать эмоциональных стрессов. Доктор Грейсон, наверное, уже объяснил вам…

— Да, да. Неожиданные осложнения. Я, признаться, ожидал худшего. Выглядит Оскар просто великолепно. Как вы думаете, когда он сможет увидеться с матерью и сестрой? Моя жена сейчас гостит у дочери в Элмсвиле…

— Трудно сказать, может быть, через месяц или даже раньше.

— Вы уверены, что Оскару лучше пока побыть с вами?

— Думаю, что да. Так же считает и доктор Грейсон.

— Ну, прекрасно. Вот чек, который я вам приготовил, мистер Дики. Не стесняйте себя в расходах…

Мне показалось, что Клевинджер даже облегченно вздохнул, когда я выразительно посмотрел на часы. Скорее Генри Клевинджер похож на лжеотца, чем Оскар на лже-сына. А может быть, я просто идеализирую отношения миллионера с сыном. Прочел же я в листках, переданных мне Грейсоном, что особой привязанностью друг к другу они не отличались.

Телеразбойников за оградой больше не было. Нашли, наверное, другую жертву. Мы уселись в машину, и я незаметно пожал Оскару руку.

— Молодчина, дорогой. Все было хорошо.

— Если я знаю, что говорить, мне не трудно обманывать, — горделиво ответил Оскар.

Остается научить его, что говорить, и он созреет для нашего мира.

Впереди на шоссе, промчалось длинное красное чудовище «Филипп Чейз. Перевозка мебели». Почему вдруг мое сердце испуганно сжалось? Неужели я должен обмирать всякий раз, когда Филипп Чейз перевозит людям мебель? Чистая случайность, но ведь, действительно, в нашем мире безопаснее всегда чувствовать себя мишенью. Может быть, красный фургон промелькнул только что на шоссе, подчиняясь законам теории вероятностей. Ну, а если в эти законы вмешивается чья-то воля? Тогда даже и невероятное вполне может стать вероятным.

В кабине пискнет зуммер рации: «Едут», — крикнет возбужденный голос. Водитель проглотит слюну и включит двигатель. А вот и наш зеленый «шевордик» появляется из-за поворота и на всякий случай сигналит. Конечно, водитель фургона видит его и пропустит, прежде чем выехать на шоссе. Это сделал бы даже начинающий автомобилист, а тяжелые турбинные грузовики водят только профессионалы.

Человек Филиппа Чейза глубоко затягивается и увеличивает обороты. Мощная турбина тонко подвывает. Пора. Фургон выпрыгивает на серую полоску шоссе, перегородив его красным кузовом. Водитель «шеворда» резко тормозит. Он уже точно знает, что он — мишень. Но поздно. «Шеворд» ударяется носом о «Перевозку мебели». В красном кузове нет мебели. Там грузчики. Ловкие, сильные грузчики. Распахивается задний борт-трап, и через несколько секунд исковерканный «шеворд» уже в красном чреве. Теперь можно не спешить и спокойно сделать с пассажирами «шеворда» то, что намечено подправленной теорией вероятностей.

У самого выезда на шоссе я остановился. Чего только не приходит в голову мишени, пока она ждет своей очереди. На то она, впрочем, и мишень. Я решительно развернулся, и через пару минут мы вернулись к Генри Клевинджеру. Что делать, если машина барахлит, а ехать все-таки семьдесят пять миль. Не будет ли он так любезен, чтобы вызвать нам аэротакси?

Пилот такси ворчал всю дорогу: «Движение — сплошной „час пик“. Аварии — каждый день. Машины старые».

Перед самым городом я решил приготовить деньги и полез во внутренний карман куртки. Отцы-программисты, как я мог забыть о магнитной пленке и фото! Я попросил пилота ссадить нас на крыше здания телекомпании «Око» и спустя десять минут сидел в комнате Николаса Дани. Николас — типичный телеразбойник с моральными устоями тигровой акулы. Если бы он мог заснять распятие Христа, то наверняка протолкался бы к самому кресту и попросил легионеров:

— Джентльмены, не могли бы вы прибить его еще раз? Мне бы хотелось сделать еще один крупный план. А вас, дорогой, — повернулся бы он к сыну человеческому, — я бы попросил получше войти в роль. Больше драмы, больше мимики — вас же все-таки распинают…

И тем не менее у нас с ним добрые отношения. Может быть, потому, что я никогда не пытался устроить себе рекламу с помощью телекамер «Ока».

— Николас, — спросил я его, — ты по самой своей конституции способен высидеть десять минут спокойно и не перебивая меня?

— Тишина! — крикнул Николае сам себе. — Мотор!

Он действительно ни разу не прервал меня, пока я рассказывал ему о Нове.

— Можешь на меня положиться. Дин, — торжественно сказал он, когда я замолчал, — я тебя не оставлю. Сколько бы ты ни просидел в сумасшедшем доме, каждое рождество я буду навещать тебя.

— Спасибо, Ники, я всегда знал, что у меня есть настоящий друг.

Я выудил из кармана прямоугольную магнитофонную кассетку и положил ее на стол.

— Это еще не все.

Подкладка куртки никак не хотела отрываться, но наконец я вытащил измятые фотокарточки.

— И это еще не все. Два с половиной месяца тому назад Оскар Клевинджер, сын Генри Клевинджера попал в катастрофу на монорельсе. У него была безнадежно раздроблена нога и исковеркана рука…

Я подошел к двери и позвал:

— Оскар, иди сюда, сынок.

Оскар вошел в кабинет Николаса и пробормотал:

— Добрый день.

— Оскар, это мистер Николас Дани. Ники — это Оскар Клевинджер. Сынок, если тебе не трудно, сними брюки и рубашку.

Первый раз в жизни я увидел на лице Николаса растерянность. Он даже по-детски разинул рот, глядя на загорелую фигуру Оскара.

— Оскар, если тебе не трудно, покажи дяде, как работают твои ручки и ножки.

Оскар пожал плечами — жест, которому он уже успел научиться и который успел полюбить, — и стал на руки. Нельзя сказать, чтобы он сделал это профессионально. Он простоял секунды три и грохнулся на пол, но Николас уже закрыл рот. Очевидно, это придало ему энергии, потому что он набросился на меня с вопросами. Он забрасывал меня ими, швырял их а меня.

Договорились мы на том, что оригиналы фото и магнитной пленки останутся у него в сейфе, я же получу копии. Кроме того, я сделаю все, что могу, чтобы добыть координаты Новы, потому что найти лагерь в тропических лесах континента — задача практически невыполнимая.

В гостиницу я решил не возвращаться. Если мы действительно были с Оскаром мишенью, лучшего стрельбища, чем отель «Сансет вэлли» и не придумаешь. Во-первых, людям из красного фургона известно, что мы остановились именно там, поскольку номер был заказан ими же. Во-вторых, тихий загородный отельчик с симпатичной и внимательной администрацией, которая всегда готова вручить друзьям постояльцев запасные ключи, — разве это не удобно?

Вместо этого мы отправились на крошечную квартирку, ключ от которой нам дал Николас Дани.

21

Дежурство было тягостным и бесконечным, как неудачный брак. Два нарка с ножевыми ранами. Не могли разделить одну дозу героина на двоих. Зашивая раны, доктор Пуласки подумал, что занимается на редкость бессмысленным делом. Как только они придут в себя, снова начнут просить, требовать, угрожать — им нужна будет очередная доза белого снадобья.

Интеллигентный старичок, у которого кто-то хотел отнять на улице бумажник. Вместо того чтобы извиниться за то, что в бумажнике так мало денег, старичок стал звать на помощь и получил ее в виде удара кулаком по носу. Скорее даже кулачищем, потому что кости переносицы были раздроблены, нос свернут на сторону. Плюс легкое сотрясение мозга. И все за двенадцать НД.

Ребенок, сбитый машиной. Элегантно одетый джентльмен с четырьмя перстнями на жирных пальцах и пятью автоматными пулями в груди. Как будто не могли его отвезти прямо в морг…

Доктор Пуласки в последний раз не спеша вымыл руки. Каждый палец в отдельности — привычка Можно было идти домой. Он доплелся до дежурной комнаты, снял халат. Он устал. Раньше случалось оставаться на ногах по две смены — и ничего. А теперь стал уставать. И не определишь сразу, где накапливается усталость. Ломит спину, хочется расправить плечи, поглубже вздохнуть, но плечи не расправляются.

Доктор Пуласки вытащил из кармана пачку мариси. Единственное, что приносит успокоение и поднимает тонус — сигарета с марихуаной.

Вечно сестры оставляют включенным телевизор. Доктор Пуласки хотел было протянуть руку, чтобы выключить его, но на экране загорелся зеленый глаз — «Око». Новости. Черт с ними. Пусть будут новости, хотя новости-то все далеко не новые: чья-то грандиозная свадьба. «Господи, — подумал доктор, — хоть бы раз показали не свадьбу, а развод». Новые весенние модели электромобилей. Волнения безработных.

Внезапно доктор Пуласки выпрямился. Из зеленого «шеворда» вылезли двое. Какой-то тип и Оскар Клевинджер. Тот, у которого была раздавлена нога и рука во время катастрофы на монорельсе. И которого забрал из больницы его отец. Надменная скотина. Миллионер. Оскар Клевинджер шагнул навстречу отцу и вскинул руки для объятия.

Доктор Пуласки едва успел вскочить и ткнуть пальцем в кнопку стоп-кадра. Оскар Клевинджер застыл с поднятыми руками. Двумя здоровыми руками. Стоя на двух здоровых ногах.

Может быть, протезы? Но доктор Пуласки знал, как выглядят люди с протезами всего через два с небольшим месяца после ампутации руки и ноги. Недаром он двадцать лет был хирургом.

Этого не могло быть. Кости не могли срастись. Там же не было костей. Он вспомнил рентгеновский снимок.

Этого не могло быть. Никогда. И то, что в стоп-кадре стоял улыбающийся Оскар Клевинджер, стоял на здоровых ногах, подняв здоровые руки, было для доктора Пуласки оскорбительно. Оскорбительным было то, что он, хирург с двадцатилетним стажем, считает это невозможным, а телевизор доказывает обратное. Он оказался в дураках, а эта богатая сволочь обнимает сына. Они всегда правы. Те, у кого есть деньги.

Он затянулся мариси, выключил телевизор, но Оскар Клевинджер по-прежнему издевательски поднимал и опускал руки. Доктор Пуласки знал, что не найдет себе места, пока не увидит Оскара Клевинджера собственными глазами.

Он взял телефонную книгу, нашел номер Генри Клевинджера. Чей-то до омерзения вежливый голос сказал, что Оскара Клевинджера в доме отца сейчас нет, а адреса его резиденции в настоящее время он сообщить не может.

Он позвонил знакомому лейтенанту в городскую полицию и попросил узнать, где остановился Оскар Клевинджер. Через пятнадцать минут тот позвонил сам и назвал гостиницу.

Через полчаса Пуласки уже поставил машину на стоянке и вошел в вестибюль.

— Мне нужен Оскар Клевинджер, — сказал он молодому портье с боксерскими плечами.

— Одну секундочку, — пробормотал портье и поднял телефонную трубку. — Это портье. К мистеру Клевинджеру посетитель… Простите, — он повернулся к доктору Пуласки, — как ваше имя?

— Доктор Пуласки. Оскар Клевинджер лежал у меня в больнице.

— Доктор Пуласки, — повторил портье в трубку, выслушал ответ и кивнул доктору. — Пожалуйста, третий этаж, семнадцатая комната. Лифт налево, прошу вас.

Портье проворно выскочил из-за стойки и почтительно повел доктора к лифту.

«Боже правый, — подумал доктор Пуласки, — неужели же еще осталось такое обслуживание?»

Портье пропустил доктора вперед и захлопнул за ним дверцы. Лифт мягко вознесся и тут же затормозил.

Триста семнадцатая комната была прямо напротив лифта, и доктор Пуласки вдруг подумал, что будет выглядеть довольно глупо, когда спросит у Оскара Клевинджера, почему у него сгибаются правая нога и правая рука, хотя делать этого не должны. Но он уже поднял руку, чтобы постучать в дверь с красивым медным номером, и знал, что отступать поздно.

Однако он так и не постучал. Дверь сама распахнулась навстречу ему.

— Пожалуйста, доктор, заходите.

— Спасибо, — кивнул доктор и вошел в маленькую прихожую.

Человек, впустивший его, повернул в двери ключ.

— Мне нужен Оскар Клевинджер, — неуверенно сказал доктор Пуласки. — Я понял внизу, что он сейчас у себя.

— Кто вы такой?

— Я уже называл себя портье. Доктор Пуласки. Мистер Клевинджер-младший попал ко мне в больницу некоторое время тому назад после катастрофы на монорельсе…

— Ну, а зачем он вам? — подозрительно спросил человек, заперший дверь. Он чем-то напоминал портье. Может быть, тем, что у него были такие же мощные плечи и слегка сонные глаза. Доктор Пуласки вдруг почувствовал, как а нем шевельнулась тревога, но он тут же отогнал ее.

— Ну, я же врач, вы понимаете… Меня интересует состояние его здоровья.

— Зачем он вам? — тупо повторил вопрос человек с сонными глазами.

— Я же вам только что ответил. Если его нет, я не настаиваю… — доктор Пуласки повернулся к двери. Сердце его колотилось, и дыхание стало прерывистым.

— Последний раз спрашиваю, зачем он вам? Кто вас прислал? Он сам? Или второй? Где они?

— Позволите, позвольте, — доктора охватила паника, и он тоскливо подумал, что нужно было все-таки выключить телевизор. — Позвольте, я вас не понимаю… Я смотрел телевизор и увидел в программе новостей «Ока» Оскара Клевинджера и его отца. Меня поразило, что всего через два с небольшим месяца после катастрофы, во время которой ему раздробило ногу и руку, он так поправился…

Доктор Пуласки видел, как человек взмахнул рукой. Ему казалось, что взмахнул медленно, лениво, и он не сразу даже соединил это движение с взорвавшейся на щеке болью. Голова его дернулась назад так, что хрустнули шейные позвонки.

— Теперь скажешь, кто тебя подослал?

Сквозь облако боли доктор увидел сонные глаза, в которых не было никакого выражения. Он опустился на колени.

— Клянусь вам, вы можете проверить. Я к вам прямо из больницы. Мне сказал, где они остановились, лейтенант Флешер из городской полиции. Он знает, что я поехал сюда.

— А это идея, — послышался второй голос, и из смежной комнаты вышел человек постарше.

«Господи, — страстно зашептал про себя доктор Пуласки, — спасибо тебе».

— В каком смысле?

— Пусть полиция ищет их. Пусть помогут нам.

— А почему полиция будет искать их?

— Потому что в их номере будет найден труп, а убийцы, очевидно, они.

Слова никак не хотели проникать в сознание доктора Пуласки, потому что были чудовищны и несли в себе кошмар. Он открыл рот, чтобы закричать, но старший небрежно поднял руку и выстрелил, словно отмахнулся от надоедливой мухи.

— Это ты ловко придумал… Но ведь нас не устроит, если они попадут в лапы полиции.

— Об этом ты не беспокойся. Это я беру на себя. Если они их найдут, я буду знать об этом раньше кого-нибудь другого…

22

Оскар смотрел по телевизору очередную передачу с Луны, а я сидел в продавленном кресле Ника Дани и думал, что вовсе не нужно быть дипломированным бухгалтером, чтобы подвести кое-какие итоги.

В графе «расход». Спокойная жизнь полицейского монаха. Чувство приносимой пользы. Чувство чистоты. Чувство растворения в Первой Всеобщей Научной Церкви. Радость погружения. Разделение ответственности за любое важное решение с Машиной. Жизнь, построенная по Священному Алгоритму.

В графе «приход». Кошмары темной сурдокамеры и всей Новы. Въевшийся во все поры тягостный страх. Чувство мишени. Крошечная квартирка Николаса Дани, из которой я боюсь высунуть нос. И Оскар.

Но что из чего вычесть, чтобы получить сальдо? Что важнее? Если бы не Оскар, все было бы ясно. Чистый и безусловный проигрыш. Стопроцентный проигрыш. Но это существо, смотрящее сейчас с разинутым ртом за стартом грузовой ракеты с Луны, несколько усложняет расчеты. Я могу представить себе многое. Единственное, чего я не могу себе представить, — это себя без Оскара. Без семидесятипятикилограммового Оскара с детски круглыми от удивления глазами. Бреющегося Оскара, спрашивающего меня, кто жужжит в электрической бритве. Не что, а кто. Оскара, который любит молчаливую девчушку по кличке Заика. Оскара, которого я незаметно для себя стал называть «сынок».

Сынок сынком, а нужно было что-то решать. То, чего я более или менее успешно избегал всю жизнь. Решать. Мы сидим второй день в этом курятнике и смотрим телевизор. Еще день-другой, и уже не один Оскар, а мы оба превратимся из людей в слепков. Но больше, к сожалению, делать нечего. Наверное, это психоз. Плата за Нову. Стоит мне закрыть глаза, как я вижу красный мебельный фургон. И серенький приземистый «джелектрик». И самое гнусное заключается в том, что стопроцентной уверенности в реальности моих страхов у меня нет. Но я не могу позволить себе проверить, мишень ли я, подставляя себя под выстрелы.

Единственное, что приходит мне в голову, — это узнать, наведывался ли кто-нибудь за нами в «Сансет бэлли». Если да, значит, нас ищут. Если нет, фирма Филиппа Чейза вполне добропорядочна.

Но идти самому в гостиницу, не говоря уже об Оскаре, — значит зажмурить глаза и на четвереньках влезть в мышеловку. Они могут поджидать меня и в вестибюле, и в номере, и на улице. Если человек хочет спокойно спать, убив накануне в Нове очередное бессловесное существо, и у него есть деньги, он пойдет на все, чтобы ему не мешали. В таких случаях даже скупердяи бывают щедры.

Попросить съездить туда Генри Клевинджера? Абсурдная идея. Можно отбросить ее сразу же. Он ничего не поймет. Ему ничего нельзя будет объяснить. Его слишком хорошо знают.

Послать Николаса Дани? Это значит подвергать опасности человека, с которым связаны планы на будущее. Если кто-нибудь и может совершить налет на Нову, то это телеразбойники. К тому же, пока Ники хранит у себя оригиналы фото и пленки, у меня есть хоть какая-нибудь надежда.

Остается Первая Всеобщая. Если я вознесу молитву Машине, она, безусловно, тут же распорядится, чтобы просьба моя была выполнена. Мне не хотелось этого делать. Дело в том, что я уже два с половиной месяца не вознес ни одной информационной молитвы. За исключением последних двух дней, я и не мог бы этого сделать. Просто… Впрочем, не совсем просто. И дело вовсе не в сомнениях. Обязательные сомнения предписаны Алгоритмом. В жизни каждого прихожанина Первой Всеобщей бывают периоды, когда он выпадает из Гармонии. И это предусмотрели отцы-программисты. Дело было в другом. Один из важнейших принципов налигии гласит: стремление к налигии не менее важно, чем сама налигия. Так вот, у меня больше не было ни налигии, ни стремления к ней. Оставалось лишь чувство потери чего-то очень привычного. Но оно не тяготило меня, это чувство…

И все-таки нужно было вознести молитву. Я набрал в легкие побольше воздуха и позвонил. Я назвал себя, сообщил, где я, коротко объяснил, почему не на предписанном месте в общежитии помонов, и попросил, чтобы какой-нибудь помон осторожненько проверил в «Сансет вэлли», не интересовался ли кто-нибудь мною или Оскаром Клевинджером. Машина молитву приняла, сообщила ее регистрационный номер и попросила спокойно подождать.

Что я и сделал, снова погрузившись в продавленное кресло Ники. На мгновение меня охватило ощущение, что я уже погружался в продавленное кресло. Совсем недавно. И вдруг я вспомнил. Вестибюль дрянной гостиницы, в которой я нашел убитого стражника. Вязальщица с необыкновенным голосом. Я утонул в кресле и ждал полицию. Но тогда я был спокойнее. Я ни от кого не прятался. Я еще не знал, что уже был мишенью. Теперь я знал.

Я встал и подошел к окну. С вечерней улицы сквозь плотно закрытые рамы доносился обычный городской гул. В комнате было жарко, и стекло слегка запотело. Я провел по нему пальцем и вдруг увидел красный фургон «Перевозка мебели. Филипп Чейз». И серенький приземистый «джелектрик». Они остановились около дома. Из легковой машины быстро вышли двое.