Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Библиотека советской фантастики (Изд-во Молодая гвардия) - Финансист на четвереньках (сборник)

ModernLib.Net / Юрьев Зиновий Юрьевич / Финансист на четвереньках (сборник) - Чтение (Весь текст)
Автор: Юрьев Зиновий Юрьевич
Жанр:
Серия: Библиотека советской фантастики (Изд-во Молодая гвардия)

 

 


Зиновий Юрьев
ФИНАНСИСТ НА ЧЕТВЕРЕНЬКАХ (сборник)

ЗВУК ЧУЖИХ МЫСЛЕЙ

      Я слышу чужие мысли так же явственно, как слова, даже еще яснее. Я не хочу этого, но не могу заткнуть свои мысленные уши. Не знаю, как это у меня получается, но я слышу звук чужих мыслей, вижу образы, плывущие в чужих головах, и, честное слово, это не так приятно, как я думал вначале. Ты не представляешь, что это такое — вечно слышать жадные, лживые, трусливые, похотливые, глупые слова, которые, словно зловонная жижа, переполняют черепные коробки…
Ты первый человек в мире, которому я рассказываю все это.

1

      Сознание возвращалось к Дэвиду Россу толчками, словно при соприкосновении с действительностью оно отскакивало и снова взмывало вверх, в облако неясных, бесформенных образов. И все же при каждом таком приземлении его сознание удерживало какую-то частичку окружавшего мира: ощущение сухого тепла постели, кусочек зеленоватой стены, бело-голубой халат сестры.
      Должно быть, именно поэтому, едва открыв глаза, Дэвид уже ясно понимал, что находится в больничной палате. В тот же момент открылись шлюзы его памяти, и он вспомнил.
      Он сидит за рулем своего старенького «шеви-два». Включен обогреватель, и его уютное шипение сливается с шумом мотора в привычный звук дороги. Шоссе накатывается прямо на него и аккуратно разрезается машиной на два полотнища. Как и всегда, за рулем Дэвид не думает ни о чем. В голове лишь плывут маленькие клочки мыслей, образов. Они то лениво сцепляются, повинуясь каким-то таинственным законам ассоциаций, то снова разбегаются в стороны.
      Ему хорошо. Ощущение физического благополучия человека, ведущего машину, складывается не только из его собственного самочувствия. Ровная работа мотора, упругий шорох шин — все это так же необходимо для спокойствия водителя, как и отсутствие болей в сердце, колотья в боку или поднимающейся по пищеводу тошноты.
      Дэвид Росс был здоров, как младенец на этикетке детских консервов «Бич-нат», и с несокрушимым оптимизмом своих двадцати девяти лет он был уверен, что так будет всегда. Будут сменяться машины — может быть, даже у него когда-нибудь будет «кадиллак», будут новые газеты, может быть, даже он станет когда-нибудь владельцем газеты и ему всегда будет хорошо. Почему именно ему должно было быть всегда хорошо, он не знал. Он просто не задумывался над этим.
      Он относился к жизни точно так же, как и к дороге. Он всматривался только в ту часть шоссе, которая сейчас мчалась навстречу ему. Уносясь назад, она теряла реальность, превращалась в абстрактные мили и населенные пункты.
      Дэвид Росс мало думал о вчерашнем дне и еще меньше о завтрашнем. Может быть, это равнодушие объяснялось, помимо молодости, еще и его профессией. Он был репортером, и история существовала для него один день. Кому нужна вчерашняя измятая газета и кто может знать, какие заголовки захватят первую полосу завтра?
      Шоссе круто скатывалось с холма, и Дэвид нажал на акселератор. Он любил разогнаться на спуске и стремительно выскочить на подъем. Стрелка спидометра дрожала где-то между восемьюдесятью и девяноста милями. Шелест шин перешел в свист. Он миновал впадину, и быстрый подъем слегка вдавил его в сиденье. «Шеви» выскочил на гребень холма, и в то же мгновение он увидел прямо перед собой черную машину. Она только что обогнала огромный автобус с эмблемой гончей на боку. Слева был автобус, справа — кювет.
      Машина надвигалась на него плавно и неспешно, будто в замедленной киносъемке, и Дэвиду казалось, что у него вполне достаточно времени, чтобы нажать на тормоз, выйти из «шеви» и крикнуть водителю: «Ты что, спятил!» Но почему-то и движения его были такими же медлительными и плавными, как и наплыв встречного автомобиля. Он начал поворачивать руль вправо, поворачивать неторопливо, еле перебирая руками. И так же неторопливо понял, что не успеет избежать столкновения.
      Сердце его сжал первородный животный ужас перед неизбежным. Апокрифическая старуха с косой мелькнула перед его глазами в одном из своих обличий двадцатого века — радиатором встречной машины. «Шеви» медленно летел в кювет. Он услышал треск — вернее начало треска, потому что начал томительно медленно проваливаться в бесконечную черноту…
      Очевидно, чувства все-таки отстают от сознания, потому что прошло несколько секунд с того момента, как Дэвид открыл глаза, а он все еще не испытывал никаких эмоций. Но вот он сориентировался в пространстве и времени, нашел крохотную точку во вселенной — себя и понял, что жив, что коса прошла над его головой, — и его захлестнула радость. Она звенела, струилась в его теле, распирая его. Он и не пытался сдержать ее, он не смог бы удержать ее в себе, если бы даже хотел. Она бы все равно выскочила из него, как мяч, который пытается удержать под водой ребенок. Он жив, он остался жив! И даже саднящая боль от ушибов лишь доказывала реальность спасения.
      Если бы авария была абсолютно неожиданной, Дэвид, возможно, очнулся бы с ощущением катастрофы, когда разум всеми силами пытается не принять ее, не поверить, когда кажется, что нужно только очень захотеть — и все окажется дурным сном, чьей-то неумной выдумкой. Но в его выключившемся в момент удара сознании застыло ожидание смерти, и больничная палата с зеленоватыми стенами знаменовала собой жизнь. Он пошевелил руками, ногами, головой. Какая это восхитительная штука: захотеть пошевелить ногой или рукой — и тут же почувствовать угодливое сокращение мышц! Вот желание бежит по нервам, толкает, тормошит лениво-сонный мускул. «Что вам угодно?» — «Хозяин велит вам приподнять левую ногу». — «Ох, не лежится ему спокойно! Ну, так и быть».
      Мускул зевает, набухает и нехотя тянет за прикрепленные к костям сухожилия. Нога сгибается. Боже, чудо свершилось! Чудо, чудо! Почему не звонят в колокола и хоры не подхватывают благодарственные псалмы?
      Дэвид засмеялся самым чистым и веселым смехом — смехом радости жизни.
      Он услышал, как сестра в углу комнаты пробормотала: «Бредит, наверное», — и ответил:
      — Дорогая сестра, я не только не в бреду, я готов расцеловать вас, хотя это, наверное, и запрещается больничной администрацией. Вы уж простите меня за болтливость, но я чувствую себя так, словно только что родился.
      Сестра, немолодая женщина, обернулась к Дэвиду.
      — Как вы себя чувствуете, мистер Росс? Если речь идет о поцелуях, все в порядке, хотя это не совсем обычное желание для новорожденного. Вам здорово повезло. Ухитриться отделаться в такой аварии всего несколькими ушибами…
      — Поэтому-То я и засмеялся, сестра. А вы сказали, что я, наверное, в бреду.
      — С чего вы это взяли? Я ничего не говорила.
      — Как не говорили? Или мне это померещилось?
      — Вот видите, вам нужно еще отдохнуть. После сильных потрясений организм нуждается в покое. Постарайтесь заснуть.
      — Спасибо, дорогая сестра. Дай вам бог больных, которые бы чувствовали себя новорожденными, спали и смеялись!
      Дэвид вытянулся, всем телом впитывая живое тепло постели. Господи, насколько же это тепло должно быть приятнее безнадежного холода мраморного стола в морге!.. Болели правый бок и правая рука. Но подобно тому, как какой-нибудь острый соус лишь подчеркивает вкус блюда, боль от ушибов была даже приятной. Каждую секунду она напоминала о том, что он жив, цел и почти невредим.
      «Нужно будет позвонить Присилле», — подумал он. Впрочем, она сегодня его не ждет, и нечего пугать ее звонками из больницы.
      Внезапно в голову ему пришла мысль о машине. «Шеви», наверное, разбит в лепешку. Хорошо хоть, что застрахован. Какой, интересно, порядок? Сначала в полицию, а потом уже в страховую компанию? Или наоборот?
      В газете наверняка еще никто ничего не знает о нем. Черт с ними, может он хоть один день не думать о газете…
      Дэвид закрыл глаза. С самого детства, когда он был совсем еще маленьким мальчиком, по вечерам в кровати ему вдруг начинало казаться, что он больше никогда в жизни не сумеет заснуть. В такие минуты он был уверен, что перешагнуть грань между бодрствованием и сном абсолютно невозможно.
      Он изо всех сил сжимал веки и даже закрывал руками лицо, но сознание упорно не хотело растворяться в темноте. Потом темнота начинала расширяться, заставляя его физически ощущать свою незначительность, и он начинал думать, что лучше встать и зажечь свет. С этой мыслью он обычно и засыпал.
      Но сейчас Дэвид погружался в дремоту спокойно и естественно, будто не спеша входил в теплую воду. Мысли густели и застывали, словно желе, и уже странно-неподвижными отступали куда-то в уютный мрак.
      … Проснулся он от звука торопливых шагов. В палату стремительно влетел врач, схватил со стола листок и повернулся к Дэвиду спиной.
      — Гм, ловко у него получилось! Один случай из ста, — сказал врач каким-то удивительно плоским, бесцветным голосом.
      Дэвид затруднился бы даже сказать, какой это был голос, высокий или низкий, грубый или мягкий. В голосе была какая-то бесплотность, абстракция, словно это был не голос, а написанная фраза, которую Дэвид видел глазами. Но тем не менее это был голос, и он звучал у него в голове ясно и четко.
      — Вы правы, доктор, ловко это получилось! Один случай из ста. Такая авария…
      — Да, да, — рассеянно ответил ему врач и вдруг резко повернулся в сторону Дэвида. — Простите, вы о чем?
      — Что я сказал? Я ответил, что вы правы, — один случай из ста.
      — Я так сказал?
      — А что, нет? — Дэвид испуганно приподнял голову с подушки.
      Врач успокоенно улыбнулся и мягко толкнул Дэвида в лоб, заставляя его снова опустить голову.
      — Все в порядке, молодой человек. Просто мне показалось, что я не сказал «у вас это ловко получилось», а только подумал об этом. Но это бывает. Иногда можно что-нибудь пробормотать, не отдавая себе в этом отчета. А повезти вам действительно повезло. Тот, второй, в «бьюике», погиб. Отец четверых детей… Ну, отдохните еще, завтра мы вас отпустим.
      Врач вылетел из палаты так же стремительно, как и вошел. «Значит, тот погиб», — подумал Дэвид и не почувствовал ничего. Он не был ни жестоким, ни сентиментальным, и чужая смерть была для него алгебраически абстрактной, при упоминании которой полагается покачать головой и сочувственно вздохнуть.
      Отец четверых детей — вечная американская манера говорить о покойниках с легким неодобрением, словно они из-за какого-то каприза бросили многодетную семью. Отец четверых детей! Можно подумать, что, не будь у этого типа детей, его смерть приобрела бы большую респектабельность.
      В палату снова вошла сестра. Увидев, что Дэвид не спит, она слегка улыбнулась ему блеклой, усталой улыбкой и сказала:
      — Красивое лицо… Как у Кирка Дугласа…
      Вначале Дэвид смутился, хотя смущение не было лишено для него приятности. Но при этом ум его зафиксировал какую-то странность. Удивление медленно проявлялось в его мозгу, и лишь когда оно окончательно созрело, он понял, что именно поразило его. Сестра сказала: «Красивое лицо… Как у Кирка Дугласа…» Слова сами по себе не были какими-то необычными. Он знал, что немножко похож на знаменитого киноактера. То, что произнесла их сестра в лицо человеку, лежащему на кровати, было уже более странным. Но и не это заставило его несколько раз открыть и закрыть глаза. Сестра произнесла слова, не открывая рта! Она произнесла их, он явственно слышал их своими ушами, слышал этот необычный, плоский голос, такой же плоский и бестелесный, как у врача. Он не смог бы даже сказать, какого тембра был голос, но каким-то образом он твердо знал, что исходили эти слова от сестры. Он слышал их!
      — Вы так считаете, сестра? — спросил он.
      — Что считаю? — спросила сестра, удивленно повернувшись к Дэвиду.
      — Что у меня красивое лицо и что я похож на Кирка Дугласа?
      Сестра краснела медленно и мучительно. Сначала у нее запылали уши, затем краска пятнами спустилась на щеки, оставив лишь синевато-бледным нос, словно эталон для сравнения.
      — С чего вы это взяли? — еле пробормотала она.
      — Но вы же это сказали, признайтесь!
      — Господи, да что вы от меня хотите?..
      Теперь Дэвид слышал два голоса. Один — обычный женский, с чуть слышной хрипотцой, другой — тот, непривычно бесплотный, который уже был ему знаком. Первый смущенно бормотал: «Ничего я не говорила, не выдумывайте, пожалуйста!» Второй испуганно шептал: «Ненормальный какой-то! Мысли он читает, что ли?.. Не успела я это про него подумать, а он уже знает».
      — Простите меня, сестра. Я пошутил, — сказал Дэвид.
      Сестра — очевидно, для того, чтобы скрыть смущение, — повернулась к нему спиной и принялась что-то переставлять на столике.
      «Странный какой-то человек, — снова Дэвид услышал тот, второй, голос без интонаций, — только я подумала, а он тут же и услышал. Или это фокус какой-нибудь?..»
      Дэвид поднял руки и заткнул себе уши, изо всех сил надавливая на них указательными пальцами. Но он продолжал слышать! Он слышал еще лучше. Ему казалось, что он воспринимает даже легкий шорох, с которым непроизносимые слава катились одно за другим.
      «Надо с ним поосторожнее, — говорила сестра, не двигая губами, — странный какой-то… Какой сегодня день? А, пятница… Надо постирать, пора уже…»
      Она вышла, испуганно улыбнувшись Дэвиду, и ему послышалось, как она пробормотала про себя: «Хоть бы быстрее его отпустили…»
      Дэвид был репортером и не привык размышлять над проблемами, выходящими за привычный круг его жизни. Он мог думать о том, как дотянуть до очередной получки, как раздобыть какой-нибудь материал для газеты, как уговорить Присиллу быть чуточку более современной в своих взглядах на отношения между мужчиной и женщиной…
      Но в течение одного дня он оказался вышвырнутым далеко за канаты своего будничного ринга. Он на секунду увидел приближение небытия, и он… Дэвид заколебался на мгновение, не решаясь назвать сам себе то, что уже понял и во что не мог поверить. Да, он слышит чужие мысли, слышит их так же отчетливо, как голос, даже еще яснее. Он слышит. И тем не менее этого не могло быть. Это было и не могло быть одновременно.
      Реальность воспринимается как реальность только тогда, когда она привычна. Стоит сделать реальность непривычной, и мозг охотнее классифицирует ее как химеру, фантазию, фантом.
      Человек двадцатого века готов поверить в любое чудо: в «летающие блюдца» с крошечными марсианами или венерианцами, отлично говорящими на земных языках, в любое фантастическое изобретение, открытие или чудодейственное лекарство. Но чудо должно быть санкционировано и подготовлено газетами, радио, телевидением. Чудо должно быть освящено авторитетом и быть массовым.
      Дэвид Росс тоже столкнулся с чудом, но это было его собственное, индивидуальное чудо, и он никак не мог решиться поверить в него.
      Он, Дэвид Росс, двадцати девяти лет, репортер газеты «Аплейк Кларион» с тиражом в двести сорок тысяч экземпляров в будничные дни и полмиллиона по воскресеньям, он вдруг стал телепатом? Он слышит чужие мысли еще яснее чужих голосов?
      Но легкий шелестящий голос, шедший не изо рта, а откуда-то из глубин чужих мыслей, не был его бредом, и Дэвид знал это. Или это особая больница, где весь обслуживающий персонал увлекается чревовещанием, или… Или он слышит чужие мысли, читает их так же отчетливо, как огромные меловые буквы на черной доске.
      Он долго лежал, не в состоянии схватить умом того, что случилось. Кто знает, почему и как это произошло… Может быть, толчок, который он испытал во время аварии…
      Его новое качество было настолько удивительным, он был настолько не подготовлен к нему, что глубочайшее изумление подавило вначале все его другие чувства. Но постепенно он начал сознавать, что этот нежданный дар означает для него новую жизнь.
      Как и всякий обычный человек, который сталкивается с чем-то непривычным и необычным, Дэвид не думал о нем в общих терминах, а мысленно приспосабливал к своей повседневной жизни. Получи он вдруг способность летать, как птица, наверное, первое, о чем бы он подумал, — насколько быстрее он будет добираться до работы.
      И все же он знал, что каким-то необъяснимым образом на него в один и тот же день обрушились два чуда: он остался жив, и он слышит чужие мысли. Если бы за эти часы Дэвид не исчерпал всю возможную в его состоянии дневную норму восторга, он бы встал на руки и прошел на них по палате. Но две неслыханных удачи в один день были для него слишком большим грузом, и Росс лишь глуповато хихикал, глядя в белый больничный потолок.
      Он даже помотал головой, стараясь привести в порядок разбегавшиеся мысли. Что скажет редактор «Клариона», когда Дэвид Росс начнет приносить в газету новости, о которых другие не могут и мечтать? Что скажет Присилла, когда узнает… А должна ли она узнать?..
      Дэвид не был склонен к обобщениям и не говорил себе, что больше всего на свете люди не любят и боятся тех, кто от них отличается умом ли, привычками или цветом кожи. Но подсознательно он уже понимал, что никто не должен знать о его способности. Ему и не пришло на ум проанализировать, откуда появилось желание затаиться: тысячи поколений предков, пугливо озиравшихся и торопливо прятавших найденную кость или монету, молчаливо напоминали ему — спрячь! Он не восставал против инстинктов.

2

      Дэвид вышел из больничного подъезда. Привычный гул улицы — шум машин, шорох тысяч шагов, заставил его на мгновение забыть о своей необычной способности. Чудо всегда боится будничности, и мигавшая напротив неоновая реклама зубной пасты «Крест» на минуту водворила Дэвида в его былую жизнь.
      Он медленно пошел к остановке автобуса, глядя на бежавшие мимо автомобили с новым для себя, острым любопытством, с каким, должно быть, смотрит солдат на оружие, которое едва не отправило его на тот свет.
      И вдруг он почувствовал, что улица — вернее, шум ее — чем-то непривычна для него. Он остановился, и кто-то толкнул его плечом, пробормотав «простите». Улица была полна шороха, слов, словно сотни шедших по ней людей безостановочно что-то шептали себе под нос. Он даже различал отдельные слова, обрывки фраз: «Семнадцать долларов…», «Она не придет сегодня…», «Какой он идиот!..», «Надо купить сигарет…» Поток чужих мыслей протекал мимо него, заставлял его изумленно глазеть по сторонам.
      Значит, это всерьез, значит, это правда? Боже мой, какое это чудо, какое счастье, какие возможности! Должно быть, у него был слегка ошарашенный вид, потому что несколько прохожих внимательно посмотрели на него. Чудаки! Что они могут увидеть на его лице? Ничего! А он знает, о чем они думают, знает! Он слышит!
      Дэвид сидел в автобусе, раскрыв перед собой свежий номер «Клариона». Он смотрел на газету, но ничего не видел. Внимание его было занято тем легким ровным гулом, который всегда присущ толпе. Но пассажиры автобуса молчали. Это был звук их мыслей. Одни читали газеты, другие не спеша думали о чем-то своем, и озвученная работа двух десятков сознании и составляла тот фон, к которому Дэвид уже начал привыкать.
      Внезапно рядом с ним на сиденье плюхнулся грузный мужчина с мохнатыми бровями и напряженно сжатыми губами под узенькой щеточкой усов. Засунув по локоть руки в карманы серого плаща, он откинулся на спинку и прикрыл глаза. Он думал, и Дэвид невольно прислушался к словам, которые беззвучно рождались в чужом мозгу, в самом надежном из всех известных тайников. Мысли не предназначаются для чужих ушей, они интимны, и, слыша их, Дэвид испытывал легкую неловкость, какую, наверное, испытал бы, подглядывая за голым человеком, уверенным, что никто его не видит. Но Дэвид, как и большинство людей, воспринимал нормы морали лишь пассивно. Он, может быть, и не стал бы специально за кем-нибудь подглядывать. Но, увидев случайно что-нибудь интересное, он и не подумал бы, что подглядывать некрасиво. Он прислушался к мыслям своего соседа, и первые же несколько слов заставили его насторожиться.
      «Как будто все должно быть в порядке», — думал сосед, и Дэвиду показалось, что все тот же неслышимый, призрачный голос шепчет ему прямо в ухо: «Операция разработана как надо. Очистить в воскресенье ювелирный магазин на главной улице города, да еще в восемь часов вечера — в это никто бы не поверил. Только чтоб все шло как задумано…»
      Слова, которые слышал Дэвид, потускнели, исчезли, но он поймал себя на том, что мысленно видит роскошный ювелирный магазин Чарлза Майера на Рипаблик-авеню. Воскресная толпа медленно плывет мимо огромных зеркальных окон, полных радужных драгоценных искр. Женщины невольно замедляют шаг, мужчины, наоборот, стараются побыстрей вывести своих спутниц из опасной зоны.
      У самого магазина, словно бесшумно вынырнув из ничего, останавливаются две машины — серый «плимут» и голубой «шевроле». Из машин торопливо выскакивают люди в черных масках под низко надвинутыми шляпами и с автоматами в руках. Гремят выстрелы. Несколько человек падают…
      «Что за чертовщина! — внезапно сообразил Дэвид. — Я ли мысленно представляю себе эту картину, или не я? Если я, почему я ясно вижу перед глазами не просто какие-то автомобили, а именно серый «плимут» и голубой "шевроле"?»
      Внезапно картина перед его мысленным взором начала тускнеть, распадаться. Автомобили поднялись в воздух и растаяли. Магазин Чарлза Майера медленно превратился в золотистый пляж, усеянный тысячами и тысячами людей в черных масках и купальных костюмах.
      Дэвид открыл глаза и посмотрел на соседа. Веки у него были прикрыты, напряженная линия губ размякла, потеряла прямоту. Голова то беспомощно наклонялась вниз, то от толчка автобуса покачивалась из стороны в сторону.
      «Значит, это он представлял себе все эти вещи. Значит, я не только слышу чужие мысли, но и вижу чужие видения. Я видел все то, что мысленно видел этот гангстер, и как только он задремал, я увидел наяву тот же сон, что плыл у него в мозгу! Боже правый, если бы только кто-нибудь знал об этом! Ученые наверняка отдали бы все, чтобы разобраться в этом фокусе. Но ни одна живая душа не должна знать об этом. Ни одна, иначе моя жизнь превратится в ад».
      Он вышел из автобуса и направился к серому зданию редакции «Клариона». Он шел словно в трансе, поглощенный своими мыслями. Их было так много, и все они были так непривычны и странны, что он никак не мог заставить их двигаться в каком-то порядке. Как и большинство людей, он вообще не умел думать логично и стройно. Подобно неопытному пастуху, стадо которого то и дело разбредается в разные стороны, он не умел собрать свои мысли. То он думал о том, что узнает теперь, любит ли его действительно Присилла; то представлял себе неслыханные репортерские удачи, от которых коллеги лишь разинут рты; то видел себя редактором газеты, лихо подъезжающим к редакции в длиннющем черном «кадиллаке».
      Он перешел улицу и вошел в редакцию.
      Основатель, владелец и редактор «Клариона» Рональд Барби был человеком принципов. Принципов, правда, у него было всего два, но зато он был готов защищать их с отвагой нефтяного магната, сражающегося за скидку налогов со своих капиталов. Он считал, что, во-первых, газета должна приносить доход, а во-вторых, что этого следовало добиваться всеми возможными способами.
      Вероятно, именно в силу высокой принципиальности владельца «Клариона» газета была обезоруживающе беспринципной.
      Злые языки утверждали, что Барби никогда не менял своих убеждений, хотя бы только из-за их отсутствия. Но что бы ни говорили завистники, «Кларион» была гибкой газетой. Она то, например, защищала высокую протекционистскую пошлину, то трубно призывала к ее отмене. Все зависело от того, кто больше платил ей в этот момент, анемичная ли текстильная промышленность Новой Англии, дрожащая перед призраком популярных японских тканей, или автоимпортеры западногерманских «фольксвагенов» или английских «остинов», не желающие упускать своей порции в автомобильном пироге Америки.
      Газета поддерживала то республиканцев, то демократов, в зависимости от того, на кого ставил мистер Рональд Барби, и каждый раз, восхваляя одну из сторон, редактор поносил другую за беспринципность.
      При этом Рональд Барби требовал, чтобы все сотрудники разделяли его высокие принципы. Если кто-либо из них осмеливался неодобрительно высказаться о зигзагообразном курсе передовых статей газеты, основатель, владелец и редактор «Клариона» топал ногами и кричал: «Вы олух, дорогой мой! Почему вы не удивляетесь тому, что котировка акций на бирже все время меняется? А чем люди отличаются от лезвий для безопасных бритв или синтетического волокна для рубашек? Если вам не нравятся биржевые колебания, идите в священники. Впрочем, и там, говорят, котировка заповедей не всегда устойчива». Относясь с презрением к убеждениям и взглядам, сотрудники «Клариона» подсознательно относились с презрением и друг к другу. Они делали свой бизнес так же, как мистер Барби свой — не останавливаясь ни перед чем. Именно потому взаимоотношения голодных пауков в банке по сравнению с взаимоотношениями сотрудников газеты могли бы показаться воплощением пасторальной любви и гармонии.
      Как и всегда, редакция «Клариона» являла собой зрелище организованного хаоса. Сотрудники метались по коридорам с выражением одновременно отчаяния и покорности судьбе. Для постороннего глаза они казались какими-то молекулами, скачущими под воздействием таинственных сил. То, что они не сталкивались друг с другом, казалось чудом.
      Ученые уже давно научились метить атомы и прослеживать их путь, но никто еще почему-то не пытался пометить сотрудника редакции и проследить траекторию его движения по комнатам и коридорам. Но тот, кто сделал бы это, наверняка отметил странную особенность: большинство мечется бесцельно, просто участвуя в заведенном ритуале.
      — А, Дэви, ты, говорят, попал в аварию? — приветствовал его на бегу спортивный обозреватель.
      «Везет дураку!» — услышал одновременно Дэвид его мысленный комментарий.
      — Специально, чтобы порадовать тебя, — ответил Дэвид зло. — Ты уж прости, что я остался жив.
      — Ты что?
      — Ничего, — ответил Дэвид и вошел в прихожую кабинета редактора.
      — Дэви, миленький, — заверещала секретарша редактора мисс Новак, которой, как было известно всем в редакции, требовалось ежедневно два часа штукатурно-косметических работ на лице, чтобы придать ему человеческий облик. Относясь бережно к своему творению, она никогда не улыбалась, а лишь нежно хлопала ресницами, желая высказать кому-нибудь симпатию. — Как я рада, что все так хорошо обошлось!..
      «Жаль, что у него есть какая-то идиотка. Я бы с удовольствием с ним пофлиртовала…»
      Дэвид еще никак не мог привыкнуть к одновременному потоку информации и дезинформации, получаемой им. Ему приходилось все время быть настороже, чтобы ненароком не ответить на мысли, а не на слова. «Как бы не так!» — хотелось крикнуть ему этой наглой толстой дуре, которая уже давно таращит на него глаза и вздыхает, как гиппопотам, так что того и гляди лопнет кофточка. Но вместо этого он сказал:
      — Джейни, радость моя, шеф один?
      — Да, Дэви, он один и в чудном настроении. Сейчас спрошу его.
      Она нажала кнопку интеркома и проворковала в микрофон:
      — Мистер Барби, Дэвид Росс к вам.
      — Пусть войдет, — ответил динамик.
      Рональд Барби понимал толк в письменных столах и умел сидеть за ними. Он возвышался над целым акром зеленого сукна, словно дуб на полянке, властный и вечный. И даже морщины на его смуглом лице напоминали дубовую кору. Он сидел так, словно родился и вырос на этой зеленой лужайке, и был твердо намерен никого на нее не пускать.
      — А, Дэвид… Что у вас?
      — Сегодня суббота, мистер Барби, а завтра, ровно в восемь часов вечера, ювелирный магазин Чарлза Майера подвергнется налету. Это будет одно из самых сенсационных ограблений года. — Рональд Барби поднял глаза и внимательно посмотрел на Дэвида.
      — А откуда вы об этом знаете? Грабители вас пригласили на пресс-конференцию? Или вы по вечерам гадаете на кофейной гуще?
      Дэвид впервые за день почти не слышал того, второго голоса. Ему на мгновение показалось, что все случившееся с ним — сон, химера, чушь. Но в следующую секунду он понял, что мысли редактора просто совпадают со словами, которые он произносил. «Богатый человек может позволить себе говорить то, что думает, и наоборот», — подумал Дэвид и ответил:
      — К сожалению, я не могу сказать вам, как и откуда я получил информацию. Впрочем, если бы и сказал, вы все равно не поверили бы.
      — Но вы уверены в ней?
      — Почти уверен. То есть уверен.
      — А, чем вы можете доказать это?
      — До завтрашнего вечера ровно ничем. Но зато, если в воскресенье утром выйдет газета с предупреждением…
      — Послушайте, Росс, вы, часом, не удрали из больницы? Может быть, вас следовало бы подержать там еще пару деньков?
      — Я вас не понимаю, мистер Барби?..
      — Боже мой! Единственное, чего мне не хватает в «Кларионе» — это своего сумасшедшего, своего маленького, хорошенького сумасшедшего! Росс, у меня чудная идея! Хотите стать проповедником? У меня есть знакомства, я вам помогу. Вы выходите на паперть и поражаете воображение прихожан свежей, сенсационной проповедью на тему: «Не убий и не укради!»
      — Да, но…
      — «Да, но». Но да. Вы хотите предотвратить преступление? Отлично! Блестяще! Но при чем тут газета? Газета существует для того, чтобы сообщать о преступлениях, а не для того, чтобы предотвращать их. Если завтра утром «Кларион» сообщит о готовящемся ограблении, его просто не будет. И мы — допустим, что вы даже говорите правду, — не сможем доказать, что оно было бы. Нет, сэр. Заранее мы ничего не будем сообщать. Пусть прививками занимаются врачи, а мы заинтересованы в описании хода болезни.
      — Мистер Барби, я все это понимаю. Я работаю не первый год. Но это же особый случай. Я уверен, что при налете могут быть человеческие жертвы.
      — Тем лучше, Дэвид, тем лучше. Я не кровожадный каннибал, но мы же работаем в газете. Первая полоса! Какие фотографии! Мы выйдем раньше всех, поскольку к восьми часам лучшие фотографы будут наготове с хорошенькими длинными телеобъективчиками, направленными на магазин.
      — Мистер Барби, я не идеалист, не святой, и вообще я не очень знаю, кто я. Но я знаю только одно. Если я могу предотвратить чью-то смерть, мне это лучше сделать.
      — Я мог бы вас тут же уволить, Дэвид. Но мои сотрудники — это моя семья. И к тому же, неужели вы думаете, что я сам не буду глубоко скорбеть, если кто-нибудь погибнет? Но у нас же есть долг перед обществом, который мы обязаны выполнить. Мы должны давать информацию о событии, а не предотвращать его.
      — Как хотите, но я позвоню в магазин и предупрежу их.
      — Не будьте дитятей, Росс. Чарлз Майер — старая лиса. Все, что у него в магазине, — трижды застраховано. К тому же лишиться такой рекламы… Не будьте наивны.
      Шефу явно надоел разговор, и он упорно пытался поставить свой «паркер» так, чтобы он стоял вертикально. Но ручка никак не желала сохранять равновесие, и Рональд Барби, не привыкший встречать сопротивления со стороны как живого, так и неживого инвентаря газеты, изо всех сил стукнул ею по столу.
      Теперь Дэвид ясно слышал звук мыслей шефа: «Черт знает кого мы держим в газете! При случае надо будет выгнать этого идиота».
      — Благодарю вас, мистер Барби, за то, что вы такого высокого мнения обо мне, — сказал Дэвид и посмотрел в глаза редактору.
      Тот не снизошел до объяснений, лишь мысленно выругался: «Кретин!»
      Барби оказался прав, подумал Дэвид, отодвигая телефонный аппарат. Никто в магазине не хотел с ним и говорить. «Мы это слышим каждый день», — сказал кто-то раздраженно и бросил трубку.
      Дэвид не считал себя ни хорошим, ни плохим человеком. Подобно подавляющему большинству людей он вообще никак не классифицировал себя с моральной точки зрения. Ему достаточно было того, что он любил себя любовью не пылкой, но достаточной, чтобы жить с собой в мире и гармонии, с людьми же он тоже сосуществовал, избегая бесплодных ссор и бесконечных выяснений отношений.
      Возможно, что при обычных обстоятельствах он прожил бы всю жизнь, ни разу не задумавшись по-настоящему над тем, что хорошо и что плохо. Он шел бы, не спотыкаясь о моральные кочки, и в случае необходимости легко бы перепрыгивал их.
      Но события последних двух дней, столкнувшие его с привычной твердой дорожки нравственного бездумья в зыбкое болото выбора, тревожное ощущение атмосферы, насыщенной сплошной неискренностью, — все это заставляло Дэвида думать над вещами, для него непривычными. Чувство восторга от приобретенного дара постепенно тускнело и исчезало.
      «Если при ограблении магазина действительно погибнут люди, — думал он, — я тоже буду виновен в этом. Я не святой, но я не хочу смертей на своей совести».
      Он вышел из редакции и отправился в полицию.
      Полицейское управление Аплейка встретило его знакомым и специфическим запахом полицейского участка, запахом, одинаковым от Нью-Йорка до Пасадины. Он кивнул знакомому сержанту, хлопнул по плечу репортера из конкурирующей газеты и вошел в кабинет капитана полиции Эрнеста Фитцджеральда. Капитан, грузный мужчина средних лет, изнемогавший от борьбы с растительностью — волосы буйствовали не только на его массивной голове, но росли в ушах, на ушах, на носу и в носу, — встретил его хмуро и настороженно. Он не любил журналистов и не особенно доверял им.
      — Видите ли, капитан, — сказал Дэвид, — сегодня мы с вами, если вы не возражаете, поменяемся ролями. Обычно репортеры пытаются вытянуть из вас информацию. Я же хочу, чтобы вы выслушали меня.
      Кислое лицо капитана приобрело еще и выражение горечи.
      — Ну конечно, — сказал он угрюмо, — мало того, что ваша газетенка каждые несколько дней исполняет на мне джигу, я еще должен выслушать ваши лекции. Или вы пришли расцеловать меня и пожать мне руку?
      — Бросьте, капитан, я серьезно. У меня есть информация. Вы знаете ювелирный магазин Чарлза Майера на Рипаблик-авеню?
      — Вы хотите подарить мне диадему?
      — Завтра в восемь часов вечера на магазин будет совершен налет. Грабители подъедут на двух машинах: на сером «плимуте» и голубом «шевроле».
      — Может быть, вы заодно скажете, как их зовут и что именно они собираются похитить у Майера?
      — Я не шучу, капитан. Это правда.
      — Послушайте, Росс, у меня сегодня неподходящее настроение для шуточек.
      — Капитан, я повторяю: это не шутка. Видите ли, я случайно подслушал разговор.
      — Ну конечно, небольшая группа гангстеров громко обсуждала детали налета где-нибудь в ресторане. Не морочьте мне голову.
      — У одного из них мохнатые брови и усы щеточкой.
      Капитан Фитцджеральд внимательно посмотрел на Дэвида. Мысли его теперь неслись, словно машины на супершоссе: «Что это значит? Человек с усиками — похоже, что это Руффи… Откуда он знает?.. При всех обстоятельствах с Руффи лучше не связываться. Тем более что у Росса нет никаких доказательств. Нет, с Руффи лучше не связываться, даже если Росс что-то знает…»
      — Бросьте, Росс, — сказал капитан. — Вы просто хотите разыграть меня. Капитану Фитцджеральду мерещатся налеты. Отличный материал. Я вас вижу насквозь.
      — Даю вам честное слово, капитан. Третий раз повторяю вам, что я не шучу.
      — Ах, Росс, Росс! Вы же прекрасно знаете, что значит честное слово репортера. Вы еще молодой человек, а я уже был патрульным полицейским, когда ваш «Кларион» ходил в пеленках и мочился под себя.
      Дэвид медленно встал. Он знал, что не нужно говорить того, что он хотел сказать, но не мог удержаться:
      — Вы боитесь связываться с Руффи. Вы допускаете, что я говорю правду, но вы не хотите связываться с Руффи.
      — А вы уверены, что это Руффи? — медленно спросил капитан и подумал: «Он что-то знает. Он знает, что это Руффи. У Руффи такие связи, что он еще ни разу не сидел за решеткой. С ним лучше не связываться!»
      — Это не я уверен. Это вы уверены. — Дэвид уже не мог остановиться. — Это вы уверены, что с ним не стоит связываться и что у него есть связи…
      Капитан медленно выпустил из легких воздух и взглянул на Дэвида. В глазах его тлел страх. Можно один раз угадать мысли, но два… Это начинало походить на какое-то наваждение.
      — Дело не в наваждении, мистер Фитцджеральд…
      «С ума сойти! — слышался бесплотный и испуганный звук мыслей капитана. — Или это галлюцинация, или…»
      — Или что? — спросил Дэвид, не сводя глаз с капитана.
      — Убирайтесь отсюда, щенок! — заревел капитан, подымаясь из-за стола. — Оставьте свои гипнотические фокусы для вашего вонючего листка. Если вы еще раз сунетесь в полицию, пожалеете, что родились…
      — До свидания, капитан, — сказал Дэвид и прикрыл за собой дверь.

3

      — Я так волновалась, Дэви, — сказала Присилла, подставляя для поцелуя щеку. — Когда ты позвонил, я думала, что умру от беспокойства.
      «Только бы не испортил прическу», — подумала она при этом, и Дэвид отскочил от нее, словно наткнулся на колючую проволоку.
      Присилла быстро взглянула на него и спросила:
      — Что с тобой, милый?
      При этом мысли ее прошептали; «Не хватает еще, чтобы он сошел с ума».
      — Скажи мне, Прис, ты любишь меня?
      Присилла заложила руки за голову и откинула голову назад, улыбнувшись томно и снисходительно. Улыбка согласно международному коду влюбленных должна была означать: «Глупый, как ты можешь спрашивать об этом?» Именно так воспринимал ее раньше Дэвид, и где-то в сердце у него при этом всегда взрывались маленькие теплые бомбочки и наполняли его переливающей через край нежностью к этим лучащимся глазам, к чуть припухлым губам, к стройному телу.
      Но теперь он уже не мог довольствоваться тем кодом, которым пользовался раньше. Код оказался двойным, и тайное его значение затмевало очевидное.
      Он поднял глаза и заметил быстрый взгляд, который она бросила на зеркало. В зеркале она отражалась сбоку — вернее, в три четверти.
      Мысли, такие же быстрые, как и взгляд, торопливо прокомментировали отображение: «Надо почаще так закидывать руки… Получается очень красивая линия груди. Как на обложке «Лайфа»… Он все-таки меня любит… Не может оторвать глаз… Я его понимаю…»
      — Почему ты так смотришь на меня, Дэви-дурачок?
      Если бы несколько дней тому назад Дэвид вдруг узнал, что Присилла, его Присилла, меньше всего думает о нем, он был бы потрясен. Но после пробуждения в больнице мир все время сообщал ему о себе двумя одновременными радиопередачами. Первая предназначалась для всех, была тщательно отредактирована и отлично отрепетирована, вторая же звучала в звукоизолированных студиях чужих мыслей. Он даже не испытывал горечи. Всеобщая ложь начинала казаться ему основным законом общества, и он был достаточно честен с собой, чтобы не выделять себя в особое исключение. Он вдруг вспомнил, как, проведя несколько часов у Присиллы, иногда испытывал острое желание оказаться у себя дома с детективом в руках и при этом говорил: «Как мне тяжело уходить от тебя…»
      Если бы сейчас, тут же он вдруг потерял свой странный дар, он, наверное, женился бы на Присилле и Прожил с ней долгую жизнь. Две неискренности под одной крышей могут в конце концов прекрасно уживаться. Правда относительна, ложь же всегда абсолютна. Правда громоздка и неудобна в обращении, ложь портативна и отлично устанавливается в любом помещении, особенно в спальне.
      Но теперь Дэвид ничего не мог поделать с собой. Между ним и Присиллой внезапно возник невидимый барьер, который он не мог перешагнуть, обойти, отыскать в нем проход. За этим барьером Присилла, развенчанная и беспомощная, безжалостно освещалась ярчайшим прожектором. Он не только освещал ее, убивая спасительные полутени и полумрак традиционной любви, он просвечивал ее насквозь. Дэвиду казалось, что он одновременно видит перед собой цветную ретушированную фотографию и рентгеновский снимок. Боже, как только люди могут любоваться красавицами, не видя костей скелета!.. «Впрочем, в нашем обществе, — подумал Дэвид, — все держится на утаивании информации. Кандидат в сенаторы, клянясь, что будет без устали бороться за интересы штата, ничего не говорит о своем желании сделать карьеру и разбогатеть. Проповедники, славящие Христа, ничего не говорят о желании увеличить свои доходы. Автомобильная фирма, рекламирующая свои последние модели, не сообщает покупателям, что изо всех сил старалась сделать машины не особенно долговечными…»
      Не то чтобы все это было тайной, но одно дело знать общий закон неискренности, другое — ежеминутно сталкиваться с его конкретным проявлением, и сталкиваться лоб в лоб, как, наверное, не приходилось сталкиваться никому. Ложь в конце концов ведь не афиширует себя всеми возможными способами, как, например, «Пепси-кола». Она предпочитает быть скромницей и не бросаться в глаза. Он же теперь не мог пройти мимо нее, не услышав спокойного и самодовольного утверждения: я здесь!
      Присилла уверяет его, что будет отличной, любящей женой, хорошей хозяйкой и преданной матерью. Что думает лишь о нем и готова умереть за него. Чем она отличается от журнала или газеты, уверяющей, что существует только для читателя и готова сложить свои линотипы во имя его блага? Газета хочет, чтобы ее покупали, Присилла, тоже. Газета требует подписку и несколько десятков долларов в год, чтобы ежеутренне оказываться у вас на столе. Девушка требует брака и раз в двести больше денег, чтобы еженощно оказываться у вас в постели.
      — Присилла, обними меня, — попросил Дэвид. Он испытывал то же, что и человек, слишком долго простоявший на остановке. Даже зная, что автобус, наверное, не придет, он колеблется: уйти или не уйти, жаль затраченного времени. — Скажи мне еще раз, ты меня любишь?
      «Привязался со своей любовью!. А может быть, он знает про Теда?..» — прозвучали ее быстренькие, юркие мысли, и она сказала, обняв его и прижавшись к нему грудью:
      — Дэви-дурачок, глупый Дэви-дурачок, как ты можешь спрашивать такие глупые вещи своим глупым ртом? — Она откинула назад голову, притягивая к себе Дэвида за шею. Губы ее слегка приоткрылись, а глаза затуманились и, словно стесняясь своего выражения, спрятались за опустившиеся веки.
      «Неужели он что-то узнал о Теде? Не может быть!.. Но лучше быть поласковее…» — тревожно подумала она.
      И снова Дэвид не испытал шока. У нее есть какой-то Тед, что ж… «Никогда не вкладывайте все свои сбережения в акции одной компании», — вспомнил он советы биржевых консультантов в разделе «Клариона» «Финансы для всех».
      На мгновение Присилла стала еще более желанна, чем раньше, и он было грубо прижал ее к себе, но даже у него на груди она была за барьером. Он не мог забыть об этом барьере, как не может забыть об электроизгороди корова, получившая несколько раз сильные удары тока.
      Звуки ее мыслей в панике натыкались друг на друга: «Что случилось? Тед… Он… он всегда… Может быть, после аварии… — Она, казалось, обрадовалась мысли: — Ну конечно, он еще не пришел в себя».
      — Дэви, какая я дурочка! Вместо того чтобы дать тебе отдохнуть, я мучаю тебя своими ласками.
      Дэвид посмотрел на нее и криво улыбнулся. Если бы он только не знал! Но он знал и все же не хотел уходить, сжигая за собой мосты. Не отдавая себе в этом отчета, Дэвид боялся остаться один на один со своим фантастическом даром. Он уже не думал о потрясающих возможностях, о которых мечтал в больнице. Он думал о том, что теряет Присиллу и не сможет не потерять ее. Барьер был непреодолим, и нельзя было не слышать, заткнув уши, ее мыслей, даже если бы он хотел.
      — Прис, — сказал он, — я хотел посоветоваться с тобой об одной вещи. Я случайно узнал, как — это неважно, что сегодня вечером будет совершен налет на ювелирный магазин Чарлза Майера на Рипаблик-авеню. Гангстеры будут вооружены, и, возможно, будут жертвы…
      «Сколько у них будет драгоценностей! Вот бы…»
      — Я пытался предупредить, кого мог: нашего Барби, звонил в магазин, был в полиции у Фитцджеральда. Никто ничего не хочет и слушать. Ты понимаешь, Прис, я не святой, я обыкновенный человек. Я даже думаю не о Майере и не о людях, которые могут погибнуть. Я эгоист. Я думаю только о себе. Я знаю, что мне потом будет нехорошо при мысли, что я мог бы предотвратить эти смерти.
      — Но что ты можешь сделать, Дэвид? Не будешь же ты с голыми руками защищать магазин?
      «Вон оно что! — Мысли Присиллы звучали уже спокойно и уверенно, и их призрачные звуки не метались в панике. — Потому-то он такой странный… Только бы он действительно не ввязался в какую-нибудь глупость. Если с ним что-то случится… мы ведь еще не обвенчаны…»
      Дэвид невольно кивнул Присилле, словно благодаря за заботу, пусть эгоистическую, но заботу:
      — Я не знаю, Прис. Но что-то я должен сделать. Я боюсь.
      — Прошу тебя, Дэви, не делай глупостей. Ты же знаешь, ты мне нужен.
      — О да, это-то я теперь знаю, — жалко усмехнулся Дэвид и добавил: — Не волнуйся: мы ведь еще не обвенчаны.
      — Что ты хочешь сказать, Дэви?
      — Ничего. Я позвоню тебе.
      Он взглянул на Присиллу и мысленно застонал от жалости. Она все-таки была хороша. Если бы у них только были другие отношения: ты — мне, я — тебе… Но переделывать любовь труднее, чем даже уже выстроенный дом. Он кивнул и вышел.
      Все еще не зная, что сделает, Дэвид взял дома пистолет, сунул в карман и вышел на улицу.
      Город жил своей размеренной, обычной жизнью. Звуки шагов, шорох шин, рокот моторов, пляска рекламы — город дышал и уверял Дэвида: все в порядке. Он подумал, что если бы даже он мог крикнуть на весь Аплейк: «Остановитесь, скоро на серый асфальт упадут люди!» — все равно чудовище не моргнуло бы и глазом. Разве только тем, зелено-оранжевым над головой: «Престо» — лучшая в мире электрическая зубная щетка! Сто семьдесят пять движений в секунду!" И то, повинуясь сигналам реле, вовсе не имеющим отношения к чужим смертям.
      — Эй, такси! — крикнул Дэвид и почувствовал, как чья-то рука опустилась ему на плечо. Дэвид быстро обернулся. Перед ним стоял высокий полицейский с лунообразной физиономией и добродушно улыбался.
      — Мистер Росс? — спросил он. Мигающая реклама зубных щеток делала его лицо то зеленым, то оранжевым.
      — К вашим услугам. С кем имею честь?
      — Веселый вы парень, мистер Росс, сразу видно — журналист.
      Такси скрипнуло тормозами у тротуара, и шофер хмуро спросил, высунувшись из окошка своего «плимута»:
      — Едете?
      — Поезжай, приятель, — ответил полицейский и добавил, обращаясь к Дэвиду: — Зачем тратить деньги, когда есть казенная машина. Капитан Фитцджеральд очень хочет побеседовать с вами, и сейчас же.
      — А я нет.
      — Ну, ну, мистер Росс. Пресса и полиция должны жить в мире. — Рука полицейского по-прежнему спокойно лежала на его плече, но Дэвид чувствовал, что мышцы ее готовы мгновенно сократиться.
      «Сейчас он, наверное, попытается вырваться. Капитан предупреждал. Было бы хорошо… Тогда разговор короткий…»
      — Не волнуйтесь, не вырвусь и не попытаюсь удрать, — пробормотал Дэвид и тут же подумал, что никак не может отделаться от старой привычки отвечать на то, что слышит.
      Полицейский расхохотался, пожал плечами и сказал:
      — Веселый вы парень, ну просто Боб Хоуп. Пошли. Машина за углом.
      Они сели в машину, и полицейский, рывком трогая автомобиль с места, включил сирену.
      — Такая спешка?
      — Приказано доставить вас поскорей.
      Дэвид откинулся на спинку, прислушиваясь к мыслям полицейского, но не услышал ничего, кроме глупой модной песенки, которая вертелась у того в мозгу, повторяясь снова и снова, как пластинка со сбитой бороздкой: «Если хочешь, обниму, а не хочешь — тоже…»
      Капитан Фитцджеральд встретил Дэвида у дверей своего кабинета.
      — Хорошо, что вы пришли, Росс.
      — Вам нужно было сказать: хорошо, что вас приволокли.
      — Не дуйтесь, Росс. В прошлый раз я немного погорячился. Я хочу, чтобы вы снова поподробнее рассказали мне об этом деле и в особенности — кто вам капнул о Руффи. Признаться честно, я бы сам с удовольствием воспользовался услугами хорошего человека.
      «Семь часов, — думал капитан, — главное — продержать его до восьми. Получится прекрасно. Мы тут же выедем туда, если магазин действительно ограбят. Если бы Росс оказался там во время налета, он тем самым мог бы доказать, что знал о преступлении заранее…»
      — Это вы ловко придумали, капитан, задержать меня здесь, чтобы я не мог попасть к магазину.
      — Ну что вы, Росс, вы меня бог знает за кого принимаете, — сказал капитан и подумал: «Тут что-то не так… Не могут же простые совпадения случаться столько раз. Если бы я был старой бабой, я бы поклялся, что он читает чужие мысли…»
      — Ладно, капитан, не будем зря болтать языками.
      — Хотите чего-нибудь выпить?
      — Раз вы меня развлекаете, валяйте. Виски.
      Капитан открыл шкаф, достал бутылку «Джонни Уокера», налил виски в два стакана, добавил льда из маленького холодильника и плеснул воды.
      — За ваше гостеприимство, капитан.
      — Ладно, Росс. Придется быть гостеприимным.
      Оба замолчали, глядя на квадратные электрочасы. Стрелки, казалось, не двигались, и Дэвид закрыл глаза. Когда он снова открыл их, было уже восемь.
      — Будем надеяться, что мы оба можем забыть о вчерашнем разговоре, Росс.
      — Я за вашу память не отвечаю.
      — Вы же репортер, вам нельзя ссориться с полицией. Можете дуться на родителей, редактора, свою девочку. Но мы же вам даем хлеб. Тем более что уже пять минут девятого.
      — Разрешите? — в комнату без стука вбежал лейтенант. — Сэр, только что было совершено нападение на магазин Чарлза Майера. В перестрелке убиты два человека. Преступники скрылись.
      — Высылайте людей, лейтенант. Вы были правы, Росс. Жаль, что я не поверил вашей информации.
      — Вы мне верили, Фитцджеральд, вы просто не хотели связываться с этими людьми. Вы слишком долго в полиции. Но на этот раз вы просчитались. Наши фотографы караулили в машине на другой стороне улицы.
      — Ну и что?
      — Это подтвердит мою версию о том, что я предупреждал заранее.
      Капитан рассмеялся, раскачиваясь под напором распиравшего его веселья. Смех вылетал из него короткими булькающими очередями, словно из пулемета.
      — Бедный, бедный Дэвид Росс! Мой наивный юный друг! Неужели же вы всерьез думаете, что наш благородный Рональд Барби, хранитель высоких моральных принципов нашего прекрасного города, признается, что знал о готовящемся преступлении и спокойно позволил, чтобы ограбили ювелирный магазин? Фи, Росс, в вашем возрасте стыдно быть таким подозрительным и так плохо думать о людях.
      «Но как он узнал? — думал капитан, и мысли его в отличие от веселого голоса были тревожными. — Во всем этом деле есть что-то, чего я не понимаю. Руффи и его люди профессионалы, и они не могли где-нибудь проболтаться. А что, если… Мне нужна фотография Росса… Как бы ее достать?..»
      Чувство глубочайшего поражения опустошило Дэвида. Обмякший, он сидел в кресле и не думал ни о чем. Стена, стена вокруг, чудовищная стена эгоизма, и сам он тоже кирпич в этой стене, только больше не сцепленный раствором заурядности с остальными. Он повторил себе, что ничего не мог сделать, что он не виноват, но, видя насквозь других, он начинал лучше разбираться и в себе и осознавать свое сходство с другими.
      Он представил себе две куклы в костюмах, лежащие на носилках, два мертвых узла, которые могли бы жить и двигаться, если бы не его слабость.
      «Надо попросить у него карточку прессы под каким-нибудь предлогом. На ней есть фото…» — подумал капитан.
      Не отдавая себе отчета в том, что он делает, Дэвид машинально вынул из кармана карточку прессы и протянул капитану. Тот вздрогнул и быстро вышел из комнаты.

4

      Основатель, владелец и редактор «Клариона» Рональд Барби просматривал свежий выпуск газеты. Он держал еще пахнувшие типографской краской листы нежно и осторожно, как держат в руках младенца.
      Огромным черным частоколом всю первую полосу перерезали заголовки:
       НАЛЕТ НА ЮВЕЛИРНЫЙ МАГАЗИН В ЦЕНТРЕ ГОРОДА. ДОБЫЧА ОЦЕНИВАЕТСЯ В ТРИ ЧЕТВЕРТИ МИЛЛИОНА. ДВОЕ СЛУЧАЙНЫХ ПРОХОЖИХ УБИТЫ НА МЕСТЕ. ФОТОГРАФ «КЛАРИОНА» ЗАПЕЧАТЛЕВАЕТ ОДИН ИЗ САМЫХ СМЕЛЫХ НАЛЕТОВ В ИСТОРИИ АПЛЕЙКА.
      Барби почувствовал где-то в позвоночнике легкий скользящий озноб, который всегда испытывал, глядя на шедевр. Он посмотрел на три клише, на которых видно было два автомобиля, стоящих почти у самого магазина, момент, когда двое грабителей разбивали стекла витрин, и носилки, вносимые в «Скорую помощь» санитарами.
      Текст гласил: "Ровно в восемь часов вечера в воскресенье два автомобиля, серый «плимут» и голубой «шевроле», внезапно резко затормозили у ювелирного магазина Чарлза Майера на Рипаблик-авеню. В следующее мгновение обе машины дали задний ход и въехали на тротуар, перегородив пешеходам движение. Как рассказывают свидетели ограбления, автомобили, которые были украдены еще накануне и которые полиция нашла через час на Двенадцатой улице, еще не успели остановиться, как из них выскочили семь или восемь бандитов, вооруженных автоматами. Они дали очередь по витринам и неторопливо, как показалось свидетелям, начали собирать их содержимое в саквояжи. Еще через несколько секунд оба автомобиля исчезли. По предварительной оценке владельцев магазина добыча грабителей оценивается примерно в три четверти миллиона долларов.
      Двумя шальными пулями в тот момент, когда налетчики стреляли по окнам, были убиты миссис Барбара Джером, 57 лет, и коммивояжер фирмы «Джонсон продактс» Малькольм Дж. Визнер, 44 лет.
      Свидетели отмечают исключительную четкость и быстроту, с которой была проведена эта отчаянная операция. По оценкам полиции все ограбление, начиная с момента остановки машин и до их стремительного отъезда, заняло не более пятидесяти секунд.
      Хотя находившийся случайно на Рипаблик-авеню с этот момент фотограф «Клариона» успел сделать несколько исторических снимков, полиции пока не удалось опознать участников налета. Они все были в низко надвинутых шляпах и черных полумасках".
      Барби нажал кнопку и сказал:
      — Мисс Новак, пришлите ко мне Росса, и побыстрее.
      — Хорошо, мистер Барби, — послышался из динамика голос секретарши.
      Дэвид вошел молча и молча уселся в кресло, не ожидая ритуального кивка редактора.
      — Дэвид, вы должны чувствовать себя именинником, а вы выглядите словно на похоронах. Вы молодчина! Вы знаете, на сколько мы обставили «Геральд»? На час с лишним. Агентства еще передавали телеграммы, а наш последний вечерний выпуск с фотографиями был уже в машине. Послушайте, Росс, меня не касается, как вы добыли свою информацию, но я ценю людей, умеющих работать. С сегодняшнего дня вам прибавляется две тысячи в год, и вы переводитесь на специальные задания. Что вы скажете?
      Дэвид молча пожал плечами. По крайней мере этот человек не открывал перед ним никаких неожиданных сторон своего характера. Перед ним был действительно по-своему принципиальный человек, и Дэвиду на мгновение стало легче на душе. От этого хоть знаешь, чего ожидать. Можно, конечно, сделать благородный жест и послать этого подонка к черту, но Дэвид чувствовал, что не сможет сделать этого. В конце концов две тысячи в год кое-что да значат.
      — Спасибо, мистер Барби, — ответил он вяло и повернулся, чтобы выйти, но редактор сказал:
      — Обождите, Дэвид. Через час начинается пресс-конференция Стюарта Трумонда. Вы ведь знаете, что он добивается переизбрания в сенат от нашего штата. Он хороший парень, и я хочу, чтобы вы дали отчет о пресс-конференции. На первую полосу. Выступает он в «Хилтоне».
      — Хорошо, мистер Барби.
      Сенатор Трумонд медленно, поворачиваясь всем телом, обвел взглядом журналистов и сказал:
      — Если у вас есть вопросы, джентльмены, валяйте терзайте меня.
      Несколько десятков журналистов, заполнивших небольшой зал для пресс-конференций отеля «Хилтон», на мгновение оторвались от блокнотов. Никто особенно не торопился вскочить со своего места. Пресс-конференция — старинный ритуал с давно известными церемониями. Проводящий конференцию в такой же степени знает, о чем его спросят, в какой задающий вопрос знает, что на него ответят. И если иногда журналисты и наступают друг другу на ноги в прямом и переносном смысле слова, стараясь побыстрее вскочить с места, то лишь потому, что хотят попасть в телеобъектив. Если проводящий пресс-конференцию озабочен лишь тем, чтобы возможно больше людей увидело его на телеэкранах, то почему не воспользоваться и журналисту бесплатным «паблисити»?
      Но на пресс-конференции сенатора Трумонда телекамер не было, и потому никто не торопился задавать вопросы. Наконец кто-то спросил:
      — Что входит в ваше меню, сенатор? Во время избирательной кампании вам приходится много выступать…
      — Яйца, бифштекс и горячий томатный суп.
      — Какое у вас кровяное давление? — Вопросы теперь следовали один за другим.
      — Сто пятьдесят на девяносто.
      — Любите ли вы тепло укрываться в постели?
      — Нет, я… как это называется?.. Стар… спартанец.
      — Как вы относитесь к моде на дамские брюки?
      — До тех пор, пока они не пытаются надеть на меня юбку, я не возражаю против дамских брюк.
      — Любите ли вы животных?
      — Люблю.
      Перед присутствовавшими на глазах вырисовывался ярчайший портрет серьезного политического деятеля. Глубокие вопросы вскрывали тайники души сенатора и выворачивали его наизнанку. Еще бы! Любовь к томатному супу и терпимое отношение к дамским брюкам — ради этого одного стоило устраивать пресс-конференцию. Томатный суп может любить лишь человек с серьезными взглядами, не какой-нибудь там гастроном, имеющий целый штат поваров. Дамские же брюки свидетельствовали о почти что либеральных взглядах. Это вам не тупой консерватор, боящийся всего нового, как боится новых лекарств владелец похоронной фирмы.
      У сенатора почти не двигалась шея, и при каждом вопросе он поворачивался к журналисту всем телом. Он был грузен и походил на угрюмого медведя.
      — Еще вопросы, джентльмены? — спросил он, и Дэвид услышал бесплотный звук его мыслей: «Слава богу, кажется обошлось благополучно… Ни одного вопроса об экстремистах, бэрчистах, минитменах…»
      — Будьте добры, сенатор, — сказал Дэвид, — расскажите, как вы относитесь к группкам, которых называют экстремистами? В частности, к бэрчистам и минитменам?
      «Паскудник, — зло подумал сенатор, и Дэвид почувствовал, как в нем поднимается ярость. — Подожди, пока мы захватим власть, и тогда мы покажем тебе, что такое экстремисты…»
      — Я поддерживаю всех тех, кому дороги наши великие традиции! — патетически воскликнул сенатор.
      «Сюда бы пяток наших минитменов с оружием, они бы объяснили…»
      — Я хочу услышать, сенатор, поддерживаете ли вы группы, называющие себя минитменами, которые, насколько известно, тайно накапливают оружие и тренируются в стрельбе?
      «Неужели этот сопляк что-то знает о моих связях с ними? — испуганно запрыгали мысли сенатора. — Не может быть! На время кампании я ведь прекратил все встречи с ними…»
      — Я никогда не видел ни одного минитмена, не разговаривал ни с одним минитменом, и вообще я не уверен, существуют ли они или созданы фантазией безответственных журналистов, — решительно сказал сенатор и добавил: — Благодарю вас, джентльмены.
      — Мне очень жаль, мистер Росс, — сказал редактор «Клариона», — но теперь я вижу, что с вами что-то происходит. Вы врываетесь ко мне и с торжественным видом объявляете, что Стюарт Трумонд — минитмен. За пять минут до этого мне звонит помощник сенатора и жалуется, что вы задавали Трумонду дурацкие вопросы об его отношении к минитменам. Я знаком с сенатором много лет, он мой близкий друг, и я-то его знаю как-нибудь. Милейший и кротчайший человек.
      — Он тайный минитмен, мистер Барби, — настойчиво сказал Дэвид. — Я не могу этого сейчас доказать, но я в этом уверен, как в том, что вы — хозяин «Клариона».
      — Зато я вовсе не уверен, что вы и впредь будете его сотрудником, Росс. Мне кажется, что вы сами понимаете почему.
      — Я думаю, что сумею доказать связь Трумонда с минитменами. Во всяком случае, после окончания избирательной кампании.
      Рональд Барби пристально посмотрел на Дэвида. Это походило на колдовство. На протяжении двух дней этот мальчишка дважды приносит информацию, которой он не мог получить и которую получил. Сначала с ограблением ювелирного магазина, а теперь о сенаторе. Ни один посторонний человек не мог знать о тайных встречах Трумонда с минитменами, ни один. Сенатор рассказал ему, Барби, об этом только потому, что они друзья, а Трумонд знает, кому можно доверять. Но этот Росс — уму непостижимо! Мало того, он становится опасным… Уволить и предупредить сенатора, чтобы он был поосторожней…
      — Да, мистер Барби, я понимаю почему.
      — Дайте мне, пожалуйста, вашу корреспондентскую карточку.
      Дэвид было поднес руку к карману, но вспомнил:
      — К сожалению, не могу. Она сейчас у капитана Фитцджеральда.
      — Из полиции?
      — Да.
      — Для чего вы ее отдали ему?
      — Ему нужна была моя фотография.
      — Для чего?
      — Не знаю.
      Редактор «Клариона» пожал плечами. «Все это в высшей степени странно, — подумал он. — Надо будет сообщить обо всем Трумонду и его людям».
      — Жаль, что нам пришлось расстаться. Росс, я возлагал на вас надежды.
      — Прощайте, мистер Барби, — ответил Дэвид и вышел.
      Он не был ни убит, ни ошарашен. Просто события разворачивались слишком быстро, чтобы он успел осознать их и как-то к ним относиться. Он чувствовал себя вчерашней газетой, подхваченной ветром на улице.
      Мир угрожающе надвигался на него со всех сторон глухой стеной. Что он сделал? Ничего. Он просто вдруг стал слышать чужие мысли. Он никого не убил, не ограбил, не шантажировал. И тем не менее он стал изгоем. Мир вышвырнул его, исторг из себя, словно он совершил преступление, словно он был чуждым, странным телом, прокаженным.
      Но ведь не может же он один быть нормальным, а все остальные нравственными уродами. Может быть, всеобщая, абсолютная ложь и корысть — это норма, нарушение которой безнравственно? Может быть, безнравствен именно он, а все эти лжецы вокруг него нравственны?
      Дэвид чувствовал огромную, давящую усталость, парализовавшую все его чувства. Его выгнали с работы — он не жалел об этом. Он ушел от Присиллы — он не жалел о ней. Ему, наверное, придется уехать из города — он не жалел о нем.
      Вот что на поверку принес ему счастливейший дар…

5

      Капитан Фитцджеральд не выносил загадок и тайн. Он любил ясность и четкость, когда причина и следствие не играют друг с другом в прятки, а стоят одна за другой в затылок по команде «смирно». Впереди причина, за ней следствие. Он не любил тумана и летнего знойного марева, размывающего очертания предметов. Он не любил полумрака, и даже в кабинете у него была ввернута трехсотваттная лампочка.
      Он не выносил неясных для него преступлений. Они мучали его, как слишком узкий воротничок, — давили и не давали спокойно дышать. Но, к его счастью, неясных для него преступлений в городе почти не было. Но неясные и нераскрытые преступления — далеко не одно и то же. Если преступление становилось для него ясным, это еще не значило, что оно автоматически становилось и раскрытым. Он был человеком скромным и вовсе не отождествлял себя с карающей десницей правосудия. Иногда он делал даже все зависящее от него, чтобы преступление, ясное для него, оставалось неясным, а стало быть, и нераскрытым для правосудия. Все зависело не от преступления, а от того, кто его совершал. Иногда Фемиде лучше так и не снимать повязку с глаз. И ей спокойнее, и окружающим меньше хлопот.
      Два автомобиля у витрин магазина Чарлза Майера меньше всего занимали его воображение. Это был Руффи за работой, может быть, порой чересчур драматической, но работой. Латинская склонность к эффектам всегда была свойственна этому человеку, но у каждого в конце концов есть свои маленькие слабости. Нет, Руффи и его ребята меньше всего интересовали капитана. Великое «ювелирное» ограбление, как его уже начали называть газеты, навсегда останется тайной и даст, кстати, возможность требовать увеличения бюджета полиции.
      Но тем не менее Эрнест Фитцджеральд чувствовал себя несчастным человеком. Он буквально задыхался, ему не хватало кислорода. Он не мог ни на чем сосредоточиться. Он думал только о Дэвиде Россе. Он знал, что позвонить сейчас Руффи и встретиться с ним было бы бестактно, как приходить в гости к человеку, который тебе должен, но он не выносил загадок. Он снял трубку, позвонил Руффи в контору и сказал, что сейчас приедет.
      — Здравствуйте, капитан, — широко улыбнулся гангстер и пододвинул глубокое кожаное кресло. — Вы прямо не даете мне отдышаться.
      — Дело не в этом, Руффи. Мы всегда понимали друг друга… Дело в другом. Накануне вашего… гм…
      — С каких пор такая деликатность, капитан? Вы имеете дело с солидным бизнесменом, владельцем транспортного агентства, который любит полицию. Хоть и приходится платить налоги на ее содержание, но ничего не поделаешь. Он ее любит хотя бы за то, что она оберегает его бизнес, его маленький, скромный бизнес.
      — В субботу ко мне пришел корреспондент «Клариона», некто Дэвид Росс, и предупредил о готовящемся налете. Точно указал место, время и даже назвал марки обеих машин.
      — Не может быть! — Руффи озадаченно глядел на капитана.
      — Может, — Фитцджеральд пожал плечами и добавил: — Он даже пытался сообщить об этом Рональду Барби.
      — Не может быть, — упрямо повторил гангстер и задумчиво потер переносицу. — Ни один из моих ребят не мог продать нас. Да и для чего? Чтобы вместо своей доли получить пулю в лоб? — Он помолчал, словно пытаясь сообразить что-то, а потом добавил: — К тому же мы угнали обе машины только в пятницу вечером. Если он знал о «плимуте» и «шевроле», то ему мог кто-нибудь капнуть, только начиная с пятницы вечером и до того момента в субботу, когда он пришел к вам. Я могу проверить, где и как мои ребята провели каждую минуту в это время. И если я узнаю, что…
      — Обождите, Руффи. Я хочу облегчить вашу задачу.
      Капитан медленно достал из бумажника несколько фотографий и положил их перед гангстером.
      — Они все одинаковые?
      — Да, — ответил капитан, — на них всех один и тот же человек. Постарайтесь узнать у своих мальчиков, не видел ли кто-нибудь из них эту физиономию.
      — Это Дэвид Росс? — Руффи погладил пальцем щеточку усов и внимательно посмотрел на карточки.
      — Он.
      — Знакомое лицо.
      — Постарайтесь вспомнить, Руффи.
      — Где-то я его видел, и недавно… Но где?.. Обождите, обождите… Ага, вспомнил. Этот тип сидел рядом со мной в автобусе…
      — Когда это было?
      — В субботу утром. Да, точно, в субботу утром.
      Капитан Фитцджеральд почувствовал, как у него вдруг бешено забилось сердце, рванув с места, словно гоночная машина. Руффи не сумасшедший, он не станет наклоняться к уху соседа по автобусу и доверительным шепотом рассказывать, как он завтра ограбит магазин. Значит… Но этого же не может быть, это же не фантастический роман Джеймса Ганна или Зенны Хендерсон!
      — Но откуда же он мог узнать? — тихо спросил гангстер.
      — Думаю, что скоро сумею установить это, — ответил Фитцджеральд, изо всех сил стараясь не выдать волнения.
      — Может быть, его лучше убрать?
      — Ни в коем случае, Руффи, — сказал Фитцджеральд и почувствовал, что вложил в свою фразу чересчур много чувства.
      Гангстер пристально посмотрел на него и пожал плечами:
      — Надеюсь, вы не надумали сыграть какую-нибудь шутку над старым, бедным Руффи. А, капитан?
      — Вы меня знаете…
      Дэвид лежал, вытянувшись на тахте, не в силах оказаться по какую-то сторону зыбкой грани между сном и бодрствованием. Он то закрывал глаза, и странные сны начинали бесшумно скользить перед ним, то снова испуганно открывал их вместе с тревожным ударом сердца.
      Когда прозвенел звонок, он вздрогнул и с трудом вышел из оцепенения. «Должно быть, Присилла», — подумал он равнодушно и открыл дверь. Перед ним стоял капитан Фитцджеральд с чемоданчиком в руке.
      — Добрый день, Росс, — сказал он весело. — Простите, что я пожаловал к вам. Позвонил в «Кларион» — говорят, вы там больше не работаете. Что случилось?
      — А вам что за дело? Приехали специально меня утешить?
      — Ну, ну, Росс. Что вы на меня дуетесь? Я просто сообразил, что забыл в прошлый раз отдать вам вашу корреспондентскую карточку. Вот она, держите.
      — Она мне больше не нужна.
      — Не унывайте, такой парень, как вы, долго без работы не останется.
      «Там-тара-там-там, там-тара-там-там!» — напевал про себя капитан, и Дэвид со злостью подумал: «Идиот!..»
      — Вот, кстати, посмотрите, — добавил капитан и открыл чемоданчик. Тускло поблескивая вороненой сталью, в нем лежал автомат. — Нашли под сиденьем одной из машин. В «плимуте». Держите. Хороша штучка?
      «Трам-тара-там-там, там-тара-там-там!» — беззвучный голос капитана распевал изо всех сил.
      «Ну и кретин!» — подумал Дэвид, машинально взял автомат, подержал его в руке и вернул капитану.
      «Есть! Взял!» — мысленно крикнул капитан и положил автомат в чемоданчик. Больше он уже не пел.
      «Что взял? О чем он?» — тревожно подумал Дэвид и посмотрел на Фитцджеральда.
      «Есть, есть, теперь он в моих руках!» — торжествовали мысли капитана, танцуя и кувыркаясь от радости в его черепной коробке.
      «Отпечатки пальцев! Я оставил отпечатки пальцев на автомате!» — вдруг мелькнула стремительным метеором пугающая мысль, и Дэвид, не успев еще сообразить, что делает, стремительно выбросил вперед правую руку.
      Росс не видел глаз капитана, он смотрел лишь на его мясистый нос с несколькими волосинками, росшими на нем. Он ясно видел эти волосинки, короткие и черные.
      Дэвид не был боксером, но восемьдесят килограммов его веса, сосредоточенные в одном кулаке, заставили капитана качнуться назад, и только стена не дала ему упасть.
      Но Фитцджеральд был профессионалом и в то короткое мгновение, пока кулак Дэвида описывал свою короткую траекторию, он успел вытащить пистолет. Капитан не выронил его, даже когда ударился затылком о стену.
      — Не спешите, Росс, — хрипло пробормотал он, держа в одной руке чемодан, в другой, направленной на Росса, — «кольт». — И не делайте глупостей, я же все-таки живой человек и могу случайно нажать на спуск…
      Он говорил и не спускал глаз с Дэвида, который стоял со сжатыми кулаками напротив него и тяжело дышал. У журналиста в глазах мерцала отчаянная решимость загнанного в угол зверя.
      — Дэви, — сказал капитан, — я не знаю, как это у вас получается, но вы умеете читать мысли. Это звучит дико, но я не наркоман и не пьян. Только что я получил последнее доказательство.
      — Убирайтесь к черту вместе с вашими мыслями! — сказал Дэвид.
      — Если бы вы действительно могли меня туда отправить, я уже был у него в гостях. Но вы не можете. Вы действительно оставили отпечатки пальцев на стволе и прикладе автомата, Дэви. Это была ваша ошибка. Газеты и мэр будут рвать и метать, чтобы полиция нашла им преступников. Хотя бы одного маленького преступника. А ясные отпечатки пальцев, которые через полчаса мои ребята в лаборатории снимут с автомата — это улика, Дэвид Росс. Это серьезная улика, любимая улика присяжных. Когда они слышат слова «отпечатки пальцев», они больше не сомневаются. Так уж у них устроена психика.
      Представьте себе: сидят присяжные в своей комнате. Им жарко и тошно, всем этим коммивояжерам, бакалейщикам, домовладельцам. Им хочется уйти домой или нырнуть в бассейн. Или поехать к любовнице. Или выпить холодного пива. А тут их мучают вопросом: виноват или не виноват некто Дэвид Росс? Да какой может быть вопрос, когда наша славная полиция нашла автомат с его — понимаете, его! — отпечатками пальцев. Дактилоскопия ведь недаром самая точная штука на свете. У двух людей на свете нет одинаковых отпечатков пальцев. А, Дэви?
      К тому же вы никогда не сможете доказать свое алиби. С семи и до половины девятого вас видели только полицейские, а они умеют и не видеть. Так уж у них получается. А вы представляете, мистер Росс, — голос капитана уже звучал уверенно, — какая это будет сенсация: молодой журналист — гангстер! И даже газета не вступится за вас. Они же вас уволили; и кажется, я догадываюсь почему. Можете быть уверены, что Рональд Барби не бросится за вас в бой. Вот вам, как говорится, краткое содержание предыдущих глав. Теперь перейдем к будущим. Вы умеете читать чужие мысли. Вы ехали в автобусе, когда вышли из больницы, рядом с Руффи. Надеюсь, вы помните это имя? Вы слышали его мысли. Заметьте, кстати, что он знает об этом. Нет, не о мыслях, но он знает, что вы сидели рядом с ним. Вы разговаривали со мной так, словно отвечали не на мои слова, а на мои мысли.
      — Что вы хотите, капитан? — спросил Дэвид медленно и устало.
      — Я хочу, чтобы вы работали вместе со мной.
      — В качестве детектива? Своих мозгов вам не хватает?
      — Бросьте, Росс! Не задирайтесь. Вы не щенок. Итак, мы партнеры. Вы согласны?
      — Партнеры в чем? В гольфе?
      — Вы глупец, Росс. Вы даже не понимаете, что у вас в руках или в голове, если вы предпочитаете точность. Мы с вами разбогатеем, у нас будет все. Вы представляете себе, что такое деньги?
      — Не нужно, капитан, не читайте мне проповеди о пользе денег. Мне не из чего выбирать. Я согласен. Но с одним условием: вы тут же уйдете. Я устал.
      Капитан протянул ему руку, и Дэвид вяло пожал ее.
      — До завтра, Дэвид.
      Внезапно Дэвиду стало легче дышать, словно кто-то отпустил его горло. Все встало на свои места.
      Дэвид почувствовал, как одновременно к нему приходит спокойствие и ярость. Они не мешали друг другу. Ярость требовала ясной головы, а спокойствие — опоры в ярости.
      Нет, он не собирается поднять над головой руки. Ему не раз приходилось лгать и самому, и ложь как таковая не пугала его и не вызывала в нем пророческого негодования. Но одно дело, когда смотришь на змею или крокодила. И совсем иное, когда видишь в террариуме сотни гадов, устилающих его пол слегка колышущимся покрывалом.
      Только бы уйти от них, не слышать этих больших и маленьких змей, копошившихся в чужих головах, только бы суметь заткнуть уши!
      Он вспомнил, как обрадовался тогда в больнице своему нежданному дару, и невесело рассмеялся. Вместо богатства, о котором он мечтал тогда, можно было подвести совсем другой баланс: он в руках этой свиньи в мундире. Он будет шантажировать его, сколько захочет, и ничто не сможет помешать ему. Что он заставит его делать? Ловить преступников или помогать им? Скорее второе.

6

      Сенатор Стюарт Трумонд был глубоко несчастным человеком. Исполненный сильных чувств и страстей, человек действия, он вынужден был то и дело одергивать самого себя, соблюдая наложенную обстоятельствами епитимью, чтобы поддерживать в глазах избирателей образ кроткого, рассудительного старины Стью.
      Он ненавидел негров остро и ежесекундно, ненавидел всеми своими клетками, сердцем, печенью, умом и почками. Один вид их заставлял его сердце биться сильнее, посылая мощные потоки крови по телу, будто оно готовилось к охоте, к напряжению всех сил. Эта непримиримость заставляла его задыхаться от слепой враждебности, это был инстинкт охотника на черную дичь, инстинкт рабовладельца, переданный ему четырьмя поколениями южан.
      Он чувствовал в неграх скрытую и явную угрозу, ему чудились в них люди, биологически чуждые. И при этом, вместо того чтобы гнаться за ними, науськивать собак и держать в руках винтовку, он вынужден был публично говорить о порядке и терпимости.
      Он презирал профсоюзы, и сама мысль о каком-либо социальном обеспечении сводила его с ума. И при этом он должен был улыбаться перед телевизионными объективами, говоря о высоких традициях американских профсоюзов.
      Он не мог видеть людей с востока страны, либералов и профессоров, особенно с иностранными фамилиями. Они подвергали сомнению то, что для него было ясно, и им было ясно то, чего он не мог и не хотел понимать. Они казались ему ржавчиной, кислотой, которая разъедает тот мир, в котором он родился и который хотел сохранить. Это был мир четкий и ясный, великолепный в своем застывшем совершенстве, мир, в котором черное было черным, а белое — белым, без полутонов и оттенков. Это был мир, в котором сила осознавала себя и считала себя мудрой уже потому, что была силой. И при этом, играя предписанную ему роль доброго старины Стью, он пожимал руки всем этим людям и говорил о пользе просвещения.
      И потому, подобно преподавательнице воскресной школы, уезжающей раз в неделю в другой город, чтобы тайно напиться там или подцепить проезжего коммивояжера, он вкладывал всю свою неизрасходованную ненависть и неосуществившиеся надежды в любовь к минитменам. Эти люди, тайно накапливающие оружие и тренирующиеся в своих клубах в стрельбе по мишеням, на которых изображены люди, были его детьми, его страстью, его гордостью и любовью. Он понимал их, всех этих отставных полковников, пожилых леди, готовых выкалывать зонтиком глаза во имя господне, солидных бизнесменов и прыщавых, разочаровавшихся в жизни юнцов. Они ненавидели так же, как и он, и эта разделенная ненависть объединяла их. Он гордился ими, а они, как уверял его их руководитель Пью, гордились им. Они видели в нем тайного вождя, авторитетом сенатора дающего им уверенность в своей правоте. Но связь их держалась до поры до времени в глубокой тайне, и, кроме ближайших людей, в которых он был уверен больше, чем в себе, никто ничем не мог доказать связь сенатора Стюарта Трумонда с минитменами.
      Вот почему вопрос корреспондента «Клариона» на пресс-конференции заставил сенатора всполошиться.
      — Но вы понимаете, Ронни, — сказал сенатор, — этот щенок сначала задал мне вопрос вообще об отношении к экстремистам. Но потом он прямо спросил меня о минитменах. Причем на пресс-конференции и слова об этом не говорилось. Тогда я решил немедля переговорить с вами.
      — Я вам должен сказать больше, Стью, — ответил владелец «Клариона». — Когда я вызвал его, он сказал, что уверен в вашей связи с минитменами и сможет доказать ее.
      — Он так сказал? — Сенатор подался вперед в кресле, не спуская глаз с Барби.
      — Да, он так и сказал. Конечно, я тут же уволил его, хотя за день до этого он принес потрясающую информацию о готовившемся ограблении ювелирного магазина.
      — Чарлза Манера?
      — Да.
      — А откуда он достал ее?
      — Не знаю, Стью. Об этом он ничего не сказал.
      — И вы думаете, Ронни, что он сможет что-нибудь раскопать насчет меня?
      — Не знаю, но он казался очень самоуверенным.
      — Может быть, вы напрасно вытурили его?..
      — С ним что-то случилось. Сначала он потребовал — понимаете, потребовал! — чтобы мы напечатали в «Кларионе» о готовившемся налете на магазин. Эдакий остолоп! Разумеется, я отказался. Потом он приходит и настаивает, чтобы мы разоблачили связь сенатора Трумонда с минитменами.
      — В нем случайно нет негритянской крови?
      — Нет как будто.
      — Он не еврей? Не красный?
      — Да нет, англосакс. Дэвид Росс. Все считали его обыкновенным парнем.
      — Сволочь! Что же делать, Ронни? Нельзя же сидеть и ждать, пока он напакостит нам. Мой соперник Пратт, эта розовая свинья, уж как-нибудь поможет ему опубликовать его статью. Знаете что, пригласите-ка его сюда. Попробуем прощупать его. Может быть, все это пустой блеф.
      — Не знаю, не думаю, что это блеф, — уж слишком он уверенно говорил. Сейчас попробуем.
      Редактор «Клариона» нажал на кнопку интеркома и попросил мисс Новак во что бы то ни стало разыскать Росса. Через несколько минут ее голос проворковал из динамика:
      — К сожалению, я не смогла его найти, мистер Барби. Его квартирная хозяйка утверждает, что он не ночевал дома и что вчера она видела, как он выходил с чемоданчиком в руках.
      Оба приятеля переглянулись. Сенатор длинно и изысканно выругался.
      — Он смотал удочки из города. Но мы все равно должны найти его и постараться заткнуть ему глотку. О, у меня идея! У нас тут есть один парень, член нашей организации. У него частное сыскное бюро. Я уверен, что на него можно положиться…
      — Мисс Присилла Колберт?
      — Да, — ответила Присилла. — Что вам нужно? — Она плотнее запахнула домашний халат и посмотрела на долговязого мужчину с прилизанными волосами на маленькой птичьей головке.
      — Простите, что я вас беспокою, мисс Колберт. Меня зовут Юджин Донахью. Частное сыскное агентство «Донахью и Флисс». Вот моя карточка.
      — Что вы хотите? — Она не пригласила его войти и стояла в узеньком коридоре, загораживая собой проход.
      — Я бы хотел узнать у вас, где сейчас можно найти Дэвида Росса.
      — А… А для чего он вам, позвольте узнать?
      — Видите ли, это тайна моего клиента и я не могу разглашать ее, но так уж и быть… Насколько я понимаю, его хотят пригласить в одну из телевизионных компаний на востоке страны.
      — Да, да, конечно, — иронически кивнула Присилла. — В Нью-Йорке без него шагу не могут сделать и тут же обращаются в сыскное бюро «Донахью и Флисс». В высшей степени правдоподобно. Точно так же правдоподобно, как версия капитана Фитцджеральда, который еще вчера тоже искал Дэвида, только не для телевидения, а чтобы дать ему материал для статьи. Какая любезность! Приехать сначала к нему домой, потом к его знакомой — и все, чтобы сделать Дэвиду маленькое одолжение. А еще говорят, что наше общество заражено эгоизмом…
      — Но вы же знаете, где он?
      — Увы, мистер Донахью и Флисс, не знаю. То же я сообщила капитану Фитцджеральду.
      — Благодарю вас, мисс Колберт.
      «Значит, полиция тоже ищет его, — размышлял частный сыщик, садясь в машину. — Правда, странно, что сам Эрни Фитцджеральд лично вынюхивает, где он. При его возможностях я бы не вылезал из кабинета. Ладно, может быть, это и к лучшему. Поговорим с ребятами из управления…»
      Юджин Донахью не блистал аналитическими талантами и при слове «дедукция» поморщился бы, как от прокисшего пива. Шерлок Холмс, Перри Мэзон и Эркюль Пуаро могли не волноваться, что его подвиги затмят их литературно-детективную репутацию. Но его неповоротливый ум компенсировался чисто бульдожьим упрямством.
      Он позвонил сержанту Кэтчкарту, и они договорились встретиться в баре у Чарли. Это был любимый бар полицейских и судебных репортеров, и там можно было спокойно поговорить.
      Кэтчкарт уже сидел за столом, держа сигарету в углу рта. Стол перед ним был пуст. «Сроду не закажет выпивку, если знает, что кто-то ему должен поставить», — подумал Донахью.
      — Ну что, Юдж? — спросил сержант и кивнул на стул рядом с собой. — Соскучился по мне?
      — Виски?
      — Я консерватор. Как всегда.
      — Ты знаешь Дэвида Росса из «Клариона»?
      — Угу, — промычал сержант в стакан.
      — Как к нему относятся ваши ребята?
      — Обыкновенно.
      «Ничего не знает. Полиция Росса не ищет. Иначе этот бы знал», — подумал Донахью.
      — А как ты думаешь, я могу сегодня застать вашего Фитцджеральда? Он мне нужен.
      — Сегодня, безусловно, нет.
      — Занят?
      — Вчера улетел куда-то. Кажется, в Лас-Вегас. Билл слышал случайно, как он звонил жене.
      — Что, поиграть захотел?
      Сержант Кэтчкарт пожал плечами. Он находил, что для одного стакана виски вопросов было слишком много, и выразительно посмотрел на стол.
      — Еще два виски! — крикнул сыщик. В конце концов, расходы ему сейчас оплачивают, можно и не жаться.
      — Так зачем он махнул в Лас-Вегас?
      — Не знаю, — рассмеялся сержант. — Ей-богу, не знаю.
      Донахью пожал плечами, расплатился и пошел к телефону. Спустя пять минут он ехал в аэропорт.
      Билл Пардо, крупье казино «Тропикана» в Лас-Вегасе, сидел в кабинете администратора. Он уже в третий раз вытирал платком лоб, хотя кондишн работал исправно. Большой клетчатый платок превратился во влажную тряпку, и он лишь размазывал по лицу пот.
      — Вы знаете, мистер Лейнстер, я работаю уже одиннадцать лет, у меня есть опыт. Но я не пойму, в чем дело. Этот тип играет только за моим столом.
      — Ну и что, Билл? Может быть, ему нравится ваша физиономия. У вас на редкость одухотворенное и интеллигентное лицо.
      — Вначале он болтался по всему казино, как старый холостяк на школьном вечере, а потом словно решился на что-то, сел за мой стол. Я играл, как всегда, подготовленными картами, а он выиграл.
      — Сколько?
      — Долларов пятьсот.
      — Многовато…
      — Не в этом дело. Я же знаю его карты. Он без раздумий прикупает к девятнадцати. И вдруг осторожничает на двенадцати или тринадцати, словно чует, что ему идет десятка или картинка. Вы представляете? У меня впечатление, что не я знаю карты, а он…
      — Гм… И как вы это объясняете?
      — Самое удивительное случилось вчера. По ошибке я распечатал неподготовленную колоду. Начал тасовать и почувствовал, что колода не подготовлена. Сменить уже не мог и начал играть. А он, понимаете, вдруг стал играть по самой маленькой. Кончилась эта колода, я взял другие карты, а он снова увеличил ставки. У меня просто голова кругом идет. Я знаю, что это глупость, но у меня впечатление, что он играет уверенно только тогда, когда я играю обрезанными картами.
      — Но вы понимаете, что этого не может быть?
      — Вот я и говорю, что этого не может быть.
      Администратор казино пожал плечами и поправил под подбородком «бабочку».
      — Он один?
      — Да, один, насколько я заметил. Вчера его, правда, подцепила Клер. Вы ее знаете, это крашеная блондинка…
      — Вы с ней разговаривали?
      — Нет еще, мистер Лейнстер.
      — Где он сейчас?
      — По-моему, пошел в покерный зал.
      — Пойдемте в контрольную комнату.
      Они прошли через зал, поднялись наверх и остановились перед запертой дверью с надписью: «Вход запрещен. Высокое напряжение. Опасно для жизни».
      Администратор достал из кармана ключ, и они вошли в комнату.
      — Садитесь, Билл, — сказал администратор «Тропиканы» и нажал несколько кнопок. Три телевизионных экрана, вмонтированных в стол, засветились голубоватым светом. На одном из них виден был небольшой зал, в середине которого за покерным столом сидело пять человек. На другом те же пять игроков казались увеличенными в несколько раз. На третьем игроки были видны сверху, словно с птичьего полета, — вернее, не сами игроки, а их руки с зажатыми в них картами.
      — Хорошо, что наши крупье знают о потайных телевизорах, — подобострастно сказал Билл. — По крайней мере нет соблазна смахнуть в карман несколько фишек. Прекрасно видно.
      — С вашим братом без контроля не обойтись. Знай они только, что сейчас никто не следит за ними, они бы быстро вспомнили, где у них карманы. Ладно, давайте посмотрим. Здесь он, ваш ясновидящий?
      — Да, вот он, второй слева. Смотрите, смотрите!
      Игрок спокойно держал перед собой карты. Две дамы и три короля — комбинация не такая уж редкая, но он казался воплощением уверенности. Он все время набавлял, словно на руках у него было четыре туза. Он выиграл. В следующий раз с довольно хорошей картой он коротко бросил: «Пас» — и откинулся в кресло, закуривая.
      — Вы видите, как уверенно он играет? — взволнованно спросил Билл администратора. — При такой карте, как идет ему, я бы не был так уверен в выигрыше.
      — Если бы вы играли незнакомой колодой, — усмехнулся администратор.
      — Он выиграл.
      — Это еще ничего не доказывает.
      Они снова прильнули к телеэкранам, слушая, как динамик доносит до них деланно-спокойные реплики игроков. Внезапно они напряглись, всматриваясь в изображение. На руках у их игрока были четыре валета — комбинация, при которой любой здравомыслящий человек должен попытать счастье. У его соседа справа были четыре дамы. Схватка должна была быть ожесточенной.
      — Пас, — спокойно сказал игрок, смешал свои карты и бросил на стол.
      — Да-а… — протянул администратор и подергал себя за ухо. — Я начинаю вам верить. Черт его знает, как он это делает, но выглядит это так, словно он видит карты насквозь. Вот что, Билл, его выигрыш должен остаться в казино. Вы поговорите с этой маленькой шлюхой. Она ломаться не будет, а потом действуйте.
      Он щелкнул кнопкой, и все три изображения послушно съежились на экранах и погасли.
      — Казино, мой дорогой Билл, называют «храмом случая». Случая оставить свои деньги у нас. Поэтому не будем ничего оставлять на волю случая. Я надеюсь, вы поняли меня?
      — Да, сэр. Это вопрос чести для меня, вопрос профессиональной гордости. Я должен узнать, как этот кретин проделывает свои штучки.
      Администратор вдруг посмотрел на крупье испытующим взглядом:
      — Я надеюсь, Билл, что вы откровенны со мной? Насколько мне помнится, у вас семья?
      — Трое детей, сэр. Одиннадцать лет честной службы…
      — Хорошо, действуйте.
      Сидя в такси, которое везло его с аэродрома в Лас-Вегасе в гостиницу, капитан Фитцджеральд щурился от яркого солнца Невады и думал о Дэвиде.
      Пожалуй, с самого начала он вел себя с ним не так, как нужно. Он знал репортера несколько лет, но для него он всегда был лишь одной из сотни блудных собак, которые забегали в полицию, как на городскую свалку, поживиться какой-либо падалью. Если бы он только сразу догадался о фантастическом свойстве Росса… Но как ему могло прийти такое в голову?! Нельзя же разговаривать с людьми и ждать, что вот-вот они взлетят птицами к потолку, превратятся в оборотней или испарятся. Человек живет в нормальном мире и ожидает, что все его обитатели нормальны. Стоит только увидеть вокруг себя мир безумия, как сам превращаешься в безумца.
      И кто мог подумать, что этот сумасшедший парень со своим сумасшедшим даром начнет выкидывать достойные безумца штучки, вроде требования предупредить налет? Или телепатия сделала его чудаком? Репортер и проповедник — комбинация не совсем обычная. А может быть, он удрал из города именно потому, что знает себе цену и не хочет делиться? Эх, если бы только этот болван понял, как они смогли бы работать вместе! Миллионеры, они бы стали миллионерами…
      — Ваш отель, мистер, шесть долларов, — сказал шофер, и капитан взял в руки чемоданчик.
      Он не хотел обращаться за помощью в местную полицию. Это было его дело, его личное дело, в котором он был полицией, прокурором и истцом, и чем меньше людей знают о нем, тем лучше.
      Капитан стоял перед зеркалом и брился. Обычно в эти минуты он священнодействовал, прислушиваясь к шороху, который производило лезвие, срезая его жесткую, как металлическая щетка, бороду.
      Но сейчас он брился автоматически. Он даже не видел в продолговатом зеркале над раковиной своего отображения. Мозг его воспроизводил картины, не слишком способствующие укреплению духа полицейского. Он небрежно достает из кармана чековую книжку. Он не будет выхватывать ее, словно полицейский пистолет. Он будет доставать ее неторопливо, причем обязательно сначала полезет не в тот карман. Только бедняки точно знают, в каком кармане у них лежат их жалкие гроши. Богатый человек может позволить себе роскошь и порыться в карманах.
      — Так сколько, вы говорите, стоит эта яхта?
      — Она очень дорога, сэр, ценные сорта дерева, и потом лучшие моторы «Эвинруд»… Вон там, сэр, тоже отличная яхточка, но значительно дешевле…
      — Сколько она стоит? — Голос капитана наливается холодом и презрением. Продавец должен нюхом определять кредитоспособность покупателя.
      — Двадцать семь тысяч, сэр.
      — Вот чек, держите, любезнейший…
      Внезапно он очнулся. Он уже в пятый раз скоблил одну щеку бритвой, и кожа начала саднить.
      Он проверил несколько фотографий Росса, лежавших у него в кармане, и вышел на улицу.
      В пяти или шести отелях его постигла неудача. Но он знал, что все зависит только от времени. Подобно тому как в Аплейке он уже через несколько часов выяснил, куда улетел Росс, так и здесь он раньше или позже найдет его.
      Он вошел в огромный холл «Тропиканы» и наклонился к портье, сидевшему за своей конторкой. Тот поднял остренькую, бесцветную мордочку и вежливо осведомился:
      — Добрый вечер, сэр, комнату?
      — Нет, спасибо, я ищу приятеля. Дэвид Росс его зовут.
      — Одну минуточку… Так… К сожалению, его нет у нас.
      Капитан достал фотографию Росса, прижал к ней пятидолларовую бумажку и протянул портье. Бумажка тут же исчезла, растворилась в пространстве.
      — Знакомое лицо, — задумчиво сказал портье, и капитан сунул ему еще одну купюру. — Да, да, вспоминаю. Ага, шестой этаж, шестьсот сорок два. Сейчас, правда, его нет. Но подождите. Благодарю вас, сэр.
      Капитан обошел все игорные залы, но Росса нигде не встретил.

7

      Когда-то реклама была заповедной вотчиной художников. Потом в этом бизнесе появились настоящие профессионалы. Они осознали, что мало нарисовать роскошную блондинку в рекламируемом лифчике на мостике пиратского фрегата. Они призвали на помощь психологов и физиологов. Целые лаборатории занялись выяснением вопроса, какого цвета следует изготовлять коробки для стирального порошка, чтобы в сознании покупательницы помимо ее воли возникал образ благоухающей пены. Универмаги начали устанавливать потайные рапидные кинокамеры, нацеленные на посетителей магазина, и проявленная пленка позволяла точно определить, сколько секунд покупатель смотрел на товар не отрываясь.
      Автомобильные фирмы кинулись штудировать Фрейда, выясняя, какие модели авто больше отвечают подсознательным сексуальным устремлениям будущих владельцев, а фабриканты джина начали изыскивать универсальную этикетку, равно притягательную для мужчин и для женщин.
      Но существует одна отрасль промышленности, которая может позволить себе смотреть на рекламу свысока. Ей незачем пробуждать у своих клиентов нужные ей инстинкты. Это игорный бизнес. Игорные автоматы, однорукие бандиты с заманчиво торчащей хромированной рукояткой и вечно разинутой для монеток пастью, ипподромы и игорные дома — всем им незачем конвульсивно дергаться огнями скачущих вывесок или покупать целые, полосы респектабельных газет. Вся жизнь страны работает на них, ибо все вокруг вопиет, просит, умоляет, грозит, взывает: купи! Игорный же бизнес молча предлагает: выиграй — разбогатеешь, — добьешься цели. Вы остаетесь один на один с судьбой, без посредников, разве что казино удержит какой-то процент с оборота. Вы один на один со своим счастливым случаем, вам никто не мешает, и уж сегодня-то наверняка вы ухватите его за фалду и заставите вмиг сделать вас и умным, и образованным, и счастливым, и приятным для собеседников — только выиграйте!
      Разные религии имели свои святые места, куда нескончаемым потоком тянулись пилигримы. Рено, Лас-Вегас, Лейк-Тахо стали Меккой для миллионов людей. Они прилетают и приезжают сюда со сладкой надеждой и уезжают убежденные, что им случайно не повезло. Если бы только шарик рулетки остановился не на № 34, а на № 33! Если бы за длинным столом шмен-де-фера остановиться на шести, а не прикупать еще карту… Но владельцы казино и отелей в столицах азарта, гангстеры и киноактеры, отставные политические деятели и миллионеры сознают свой долг перед обществом. Никто не может упрекнуть их, что они просто-напросто обирают приезжих. Они платят десятки тысяч долларов модным певцам и год за годом импортируют из Парижа прямо в пески Невады знаменитый парижский стриптиз «Лидо», в котором представительницы десятка стран символизируют собой интернациональное братство обнаженных ног, бедер и груди.
      Мало того, владельцы казино и отелей — добрые люди. Они предоставляют вам номер в отеле с воздушным кондиционером за половину той цены, которую потребовали бы в любом другом месте. Да здравствует демократия! И пусть любой американец сможет совершить паломничество в храм шанса и принести себя на заклание на зеленом сукне алтаря. Долой снобистско-аристократические казино Старого Света с их фраками и пыльным плюшем! Да здравствует равенство долларов, ложащихся в аккуратные стопки на полках стальных сейфов казино!
      Дэвид вышел из «боинга-707» и вздрогнул под сухим ударом невадского солнца. Оно изливалось на землю физически ощутимым густым потоком, и тени казались островками спасения.
      Дэвид несколько раз потер уши, их у него всегда закладывало при посадке, сколько бы он ни глотал слюну и не разевал рот, словно вытащенная на берег рыба.
      Пока Росс добрался до гостиницы, рубашка прилипла к спине, и пиджак начал казаться чугунным. Зато эйр-кондишн номера встретил его прохладой, которая была нереальной после сухого зноя улицы. Он переоделся и сошел вниз пообедать. Дэвид не слышал оживленного гула ресторанной публики, не обращал внимания на то, что ест. Он думал о том, что прежде всего ему нужно выиграть деньги. Они всегда были нужны ему, но раньше то были нужды, с которыми Дэвид привык уживаться. Он жил размеренной жизнью работающего человека, с точными часами службы, со своей пусть маленькой, но квартиркой, со встречами с Присиллой, с кино и телевизором, и привык к ней. Теперь он был выброшен из привычного ритма, предоставлен сам себе, и лишь двести долларов в кармане отделяли его от океана нищеты, омывающего остров благополучия. Пока у него были деньги, то или другое, местечко на острове было ему обеспечено. Но уйдут эти двести долларов, и его попросят с острова. Барахтайтесь, мистер, в волнах — глядишь, и снова выплывете…
      За несколько дней он превратился из пристойного молодого человека, репортера «Клариона», в авантюриста, который не знал, где он будет завтра и чем займется послезавтра. У него не было никакого плана. Он знал лишь, что ему нужны деньги, много денег, чтобы уйти, убежать, исчезнуть из того мира, где Эрни Фитцджеральд рассматривает увеличенные фотографии отпечатков пальцев, отпечатков его пальцев, снятых с автомата. О, Эрни Фитцджеральд знает, что такое вещественное доказательство и прямые улики, и сумеет передать свою уверенность суду присяжных…
      Дэвид расплатился и пошел в игорный зал. Переступив порог, он остановился, оглушенный гулом. В первую секунду Росс не мог понять, откуда шум исходит. Он огляделся по сторонам. Лица игроков были сосредоточенны, и они молчали, лишь изредка бросая отрывисто: «Карту! Еще карту!» И тут же Дэвид понял: он слушал мысли всех этих людей, мысли необычайно напряженные, и звук этих мыслей был похож на гул разъяренной толпы. Все эти люди наверняка не умели думать в обычных обстоятельствах, и мысли их вяло бродили в голове. Но поставив пять-десять долларов, все их существо жадно сосредоточивалось на ловко брошенной банкометом карте, и мысли их кричали, прыгали по залу, переплетаясь, словно эхо: «Только не картинку!», «Туза, туза!», «Боже, проиграл снова!», «Двойка, пусть придет двойка!»
      В зале играли в «блэк-джек», род американского «очка», и, сидя за вогнутой стороной столов, банкометы бесшумно и точно, как катапульты во фраках, выбрасывали карты игрокам.
      Дэвид никогда не бывал здесь раньше, и все поражало его воображение: виртуозные в своей быстроте и точности движения рук крупье, бледно-пылающие лица игроков, кучи разноцветных фишек на зеленых полях столов.
      Росс подошел поближе к одному из столов и вдруг понял: он напрасно приехал сюда. Несмотря на свою странную способность читать чужие мысли и видеть образы, плывущие в чужих головах, он имеет столько же шансов выиграть, как и все это потеющее от волнения стадо овец. Банкомет ведь сначала дает карты играющему, а потом себе. Что толку, что Дэвид будет знать, какие у того карты, если он уже не может изменить свои карты?
      Неужели и здесь тупик? Изо всех способов заработать деньги, пользуясь умением читать чужие мысли, Дэвид выбрал только один — казино. Ему казалось, что здесь, в анонимной атмосфере напряженного азарта, ему легче всего будет обзавестись деньгами, чтобы… Чтобы что? Он не думал о том, что будет потом.
      Он вытер выступивший на лбу пот и перешел в другой зал. Вокруг нескольких рулеток стояли кучки людей. «Делайте ставки», — говорил крупье, и шарик рулетки с легким звоном начинал кружиться по слившимся в один прозрачный круг клеткам колеса.
      «И здесь то же, — подумал с ужасом Дэвид. — Какое у меня будет здесь преимущество? Никакого! Крупье не знает заранее, где остановится шарик. Ему это даже безразлично, ведь казино просто снимает какую-то часть общей суммы, проходящей через рулетку».
      Шмен-де-фер и баккара заставили его прислониться в изнеможении к стене. Он потратил без малого сто долларов на дорогу сюда, чтобы убедиться в крахе своих надежд. Ему всегда не везло; ему не повезло даже с этим проклятым даром, который пока что отнял у него все и ничего не дал взамен, даже шанса выиграть.
      Он вернулся в первый зал. Гул чужих жадных, молящих и торжествующих мыслей раздражал его, но он не мог не слышать его.
      — Что не играешь, приятель? — спросила его платиновая блондинка с густо наложенной на ресницах маскарой. — Или ты уже выиграл все деньги? Тогда ты мне нравишься.
      — Еще не все, — криво усмехнулся Дэвид и подумал: «По крайней мере, с этой проще и честнее, чем с Присиллой. Не будет говорить о любви и думать при этом о своем Теде».
      — Тебе должно повезти сегодня, — сказала блондинка и подмигнула ему. — Встретимся еще.
      — Обязательно, — ответил Дэвид.
      Он стоял у одного из столов и внезапно услышал чьи-то мысли, поразившие его своим спокойствием и даже ленивой, привычной уверенностью на фоне других — потных и молящих. Он поднял голову и понял, что это мысли банкомета. Он ловко и небрежно держал в левой руке колоду, а правой сдавал очередному игроку. Но про себя он говорил не просто: «Карту! Еще карту!» — а называл те карты, которые точно швырял очередному игроку. Он знал карты! Должно быть, они были краплеными, и банкомет точно знал, какую карту сейчас сдает своему сопернику.
      Дэвид почувствовал, как у него забилось сердце. Он посмотрел на лицо банкомета: равнодушное, скучное лицо.
      «Вон еще один ходит вокруг, как рыба около крючка. Сейчас клюнет», — услышал Дэвид его мысли и понял, что речь идет о нем. Он пошел к кассе и получил за сто долларов целую пригоршню разноцветных пластмассовых фишек с гербом казино.
      Дэвид сел за стол и принялся ждать своей очереди. Ему вдруг стало смешно. Он сидел прямо напротив банкомета и думал о том, что вряд ли кто-нибудь мог бы себе представить, в какую игру они будут сейчас играть. Банкомет знает, какие карты он сдает Дэвиду. Дэвид знает о том, что он знает, и знает, какую следующую карту получит. Шулер и телепат, дар приобретенный и дар нежданный. И все-таки у Дэвида, если он только не ошибался, должно быть преимущество. Если он знает о махинациях шулера и твердо намерен воспользоваться ими, то банкомет принимает его еще за одну безымянную рыбешку, подманенную блеском легкого выигрыша.
      — Десять долларов, — сказал Дэвид, стараясь унять биение сердца. В руках у него была тройка.
      «Сейчас я сдам ему восьмерку», — подумал банкомет, и Дэвид получил восьмерку. У него было одиннадцать очков.
      «Сдаю ему семерку. У него будет восемнадцать, Больше он не возьмет, — подумал банкомет. — А что там, интересно, он мне подкинет? Ага, двойка».
      — Еще одну карту! — сказал Дэвид, и ему показалось, что голос его охрип и дрожит от волнения.
      — Даю, — сказал банкомет и подумал: «Берет при восемнадцати, отчаянно играет…»
      Дэвид держал перед собой свои пять карт, и в голову ему пришла забавная мысль, что зря он так тщательно прячет их. Банкомет все равно прекрасно знает, что у него на руках. С таким же успехом они могли играть в открытую.
      — Девятнадцать, — механически пробурчал банкомет и ловко подвинул толчком к Дэвиду десятидолларовую фишку.
      «Пожалуй, второй раз лучше остановиться более традиционным образом», — подумал Дэвид. Банкомет сдавал карты с виртуозностью фокусника. Руки его мелькали, как спицы колеса. «Понятно, почему они получают в казино зарплату, большую чем профессора университета, — подумал Дэвид. — Чем быстрее они работают, тем больше оборот и больше доход казино».
      — Прошу! — сказал банкомет Дэвиду.
      — Десять, — сказал Дэвид и положил перед собой фишку. — Две карты.
      Теперь у него на руках было пятнадцать, и он услышал голос шулера, ощупывающего очередную карту: «Дама». «Дама, как и любая картинка, — десять очков, — подумал Дэвид. — У меня будет перебор, но так надо».
      — Еще одну карту, — сказал Дэвид и постарался изобразить на лице досаду, когда он бросил карты и подвинул банкомету фишку.
      Справа от него сидела не молодая уже женщина, и на лице ее была написана такая неприкрытая жадность, что Дэвиду стало неловко за нее. Он ощутил бы меньшее смущение, если бы вдруг она оказалась совершенно нагой. Должно быть, привезла свои жалкие сбережения и твердо намерена выиграть. Кто она? Учительница, мать семейства? Какое это имело значение? Один из ста тысяч агнцев, ежемесячно ритуально закалываемых здесь.
      Слева беспрестанно курил совсем еще молодой человек, лет, наверное, двадцати трех — двадцати четырех. Видно было, что курить ему совсем не хочется, но постоянными суетливыми движениями он пытается скрыть волнение и дрожь в руках.
      — Вам? — спросил банкомет Дэвида.
      — Двадцать пять, — ответил Дэвид. На руках у него была четверка. — Еще две карты.
      «Прибавляет, — подумал банкомет. — У него четверка, сдаю короля и тройку. Всего семнадцать. Вряд ли возьмет еще одну. А там снова четверка».
      Дэвид изо всех сил старался изобразить на своем лице борьбу. Он вытер лоб платком и закурил, сломав спичку.
      — Еще карту! — сказал Росс громче, чем предписывали правила хорошего тона. Он прижал карту к тем, что уже были у него, и принялся томительно медленно выдвигать ее.
      — Блэк-джек, очко! — крикнул он и, тут же спохватившись, добавил: — Простите…
      Шулер чуть заметно пожал плечами: он привык ко всему. Ежедневно перед ним проходила процессия человеческой обнаженной жадности. Респектабельные граждане, набитые громкими фразами о достоинствах добродетелей и зле порока, стучали кулаками по столу, плакали, смеялись, ругались, молились, скрежетали зубами.
      Через полчаса Дэвид уже выиграл около сотни долларов. Соседи с завистью поглядывали на него, а белокурая вечерняя охотница невесть откуда снова появилась около стола и улыбалась ему, заговорщически подмигивая.
      «Парень намесил теста, — подумала она, — надо не упускать его из виду. Новичкам всегда везет».
      Дэвид посмотрел на нее и улыбнулся в ответ. У него есть «тесто», у нее — желание прибрать это «тесто» к своим рукам. Все просто и ясно. Продажа газеты в розницу по-своему честнее подписки. Покупатель свободен: прельстит его первая полоса своим оформлением и заголовками — купит. Не прельстит — не купит. Подписка же, как и брак, — контракт, в котором одна из сторон уже заплатила деньги, а вторая вправе подсовывать за них все, что вздумается.
      Он решил играть крупнее и поставил семьдесят пять долларов. Валет и король дали ему двадцать очков.
      Банкомет взял себе три карты. «Пятнадцать, следующий идет туз, будет перебор. Надо передернуть», — подумал он, и Дэвид непроизвольно подался вперед, пристально следя за пальцами шулера. «Может заметить, черт с ним! Все равно все спустит».
      Когда у Дэвида было уже больше трехсот долларов выигрыша, он встал из-за стола. Больше ему сегодня играть не нужно, нельзя слишком привлекать к себе внимания.
      — Что я сказала? — кивнула ему блондинка и внимательно проследила взглядом путь бумажника, который Дэвид положил во внутренний карман пиджака.
      — В правом, в правом, — усмехнулся он.
      — Что в правом?
      — Бумажник.
      — А, вот ты о чем, — рассмеялась она. — Мог бы и не говорить, сама видела.
      — И я видел, что ты видела.
      — И я видела, что ты видел, что я видела… — Она снова рассмеялась. — Так мы никогда не кончим. Пойдем лучше в бар, выпьем. Меня, кстати, зовут Клер.
      — Хамберт Хамберт, — поклонился церемонно Дэвид.
      Клер расхохоталась. Видно было, что она смеялась часто и охотно.
      — Но я же не Лолита… Не то чтобы я хуже этой маленькой авантюристки из кинофильма, но лет мне больше. Да и ты еще пока не годишься на роль любителя маленьких девочек.
      — Ладно, зови меня… ну… Эрни.
      — Эрни так Эрни. Какое мне дело? Не под венец же мы идем, а совсем наоборот.
      — Мне так тоже показалось.
      Виски шевельнулось теплым мягким комком в желудке, и Дэвид почувствовал, как напряженность медленно выдавливается из него, вытесняемая алкоголем, выигрышем и близостью этого доступного веселого существа, не скрывающего своей заинтересованности в его «тесте».
      «По-моему, торговаться не будет… И парень ничего, похож на Кирка Дугласа…» — лениво подумала девушка, и Дэвид рассеянно кивнул ей.
      — Ты что?
      — А?
      — Ты что кивнул?
      — А… Просто приятно на тебя глядеть и гадать о том, о чем ты думаешь. За твое здоровье!
      Дэвид проглотил виски. Мир медленно нагревался, становился ярче и терял холодную враждебность. Капитан Фитцджеральд со своими отпечатками в сейфе отодвигался куда-то на второй план, терял резкость и реальность угрозы. Черт с ней, с Присиллой, с ее Тедом, с принципиальным мистером Барби и его неподкупным, принципиальным «Кларионом»! Черт с ними, с этими двумя трупами на тротуаре у ювелирного магазина Чарлза Майера! Что он, апостол Павел? Почему он должен думать о всех них?
      — Выпьем еще, Клер? — спросил он.
      — С удовольствием, — кивнула она и украдкой снова посмотрела на карман пиджака, откуда он вынимал бумажник.

8

      Они сидели в ресторане и смотрели на эстраду, где знаменитая киноактриса и певица, раскинув руки над микрофоном, пела песенку о подушке, старательно наклонившись вперед так, чтобы грудь ее в глубоком вырезе платья была видна каждому.
      — Как ты думаешь, — спросила Клер, — если бы вдруг испортился микрофон, кто-нибудь бы заметил?
      — Пока она стоит в такой позе, вряд ли. Видишь ли, в каждой профессии есть свои приемы, которые облагораживают ее. Уважающий себя нищий не станет просто стоять с протянутой рукой. Он обязательно будет для приличия что-нибудь продавать — например, шнурки для ботинок или спички. Та, на эстраде, вместо шнурков поет. Главное же — вывалившаяся грудь. За грудь без пения платят меньше, вот и все.
      — Я-то по крайней мере не пою, — засмеялась Клер и наклонилась вперед, как певица на эстраде. — Может быть, и мне придумать себе какие-нибудь шнурки?
      — Не нужно, я за честную коммерцию, — ответил Дэвид. Он был немножко пьян, и зал со столиками медленно кружился, и Россу показалось, что он приобрел вдруг способность замечать вращение Земли.
      — Нельзя сказать, чтобы ты был очень любезен, — надула губки Клер и подумала: «Хорошо, что он пьян. Сейчас он отвернется на секундочку, и я подсыплю ему этой дряни. — Она мысленно вздохнула. — Жалко, конечно. Симпатичный парень, но не портить же с ними отношений… Ничего, поспит только покрепче — и все…»
      Дэвид вздрогнул, как от неожиданного удара. «Только не подать виду, только не подать виду!.. Вот ее шнурки… Кто это они?» Снова начинается охота, снова стены надвигаются на него.
      Он извинился и вышел из зала. Опьянение внезапно прошло, нейтрализованное чувством опасности. Он снова дичь. Он снова заяц, который мечется по полю, везде натыкаясь на охотников.
      Он вернулся на свое место. «Ну, выпей же, выпей», — молила его мысленно Клер, и он сказал:
      — Давай выпьем, Клер. — Он поднял стакан с вином и посмотрел на нее. — А знаешь, у меня идея. Давай обменяемся стаканами. Говорят, в таких случаях узнаешь чужие мысли. Ты хочешь узнать мои мысли?
      Клер смотрела на него широко раскрытыми глазами и чувствовала, что кровь у нее стекает куда-то вниз, в ноги.
      — Почему ты побледнела, радость моя? — криво усмехнулся Дэвид. — Или ты не хочешь узнать мои мысли.
      — Я просто испугалась за тебя, — пробормотала Клер. — Мне показалось, что ты очень пьян.
      — Так ты не хочешь выпить? Отличное вино…
      — Нет.
      — Ну и отлично! Эй, официант, счет, пожалуйста!
      Он расплатился и, крепко прижимая к себе руку Клер, подвел ее к лифту. Она не сопротивлялась. В голове ее вяло трепыхался один вопрос: что он сделает с ней? Она жила не первый день в Лас-Вегасе, и насилие, настоянное на сухом зное пустыни и лихорадочной алчности казино, было привычной частью окружавшего ее мира.
      Дэвид втолкнул Клер к себе в номер и запер дверь. «Неужели это конец? — подумала она. — Но откуда он узнал?» В ней не было ненависти. Ей даже было жаль этого похожего на Кирка Дугласа парня, такого странного и вместе с тем внимательного к ней. Но каждая профессия имеет свои правила, и игру нужно вести только по этим правилам.
      — Для чего ты сделала это, Клер? — спросил Дэвид и подумал, что не мог бы задать более глупого вопроса.
      — Что это? Я ничего не сделала.
      — Для чего ты подсыпала какой-то дряни мне в стакан? Кто заставил тебя сделать это?
      Она пожала плечами и ничего не ответила. У нее было ощущение, что он задает ей эти вопросы только потому, что не знает, что делать. «Сейчас он ударит меня», — подумала она и невольно подняла руки к лицу, словно защищаясь.
      Дэвид шагнул к ней, сжимая кулаки. Она опустила руки. Ей уже не было страшно, и она ни о чем не думала. Огромная скука приглушила все ее чувства, и она зевнула. Все это было уже, было, было! Пощечины, смущенный смех, похожий на кудахтанье, неохотно отсчитываемые деньги. Толстые и тощие, волосатые и лысые, молодые и дряхлые… Она снова зевнула.
      В Дэвиде вдруг шевельнулась нежность к этой девушке, которая думала о том, что сейчас он ее ударит, и судорожно зевала. Он обнял ее, и она инстинктивно уткнулась носом в его плечо. Клер не плакала, она только изо всех сил прижалась к нему, словно желая зарыться в его плечо, скрыться.
      Она сама не смогла бы объяснить, почему она вдруг уткнулась носом в плечо этого человека. Сентиментальность была ей чужда. Клер привыкла быть со своими клиентами настороже, ощетинившись, словно бездомная кошка. Она никогда не мурлыкала. Она всегда должна была быть наготове, не зная, с какой стороны последует удар.
      Но внезапно она почувствовала, что не боится этого человека. Она почему-то ощутила непривычное спокойствие, и неясное, незнакомое чувство слабо шевельнулось где-то в ней. Ей захотелось сказать ему правду.
      — Меня заставил подсыпать тебе сильного снотворного Билл Пардо — банкомет, за столом которого ты играл.
      — А… Я так и думал.
      — Он сказал мне, что, если я не выполню поручения, в городе мне больше делать нечего.
      — Что они собирались сделать со мной?
      — Не знаю. Думаю, что обобрать и избить. Вряд ли им было бы приятно возиться с трупом у себя в гостинице. Они ценят ее репутацию.
      — Очень мило, великодушные люди!
      — Знаешь что, — вдруг сказала Клер и посмотрела Дэвиду в глаза, — они ждут внизу, пока я не дам им сигнала. Через главный вход нам не выйти, но я знаю, как пройти через служебный ход в подвале. У меня на улице машина…
      Она ни о чем не думала, но Дэвид видел неясные картины, беззвучно вспыхивающие в ее мозгу. Какой-то человек в пижаме за столом, и женщина, смеясь, ставит перед ним завтрак. Господи, это же он. Он и Клер. Он быстро взглянул ей в глаза. В них застыла пугливая надежда, словно в глазах собаки, которая надеется на кусок мяса и вместе с тем ожидает удара.
      — Ты хочешь уехать со мной? — медленно спросил Дэвид.
      — Да, — просто сказала она.
      В дверь тихонько постучали. Клер с ужасом смотрела на него. Он кивнул ей на ванную и на цыпочках подошел к двери, прижался к стене и нащупал в кармане пистолет.
      Сердце его колотилось, и ему показалось, что вот-вот оно не выдержит. Общество, этот совершенный организм, снова посылало против Росса своих бактериофагов, чтобы расправиться с чужеродным телом.
      Осторожный стук повторился, и Дэвид вдруг услышал приглушенные мысли: «Наверное, спит. Хорошо все-таки, что я его так быстро нашел… Надо постучать чуть погромче».
      — Войдите, — сказал Дэвид и еще крепче прижался к стене.
      Дверь распахнулась, и он изо всех сил ударил рукояткой пистолета по чьей-то голове. Человек медленно покачнулся и упал назад, скользнув по двери спиной. На лбу проложила себе русло тоненькая струйка крови. Несколько сантиметров она текла к переносице, потом, словно решившись, круто повернула в сторону, на правый висок.
      На мгновение Дэвиду показалось, что он смотрит какой-то знакомый фильм, что все это происходит не с ним, а со знакомым актером по имени Дэвид Росс, что сейчас вспыхнет свет, он встанет с Присиллой и отправится домой, в привычную раковину привычного существования. «А здорово он его», — скажет он, и Присилла ничего не ответит, только фыркнет, как это она делала всегда, когда не соглашалась с ним.
      Но прошло мгновение, еще, и еще, а фильм не кончался. Глаза Фитцджеральда были закрыты. Дэвид наклонился над ним и прислушался. Капитан дышал. Дэвид запер дверь. Что там дальше, в этом фильме? Он огляделся.
      — Кто это? — прошептала Клер. Она тряслась.
      — Так… Один мой приятель…
      — Ты гангстер? — В голосе Клер звучал теперь не страх, а разочарование. «Гангстер… просто гангстер… И все… все…»
      — Нет, Клер, не гангстер, а урод. Понимаешь, урод?
      — Они могут быть здесь с минуты на минуту.
      — Сейчас.
      Дэвид с трудом приподнял капитана и положил на кровать, повернув лицом к стене, потом быстро вывернул лампочку из настольной лампы, вставил в патрон монетку и снова ввернул ее. Послышался легкий треск, и свет в номере погас.
      — Короткое замыкание, — сказал Дэвид, — теперь быстрее.
      Они выглянули в коридор — никого. Мягкий свет из длинных плафонов заливал коридор, наполнял его спокойствием, которое, казалось, исходило из зеленой ковровой дорожки. Лифт стоял на их этаже, и Дэвид плотно, стараясь не хлопнуть, закрыл дверцу.
      — Нажми сначала на второй, — сказала шепотом Клер, — а когда я выйду, нажми на подвал. Выйдешь и пройдешь направо, к выходу. Они тебя не ждут.
      Дэвид увидел ее в зеркале лифта. Копна платиновых волос, густо накрашенные длинные ресницы, вздернутый носик и напряженный взгляд больших серых глаз.
      Лифт, мягко вздрогнув, остановился.
      — Не бойся, — сказала Клер, — все будет хорошо. Они и сообразить ничего не успеют, как мы уже выедем из города.
      — А ты?
      Она ничего не ответила и лишь посмотрела на него. «Я уеду с ним, — услышал Дэвид ее мысли, — уеду. Все равно…»
      — Куда она запропастилась, эта шлюха? — спросил Билл Пардо у своего коллеги. Они стояли в холле и покуривали, то и дело поглядывая на часы.
      Наконец они заметили Клер. Она сбежала вниз по лестнице и быстро шепнула им, направляясь к выходу:
      — Все в порядке, дверь открыта.
      — Ладно, — буркнул банкомет и кивнул коллеге, — пошли.
      Дверь шестьсот сорок второго номера была приоткрыта.
      — Почему не горит свет? — спросил Билла его спутник.
      — Клер, наверное, погасила. Он спит так, что ему можно вырезать аппендицит, и он не проснется.
      Они оглянулись по сторонам — коридор был пуст — и осторожно проскользнули в номер.
      — Где здесь выключатель? — прошептал Билл. — Ага, вот он.
      Послышался щелчок, еще один, но свет не зажигался. Билл, выставив перед собой руки, подошел к столу и нащупал на нем лампу. Снова никакого результата.
      — Наверное, короткое замыкание. Черт с ним! Тем лучше.
      Он подошел к кровати и нащупал лежавшего на ней человека.
      — Иди сюда. Вот он.
      Билл привычно обшарил все карманы, вытащив их содержимое.
      — Ишь ты, сволочь, — шепнул он, нащупав пистолет, — с пушкой ходит. Давай.
      Они начали избивать спящего человека, работая то ногами, то руками.
      — Обожди, Билл, — сказал его спутник. — Дай-ка я его столкну на пол, удобнее будет.
      Он дернул за пиджак, и тело с глухим звуком ударилось о пол.
      Они наносили удары с яростью шулеров, которых не бьют, но которые бьют сами. Это были садистские удары. Они пинали безмолвное мягкое тело с остервенением людей, которые находят в насилии и в причинении ближнему боли наивысшее наслаждение, для которых удар ногой по лежащему человеку — венец их духовной жизни, тончайшая сублимация, эмоциональный пик.
      Они тяжело дышали и стирали руками пот с лиц. Они устали и чувствовали истому, которая всегда приходит на смену острому наслаждению.
      — Ладно, хватит, — сказал Билл. — Зажги-ка спичку, посмотрим, что от него осталось.
      Чиркнула спичка и осветила вздутую окровавленную маску на месте лица. Но эта была не та маска, которую Билл ожидал увидеть.
      — Иисус Христос! — пробормотал Билл.
      — В чем дело, Билл? Или мы перестарались?
      — Это не он.
      — Как не он?
      — Не он, я тебе говорю… Вот почему не горел свет… Что делать?
      — Давай посмотрим, что у него было в карманах. Приоткрой дверь, будет видно.
      Они подошли к двери и принялись рассматривать то, что вытащили из карманов.
      — Капитан полиции Эрнест Фитцджеральд, — пробормотал Билл, держа в руках документы. — Боже правый, что же делать? А это еще что за карточка? Смотри, это он, тот тип! Что вся эта чертовщина значит?
      — Ладно, разберемся потом. Сейчас давай решать, что нам делать. Оставить его просто в номере?
      — Может быть…
      В дверь тихонько постучали. Билл рукой зажал рот своему спутнику.
      — Мистер Росс…
      — Заходите, — сказал Билл, — я лежу. Заходите, сейчас я зажгу свет.
      Дверь приоткрылась, и в комнату проскользнул долговязый человек с глянцевым пробором на маленькой головке.
      Билл и его товарищ выскочили в коридор и захлопнули за собой дверь. Банкомет повернул ключ и перекрестился.
      — Не знаю, кто там, но для нас это дар божий. Значит, этого парня, что мы искали, зовут Росс. Ладно. Хорошо, что так все обернулось. Теперь надо сообщить в полицию. Мы проходили по коридору… Куда мы шли? Черт возьми, куда мы шли? Кто-то позвонил вниз с шестого этажа, что в шестьсот сорок второй комнате слышны крики. Мистер Лейнстер попросил нас подняться, посмотреть, в чем дело. Мы подошли к номеру. Нам показалось, что там драка. В двери торчал ключ. Мы повернули его и бросились звонить в полицию. Так?
      — Так, отлично. Полиция не будет слишком придираться. — Билл поправил галстук и пошел к лифту.
      Партнер частного сыскного бюро «Донахью и Флисс» Юджин Донахью услышал голос Росса и вошел в номер. В комнате было темно, и он остановился, ожидая, пока вспыхнет свет. В этот момент кто-то прошмыгнул мимо него, дверь захлопнулась, и он услышал, как щелкнул замок.
      — Мистер Росс! — позвал он. — Что за шутки?
      Никто не отвечал. Темнота, казалось, давила его, и лишь драпри на окне каждые несколько секунд то чуть светлели, выступая в черноте смутным пятном, то вновь исчезали. «Должно быть, рекламные огни на улице», — подумал машинально сыщик. Он стоял в комнате, погруженный в плотную, густую тьму, и боялся пошевельнуться. Снова призрачно выступили из ничего занавески, и он осторожно двинулся в их направлении, чтобы хоть как-то сориентироваться в комнате. Внезапно он обо что-то зацепился ногой и громко вскрикнул. Он нагнулся и ощупал руками чьи-то ботинки. Но они не просто лежали на ковре. Носки их торчали кверху! Прежде чем его пальцы коснулись брюк, он уже понял, что на полу лежит человек. Он отскочил, словно схватился за обнаженный электрический провод.
      Он бросился в сторону и больно ударился о стену лбом. Он ощупывал руками стену и жарко молился, чтобы случилось чудо, и он нашел выключатель. Вот он, вот он! Он судорожно нажал кнопку, но темнота не шелохнулась.
      Он почувствовал, что сходит с ума. Испуганные мысли метались в голове с такой силой, что казалось, еще одна секунда — и они вдребезги разобьют его черепную коробку. В комнате труп Росса, а у него в кармане его фото. Дверь заперта. Как он докажет, что он не убийца, что все это чудовищная провокация? Нет, напрасно сенатор Трумонд и Пью призывают минитменов готовиться, пока что и ждать. Если бы они начали стрелять, страна пошла бы за ними. Он не был бы больше нищим частным детективом и не попал бы в эту похожую на преисподнюю ловушку. Будь оно все проклято, трижды проклято! Спалить всю эту заразу, что разъедает страну, всю эту мразь, что лезет из всех щелей!
      Внезапно у него мелькнула мысль: позвонить Барби или Трумонду. Но тут же погасла. Что они могут сейчас сделать, чем могут помочь?
      Он задыхался под тяжестью темноты, она затыкала ему рот и нос, давила на глаза и уши. Он дернул за галстук, но дышать легче не стало.
      Внезапно ему почудилось, что он слышит слабый стон. Он опустился на четвереньки. Стон повторился. Слава всевышнему. Росс жив! Он подполз к телу, вытянул руку и в ту же секунду ощутил что-то липкое под ней.
      Сейчас сюда войдут, а у него на руках кровь. Он принялся лихорадочно тереть пальцы о ковер, так что рука у него тут же нагрелась.
      Щелкнул замок, и он вскочил на ноги. Тонкий луч электрического фонарика, физически ощутимый в темноте, скользнул по лежавшему на ковре телу, прочертил причудливую траекторию и остановился на нем.
      — Кто вы? — спросил голос, и тут же вспыхнул второй фонарик. За ними угадывалась полицейская форма.
      — Юджин Донахью, совладелец частной сыскной фирмы «Донахью и Флисс» из Аплейка.
      — Что вы здесь делаете?
      — Я разыскивал человека по имени Дэвид Росс.
      — Видно, вы были так рады встрече, что превратили его в лепешку, — саркастически сказал полицейский. — Я всегда говорил, что эти частные сыщики…
      — Он жив, ему нужна помощь, но это не я.
      Луч фонарика остановился на лице лежавшего человека.
      — Боже правый! — крикнул Донахью. — Это не Росс.
      — Но, надеюсь, это тоже ваш знакомый? Отделать так незнакомого было бы просто невежливо.
      — Это капитан полиции из Аплейка Эрни Фитцджеральд!
      — Ну, — сказал полицейский, — может быть, вы сразу расскажете, как и за что вы его так отделали, или вам нужно для этого нормальное освещение?
      — Сержант, клянусь вам, это не я!
      — Странно было бы, если вы поклялись, что это вы. Впрочем, от частного сыщика можно ожидать всего. Давайте валяйте…

9

      Дэвид открыл глаза и потянулся.
      — Клер, — позвал он.
      — Я здесь, милорд и повелитель, — послышался голос из ванной, и Клер, плавно сгибаясь в поклонах, подошла к кровати с чашкой кофе в руках.
      Платиновые ее волосы были откинуты назад, на ресницах темнела вчерашняя маскара, но губы были не накрашены, и ее лицо казалось сочетанием двух лиц: того, вечернего, из казино, и другого, более молодого, утреннего. На ней была пижама Дэвида, и ей пришлось закатать рукава и брюки. Она улыбалась.
      — Простите, милорд, что ваш утренний кофе недостаточно горячий, но я ждала, пока повелитель соизволит открыть глаза.
      У Дэвида мелькнуло ощущение, что все это уже было, что он уже видел когда-то этот гостиничный номер, пятна солнца на вытертом ковре и это улыбающееся лицо со следами вчерашней краски на ресницах. С самого детства в разных местах его вдруг иногда охватывало такое же тревожное чувство уже виденного, знакомого, но он никогда не мог найти потайную дверь в воспоминания. Но сейчас он мгновенно вспомнил. Он видел это утро в мыслях Клер, тогда, когда они стояли в его номере в Лас-Вегасе.
      Он прислушался, но не мог разобрать ее мыслей. Они лениво мурлыкали в ее голове, словно сытые котята, то сворачиваясь клубком, то томно потягиваясь.
      Он выпил кофе и протянул ей чашку.
      — Благодарю вас, моя добрая Клер, и разрешаю сесть рядом с собой.
      Она обняла его за шею и уткнулась носом в его плечо, как тогда там, в Лас-Вегасе. Он погладил ее волосы с уже начавшими темнеть корнями.
      — Клер, — тихо сказал он, — тебе хорошо со мной?
      Она едва заметно вздрогнула в его руках. «Хорошо? Это я всегда спрашивала, хорошо ли им со мной… Это не может продолжаться…» — подумала Клер.
      — Почему? — спросил Дэвид. — Почему не может?
      Она снова вздрогнула и испуганно посмотрела на него, садясь на кровати.
      — Что «почему»? Что не может?
      — Мне показалось, — сказал Дэвид, проклиная себя за то, что снова спутал мысли со словами, — что ты подумала о нас…
      Котята в голове у Клер вскочили и выгнули спины, воинственно шипя. Она говорила то, что думала.
      — Да, я подумала, что это не может продолжаться. Да, тебе хорошо со мной, я хорошая любовница, мне это все говорили, и ты этого не забудешь. Я не смогу жить с тобой, каждую минуту ожидая попрека. Может быть, ты и хороший парень, но ты же нормальный человек, ты не святой. Святые не играют в блэк-джек, не бьют ближнего пистолетом по голове и не думают о том, сколько запросит эта девка с крашеными волосами. — Из ее подведенных глаз выкатились слезинки, которые казались странно прозрачными рядом с густо накрашенными ресницами. Голос звучал враждебно. — Нет, я ни в чем не хочу упрекнуть тебя, я даже не знаю, кто ты и что ты. Я злюсь только на себя: дура, сентиментальная шлюха! Черт с тобой! Я думала о нас всю ночь, и я не хотела этой истерики. Двадцать пять долларов с вас, мистер, по таксе. Только наличными, кредита не даем. Ничего не поделаешь, я молода. Приходите через десять лет, будет дешевле. А еще лучше через двадцать, будет почти совсем задаром.
      Она повалилась лицом на кровать, и плечи ее в полосатой пижаме Дэвида вздрагивали в такт всхлипываниям. На простыне около ее лица расплывались маленькие влажные пятнышки.
      Дэвид почувствовал, как его подхватывает теплая мощная волна нежности и тянет, несет к ней.
      — Не плачь, — сказал он и, чуть прикасаясь пальцами, погладил ее затылок. — Может быть, тебе особенно и нечем гордиться, но и мне нелегко. Я урод, понимаешь, урод.
      Не поднимая головы, она пробормотала сквозь слезы:
      — Я этого не замечала.
      — Нет, Клер, я урод. Я не такой, как все. — «Зачем я ей все это говорю?» — пронеслось у него в голове, но он уже не мог остановиться. Нежность опьянила его, и он продолжал говорить. — Я слышу чужие мысли так же явственно, как слова, даже еще яснее. Я не хочу этого, но не могу заткнуть свои мысленные уши. Не знаю, как это у меня получается, но я слышу звук чужих мыслей, вижу образы, плывущие в чужих головах, и, честное слово, это не так приятно, как я думал вначале. Ты не представляешь, что это такое — вечно слышать жадные, лживые, трусливые, похотливые, глупые слова, которые, словно зловонная жижа, переполняют черепные коробки. Ты первый человек в мире, которому я рассказываю все это.
      Клер смотрела на него широко раскрытыми глазами, и в них мерцал благоговейный страх.
      — Значит, ты поэтому узнал о снотворном? — прошептала она.
      — Конечно, — сказал Дэвид. — Я вышел из зала специально, чтобы ты смогла подсыпать мне в стакан этой дряни. Мы квиты. Клер. Сначала ты хотела угробить меня, потом спасла. Но дело не в этом. Конечно, я знаю, что ты потаскуха, но, как тебе сказать? У тебя и жадность какая-то непосредственная, детская.
      — И ты знаешь, что я сейчас думаю? — спросила Клер.
      — Конечно. Ты думаешь: странное дело, он несет какой-то бред, а я верю ему.
      — А еще?
      — А еще ты думаешь: черт с ним, с будущим, хорошо бы он прижал сейчас меня к себе.
      — Почему же ты не делаешь этого?
      — Я буду делать только то, о чем ты попросишь меня словами.
      — Я прошу тебя.
      — О чем?
      — Чтобы ты прижал меня к себе.
      Он обнял ее за плечи и медленно притянул к себе. Ее рот был прижат к его груди, и голос ее звучал приглушенно:
      — И я не смогу прятать от тебя никаких мыслей?
      — Нет.
      — Но так же нельзя жить.
      — Только так и можно жить.
      — Ты глуп. Ты должен был бы быть священником. А если у меня появятся плохие мысли?
      — Ты придешь и скажешь: «Дэвид, у меня плохие мысли».
      — Дэвид? — Она засмеялась. — Значит, тебя зовут Дэвид? Я ведь до сих пор не знала твоего настоящего имени.
      — Дэвид Росс.
      — Дэвид Росс, пока у меня нет плохих мыслей, кроме мыслей о завтраке. Кроме того, мне нужно кое-что купить себе. Мы ведь удирали в такой спешке, что я даже забыла свою пижаму и зубную щетку.
      — Возьми деньги, но зубную щетку я хочу преподнести тебе сам в качестве подарка.
      — Благодарю, милорд, но у меня есть деньги. По крайней мере те, что я честно заработала у вас.
      Она смеялась весело и беззаботно, как тогда, в первый вечер их знакомства.
      Небо за окном было пасмурным, и в комнате было сумрачно. Юджин Донахью встал и зажег свет.
      Человек, сидевший в кресле напротив его стола, вдруг засверкал, как новенький автомобиль под дождем. Свет отражался от его отполированной лысины, от стекол очков в роговой оправе, от наманикюренных ногтей, от зеркала черных туфель.
      — Позвольте представиться, — нервно сказал он. — Руфус Китинг. Мне рекомендовал обратиться к вам сенатор Трумонд, мой хороший друг, и… я думаю, вам можно доверять? Во всяком случае, сенатор считает, что можно…
      Частный сыщик торжественно кивнул головой.
      — Если вас послал ко мне сенатор…
      — Да, да, — поспешно согласился отполированный человек. — Я думаю, что можно рассказать вам все. Сенатор несколько дней тому назад получил конфиденциальные сведения о том, что в Хорс-Шу, в Юте, намечено строительство секретного полигона. Естественно, что мы тут же решили купить там несколько земельных участков. Как только о строительстве будет объявлено официально, а это дело дней, цена их подскочит раз в двадцать.
      И вот вчера я узнаю, что земля уже куплена кем-то. Вы понимаете, что это такое? Я не скажу семьсот тысяч долларов, но полмиллиона уже практически лежали в кармане у сенатора и у меня. Что вы на это скажете?
      — Гм, это бывает.
      — «Бывает, бывает!» Этого не бывает. О планах строительства не знал никто! Единственный человек в Пентагоне, который ведает этим делом, — близкий приятель сенатора. К тому же он сам, гм… финансово заинтересован.
      — Да, но все-таки кто-то мог узнать.
      — Исключается! Вопрос был решен всего три дня тому назад.
      — Вы кому-нибудь говорили об этом деле?
      — Абсолютно никому.
      — Мистер Китинг, постарайтесь вспомнить, с кем вы виделись с того момента, как узнали о решении. Может быть, вы сами, не сознавая того, намекнули кому-нибудь о сделке?
      — Намекнул! Матери своей я не намекнул, не говоря уже о жене. Намекнул! Кто это намекает, что на улице валяется полмиллиона долларов, которые нужно только поднять? Я финансист, мистер Донахью, а финансисты не бывают сумасшедшими.
      — Я не говорю, что вы сумасшедший, мистер Китинг.
      — Говорите! Вы пытаетесь убедить меня, что я, Руфус Китинг, отдал кому-то пятьсот тысяч долларов!
      — Не волнуйтесь. Давайте вспомним все-таки, с кем вы виделись.
      — Ладно, давайте, делать нечего. Утром в тот день сенатор позвонил мне по телефону, и мы уговорились встретиться в три часа. Мы разговаривали в моей машине; и если только никто не прятался в цилиндрах или коробке скоростей, ни одна живая душа не могла подслушать наш разговор. Через час я вылетел в Нью-Йорк, у меня там кое-какие дела. Вечером я никого не видел, а утром разговаривал с одним знакомым.
      — Кто он?
      — Некто Пол Голдберг. Не имеет ни малейшего значения. Разговор у нас совершенно не касался дел.
      — Но о чем вы все-таки говорили?
      — О чем? Ах да! Он взахлеб мне рассказывал об одном прорицателе из Лонг-Айленда. Видит все насквозь и так далее. Некто синьор Габриэль Росси, первый прорицатель папского двора в Риме. Я решил съездить к нему. Я человек не суеверный, но чувствуешь себя спокойнее, когда уверен. О, тут, видите ли, все было не так уж просто. Сенатор предложил, чтобы я тут же выплатил его приятелю из Пентагона ровно пятьдесят тысяч. Я, разумеется, доверяю сенатору, он мой друг и достойнейший человек. Но пятьдесят тысяч сразу. Короче говоря, я поехал к этому самому Габриэлю Росси и спросил его, следует ли мне пускаться в финансовые операции. Нет ли, так сказать, противопоказаний свыше. Разумеется, я ему и слова не сказал, о чем идет речь. Минут десять он сидел с закрытыми глазами, будто прислушивался к чему-то, потом говорит: безусловно, не пускаться. Он видит подвох.
      Признаюсь честно, он меня очень разочаровал. С другой стороны — все бывает. Я двое суток колебался, потом все-таки связался с агентом по недвижимости в Хорс-Шу. Тот меня и оглоушил: вчера участки, о которых шла речь, были куплены кем-то за двадцать пять тысяч. Ровно за столько, сколько я собирался заплатить. Черт его знает, совпадение ли это или…
      — Или что?
      — Не знаю, мистер Донахью. Поэтому-то я и пришел к вам.
      — А кто купил участки?
      — Некто Клер Манверс из Нью-Йорка.
      — С кем вы еще разговаривали?
      — Абсолютно ни с кем. Во всяком случае, о делах — ни слова. Я хочу, чтобы вы выяснили, кто такая эта Клер Манверс и откуда она узнала про Хорс-Шу.
      — Это будет стоить тысячу долларов и тридцать долларов в день на расходы.
      — Валяйте, Донахью.

10

      Средневековые астрологи, наблюдая расположение звезд в самодельные телескопы, не думали о том, что их потомки через несколько сот лет будут аккуратно платить членские взносы в профсоюз прорицателей. Древние авгуры, угадывая будущее по птичьим внутренностям, видели в смещенной печени все, что угодно, но только не роскошные кабинеты ясновидящих во всех столицах западного мира.
      Но прогресс остается прогрессом, если даже он не был вовремя предсказан недальновидной гадалкой, и сейчас семьдесят пять тысяч современных американских прорицателей, астрологов, ясновидящих, предсказателей и гадалок совсем не похожи на своих древних неорганизованных коллег. Не то, впрочем, чтобы изменился характер и технология их работы. Они по-прежнему украшают свои кабинеты скелетами крокодилов и любят держать на рабочих столах волшебные хрустальные шары. Они все так же обещают родившимся под знаком Скорпиона коммерческий успех в феврале и предостерегают от поспешных решений в первой неделе мая.
      Но теперь они объединены в мощную организацию и готовы лишить американское общество своих советов, если только астрологическое руководство даст команду забастовать. Но поводов для забастовок земные обстоятельства им не дают, а к звездам для получения советов для самих себя астрологи, как правило, не обращаются, разве что к звездам юридического мира.
      Да и для чего беспокоить звезды по своим личным делам, если современная цивилизация с каждым годом приводит в кабинеты прорицателей все больше и больше посетителей — от несчастных влюбленных и биржевых спекулянтов до сенаторов и генералов. Безработица может достигать пяти миллионов человек, но у предсказателей наблюдается острая нехватка квалифицированных кадров, и каждый, кто хочет посвятить свою жизнь ответам на вопросы: «Покупать или не покупать акции "Проктер энд Гэмбл"?» или: «Когда начнется спад?» — найдет себе работу.
      Дэвид Росс открыл пухлый телефонный справочник и, полистав желтые страницы с полминуты, легко нашел адрес мистера Абдурахмана Али Сулеймана, президента Ассоциации прорицателей.
      Он уже не первый день напряженно думал над тем, как заработать деньги. Он знал, что мог бы загребать кучи долларов, пойди он в любую крупную компанию и докажи там свои необыкновенные способности. Он мог бы служить им живым детектором лжи, проверяя служащих на предмет обнаружения предосудительных, с точки зрения совета директоров, мыслей, мог бы быть мощным инструментом экономического шпионажа. Но он знал, что стоит им поверить в его дар, как жизнь его не застраховала бы ни одна компания, даже гигант вроде «Мьючуэл иншуранс». Слишком бы был неприятен для некоторых человек, знающий их мысли.
      Он мог бы пойти в Федеральное бюро расследований, и уж, будьте спокойны, он пробился бы к самому шефу в Вашингтоне. Но и там нечаянная пуля вскоре задела бы его, смертельная доза синильной кислоты случайно оказалась бы в его желудке, или на его автомобиль случайно наехал бы на полном ходу двадцатитонный грузовик. Люди не любят тех, кто знает их мысли; и если нельзя спрятать свои мысли, то можно раз и навсегда спрятать того, кто их знает.
      Вот почему в конце концов Дэвид оказался перед элегантной секретаршей мистера Абдурахмана Али Сулеймана. Она заученно растянула отполированные губы в улыбке и сказала:
      — Простите, мистер Сулейман сегодня не принимает. Он погружен в созерцание будущего. Если бы вы заранее позвонили, вам не пришлось бы напрасно приезжать, Очень жаль, но ничем не могу вам помочь.
      — Видите ли, я не ищу у него совета, мне нужно просто поговорить с ним.
      — Очень жаль, но ничем не могу помочь вам. — «Господи, почему так жмет правая туфля? — подумала она. — Левая не жмет, а правая жмет. В магазине как будто не жала, а сейчас жмет. Шестнадцать долларов! Черт их подери!»
      — А вы ее растяните, — сказал Дэвид, улыбаясь.
      — Кого растянуть? — удивленно вскинула брови секретарша. — Кого вы хотите, чтобы я растянула?
      — Правую туфлю. Шестнадцать долларов на улице не валяются. Знаете, иногда это бывает. В магазине примеришь — как будто впору. Потом наденешь — жмет.
      Тонкие брови секретарши все поднимались и поднимались, заставляя ее маленький лоб прорезаться несколькими непривычными складками. Они казались на ее лице такими же неуместными, как на целлулоидной кукле.
      — Вы, вы… — Она не могла выговорить фразы, и ее округлившиеся глаза смотрели на Дэвида с восторженным удивлением ребенка, который в первый раз в жизни увидел заводную игрушку.
      Она выскочила из-за стола, забыв надеть правую туфлю, и исчезла за дверью. Через несколько минут она выскочила обратно и молча кивнула на дверь.
      У президента Ассоциации прорицателей мистера Абдурахмана Али Сулеймана не было в кабинете ни одного джинна и ни одного духа. Вместо них на столе лежала раскрытая на биржевой странице «Нью-Йорк тайме». Сам президент был одет в респектабельный дакроновый костюм преуспевающего служащего, и его скептически настороженный взгляд из-под кустистых бровей быстро и ловко ощупал Дэвида.
      — Добрый день, мистер…
      — Дэвид Росс.
      — … Росс. Мисс Пибоди тут рассказывала о вас настоящие чудеса, — сказал мистер Абдурахман Али Сулейман с чисто бруклинским акцентом. Он смотрел на Дэвида с брезгливостью врача, которому часто приходится иметь дело с шарлатанами. «Фокусы… Знаем мы эти фокусы…» — думал он, и мысли его звучали ворчливо и недовольно.
      — Конечно, фокусы, и конечно, вы их знаете, мистер Сулейман, — вежливо сказал Дэвид, — но другого способа привлечь ваше внимание, мэтр, у меня, поверьте, не было.
      Президент Ассоциации прорицателей смотрел на Дэвида и ничего не говорил. «Но этого же не может быть. Я-то это знаю», — думал он.
      — Конечно, не может, — сказал Дэвид, — у меня просто развита способность анализировать выражение лица. Разумеется, я еще не профессионал и не могу рассчитывать сравниться с вами в даре прорицания, но я подумал: не смогу ли я найти у вас какую-нибудь работу в нашей общей области?
      Мистер Сулейман вдруг решительным жестом отодвинул от себя «Нью-Йорк таймс» и сказал:
      — Расскажите мне о себе. Вы же понимаете…
      — Да, разумеется, сэр. Я из Аплейка. Кончил Калифорнийский университет. Журналист. Холост. В Нью-Йорк приехал всего несколько дней тому назад, специально чтобы поговорить с вами. Вас, конечно, интересуют мои способности… Видите ли, моя матушка долгое время была парализована, не могла произнести ни слова, и я как-то незаметно научился по выражению ее глаз угадывать ее мысли. Потом я без устали тренировался как только мог. Короче говоря, я бросил работу в газете и приехал к вам.
      — Гм, будущее мы, во всяком случае, предсказываем не хуже газет, но технология примерно та же. Итак, вы обязаны своим даром матушке?
      «Врет, наверное», — подумал при этом глава прорицателей.
      — Вы, очевидно, думаете: врет, наверное? — улыбнулся Дэвид.
      — Гм, у вас есть способности. Ладно. Я деловой человек, мистер Росс, — сказал Абдурахман Али Сулейман, — и я люблю деловой разговор. У нас только что умер один прорицатель. Отличный кабинет, отличная клиентура. В прекрасном районе на Лонг-Айленде. Не менее пятидесяти долларов за визит. Наши условия таковы: вы работаете на свой страх и риск. Если клиент недоволен и вы чувствуете, что он может доставить неприятности, выкручивайтесь как хотите. С другой стороны, у нас в ассоциации есть отличные юристы, которые всегда могут помочь вам. Но лучше, повторяю, до скандала дела не доводить.
      Рекомендую вам незаметно включать магнитофон и записывать беседу с каждым клиентом. Это может помочь вам в случае претензий. Удачная формулировка всегда достаточно гибка.
      За членство в ассоциации и нашу помощь вы отчисляете двадцать процентов гонорара. Вы должны понять, у нас огромные расходы на обработку прессы и общественного мнения…
      — Благодарю вас, сэр.
      — Итак, мисс Клер, — сказал Дэвид таинственно и властно, — вы пришли к известному прорицателю Габриэлю Росси, чтобы узнать будущее. Будущее, — он сделал широкий жест рукой, — сокрыто непроницаемой завесой от взоров непосвященных, но синьор Габриэль Росси, первый прорицатель папского двора в Риме, сумеет приоткрыть за пятьдесят долларов эту завесу.
      — Синьор Росси, — жалобно сказала Клер, — пятьдесят долларов — это куча денег для бедной невинной девушки. К тому же я не знаю, что увижу в будущем. Если вы мне предскажете одни долги, то это будет плохим бизнесом. Отдать пятьдесят долларов за долги…
      — Мисс Клер, — надменно сказал Дэвид, — с судьбой не торгуются. Ее кротко вопрошают и ждут приговора с покорностью и смирением. Думайте о вашем самом затаенном желании, думайте напряженно и сосредоточенно, и я увижу в мерцающем мраке будущего, сбудется ли оно. Так, думайте, думайте, еще, еще… Я вижу, мисс Клер, я вижу. Ваше желание исполнится, но не сейчас, а после того, как мы вернемся из ресторана. Человек, проникающий в будущее, не может в то же время обнимать бедную невинную девушку…
      Они сидели в маленьком ресторанчике, и Дэвид рассказывал Клер о первых днях работы.
      — Понимаешь, — объяснял он ей, — люди так поражаются, когда я говорю им о том, о чем они думают, что уже не слышат никаких предсказаний, которые я, кстати, делаю достаточно обтекаемыми. Ты бы только послушала, о чем они все думают! Мне приходится выбирать самые деликатные выражения, чтобы не заставить их краснеть. И то они чувствуют себя как на иголках.
      Сегодня у меня была одна дама, ты бы посмотрела на нее — передвижная выставка добродетелей и драгоценностей. И те и другие фальшивые. Спрашивает меня, долго ли продлится ее нынешний трудный период в жизни, а сама думает: скоро ли подохнет ее милый муженек, лежащий с инфарктом…
      Я говорю ей: «Мадам, мне горестно читать в книге судеб о тех невыносимых страданиях, которые выпали на вашу долю. Но мужайтесь, избавление придет раньше, чем вы думаете». Ты знаешь, она с такой благодарностью совала мне деньги, а внутри у нее все пело: «Помрет, помрет!» Я уверен, что с радости она готова была бы тут же придушить его подушкой.
      Я не ханжа, но ты не представляешь, как мне хотелось вышвырнуть ее. Ты знаешь, о чем я подумал?
      — О том, что я тоже придушу тебя подушкой, — сказала Клер и засмеялась так раскатисто, что заставила оглянуться людей с соседних столиков.
      — Ты меня пугаешь, Клер, — сказал Дэвид. — Ты теперь начинаешь читать мои мысли.
      — О, это совсем не так трудно, как я думала. Я просто выбираю самую глупую мысль, которая может прийти в голову мужчине, и попадаю прямо в цель. Ты глупец, Дэви, самый настоящий телепатический глупец.
      Дэвид было улыбнулся, но тут же нахмурился.
      — О чем ты?
      — О, просто так. Я вспомнил одну женщину, которая тоже любила называть меня глупцом. Самое забавное, что вы обе скорей всего правы…

11

      Юджин Донахью сидел в «боинге» и смотрел в иллюминатор. Облака внизу, освещенные солнцем, казались розовой ватой, из которой какой-то шальной мальчишка пытался соорудить горы, долины, ущелья.
      Но старший партнер фирмы «Донахью и Флисс» не любовался ватным ландшафтом. «Что за жизнь, — думал он с горечью, — то я попался в дурацкую ловушку с этим проклятым Россом, и два дня пришлось доказывать, что я — это я и не я обработал до полусмерти Энри Фитцджеральда. То ищи в Нью-Йорке какую-то Клер Манверс. Прорицатель синьор Росси… Росси… Росс… Свет, что ли, клином сошелся на Россах и Росси!.. Росси и Росс… Росс и Росси… папский прорицатель… А я частный детектив его сиятельства шейха кувейтского… Но что-то в этом есть чересчур много совпадений. С другой стороны, этот Китинг клянется, что не говорил прорицателю ни слова…»
      — Мы подлетаем к Нью-Йорку. — Стюардесса улыбалась жестяной профессиональной улыбкой. — Будьте любезны, застегните свои привязные ремни. Наш самолет приземляется в аэропорту Кеннеди.
      Прямо из аэропорта Донахью позвонил по телефону, который ему дал Китинг, и секретарь синьора Росси назначила ему прием на два часа. Он тут же отправился на поезде в Лонг-Айленд.
      В приемной его встретила красивая крашеная блондинка, одетая не то в японское, не то в китайское платье. Потолок темного цвета был расписан звездами и знаками зодиака, а на стенах, под стеклянными витринами, белели распластанные скелеты неведомых птиц.
      — Как вас записать? — улыбнулась секретарша Донахью.
      — Чарлз… Пратт, Нью-Йорк, — сказал сыщик.
      — Вы хотите получить совет у синьора Росси?
      — Да.
      — Пятьдесят долларов, мистер Пратт.
      «Черт с ними! — подумал Донахью. — Все равно плачу не я».
      — Прошу вас сюда, мистер Пратт. Синьор Росси ждет вас.
      Сыщик вошел в кабинет и несколько раз закрыл и открыл глаза. Стены и потолок комнаты были выкрашены в чернильно-синий цвет, и на этом фоне, словно освещенные изнутри, светились звезды и планеты. «Должно быть, какая-то особая краска», — подумал Донахью и услышал голос синьора Росси, который вошел в кабинет из боковой двери. На нем была широкая мантия из синего бархата.
      — Прошу вас, мистер Пратт, садитесь.
      Донахью обернулся и увидел лицо, которое сотни раз видел на фотографии, которое видел во сне, которое заставило его сжать кулаки и сделать шаг вперед. Но он сдержал себя и подумал: «Вот это удача! Искать Клер Манверс и найти Дэвида Росса, самая большая удача за существование фирмы "Донахью и Флисс". Спокойнее, Юджин! Он не знает, кто я, а я знаю, кто передо мной».
      — Здравствуйте, синьор Росси.
      — Добрый день, мистер Пратт. Чем могу быть вам полезен? — спросил папский прорицатель и машинально нажал на кнопку спрятанного магнитофона. Президент Ассоциации прорицателей настаивал, чтобы все разговоры с клиентами записывались на пленку, и у Дэвида это уже вошло в привычку.
      — Хочу узнать, что сулит мне будущее, — сказал Донахью и ухмыльнулся про себя: "Такая удача! По крайней мере, сенатор Трумонд будет доволен. Минитмены не дремлют. Пожалуйста, сенатор, вот вам этот розовый подонок, который вздумал разоблачить вашу связь с минитменами. Точно, сенатор скажет: «Благодарю вас, Донахью. Вас ждет великолепное будущее. Наберитесь терпения, не все нам выжидать, придет и наше время».
      Прорицатель сидел, прикрыв глаза, словно погруженный в транс. Одной рукой он поглаживал огромный хрустальный шар, стоявший на столе, другой перебирал четки.
      «Думайте, думайте, мистер Росс. Прорицателем-то оказался я, а не вы со всеми вашими звездами. Вы не знаете моего будущего, а я ваше знаю. Сенатор уж как-нибудь найдет способ заткнуть вам глотку — может быть, даже навсегда. Вы еще вспомните у меня этот фокус в Лас-Вегасе, когда меня заперли в вашем номере с Фитцджеральдом… И эта история с Китингом… Уверен, что Росс имеет к ней какое-то отношение. Клер Манверс… Какое-нибудь его подставное лицо. А может быть, эта шлюха в приемной?»
      — Благодарю вас, мистер Донахью из «Донахью и Флисса», — сказал прорицатель.
      — Что? Что вы сказали? — подскочил сыщик.
      — То, что вы слышали, Юджин Донахью. Жаль, что вам все-таки удалось выпутаться в Лас-Вегасе. Я бы с удовольствием посылал вам в тюрьму на рождество поздравительные открытки.
      — Ах ты, мразь! — крикнул сыщик и вскочил на ноги. Но тут же снова рухнул в кресло, увидев в руках у Росса пистолет. — Не поможет, ублюдок! Все равно мы найдем способ…
      — Хватит пугать меня своим сенатором и всей этой вашей бандой сумасшедших минитменов! У вас в головах желчь! Играйте, играйте пока что в свою организацию!
      Ярость заставила Донахью забыть о пистолете. Перед ним был человек, на котором можно было сконцентрировать всю злобу и ненависть неудачника, готового убивать и сжигать; чтобы доказать себе свою силу и свою значимость.
      Сыщик выбросил вперед кулак, и весь его вес, вложенный в удар, заставил перегнуться через стол.
      Дэвид откинулся назад и изо всех сил дернул Донахью за вытянутую руку. Тот перелетел через стол и тяжело упал, ударившись о стену. Он попытался было встать на ноги, но Дэвид угрожающе поднял пистолет.
      — Ничего, — прохрипел сыщик, и в голосе его клокотала ненависть, — ничего. Не беспокойся, сволочь: если минитмены за кого-нибудь возьмутся, они уж не выпустят его из своих рук. А для сенатора Трумонда вся наша организация сделает все, что нужно. Он решил обезвредить тебя, и мы тебя сотрем в порошок!
      — Я вижу, вы сами взялись предсказывать будущее, — зло усмехнулся Дэвид.
      — Мы не только предсказываем его, мы его создаем, — сказал Донахью, все еще лежа на полу. — Тебе повезло сегодня, падаль, ты раньше меня вытащил пистолет. Не знаю уж, как ты меня узнал, дело не в этом. Но раньше или позже мы возьмем оружие, мы, минитмены, — и тогда посмотрим!
      — Убирайтесь, — сказал Дэвид. — Убирайтесь, пока я не нажал на спуск.
      Сыщик вскочил на ноги и ринулся к двери. В комнату вбежала Клер.
      — Дэвид, что случилось?
      — Ничего, — ответил Дэвид, тяжело дыша.
      Рухнула еще одна крепость анонимности, стремления уйти от этой своры высунувших языки гончих. Общество не забывает о прокаженных. О святая наивность — думать, что они оставят его в покое. С одной стороны, шакалы сенатора Трумонда, которые каким-то дьявольским чутьем узнают в нем врага, угрозу себе. Угрозу? Но он же никому не грозил. Все равно они угадывают в нем угрозу. А где-то по его следу снова пойдет страж порядка и законности Эрни Фитцджеральд, обезумевая при мысли, сколько сейфов смог бы открыть для него человек, умеющий читать чужие мысли!
      — Что случилось, Дэвид? — снова прошептала Клер, глядя на него широко раскрытыми глазами.
      — Ничего, Клер, — ответил Дэвид. — Тебе хватит собственных мыслей и собственных страхов. Ты думаешь, я не знаю, о чем ты думаешь по ночам? Мне порой даже снятся твои сны!
      — Уедем отсюда.
      — Куда?
      — Куда-нибудь.
      — Некуда, Клер. Они везде найдут меня… Вот разве когда получим эти деньги, и то я начинаю сомневаться в удаче. С другой стороны, они ничего не решатся нам сделать, пока земля на твое имя…
      — Но как он узнал вас, Донахью? — спросил сенатор Трумонд, неуклюже поворачиваясь к сыщику всем телом.
      — Не знаю, сэр. Я уверен, что он меня никогда не видел раньше.
      — А как вы думаете, Китинг?
      Руфус Китинг потер пластмассовую лысину.
      — Черт его знает, сенатор, как у него это получается, но я начинаю верить, что он каким-то таинственным способом узнал о полигоне в Хорс-Шу.
      — Дернуло вас идти к прорицателю!
      — Кто мог знать, сенатор? К ним ходит куча народа, но кто мог подумать о такой вещи? Что он, мысли читает, что ли?
      — «Мысли, мысли», — проворчал сенатор, — слова этого слышать не могу…
      — Его можно было бы просто убрать, сэр, — почтительно сказал Донахью. — Организация будет счастлива оказать вам небольшую услугу.
      — Убрать? — сенатор пожал плечами. — Убрать, конечно, можно. Это покончило бы с угрозой разоблачения наших связей… Но, с другой стороны, полмиллиона долларов — это куча денег. Если мы избавимся от него, прощай все надежды аннулировать контракт этой Клер Манверс в Хорс-Шу.
      — Послушайте, у меня идея. — Руфус Китинг даже присвистнул от возбуждения. — Я подаю на него в суд за разглашение профессиональной тайны. Я докажу в суде, что рассказал ему о сделке с землей в Хорс-Шу и что он воспользовался этими сведениями в корыстных целях. Само собой разумеется, мы и слова не скажем, что это за земля и для чего она нужна нам.
      — А если он это знает?
      — Никто ему не поверит. С одной стороны, мы упрячем его в тюрьму, с другой — аннулируем сделку.
      — Черт его знает, может быть, в этом что-то есть, — проворчал сенатор.
      — Уверяю вас, это отличнейший план.
      — Ну ладно, давайте обмозгуем детали. Донахью, вы тоже послушайте. Может быть, нужна будет и ваша помощь. Вы уверены, что имя секретаря Клер Манверс?
      — Я еще должен в этом убедиться, но внутренне я уверен, что это она.
      — «Внутренне, внутренне»! Займитесь ею. Посмотрите, нельзя ли ее зацепить на чем-нибудь.
      — Хорошо, сэр!

12

      — Я рад, что вы пришли сюда, мисс Манверс, — сказал Донахью, приглашая Клер за столик. — Здесь, в баре, спокойно и никто нам не помешает. — Он посмотрел на Клер и улыбнулся. — Вы красивая женщина, и ваш муж, наверное, гордится вами.
      — Вы очень любезны, мистер Донахью. Настоящий джентльмен. Пригласить незнакомую женщину в бар только для того, чтобы сделать ей комплимент, — а еще говорят, что галантность умирает.
      — Не только для комплиментов, мисс Манверс. Не только. Что вы пьете?
      — Ничего, благодарю вас.
      — Ну, ну, мисс Манверс, не стоит так сразу надувать свои прелестные губки. У нас же деловой разговор.
      — Я вас слушаю.
      — Ваш муж, будем считать его для удобства мужем, Дэвид Росс купил на ваше имя несколько участков земли в Хорс-Шу. Не вдаваясь в причины, я хочу, чтобы вы уступили эту землю Руфусу Китингу. Он уплатит вам ту же сумму, что истратил на покупку Росс, и кое-что еще добавит. Для вас так будет лучше, поверьте мне.
      — А почему, собственно, я должна уступить эту землю вашему Руфусу Китингу?
      — Потому что так вам будет лучше. Вы меня понимаете?
      — Нет. Когда вы сказали, что я красивая женщина, мне было понятно. А все остальное для меня — темная вода.
      — Ах, мисс Манверс, вы огорчаете меня! У меня такое прекрасное настроение. Я только что вернулся из Лас-Вегаса…
      — Что вы говорите! И много вы выиграли?
      — Кое-что, кое-что, мисс Манверс. Правда, не наличными, а в виде информации, но она стоит денег. Во всяком случае, она стоит этих участков в Хорс-Шу.
      — Вы меня интригуете, мистер Донахью. Я просто изнемогаю от любопытства.
      — Хватит валять дурака! Если вы не передадите землю, Дэвид Росс узнает о вашей репутации в Лас-Вегасе.
      — Вы меня пугаете. Неужели мне платили меньше других?
      — Что?
      — Ничего. Дэвид Росс прекрасно все знает.
      — Он знает, что вы зарабатывали на жизнь, торгуя собой?
      — Конечно же. Он даже знает мне цену. Он сам платил.
      Юджин Донахью посмотрел на Клер и пожал плечами. Сумасшедший мир! Шлюха, гордящаяся своей профессией. До какой степени могут пасть нравы, если порядочный человек даже не может шантажировать проститутку из казино…
      — Ну что ж, — сказал он, вставая, — пеняйте на себя…
      — Адвокат истца, — сказал судья и поудобнее устроился в кресле.
      — Ваша честь, господа присяжные, леди и джентльмены, — начал свое выступление адвокат обвинения. Он был маленького роста и, говоря, то и дело подымался на цыпочки, подскакивал задорным петушком. — Поверьте, мне неловко даже занимать ваше время — настолько очевидно дело, которое вы рассмотрите сегодня со всем тщанием и беспристрастностью нашего правосудия. Что же произошло, ваша честь? Мой клиент, почтенный финансист Руфус Китинг, человек кристальной честности и высоких принципов, отец семейства и трогательный в своей верности друзьям товарищ, мой клиент решает приобрести несколько участков земли в Хорс-Шу. Его инстинкт финансиста подсказывает ему, что когда-нибудь, возможно, эта земля сможет быть использована для блага общества. Но, ваша честь, как и у каждого человека, у моего клиента есть маленькие слабости. Руфус Китинг сомневается, он боится, он трепещет при мысли, что должен отнять деньги у своих детей. Он хочет еще раз убедиться, что эти деньги будут вложены надежно. Он идет к прорицателю, к некоему синьору Габриэлю Росси, о котором ему рассказал знакомый. Ваша честь, господа присяжные заседатели! Леди и джентльмены! Вас, вероятно, удивит, что мой клиент пошел на такой шаг. При слове «финансист» вы, наверное, представляете себе решительного, безжалостного человека, человека, уверенного в себе. Нет, мистер Руфус Китинг не таков. Это кроткий, добрый человек, подверженный постоянным сомнениям и колебаниям. Да, это, быть может, звучит и смешно, но в своей трогательной беспомощности он решает пойти к прорицателю.
      Мой клиент приходит к нему и рассказывает о предполагаемой сделке. Ему неловко и немножко стыдно, ибо он глубоко религиозный человек, и он стесняется своих предрассудков, но он рассказывает о своих планах прорицателю. Он верит людям. С открытым сердцем он ждет совета, веря и не веря. «Ни в коем случае, — говорит ему прорицатель, — ни за что не впутывайтесь в эту сделку». Но через два дня мой клиент узнает, что участок в Хорс-Шу куплен некой мисс Клер Манверс, секретарем и сожительницей этого самого прорицателя.
      — Я протестую против инсинуаций в адрес мисс Манверс, — сказал Дэвид.
      — Протест отклонен, — сказал судья, — продолжайте.
      — Итак, ваша честь, налицо самое гнусное преступление, которое можно только себе представить, — использование профессиональной тайны в своих корыстных целях. Представьте себе, ваша честь, во что превратится мир, если не будет существовать профессиональной тайны: врачи будут шантажировать своих пациентов, исповедники начнут обирать свою паству… Я содрогаюсь при одной только мысли… Ваша честь, господа присяжные поверенные, обвинение просит примерно наказать Габриэля Росси, он же Дэвид Росс, за использование профессиональной тайны в корыстных целях и аннулировать контракт на покупку земли в Хорс-Шу. Обращаю ваше внимание, ваша честь, что обвиняемому приходится самому защищать себя, ибо ни один уважающий себя юрист…
      — Я протестую против намека адвоката обвинения, как клеветнического и не относящегося к делу. Я предпочел защищать себя сам, хотя многие…
      — Хорошо, протест принят, — сказал судья. — Обвинение кончило?
      — Да, ваша честь.
      — Защита, ваша очередь.
      — Ваша честь, господа присяжные заседатели! Я не буду повторять все то, о чем говорил адвокат обвинения. Я не буду даже защищаться сейчас. Я ограничусь заявлением, что мистер Руфус Китинг ни слова не говорил мне о своем намерении купить землю в Хорс-Шу.
      — Ложь! — крикнул с места Китинг, вытирая платком сияющую лысину.
      — Выступает защита, — сухо сказал судья.
      — Пока у меня все, ваша честь. Я готов ответить на все вопросы обвинения.
      — Вопросы к обвиняемому, — сказал судья.
      Адвокат вскочил на ноги и приподнялся на цыпочки. Казалось, в своем азарте он вот-вот закукарекает, захлопает крыльями и взлетит.
      — Вы знали о продаже земли в Хорс-Шу до визита к вам мистера Руфуса Китинга?
      — Нет, не знал, — спокойно ответил Дэвид.
      Адвокат оторопело захлопал глазами и опустился на пятки, но тут же снова подался вперед. Голос его звучал торжествующе и ехидно:
      — Значит, тем самым вы признаете, что мой клиент рассказал вам о предполагавшейся сделке?
      — Нет, не признаю.
      — От кого же вы узнали о ней?
      — От Руфуса Китинга.
      — Защита, — сказал судья, — суд — это не место для парадоксов и упражнений в остроумии. Выражайтесь яснее.
      — Я выражаюсь предельно ясно. Руфус Китинг не делился со мной своими секретами, и тем не менее я узнал о сделке именно от него.
      «Хватит, — вертелось у Дэвида в голове, — хватит. Хватит мне прятаться от них по всем углам. Все равно они меня достанут, куда бы я ни забился». Загнанный в угол, он торжествовал при мысли, что заставит их всех затрястись от страха, запрыгать, словно рыбешки на сковородке. Пусть они боятся его, хватит!
      — Может быть, вы соизволите объяснить свое столь остроумное, сколь и темное высказывание? — Адвокат сочился торжествующей вежливостью победителя, готовностью кошки поиграть со своей добычей.
      — Ваша честь, — сказал Дэвид, — дело в том, что я умею слышать чужие мысли. Руфус Китинг действительно думал о сделке в Хорс-Шу, о том, что ему сообщил о намечаемом там строительстве военной базы сенатор Стюарт Трумонд…
      — Я протестую! — крикнул адвокат.
      — Протест отклонен.
      — … О том, что ему нужно заплатить одному генералу пятьдесят тысяч долларов. О том, что через несколько дней за эту же землю можно будет взять не двадцать пять тысяч — сумма, которую он намеревался уплатить, — а полмиллиона.
      — Я протестую! — Адвокат вытер платком багровый лоб. — Здесь суд, а не конференция писателей-фантастов. Все знают, что никто не может читать чужие мысли. Это ложь!
      — И тем не менее вы только что подумали о том, что надо не забыть принять таблетку серпазила. У вас, очевидно, повышенное кровяное давление и не в порядке нервы.
      — Ложь! — Жилы на лбу адвоката надулись, и казалось, они вот-вот лопнут. — Балаган! Фокусы!
      — Обвинение, — сказал судья, — не увлекайтесь. У вас есть еще вопросы к защите?
      — Есть, ваша честь. Только что мы выслушали самое фантастическое утверждение за всю мою тридцатилетнюю практику. Утверждение, повергающее меня в изумление своей очевидной лживостью, достойной только ребенка. Может ли мистер Росс хоть как-нибудь доказать то, о чем он говорил?
      — Разумеется, — сказал Дэвид. — Я предлагаю, чтобы обвинение написало какую-нибудь фразу на листке бумаги, так, конечно, чтобы я не видел ее. Затем листок должен быть вручен судье или присяжным. Это очень просто. Типичный судебный эксперимент.
      Дэвид сидел с завязанными глазами и прислушивался к гулу мыслей в зале. Они жужжали, словно потревоженные пчелы. Он вдруг подумал, что не сможет услышать мыслей адвоката в этом хаосе бесплотных, прозрачных звуков, и почувствовал, как под повязкой на лбу у него выступает пот. «Спокойнее, спокойнее, — умолял он самого себя, заклинал и упрашивал, — сосредоточься, Дэвид». Фразы гудели, звенели в чужих черепных коробках, заставляя их резонировать, как пустые бочки. Он лихорадочно пропускал их сквозь свой мозг, надеясь, что в конце концов в сети останется то, что он искал. Внезапно он увидел под прижатыми повязкой веками листок чистой бумаги и успокоился. Мысли адвоката скакали в тревожном, испуганном танце: «А может быть… А если он действительно?.. Что написать? Надо что-то написать…» Он достал из кармана «паркер» и нацарапал на листке: «Рыжая лисица перепрыгнула через забор. Шесть плюс три — девять. Янки вчера проиграли Кардиналам».
      — Все? — спросил Дэвид.
      — Да, — ответил адвокат. Голос его потерял торжествующую уверенность и слегка дрожал.
      — С вашего позволения, ваша честь, я не стану даже снимать повязку. На листке бумаги написано: «Рыжая лиса перепрыгнула через забор. Точка. Шесть плюс три — девять. Точка. Янки вчера проиграли Кардиналам». Добавлю только, что я благодарен обвинению за то, что оно сообщило мне результат вчерашнего матча. Я не читал газет и огорчен, что нью-йоркская команда снова проиграла.
      Зал затаил дыхание, потом ахнул. Дэвиду показалось, что гул мыслей вдруг приобрел странную неподвижность, как будто содержимое всех этих голов застыло, загустело и потеряло способность рождать новые слова.
      Дрожащими руками судья близоруко поднял листок бумаги к глазам и, не веря своему голосу, прочел запинаясь:
      — «Рыжая лисица перепрыгнула через забор. Шесть плюс три — девять. Янки вчера проиграли Кардиналам». Удивительно, — пробормотал он после томительной паузы. — Ничего подобного я никогда не видел. Обвинение, у вас есть еще вопросы?
      Адвокат уже в который раз вытер пот со лба и взглянул на Руфуса Китинга. Тот сидел, наклонившись вперед, и хлопал глазами. «Как можно вести процесс, — крутилось в голове у адвоката, — если противник знает, что ты думаешь? Он знает все, что я думаю, что думает Китинг. Чудовищно! Но надо что-то говорить…»
      — Но тем не менее, — пробормотал он, — защита воспользовалась своей странной способностью, чтобы прочесть мысли моего клиента. Разве это не кража? — Голос его окреп. — Разве мысли даны человеку для того, чтобы их узнавали другие? Разве наши головы чем-нибудь отличаются от наших сейфов? Что произошло бы, если бы мы узнали мысли друг друга?
      — Вы набожный человек? — спросил Дэвид.
      — Да, но…
      — Разве вы не помните заповеди «Не обмани»? Прятать свои мысли — значит говорить не то, что думаешь, лгать. Вы считаете, что невозможность солгать представляет угрозу для самого существования нашего общества, не так ли? Значит, мы живем ложью и держимся ложью, и все наше правосудие призвано защищать эту ложь! Конечно, я нарушил профессиональную тайну. Технически говоря, я украл мысли Руфуса Китинга. Но генерал, выдавший секретные планы Пентагона за пятьдесят тысяч долларов…
      — Я протестую! — крикнул Китинг.
      — Ваша честь! — повысил голос адвокат.
      — Протест принят. Защита, говорите по существу дела.
      — Вот вы, ваша честь, подумали сейчас с ужасом, что я могу узнать, о чем вы думаете. — Дэвид испытывал ощущение, будто это говорит не он, а кто-то другой, и за этого другого он чувствовал гордость. — А ведь вы — совесть страны, ее неподкупные судьи.
      — Защита! Я лишаю вас слова.
      — Кончаю, ваша честь. Я знаю, о чем вы сейчас думаете: «Как замять скандал, как не впутать в это дело сенатора Трумонда и Пентагон?» Я даже знаю, о каком приговоре вы думаете.
      — Мистер Росс, я настаиваю, чтобы вы замолчали. Вы будете обвинены в неуважении к суду!
      Адвокат, наклонившись к Руфусу Китингу, о чем-то шептался с ним.
      — Ваша честь, — сказал он, — в виду странных обстоятельств этого дела обвинение просит отложить процесс.
      — Просьба принимается, — сказал судья, и Дэвид услышал, как паническая карусель его мыслей начала замедлять вращение. «Слава всевышнему, — подумал судья, — еще минута, и я бы рехнулся… Кто бы мог вообразить такое?»

13

      На следующий день после процесса Дэвид возвращался домой на Лонг-Айленд. Возбуждение схватки уже давно прошло, и его осаждали тревожные мысли. Он чувствовал вокруг себя какую-то зловещую пустоту, угрожающий вакуум, но не знал, откуда последует удар.
      Уже темнело. Он не спеша шел мимо аккуратных особняков и думал: «Все это бессмысленно. Клер права. Мне нужно было бы быть проповедником. Великий реформатор Росс! Обличитель пороков Дэвид Росс! Обличитель пороков!»
      Дэвид знал, что он обыкновенный человек, не созданный для подвигов и самопожертвования. Он знал себе цену, цену заурядного журналиста с заурядными идеалами заурядного успеха. Но Клер… Он не знал почему, но боялся предстать перед ней во всей своей заурядности! Он хотел казаться ей больше, необычнее, отчаяннее.
      Куда бежать, куда скрыться от враждебной пустоты? Кто теперь набросится на него, с какой стороны? Человек, читающий мысли! Он видит вас насквозь! Ату его, господа! Сохраните свои мысли в безопасности! Отстоим наше святое право на ложь! Держи его, держи!
      — Эй, приятель! — услышал он чей-то голос и поднял голову. Из черного «бьюика» вылезли двое. — У вас не найдется огонька? Нечем прикурить.
      — Пожалуйста, — машинально сказал Дэвид, доставая зажигалку и в то же мгновение услышал взорвавшуюся в его сознании мысль человека: «Сейчас. Правая рука у него в кармане. В лицо».
      Прежде чем Дэвид успел сообразить, что он делает, он уже отскочил в сторону и резким ударом правой руки сбил человека с ног. Росс почувствовал, как под его кулаком хрястнули тонкие косточки носа.
      Второй, нагнув голову, бросился на Дэвида. Дэвид ударил его ногой в лицо, и тот, падая, увлек его за собой. В этот момент тяжелый удар оглушил его, и он смутно почувствовал, как его вталкивают в машину.
      «Вот и все», — вяло и безразлично подумал Росс и вдруг на мгновение пришел в себя от тонкой, пронзительной боли. «Сейчас он успокоится», — услышал он чью-то мысль и подумал, что ему сделали укол. Дэвид быстро проваливался куда-то во мрак, и темнота все густела и густела вокруг него, пока он не перестал ощущать и ее.
      Дэвид очнулся от ощущения невыносимой жажды. Язык, сухой и распухший, с трудом помещался во рту; и когда он попытался облизнуть губы, ему показалось, что он провел языком по наждачной бумаге. Голова не болела. То, что Дэвид чувствовал, никак нельзя было назвать головной болью. Для того чтобы ощущать боль, необходимо быть здоровым человеком. Боль в какой-нибудь части тела только тогда воспринимается как боль, когда не болят остальные. Дэвид же весь состоял из боли, он был набит ею, как чучело птицы тряпьем. Она не набегала короткими толчками вместе с ударами сердца, не вгрызалась в него тупой бормашиной, не ворочалась и не кусалась. Она жила в нем спокойно и уверенно, словно знала, что не собирается расставаться с ним, и поэтому не торопилась.
      Мысль о том, чтобы повернуться на другой бок, согнуть руку или ногу, даже не возникала в его мозгу. Он не мог даже заставить себя открыть глаза. И снова забыться он тоже не мог. Дэвид пытался было сообразить, где он и что с ним произошло, где Клер, но вялые, спотыкающиеся мысли, словно дряхлые старики, присаживающиеся отдохнуть через каждые несколько шагов, никак не могли выстроиться в шеренгу умозаключений.
      Он надеялся, что снова забудется, он жаждал спасительного покоя, но боль поддерживала его спасательным жилетом на поверхности сознания.
      Дэвид не знал, сколько часов, дней или лет он провел в оцепенении ожидания. Но, наконец, он почувствовал, как жизнь потихоньку возвращается в его тело. Она вливалась в него через тонкую ниточку — единственную ниточку, связывающую его с миром. Вернее, эта ниточка была шлангом. И этот шланг наполнял его ненавистью. Переливание крови спасло не один десяток тысяч людей, переливание же чувств не менее важно. В отличие от переливания крови, которое обозначено точной ценой в прейскурантах больниц, общество переливало Дэвиду Россу чувства бесплатно. Оно выкачивало у него остатки доброты, благородства, чуткости, любезно заменяя их ненавистью, злобой, жаждой мести.
      Он открыл глаза. Слабая лампочка без рефлектора висела под самым потолком — жалкое пятно в полумраке комнаты. Впрочем, это был скорей сарай с дощатыми стенами и без каких бы то ни было признаков мебели, без окон. Дэвид лежал на полу. «Ах, как заботится сенатор Трумонд о своих избирателях! — подумал Дэвид. — Привезти за свой счет скромного человека за город и предоставить в его распоряжение целый сарай — да здравствует наш верный старый Стью!»
      Огромным усилием воли Дэвид заставил себя встать на колени. Тошнота душащим ватным тампоном тут же поднялась по пищеводу, и Дэвида вырвало. Рвота снова обессилила его, и он упал на пол. «Как они все заботятся о моем сне, — подумал он, — там, в Лас-Вегасе, в казино, и теперь здесь. Наверняка это были ребятки сенатора, надежные патриоты с пистолетом в одной руке и шприцем с наркотиком в другой. Как они все хотели бы, чтобы я крепко спал, желательно даже вечным сном…»
      Он подполз к двери и прислушался. Дверь была толстой, и звуки внешнего мира не проникали сквозь нее, но вскоре Дэвид уловил звуки чьих-то мыслей. Мысли были ленивыми, они еле ворочались в неторопливом ритме коровьей жвачки. «Надо было бы ей… это… по морде врезать… меньше бы ломалась… сука…»
      Дэвид стукнул кулаком в дверь. «А… очухался, — подумал тот, за дверью, — что-то быстро он… Здоров, собака. Пускай побьется об дверь… Хоть головой, хоть задом… Ха-ха…»
      «Да, пожалуй, это они умеют, — подумал Дэвид, в сотый раз окидывая взглядом свою тюрьму. — Мухе отсюда не выбраться, не то что человеку».
      Он прислонился спиной к стене и опустил голову на колени. Стоило ли Клер связываться с ним?.. Семейный уют и чувство безопасности после пьяных морд ее поклонников в Лас-Вегасе… Прекрасный он для нее муж, за ним она как за каменной стеной, ничего не скажешь! Он поймал себя на том, что впервые подумал о Клер как о жене, а о себе как о ее муже и пожал плечами. Но помимо его воли он почувствовал шевельнувшуюся где-то в грудной клетке томящую нежность к ней, которую никогда не испытывал к Присилле. Он попытался представить, как вела бы себя Присилла, знай она обо всем, что приключилось с ним, но не мог. Она легко возникала в его воображении в кокетливом передничке на кухне, со стаканом мартини где-нибудь в гостях и даже в объятиях какого-то Теда, шепчущая: «Осторожнее, не помни мне прическу». Но увидеть ее в том мире, где был он с Клер, он просто не мог, она была слишком респектабельна для этого. Спать с Тедом и говорить с Дэвидом о свадьбе — пожалуйста, это респектабельно, но удрать с ним в машине, даже не захватив зубной щетки, как Клер, — фи, как в дурном фильме!.. Бежать нужно с зубной щеткой, с целым чемоданом зубных щеток и с чемоданом Тедов. В одном — зубные щетки, в другом — Теды.
      Дэвид не заметил, как задремал и сполз на пол.
      Едва войдя в номер «Стэтлера» в Вашингтоне, Клер открыла телефонную книжку. Трамберт, Трекли, Тримбо… Ага, вот он! Трумонд Стюарт, сенатор Соединенных Штатов Америки от…
      Она сломала две спички, прежде чем прикурила сигарету, и, лишь затянувшись, набрала номер.
      — Секретарь сенатора Трумонда, — послышался в трубке низкий мужской голос.
      — Чудесно, — сказала Клер, — у вас замечательный голос, секретарь сенатора Трумонда…
      — Простите…
      — Надеюсь, в один прекрасный день вы сами станете сенатором…
      — Что вам угодно?
      — Передайте сенатору, что его ждет в «Стэтлере» Клер Манверс, жена Дэвида Росса. Я склонна думать, что он не преминет нанести мне визит. Если он стесняется женщин, пусть захватит вас.
      Клер положила трубку. Сердце билось, словно она только что закончила марафонскую дистанцию. Она несколько раз глубоко вздохнула и вошла в ванную.
      Она лежала в теплой воде, и ей казалось, что сейчас, именно сейчас войдет Дэвид и скажет: «Мисс Манверс, мне кажется, вы думаете вовсе не о том, что бы хотелось прорицателю папского двора синьору Габриэлю Росси…»
      «Господи, сделай, чтобы Дэви был цел и невредим! — думала она. — Я знаю, что не заслужила того, чтобы ты мне помог. Я никогда ни от кого не ждала помощи. Но пусть он будет цел, прошу тебя, господи».
      Она не была набожной, но, кроме бога, ей некого было просить. По крайней мере он не подмигнет ей и не скажет: «Хэлло, беби, поговорим сначала совсем о другом деле». Драться, царапаться, обрушивать поток ругательств — это она могла, но просить…
      Пора вылезать, вполне может быть, что эта тварь скоро заявится. Она следила, как вытекает из ванны вода, наливая тело прохладной тяжестью, и думали о предстоящем разговоре.
      Сенатор Трумонд приехал со своим секретарем — бесцветным человеком средних лет с медленными движениями, словно синхронизированными с движениями шефа.
      — Мисс Манверс? — спросил сенатор, не здороваясь, и опустился в кресло. — Чем могу быть вам полезен?
      Он бросил короткий взгляд на секретаря, как будто предупреждая его, чтобы он был начеку.
      — Вы необычайно проницательны, сенатор, — сказала Клер. — Вы даже догадываетесь, наверное, для чего я пригласила вас. Вы, очевидно, ждете, что я сейчас стану на колени и буду молить вас вернуть мне Дэвида Росса.
      — Мне некогда, мисс… Манверт.
      — Манверс, сенатор.
      — Манверс.
      — Вначале я хотела рассказать вам, что всю ночь мне пришлось скрываться в городе. Как только Росс не вернулся домой вовремя, я догадалась, что его пригласили куда-то в гости — скорей всего, с кляпом во рту. Я не раз видела, как это делается. Я знала, что эти же джентльмены пожалуют и ко мне.
      Сенатор исподлобья смотрел на Клер, возвышаясь в кресле подобно каменному идолу. Клер заметила, как несколько раз рот его чуть приоткрывался и снова захлопывался. Должно быть, сигналы мозга шли по его нервам медленно и неуверенно, и лишь с третьей или четвертой попытки он сказал:
      — Что вы хотите мне сказать? Я уже вышел из того возраста, когда мужчина может слушать все, что бы ни говорила хорошенькая женщина, если у нее есть на что посмотреть.
      — Как вы галантны, сенатор! По-моему, я говорю именно то, что вам должно быть интересно. Итак, одинокая, беззащитная женщина просит могущественного сенатора помочь ей найти некоего Дэвида Росса.
      — Я не знаю никакого Росса. Будьте здоровы, мисс Манверт…
      — Манверс.
      — Манверс.
      Сенатор слегка нагнулся вперед, положив руки на подлокотники кресла, но Клер видела, что он и не думает встать.
      — Вы ожидаете, мистер Трумонд, что я возвращу вашему приятелю эту землю. Так вот, сэр, я и не подумаю этого сделать, и вы доставите Дэвида Росса сюда, в «Стэтлер», не позднее завтрашнего дня.
      Где-то в самой глубине утробы сенатора послышалось слабое бульканье. Подымаясь по пищеводу, оно в конце концов превратилось в скрипучий смех.
      — Вы глупая баба, Манверт, или как там вас. Вы были шлюхой, и ею вы всегда будете, на большее у вас не хватит ума. Послушайте мой вам совет: возвращайтесь в Лас-Вегас и зарабатывайте себе на кусок хлеба своими прелестями, пока они у вас еще есть. Вам не видать этой земли, поверьте уж мне. У нас, слава богу, пока еще есть порядок, и сенатор стоит побольше уличной девки.
      Трумонд встал и направился к двери.
      — Вы настоящий джентльмен, сенатор. Я в восторге от вашей речи, и я рада, что нашу мораль блюдут такие законодатели, как вы. Да, чуть не забыла, вы умеете пользоваться магнитофоном?
      Сенатор медленно, как корабль, развернулся к Клер всем телом. Шея у него была неподвижна, и когда он поворачивался к собеседнику, всегда казалось, что мысленно он командовал своим мышцам: «Лево руля!»
      — Это еще что?
      — Магнитофон. Маленький «сони» за семьдесят четыре доллара девяносто девять центов. Купила сегодня утром специально к вашему визиту. Надо же развлекать гостя…
      — Послушайте…
      — Послушайте вы.
      Клер сняла крышку с маленького магнитофона и нажала кнопку. Медленно поползла тоненькая пленка, перематываясь с одной бобины на другую. Внезапно послышался голос Дэвида — и в ответ ему — Юджина Донахью.
      — Узнаете? Это Юджин Донахью, ваш частный сыщик, поверенный и, конечно, убежденный минитмен. Подождите, подождите, он это скажет сам и про вас расскажет, и про ваши планы. Он ведь не знал, бедняга, что папский прорицатель, он же Дэвид Росс, имеет обыкновение записывать свои беседы с клиентами на пленку. На всякий случай. На этот, например, случай. Я совершенно случайно вспомнила об этом. Впрочем, что я, вы же слушаете…
      Аппарат изрыгал хриплые проклятья Юджина Донахью, и имя Трумонда, казалось, наполняло, гостиничный номер. Сенатор снова опустился в кресло, молча глядя прямо перед собой. Когда магнитофон умолк, он медленно проговорил:
      — Это у вас единственная пленка?
      Клер рассмеялась:
      — За кого вы меня принимаете? Я скопировала еще одну запись, и она спрятана в надежном месте. Если я не позвоню завтра по телефону туда, где она хранится, завтра же она будет передана вашему сопернику на выборах. Пресс-конференцию и заявление о том, что почтенный сенатор Трумонд — минитмен, сделает он сам. С другой стороны, если завтра Дэвид Росс будет здесь, обе пленки будут уничтожены. И еще одно условие, на которое вы, я уверена, с радостью согласитесь. Подготовьте все документы. Я подарю купленный мною участок в Хорс-Шу вашему приятелю, а он мне подарит ровно сто тысяч.
      — Это грабеж!
      — Вы и так хорошо заработаете, сенатор Трумонд. Можете ничего не говорить, завтра я жду вас…
      Машина свернула с шоссе на узкую боковую дорогу и, попискивая рессорами, направилась к гряде невысоких плавных холмов.
      — Клер, — сказал Дэвид, глядя на ее смуглые руки, лежавшие на руле, — ты ведь до сих пор не сказала мне, куда мы едем. И даже в мыслях ты скрываешь это от меня…
      Клер посмотрела на него. Синяк под глазом Дэвида был изжелта-зеленым. «Боже, — подумала она, — сделай так, чтобы нам было хорошо!.. Прошу тебя, боже!..»
      Дэвид положил ей руку на плечо. Он хотел улыбнуться, но почувствовал боль в разбитой губе. Минитмены сенатора не зря отказывают себе по субботам в гольфе или партии-другой в кегли. Что-что, а обрабатывать физиономии они научились. Чем не политическая программа? Для хорошего политика важно не столько ловко говорить самому, сколько ловко заткнуть рот другому. Примеров в истории сколько угодно. Он представил себе, как сенатор с клинообразной головой на одеревеневшей шее выступает сейчас, должно быть, с неподдельным пафосом: «Наш священный патриотизм… Защита свободы…» Настоящие филантропы! Они готовы бесплатно раздавать всем свой патриотизм, даже вбивать его вместе с зубами…
      Машина последний раз качнулась и остановилась. Дэвид открыл глаза.
      — Смотри, — сказала Клер, показывая на небольшой домик в лощинке, — я здесь родилась. Мать еще жива. Я ей ничего не сообщила. Я не знала, захочешь ли ты…
      — Какая разница, Клер… Ты пока переговори с ней, а я подойду потом, позже. Прости меня, Клер. Я никого не хочу видеть. Не могу. Не могу слышать эти бесконечные копошащиеся мыслишки, будь они прокляты! Будь проклята мысль, если она лжива!
      — Дэвид…
      — Не могу, понимаешь, не могу я больше. Я ловлю себя на том, что мечтаю о вымершем мире. Ни одного человека, ни одной мысли. Пустые, чистые города, пустые, чистые дома, поезда, машины… Никого. И мы идем с тобой, и сквозь асфальт начинает прорастать трава, и в открытые окна машин влетают птицы. И я слушаю, слушаю — и ни одной мысли. Иди, Клер.
      — Дэвид… ты придешь?
      — Приду.
      Дэвид растянулся на траве. Теплый ветерок лениво скатывался с холма. Он нес с собой запах приближающегося вечера, травы и нагретой земли. На мгновение ему показалось, что сейчас он услышит мысли земли и зелени — спокойные, честные мысли о дожде, об облаках, о скорой осени. Но все вокруг молчало в сытом, удовлетворенном покое летнего вечера, и казино «Тропикана», и капитан Фитцджеральд, и минитмены, и сенатор Трумонд, и сам предсказатель папского двора Габриэль Росси начинали казаться Дэвиду чудовищной химерой.
      Он задремал, а когда открыл глаза, солнце уже садилось за пологий холм. Он оглянулся. Вдалеке, на той дороге, по которой они приехали, ярко вспыхнул зайчик. Должно быть, машина. Сейчас она покажется из-за поворота. Но зайчик не двигался. Машина стояла.
      «Следят, — равнодушно подумал Дэвид. — В конце концов, какая разница, кто там сейчас смотрит на меня в бинокль, Донахью или Фитцджеральд?.. Круг замкнулся».
      Сутулясь, он побрел к домику в лощине.

ФИНАНСИСТ НА ЧЕТВЕРЕНЬКАХ

1. Предложение

      Всю свою жизнь Фрэнк Джилберт Гроппер меньше всего был расположен к философскому восприятию жизни. Для этого у него было слишком мало времени и слишком много денег. Теперь же, в эти теплые майские дни, все изменилось. Впрочем, времени, строго говоря, у него было еще меньше, чем когда-либо, а денег — больше. Но изменился масштаб времени и покупательная способность его денег.
      Гроппер закрыл глаза и откинулся в кресле-качалке. Солнечные лучи, проходя сквозь листву деревьев, трепетали на его лице. Он вспомнил последний разговор с профессором Клеем из клиники Мэйо. Профессор ловил очками в тяжелой роговой оправе блики от яркой лампы и за этими бликами прятал глаза. В голосе его звучал хорошо поставленный оптимизм.
      — Знаете, профессор, — перебил его Гроппер, — в конце концов откровенность — такой же товар, как подтяжки или политические взгляды. Согласен, что товар более редкий, особенно в наше время, и соответственно более дорогой, особенно когда на него есть покупатель. Но я ведь не торгуюсь из-за гонорара. Прошу вас ничего не скрывать от меня. В моей профессии предпочитают иметь дело с фактами, а не с надеждами, если даже надежда предпочтительнее.
      — Тяжело выносить приговор, — ответил профессор, — когда знаешь, что он окончательный и апелляция бессмысленна… Да и к кому апеллировать? Безнадежный рак желудка, метастазы… Может быть, месяц, может быть, два.
      Он поднял рентгеновский снимок. Ноготь, указывающий на серое пятно, был коротко острижен и наманикюрен. «Перст божий с холеными ногтями, — подумал Гроппер. — Впрочем, какая разница осужденному, чья именно рука подписывает приговор. Чисто секретарская работа. Вердикт вынесен в гораздо более высоких инстанциях».
      — Я вам сочувствую, — улыбнулся он профессору, — но мы с вами живем не в древнем Китае. Там, говорят, врачам платили, только пока пациенты были здоровы. Мы же, слава богу, верим в прогресс и платим врачам больше всего именно тогда, когда не можем выздороветь…
      Гроппер открыл глаза. Клетчатый шотландский плед сполз с колен, и ему стало зябко. Холод проникал в него не снаружи, он шел откуда-то изнутри. Можно было храбриться у профессора Клея — блеф всегда был его оружием, — но он боялся смерти и знал, что скоро умрет. Он привык к диаграммам и графикам, и серое пятно на рентгеновском снимке обладало реальностью агонии. Вернее, это был не страх, а невыносимо жгучая досада. Он не жалел своего тела. В шестьдесят восемь лет оно напоминало ему старый, много раз ремонтированный автомобиль — еще передвигается, но удовольствия от езды не получаешь. Он уже давно устал прислушиваться к зловещим стукам и хрипам в моторе — синкопированному аккомпанементу старости.
      Но страшно было подумать, что и водитель — его голова, его мозг — тоже попадет на свалку вместе с разбитым кузовом. Всю жизнь его мозг работал, как изумительная вычислительная машина. Он вводил в нее понятие «тысяча долларов», и машина выбрасывала точный рецепт, как превратить его в две тысячи. В двадцать девятом году его голова, подобно невероятно чувствительному сейсмографу, ощутила первые микроскопические толчки приближавшегося биржевого краха, и «черную пятницу» он встретил во всеоружии, надежно превратив все ценные бумаги в наличность.
      Он никогда бы не смог точно определить, что это были за толчки, по он обладал способностью чувствовать приближающуюся опасность руками, спиной, всем телом, всем своим существом. Наверное, когда-то, тысяч пятьдесят лет тому назад, так определял крадущуюся во тьме леса угрозу его какой-нибудь далекий предок. За эти пятьдесят тысяч лет охотничью палицу сменил телефон, а медвежью шкуру — дакроновый костюм. Но рефлексы остались теми же…
      А потом, с тех пор как тридцать с лишним лот тому назад десять миллиардов клеток его мозга решили, что сухой закон в Соединенных Штатах обречен, Гроппер окончательно привык доверять своей голове. Тогда он вложил все свои деньги в шотландское виски — в миллионы бутылок: в четырехгранные «Джонни Уокер», в массивные «Баллантайн», в круглые «Хейг». Стеклянная артиллерия была приведена в полную боевую готовность, и, как только сухой закон был отменен, одновременный залп из миллионов горлышек по американскому рынку принес ему два с лишним миллиона долларов.
      Такой мозг нельзя было не любить — он был чудом природы, совершеннейшим аппаратом по изготовлению денег. Гроппер никогда не был промышленником. Он всегда парил в высших финансовых сферах, куда могли подниматься лишь самые изощренные умы. Он парил, используя восходящие и нисходящие потоки, выжидая момент, когда можно камнем броситься вниз и вонзить когти в еще трепещущее тело конкурента.
      Как они просили тогда, в тридцать шестом, в Чикаго, хоть на месяц отсрочить платежи! Он мог бы, конечно, отсрочить их и на год и на два, но тогда у пего бы не оказалось сорока акров драгоценной городской земли, купленной у них за бесценок. Нет, не драгоценной. Драгоценность — это нечто постоянно ценное, а стоимость этих акров росла вместе с городом. Три года, пока ему принадлежал участок, он чувствовал себя отцом, у которого растет прекрасный сын. Он продал сына в тридцать девятом, когда в Европе началась война. Дитя принесло ему почти полтора миллиона.
      Сила каждой машины кроется в ее специализации. Голова Гроппера была высокоспециализированной машиной. Ее работе не мешали эмоции — у него их не было. Он кончил колледж и, разумеется, слышал такие слова, как любовь, жалость, дружба, благородство, самопожертвование. Но если он и знал эти слова, то скорее с точки зрения орфографии, смысл же их был для него несколько туманен и бесконечно далек, как смысл математических абстракций. Пожалуй, даже меньше. Ибо в математике есть холодная логика, эмоции же — нелогичны. Они вносят хаос. Эмоция — убежище слабых.
      Он не раз предавал и продавал партнеров, и когда они, нищие и раздавленные, приходили к нему со словами упрека и мольбой о великодушии, он приказывал не пускать их. Пять минут бессмысленного разговора были бы кражей его времени — его собственности, а он не любил, когда его пытались обокрасть.
      Но при этом он всегда испытывал чувство величайшей гордости самим собой. Он казался себе полубожеством, прекрасным и непобедимым.
      Ему приходилось быть и медведем, и быком, что на биржевом жаргоне значит играть на понижении и повышении курсов акций, но подсознательно он всегда считал себя орлом.
      Иногда он думал, что если бы ему пришлось выбирать фамильный герб, он выбрал бы орла.
      Он никогда не задумывался над тем, для чего он делает деньги. Процесс накопления стал для него таким же естественным и необходимым, как процесс изготовления нити шелкопрядом, как строительство сот пчелами.
      И вот теперь его мозг, мозг Фрэнка Джилберта Гроппера, должен остановиться, распасться, исчезнуть, как подставная фирма с несуществующими активами. Из-за какого-то вульгарного рака не менее вульгарного желудка он, Гроппер, должен умереть, должен оставить свои великолепные финансовые заповедники для банды бездарных браконьеров. Страшна была не смерть. Страшно было сознание, что останутся другие. О, если бы можно было всех заставить умереть вместе с собой!..
      Он почувствовал, как по щеке, нагретой солнцем, медленно, как бы выбирая направление, неохотно поползла слеза, и там, где она проложила тонкую влажную дорожку, он ощутил холодок. Скоро промозглый холод фамильного склепа в его имении Риверглейд заменит этот холодок.
      «Да, — подумал Гроппер, — трудно стать философом за два месяца до смерти. Все равно, что влюбиться под дулом пистолета». Он поправил плед на коленях и откинулся на спинку качалки.
      Чуть слышно скрипнул песок дорожки.
      Внезапно он услышал слабое собачье повизгивание и открыл глаза. Прямо перед ним сидел небольшой коричневый бульдог с кожаным ошейником на толстой шее и внимательно смотрел на него.
      Гроппер протянул руку, чтобы взять с широкого подлокотника кресла звонок и позвать старого Джейкоба, но собака, как бы читая его мысли, отрицательно помотала головой, подняла лапу в белом чулке и несколько раз помахала ею. На мгновение Гроппер забыл о профессоре Клее. Собака опустила лапу и принялась тщательно разравнивать перед собой дорожку, как это делают на пляже, желая написать что-нибудь на песке. Потом начала старательно что-то выписывать неуклюжими печатными буквами.
      Гроппер несколько раз открыл и закрыл глаза. В голову пришла было мысль о том, что он уже умер. Но его представления о рае или аде как-то не совсем совпадали с дрессированными собаками. Тем более что ни рожек дьявола, ни нимба святого на бульдоге заметно не было. Тем временем на дорожке возникли слова:
      «Сэр, прошу вашего внимания…»
      Гроппер привык мыслить рационально. В конечном счете биржа обладает мистикой и собственной необъяснимой волей лишь для непосвященных профанов, приносящих свои скудные сбережения на ее алтарь. Для него биржа, а с нею и все, что ей подчинялось, были сложным и вместе с тем простым учреждением, основанным на самом элементарном в мире законе: «кто — кого». Она приучила не верить в чудеса.
      И вот на шестьдесят восьмом году жизни, за месяц-два до смерти, он впервые увидел нечто непонятное, мистическое. Собака, время от времени отрываясь от работы, чтобы взглянуть на него печальными бульдожьими глазами, продолжала писать. Почему-то из всего, что она написала, больше всего Гроппера поразила запятая после слова «сэр». Должно быть, потому, что сам он никогда не снисходил до запятых и так давно не писал собственноручно, что вообще почти забыл, как это делается.
      Но еще более странным казалось то, что собака почему-то не походила на собаку. То есть это была безусловно собака, небольшой коричневый бульдог с типичной бульдожьей мордой, с широкой грудью и массивными лапами в белых чулках. Но в самих движениях лапы, старательно выводившей на песке дорожки неловкие буквы, было нечто человеческое… Гроппер читал:
      «Не пугайтесь. Речь идет о вашей жизни…»
      Финансист спросил почему-то шепотом:
      — Простите, гм… вы дрессированная собака?
      Бульдог энергично помотал головой, и Гропперу показалось, что он улыбнулся.
      Собака сделала несколько шагов по направлению к креслу-качалке, и Гроппер увидел у нее на ошейнике крошечную записку. Он протянул руку, и бульдог, утвердительно кивнув головой, вытянул шею. Он взял записку, собака тщательно стерла лапой написанное на песке, кивнула ему и побежала прочь.
      До сих пор Гроппер со своей фантазией финансиста мог представить себе судьбу в виде стремительно падающей стоимости акций, мертвой хватки грозного конкурента, в виде телеграфного сообщения о войне или мире, наконец, в виде рентгеновского снимка желудка с серым облачком рака. Но в виде странного дрессированного бульдога…
      Гроппер развернул записку. На плотном листке бумаги было написано:
       "Мистеру Фрэнку Джилберту Гропперу, Риверглейд
       Дорогой сэр!
       Надеюсь, что податель сего, обычно довольно избалованный и глупый пес, за те два часа произвел на вас определенное впечатление. Я никогда не любил цирковых эффектов, но мое предложение, касающееся вашего здоровья и жизни, настолько фантастично на первый взгляд, что я избрал этот способ для привлечения вашего внимания.
       Если вы хотите жить, а я склонен думать, что это так, завтра в четыре часа дня вы должны быть у мотеля Джордана. К вам подойдет человек. О дальнейшем — на месте.
       Проследите, чтобы вас никто не сопровождал. Возьмите старый «шевроле» своего садовника. Наденьте темные очки.
С уважением Б.".
      На мгновение Гропперу захотелось скомкать бумажку, как он комкал и бросал письма, тысячи писем от тысяч людей, всю жизнь что-то хотевших от него, от его денег — от продажи участков на Луне до основания новой веры. Но бульдог… Гроппер посмотрел на дорожку, на затертые буквы, которые он только что читал… Бред.
      Нет, нельзя разрешать себе надежду. Неоправдавшаяся надежда для приговоренного означает еще одну смерть. Только ослы могут тянуться за клоком сена, привязанным к оглобле. Он вспомнил, как бульдог, перед тем как убежать, улыбнулся ему. Теперь он готов был поклясться, что это была действительно улыбка, обнадеживающая улыбка!
      Он протянул руку, взял колокольчик и позвонил. Из дому вышел старый Джейкоб.
      — Сэр?
      — Приготовьте завтра к двум часам машину.
      — "Роллс", сэр?
      — Нет, ваш старый «шевроле».
      — Да, сэр, но…
      — Ваш старый «шевроле». Я поеду один.
      — Да, сэр, но врачи…
      — Вы, кажется, решили подыскать себе новое место?
      — Слушаюсь, сэр…

2. Что такое Гроппер?

      Ворота гаража были распахнуты. Из глубины, казавшейся чернильно-темной по сравнению с залитой солнцем дорожкой, доносилось мурлыканье старого Джейкоба. Блез Мередит, секретарь Гроппера, подошел к гаражу. Старик тщательно протирал куском замши ветровое стекло зеленого «шевроле».
      — К невесте собрались, Джейкоб?
      — Ах, мистер Мередит, вы все шутите.
      — Для чего же вы так надраиваете свою калошу? Я уж забыл, когда вы последний раз выводили ее из гаража.
      Садовник таинственно подмигнул.
      — Это для мистера Гроппера.
      — Для мистера Гроппера? Ваш «шевроле»? Старик уже лет пять ездит только на своем «роллсе».
      Мередит кивнул на черный лоснящийся кузов лимузина. Рядом с «шевроле» он казался огромным и угловатым.
      — Это верно, мистер Мередит. Только на этот раз мистер Гроппер велел мне заправить мой «шеви». Сказал, что поедет сам и чтобы я никому ничего не болтал.
      — Сам? Без шофера?
      — Я у него то же спросил, мистер Мередит. Лучше бы не спрашивал. Мистер Гроппер не любит, когда его расспрашивают.
      — Ничего, ничего, Джейкоб. Вы отдохните, я уж вам помогу.
      — Спасибо, мистер Мередит, вы всегда были добры ко мне.
      Старик вытер руки о выцветшие рабочие брюки, протянул замшу Мередиту и, прихрамывая, вышел из гаража.
      Секретарь проводил его взглядом, выглянул из ворот, осмотрелся вокруг и, убедившись, что никого поблизости нет, распахнул дверцу «шевроле». Потом достал из кармана небольшую плоскую коробочку и засунул ее под сиденье. «Пожалуй, лучше закрепить ее проволочкой, — подумал он. — А то, если старик резко затормозит, она может выскочить. Ну, кажется, все в порядке». Мередит взял замшу и, насвистывая, принялся полировать машину.
      Но обеим сторонам шоссе со зловещей регулярностью возникали яркие многометровые щиты. Успев крикнуть водителю, что покрышки «Гудрич» лучшие в мире, что «Тэнг» — лучший в мире напиток для завтрака, что Первый национальный банк — лучший в мире, они молча уносились назад. Творцы рекламы, элегантные молодые люди с Мэдисон-авеню в Нью-Йорке, знают свое дело. Они не рассчитывают, что водитель бросит руль и в экстазе вопьется взглядом в описание достоинств пасты для бритья «Пальмолив». О нет, они давно усвоили, что в мозг потребителя надо проникать так же, как взломщик проникает в номер люкс отеля «Уолдорф Астория» — незаметно, не привлекая внимания. Вы свободный человек. Можете читать рекламу, можете и не читать. Но метровые буквы помимо вашей воли просочатся в мозг, притаятся там, и в нужный момент, не задумываясь, вы купите почему-то именно покрышки «Гудрич», именно напиток «Тэнг» и откроете счет именно в Первом национальном банке. В том, разумеется, случае, если у вас есть деньги. Если нет, вы представляете для Мэдисон-авеню такой же интерес, как антарктические пингвины. Впрочем, даже меньший, ибо пингвины фотогеничны и отлично подходят для рекламы крахмальных сорочек.
      У мотеля Джордана стояло несколько машин: маленький запыленный «фольксваген», два «форда» и серый «рэмблер». Пахло сухим зноем и бензином. Из прикрытого жалюзи окна доносился раздраженный мужской голос: «Но я ведь тебе ничего не обещал…»
      Не успел Гроппер остановиться, как из «рэмблера» вышел элегантно одетый человек.
      — Мистер Гроппер? Езжайте за мной.
      Машина резко взяла с места, и на мгновенье финансиста обуял страх. Ему представилось, что он не сможет догнать ее, она исчезнет за первым же поворотом, исчезнет навсегда. У него потемнело в глазах, словно их прикрыли чем-то непрозрачным, тем рентгеновским снимком с серым облачком. Он в панике нажал акселератор, и колеса «шевроле» испуганно пробуксовали на месте.
      Но серый «рэмблер» не думал исчезать. Он замедлил ход, а потом шофер, убедившись, что за ним следуют, снова прибавил скорость. Один раз Гроппер чуть не врезался в него, когда тот притормозил перед поворотом. «Еще не хватало аварии», — подумал он, вытирая лоб.
      Через полчаса они подъехали к небольшому уединенному дому. Гроппер, испытывая ощущение странной нереальности происходящего, очутился в просторном холле. В углу на вытертом коврике лежал коричневый бульдог с массивными лапами. Он поднял голову и лениво зарычал, будто нехотя полоскал рот.
      — Это был он? — кивнул в сторону собаки Гроппер. — У меня в саду он вел себя приветливее.
      — Как вам сказать? — ответил его спутник. — Строго говоря, это был не Джерри. Хотя с другой стороны… А вот и шеф.
      В холл быстро вошел немолодой полный человек в черном костюме, делавшем его похожим не то на священника, не то на банковского клерка. Пухлые щеки рдели румянцем любителя недожаренных бифштексов и хорошего виски, но серые глаза смотрели холодно и настороженно. Румянец мог принадлежать кому угодно, от преуспевающего коммивояжера до сенатора, но глаза — только настоящему бизнесмену. Гроппер слишком хорошо знал этот взгляд, цепкий и мгновенно оценивающий, чтобы ошибиться. Такие люди улыбаются и смеются только лицевыми мускулами. Они улыбаются складками у глаз, но не глазами.
      — Добрый день, мистер Гроппер. Беллоу. Профессор Беллоу. Мы с вами уже встречались.
      — Простите, не припоминаю.
      — Ну как же, — изобразил улыбку профессор, — я был вчера у вас в Риверглейде. Очаровательное место. Вы сидели в кресле-качалке. На коленях у вас был шотландский плед. На правом подлокотнике стоял звонок. Вы еще спросили меня, не дрессированная ли я собака.
      Профессор весело потер руки, но глаза его по-прежнему не улыбались.
      — За пятьдесят два года жизни мне задавали уйму вопросов, но никто еще никогда не спрашивал меня: не дрессированная ли я собака? Впрочем, настоящий джентльмен никогда не должен удивляться, даже когда его принимают за бульдога. В этом, собственно, вся разница между бульдогом и джентльменом. Ведь бульдог, если принимать его за джентльмена, будет несколько удивлен.
      Очевидно, у каждого человека есть определенный запас эмоций, и когда расход какого-нибудь чувства резко возрастает, на время запас может полностью иссякнуть. Гроппер, мысленно фиксируя чудовищность разговора, нисколько при этом не удивлялся. Он уже не мог бы удивиться, даже если бы профессор Беллоу на его глазах превратился в таракана, стал на задние лапки и принялся отплясывать «твист» или «мэдисон».
      Профессор между тем опустился в кресло, жестом пригласив Гроппера сделать то же.
      — Вы должны простить меня, мистер Гроппер, за небольшую мистификацию, но это был единственный способ поговорить с вами. Насколько мне известно, к вам в Риверглейд ежедневно является не менее десятка просителей, которых немедленно отправляют обратно. Кроме того, ваша изгородь такова, что пролезть через нее может только собака, и то лишь целеустремленная. Теперь о деле. Мистер Гроппер, вы когда-нибудь задумывались над тем, что вы такое?
      — Смотря с какой точки зрения…
      — Я отвечу за вас. Все последние шестьдесят восемь лет, точнее шестьдесят шесть с половиной или шестьдесят шесть, потому что вы начали осознавать себя года в полтора-два, вы были не кем-нибудь, а Фрэнком Джилбертом Гроппером. Дело в том, что ваше «я», ваша индивидуальность менялась со временем, но никогда не прерывалась. Вы ложились спать, ощущая себя Гроппером, и просыпались Гроппером.
      Причем заметьте, что неповторимость вашего индивидуального «я»… Простите меня за лекторский тон, но ничего не поделаешь… Так вот ваша неповторимость кроется не в вашем теле, не в сердце, легких, прямой кишке или печени. И даже не в физиологическом устройстве мозга. Все это, так сказать, массовое производство. Ничего по-настоящему индивидуального, как костюм за двадцать долларов в магазине готового платья, нет. Только в том, чем заряжен ваш мозг, что он таит в себе, и кроется ваше «я». Вы — это удостоверение личности, лежащее в бумажнике. Бумажник, будь он из дешевого пластика за доллар или крокодиловой кожи из магазина Тиффани за сорок долларов, — это только бумажник. Переложите его в чужой карман, и он станет чужим бумажником. И даже удостоверение само по себе тоже не индивидуально, пока на нем не будет написано: «Фрэнк Джилберт Гроппер».
      Теперь я перехожу к сути моего открытия. Каждая из десяти с лишним миллиардов клеток человеческого мозга несет в себе определенный электрический заряд. Распределение этих зарядов, их, так сказать, мозаика и является главным. Это ваша визитная карточка. Это вы, только вы, начиная от вашей привычки вырывать пальцами из подбородка несуществующие волоски и кончая умением выгодно вложить деньги. Только распределение электрических зарядов в клетках мозга определяет весь комплекс знаний, привычек, ассоциаций, памяти, умений, способностей, эмоций человека. Если точно скопировать каким-либо образом вот эту электрическую мозаику вашего мозга, мы получим нечто вроде зашифрованной магнитофонной ленты под названием «мистер Фрэнк Джилберт Гроппер на сегодняшний день». Но если очистить чей-то другой мозг от его собственной мозаики, как бы электрически разрядить его, и зарядить вашей мозаикой, мы тем самым возьмем новый бланк удостоверения личности и напишем на нем ваше имя.
      — Я сохраню ощущение своего «я», останусь собою, но получу новое тело? — быстро сказал Гроппер, не теряя ощущения сказочности.
      — Совершенно точно, — утвердительно кивнул профессор. — Причем такое устройство уже создано мною. Вчера у вас в Риверглейде был не бульдог Джерри. Это был я в его теле. Конечно, собачий мозг значительно меньше по объему человеческого, и мой мозг, моя электрическая мозаика уместилась в нем не полностью. Преподавать кибернетику в Гарварде, стоя на задних лапах, я бы не смог. Но, как вы видели, я вполне справился с орфографией. Помощник отвоз меня в машине, и я пролез сквозь изгородь. Сам Джерри в это время, пока у него был разряжен мозг, напоминал однодневного щенка. Он был во власти только безусловных рефлексов, полученных им при рождении.
      — И вы уверены, что можете переставить мой мозг, или как вы там это называете, в новое тело?
      — Совершенно верно. Ваше старое тело вместе с желудком и всеми метастазами скоро умрет, а вы… Видите ли, мистер Гроппер, своим открытием я делаю наше общество более совершенным, законченным. По моим сведениям, у вас что-то около сорока миллионов долларов. Вы можете купить себе практически все. Любовь красивой женщины, друзей, причем, пока у вас есть деньги, и женщина и друзья будут верны вам. Хотя, насколько я знаю, вы предпочитали не тратиться на такие пустяки. Во всяком случае, вы можете купить лучшую одежду, дома, автомобили, яхты, леса, озера. Поселяясь в разных местах, вы фактически можете даже купить себе лучший климат и погоду. Вы можете купить себе сенаторов и конгрессменов, и, пока у вас есть деньги, они будут верно служить вам. Вы можете нанять лучших косметологов, и они сделают вашу кожу упругой и гладкой. За деньги вам изготовят великолепные парики.
      Вы можете купить себе услуги самых лучших врачей, и, пока возможно, они будут поддерживать ваше здоровье самыми лучшими лекарствами. Вы можете купить себе священников, и они обеспечат вам самую чистую совесть и, если угодно, самое лучшее место в раю.
      Единственное слабое место нашего общества — это смерть. Смерть вносит в наше общество элемент социализма, то есть общества, где деньги перестают играть главную роль. Но божество не может быть акционерной компанией с ограниченной ответственностью. Божество или всемогуще, или оно перестает быть божеством. Я хочу сделать доллар настоящим божеством, всемогущим божеством. Я хочу, чтобы богатый человек был бессмертным, чтобы он мог купить себе жизнь там, где бедный обречен на смерть.
      Прошу прощения, я несколько увлекся, но суть вам ясна. Вы заплатите мне двадцать миллионов долларов и станете бессмертным.
      — Двадцать миллионов? Вы шутите, мистер Беллоу.
      — Если вы предпочитаете умереть с сорока миллионами, чем жить с двадцатью, боюсь, что нам не о чем разговаривать. Кроме того, на рынке бессмертия спрос, как вы сами отлично знаете, пока превышает предложение. И цены соответственно диктует продавец, а не покупатель. В конце концов, уплатив мне двадцать миллионов долларов, вы впервые по-настоящему почувствуете себе цену. Причем заметьте, я великодушен. Я не требую у вас всех ваших денег, ибо, обретя бессмертие и не имея денег, вы можете прийти к выводу, что игра не стоила свеч.
      Земное бессмертие в отличие от небесного требует солидной финансовой базы. Какой смысл ускользнуть от смерти, чтобы потом подыхать с голоду в очередях на бирже труда?
      К тому же шестьдесят восемь лет — а ведь сознание ваше не помолодеет от нового тела — возраст, когда трудно менять привычки, особенно привычки миллионера…
      Впрочем, мы с вами деловые люди. Не будем притворяться, что меня огорчит ваша смерть, а вас — мое затруднительное финансовое положение. Если бы вы корчились в агонии, я не протянул бы вам и кружки воды, и, если бы я пришел к вам за куском хлеба, вы прогнали бы меня. Но я продавец, а вы покупатель, причем в той редкой комбинации, когда вам позарез нужно купить мой товар — бессмертие, а мне — продать его. — Профессор весело улыбнулся. — Но простите, хороший коммивояжер не должен философствовать.
      — А откуда я знаю, что все это не жульничество?
      — О сэр, все предусмотрено. Мы проделаем небольшой опыт и, если он вам покажется убедительным, обсудим детали. Только учтите, что тело для себя вам придется добывать самому. Пока что у нас, к сожалению, нет законной торговли бедными людьми, хотя это было бы логично. Бедные могут продать свой глаз или скелет после смерти, но целиком себя продать они пока не могут. Что делать, наше общество все еще отягощено предрассудками.
      Итак, вы согласны на небольшой эксперимент?
      — Мне нечего терять, — сказал Гроппер.

3. Это кто там в кресле, я?

      Лаборатория помещалась в подвале. Когда-то здесь был гараж, и бетонные стенки все еще источали едва уловимый запах бензина. Окон не было, и на секунду Гропперу показалось, что он спускается в склеп, откуда ему никогда не выйти. Он вздрогнул и огляделся. В углу стоял странного вида аппарат с торчащим спереди колпаком, наподобие фена для сушки волос в дамских парикмахерских. Профессор, склонившись над аппаратом, оживленно говорил:
      — Видите ли, мистер Гроппер, как только мне пришла в голову идея этой штуки, я тут же ушел из Гарвардского университета, где я работал в лаборатории бионики. Согласитесь, что такую идею жаль делить с кем-либо. Коллектив хорош, пока не запахнет большими деньгами. Деньги действуют на коллектив, как мощный растворитель: он моментально растворяется и распадается на составные части — столько-то индивидуальных карманов. А я по натуре не благодетель. Меня огорчает зрелище чужих разинутых карманов. Лучше пускай мои коллеги разинут рот, глядя на мои карманы. Кроме того, как я уже сказал, у нас все еще существует уйма моральных, политических и религиозных предрассудков…
      Щелкнул тумблер, на зеленоватых экранчиках осциллографов заметались яркие зайчики.
      Профессор кивнул на своего помощника.
      — Посмотрите внимательно, мистер Гроппер, это мой коллега Кристофер Хант. Осмотрите тщательно его костюм. Отличный ворстед, модный покрой. Мистер Хант одевается только у братьев Брукс. Двести долларов за костюм. Каково, а? Посмотрите на ботинки, носки. Нет, нет, я не рекламирую по совместительству костюмы. Просто через несколько минут вы увидите все эти вещи с другой точки зрения.
      Итак, Крис, вы согласны одолжить свое тридцатисемилетнее тело, здоровое, весом в сто восемьдесят фунтов, ростом в пять футов десять с половиной дюймов присутствующему здесь одному из крупнейших финансистов нашей страны мистеру Фрэнку Джилберту Гропперу?
      — Шеф, вы торжественны, как агент по продаже недвижимости при заключении контракта на девяносто девять лет.
      — Согласитесь, Крис, что примерка бессмертия — довольно необычная церемония.
      Мозгу Гроппера всегда был присущ ярко аналитический характер. Он пропускал сквозь себя факты, выбирал нужные, нисколько не заботясь об их эмоциональной окраске. Думая, он чувствовал при этом примерно то же, что рыболовная сеть, задерживающая в своих ячейках рыбу. Но сейчас он потерял способность думать. Он весь одеревенел, напрягся, распираемый жаждой жизни. Он уже верил в возможность невозможного, и чем невозможнее, нереальнее казалась цель, тем жарче была его вера.
      Перед его мысленным взором хаотически проносился длинный список фирм, в которые были вложены его деньги: «Дженерал дайнемикс», «Боинг», «Локхид», «Алкоа», «Бетлсхем стил»… Он видел главный зал нью-йоркской фондовой биржи, слышал потрескиванье тикеров, из которых выползали ленты с так хорошо знакомыми цифрами…
      — Прошу вас, мистер Гроппер, не бойтесь. Сядьте сюда, в это кресло. Так. Вставьте голову в фиксатор. Отлично. Крис уже готов. Внимание! Начинаем.
      Гроппер почувствовал, как будто кто-то невидимый начал быстро и ловко стирать резинкой нарисованную его мысленным взором картину.
      Биржевой зал тускнел, вернее не тускнел, а по частям растворялся, исчезал. Взмахнув бумажными лентами, испарились тикеры. Стали прозрачными стены. Он ощутил странную легкость полета… Он… кто он?.. Калейдоскоп перед глазами продолжал бледнеть. Осталась одна яркая цепочка. Она порвалась, мигнула в последний раз, и он перестал существовать…
      — Как вы себя чувствуете, мистер Гроппер? — послышался голос Беллоу. Профессор с улыбкой откинул фиксатор, и Гроппер, ворочая слегка онемевшей шеей, встал.
      — Что-нибудь не получилось? — автоматически спросил финансист.
      — Напротив, все в порядке.
      Гроппер обернулся. Первым его ощущением было ощущение водителя, пересевшего из старого, полуразбитого, дребезжащего автомобиля в новый мощный лимузин. Каждое нажатие на педаль акселератора немедленно вызывает пугающе-непривычный взрыв энергии в двигателе.
      Старое, больное тело Гроппера, к которому он так привык, со всей сложной системой болей и физических ограничений, вдруг повернулось легко и свободно.
      Гроппер взглянул на свои руки. Это были чужие руки. Смуглые, с короткими рыжими волосками, с незнакомым золотым перстнем. Ногти были коротко острижены. На мизинце видна была крошечная заусеница. Гроппер надавил на нее ногтем большого пальца другой руки. Стало больно. Ему, Гропперу, стало больно от чужой заусеницы. Он нагнул голову и увидел на себе серый ворстедовый костюм. Знакомый материал. Он только что где-то его видел. Ага, на помощнике профессора, на этом Кристофере, как там его. Серый ворстед. Как называется такой цвет? Ага, цвет древесного угля.
      — Послушайте, профессор, — сказал Гроппер и вздрогнул. Голос его звучал странно, хотя и не казался незнакомым. — Где ваш помощник?
      Беллоу весело засмеялся:
      — Видите ли, о Крисе сейчас нельзя говорить в единственном числе. Частично он находится вот здесь, — профессор похлопал рукой по металлическому сферическому кожуху на аппарате, — сдал, так сказать, свой мозг в камеру хранения, частично же он некоторым образом в вас.
      — Во мне? — крикнул Гроппер.
      — Вот зеркало, повернитесь.
      Из дешевого, в деревянной раме зеркала, в правом верхнем углу которого амальгама отделилась от стекла и застыла тусклыми блестками, на Гроппера смотрел помощник профессора. В отлично сидящем темно-сером костюме. От братьев Брукс, вспомнил Гроппер. Лицо казалось спокойным, лишь зрачки ярко блестели от волнения. Гроппер сделал шаг навстречу зеркалу, и Кристофер тоже шагнул вперед. Нерешительно, осторожно Гроппер поднял руку. Кристофер ответил тем же. Шестидесятивосьмилетний финансист, президент четырех банков, член правления двадцати трех компаний, обладатель сорока миллионов долларов, человек, пожать руку которого считали за честь министры, высунул язык. Язык был ярко-розовый.
      Кристофер Хант, тридцати семи лет, никому не известный помощник никому не известного профессора, в свою очередь, выставил язык знаменитому финансисту. Гроппер показал ему фигу. Хант выставил ему другую. Гроппер сказал:
      — Убирайтесь к черту!
      Человек в зеркале незамедлительно открыл рот. По всей видимости, он произнес те же самые слова.
      Значит, человек в зеркале — это и есть Гроппер? Фрэнк Джилберт Гроппер, обреченный на смерть через каких-нибудь два месяца?..
      Со всей силой, на которую он был способен, Гроппер надавил себе на желудок, на то место, которое вот уже несколько месяцев с какой-то торжествующей готовностью незамедлительно отзывалось острой, грызущей болью. Вместо боли он ощутил непроизвольно напрягшиеся мышцы живота. Боли не было.
      — Так, значит, это я?! — во весь голос заревел Гроппер. — Значит, это все-таки я?? Это я, я, я? Я, Гроппер? Фрэнк Джилберт Гроппер?!
      — Сейчас мы это окончательно установим. Бедняга Крис ни черта не смыслит в ценных бумагах. Не мудрено. Всю свою зарплату он тратит на одежду. Еще бы, платить по двести долларов за костюм! Допустим, у меня есть свободных двадцать-тридцать тысяч долларов. Куда бы мне их вложить?
      Гроппер мгновенно пришел в себя и подозрительно покосился на профессора. Одно лишь упоминание о деньгах всегда заставляло его автоматически настораживаться.
      — Видите ли, мистер Беллоу, я обычно воздерживаюсь от подобных советов.
      — Браво, сэр! После такого ответа можете не сомневаться, что вы — это вы. Глупый Крис, если бы он, конечно, звал, наверняка поделился бы со мной своими секретами. Итак, вы согласны?
      Финансист повернулся лицом к профессору. В углу, в кресле, сидел Гроппер. У него закружилась голова. Он шагнул вперед. Человек в кресле, откинувшись на спинку, улыбался. Из угла рта сочилась слюна. Глаза сияли глубочайшей пустотой. Гроппер никогда не поверил бы, что человеческие глаза могут быть так чудовищно пусты и бессмысленны.
      Гроппер протянул руку. Человек в кресле захныкал. Он хныкал точь-в-точь как грудной ребенок с голосовыми связками старца.
      — Это кто там в кресле, я?
      — Да, да, — сказал Беллоу. — Это вы. Вернее, ваше тело. Обратите внимание на идиотский взгляд. Прошу прощения за выражение, но это так. Когда мы разряжаем кору больших полушарий мозга, остаются лишь безусловные рефлексы грудного ребенка. Это существо в кресло будет охотно брать грудь, плакать по ночам, ходить под себя и улыбаться кормилице. И то, кстати, не сразу. Если бы он был здоров, через год, возможно, он начал бы проситься на горшок и делать первые шаги. Впрочем, не исключена вероятность, что в вашем возрасте научиться этому труднее…
      — Послушайте, профессор, — сказал Гроппер, — я вам верю. Но для чего рисковать еще раз? Быть может, оставим меня в моем нынешнем… так сказать… обличье? Мне нравится ваш помощник, вернее его тело. Я чувствую себя в нем, как в хорошо сшитом костюме. Скажу откровенно, мне не хочется вылезать из него.
      — О, я предвидел такой вопрос, — ухмыльнулся профессор. — Но, во-первых, у меня нет чека на двадцать миллионов и ни малейшей уверенности, что я их получу. Во-вторых, вы сами не смогли бы получить и цента, так как в глазах всех вы были бы не Фрэнком Гроппером, а Кристофером Хантом. В-третьих, мне нужен помощник.
      — Я понимаю, но поговорим серьезно. Деньги я вам гарантирую. Что же касается вашего помощника, скажите прямо, во сколько вы его оцениваете? Я заплачу.
      — Но…
      — Все равно мне нужно будет где-нибудь купить тело, а это, — Гроппер показал себе на грудь, — я уже, как вы сказали, примерил.
      — Дело не в Ханте, в конце концов за определенную сумму я согласился бы отправить его в рай. Просто я слишком хорошо изучил вашу биографию и почему-то не нашел в ней ни одного примера верности своему слову. Я вам не верю, как, впрочем, и вы мне. Когда я буду иметь деньги…
      — А если я… — Гроппер вскочил и бросился на Беллоу, стараясь схватить его за горло.
      Профессор ловко отскочил, и в руках у него тускло блеснул похожий на пистолет предмет.
      — Я подумал и об этом, мистер Гроппер. Я ведь изучил вашу биографию. Дверь лаборатории заперта, и вы не знаете комбинации замка. Кроме того, у меня в руках гидравлический пистолет-шприц с сильным наркотиком. Если я нажму спуск, через секунду вы потеряете сознание.
      — Вы деловой человек, Беллоу.
      Впервые за все эти фантастические часы и минуты он почувствовал, что имеет дело с человеком, похожим на него самого. Это успокоило его. В мире без эмоций царит логика, элегантная цепочка нолей, вытянувшаяся от первой цифры до слова «доллар». За кольца этой цепочки можно держаться, не боясь, что они разорвутся. А у двадцати миллионов семь нолей… Они соединяли его и профессора золотой пуповиной. Они были родственниками, они могли доверять друг другу… Пока, во всяком случае…
      Только эта мысль дала ему силы снова сесть к аппарату и покорно вытянуть шею, словно он клал голову на плаху.
      Через несколько минут Гроппер услышал голос профессора:
      — Встаньте, откиньте фиксатор!
      Гроппер выпрямился. Облако привычной боли и слабости плыло у него перед глазами. Тупо ныл живот. Липкая испарина клеем смазывала лоб. Дрожали руки. Больной, умирающий старик, проснувшийся после сна, в котором его тело звенело молодостью и силой. Ему не хотелось просыпаться, как не хочется просыпаться и терять сон о жизни осужденному на казнь. Это слишком — помахать перед носом жизнью, ощущением здорового, такого всемогущего тела и снова засунуть умирать в кишащий метастазами истлевший мешок. Он почувствовал, как расплылись очертания лаборатории, и догадался, что у пего на глазах слезы. У него не было сил встать. Он сидел, прижимая привычным жестом руку к животу, и смотрел, как Беллоу, кряхтя от натуги, подтащил к аппарату Ханта и вставил в фиксатор его голову. Пожалуй, первый раз в жизни Гроппер смотрел, как его обкрадывают, и ничего не мог поделать. И как обкрадывают…
      — Терпение, сэр! — сказал Хант, вставая. — У вас будет упаковка еще лучше моей. Видите, это абсолютно надежно.
      — Теперь дело за вами, — добавил Беллоу. — Ищите тело. С вашими деньгами и в нашей стране, слава богу, это будет не слишком трудным делом. Двадцать миллионов разделите на несколько частей. Положите деньги и акции в сейфы различных банков и привезите ключи. Наличных не надо. Это слишком рискованно. Лучше подпишите чеки на часть суммы. Мне незачем вам говорить, но все это должно быть сохранено в абсолютной тайне. Вот мой номер телефона. Когда все будет готово — дайте знать. Сядете в машину — убедитесь, что никто не следит за вами. А то ваши наследники вряд ли придут в восторг, если узнают о том, что здесь замышляется… До свидания, сэр. Сюда, пожалуйста.

4. Я не филантроп

      Патрик Кроуфорд включил электрическую бритву. «Ремингтон» сердито зажужжал. Патрик подпер языком левую щеку — он всегда начинал бритье с левой половины лица — и поморщился. Уже давно он так скверно не выглядел: пухлые мешочки под глазами, сетка красных прожилок на белках глаз. Ну, кто там еще?
      В дверях стоял Блез Мередит.
      — Сэр, у меня не больше пятнадцати минут. Старик не любит, когда меня не оказывается под рукой. Я сказал, что должен навестить сестру. Придется заехать к ней на секунду. Старик может проверить, действительно ли я был у нее. Эти дни он страшно подозрителен.
      — Ну что у вас там, выкладывайте.
      — Ваша штучка, мистер Кроуфорд, что вы мне дали прошлый раз, очень помогла. Мне удалось ее засунуть под сиденье «шевроле»…
      — Почему «шевроле»? — спросил, внезапно заинтересовавшись, Кроуфорд. — Старик ведь всегда ездит на своем черном катафалке.
      — В том-то и дело, сэр. Он специально поехал не в «роллсе», чтобы не привлекать внимания. Поехал сам, без шофера.
      — Сам, без шофера, в его состоянии? Не может быть.
      — Я вам уже сказал, сэр, что я засунул эту штуку под сиденье. Как вы ее называете? Ага, наводчик. Это что, кстати, крошечный передатчик?
      — Да.
      — Так вот, я обождал минут пять после того, как старик выехал, и двинулся за ним. Эта штука пищала как оглашенная в моем приемнике, и я понял, что «шевроле» не далее мили от меня. Я все время старался не отставать от него, но и не приближаться. Один раз на развилке мне показалось, что он свернул направо. Я тоже свернул, но не проехал и двухсот ярдов, заметил, что писк в приемнике ослабевает. Пришлось вернуться и взять левее.
      У мотеля Джордана, это на тридцать четвертой дороге, сэр, старик остановился. К нему подошел человек, ждавший его в сером «рэмблере», и обе машины повернули вправо. Старик остановил машину у небольшого домика типа ранчо. Это милях в двадцати от мотеля Джордана. Пробыл он там часа полтора. Выходя, несколько раз огляделся по сторонам. Я спрятал машину за холмиком и следил за ранчо в бинокль. Можете не сомневаться, он меня не заметил.
      — Кто там живет?
      — В том-то и дело, сэр, что удалось узнать очень мало. Каких-то два типа. Говорят, ученые. Купили ранчо с полгода назад за двадцать тысяч. Почти не якшаются с местными жителями. Говорят, что работают над каким-то изобретением в области радио.
      — Гм, а как выглядел Гроппер, когда вышел от них?
      — Я вам уже сказал, что он несколько раз огляделся, прежде чем сесть в машину. Я бы сказал, что он был возбужден.
      — Возбужден?
      — Как вам объяснить, мистер Кроуфорд? Он как-то двигался энергичнее, чем в последнее время… Может быть, держался прямее, что ли…
      — Как он вел себя дома? После того, как вернулся?
      — Заперся в кабинете на несколько часов. Никого не звал. Несколько раз звонил по телефону.
      — Куда?
      — В том-то и дело, сэр, что он звонил сам. Обычно он просит меня соединять его. Правда, потом я позвонил на подстанцию. У меня там знакомая девушка. Похоже, что он звонил в Нью-Йорк и в Сан-Франциско.
      — Кому?
      — Пока еще не узнал, сэр.
      — За те деньги, что я вам плачу, Мередит, вы могли бы снабжать меня более точными сведениями.
      Мередит взглянул на собеседника. Краска медленно заливала его лицо.
      — Сэр, я бы мог сказать об этом…
      — Простите меня, Мередит. Вы же знаете, как я нервничаю. Скажите мне, как по-вашему, что это все значит?
      — Я бы сказал так, сэр. Я работаю у мистера Гроппера вот уже восемь лет. Я знаю его лучше, чем себя. Не мудрено, потому что сам себя уволить я не собираюсь, Гроппер же может это сделать в любую минуту. А двести долларов в неделю на улице не валяются. В общем, мистер Кроуфорд, со стариком что-то происходит. С тех пор как стало известно о его болезни, я никогда не видел его таким оживленным.
      — Хорошо, Мередит. Благодарю вас. Как только я получу деньги, можете не сомневаться, я выполню наш уговор. Тридцать тысяч будут ваши. Если, конечно, меня не проведут за нос. Но я не филантроп. Кроме меня, у Гроппера нет ни одного наследника, и если старик вздумает выкинуть какую-нибудь штуку… Следите за ним в оба, Мередит. Профессор Клеи сказал мне, что нет и одного шанса из тысячи, что старик протянет больше двух месяцев… До свидания, Мередит. Жду ваших звонков.
      Патрик Кроуфорд добрил вторую щеку, вставил в рот сигарету и затянулся. Что задумал старик? Что за странная поездка? И это возбуждение? Дядюшка никогда не испытывал к нему особой любви, последний раз они виделись три года тому назад, и старик наотрез отказался одолжить ему каких-нибудь десять тысяч. Скупая скотина! Хорошо, что ему пришло в голову подкупить этого Мередита. По крайней мере он в курсе того, что происходит в Риверглейде. Конечно, Гроппер не из тех людей, что завещают свои деньги на благотворительность, а он, сын его покойной сестры, единственный прямой наследник. Старый болван, правда, несколько раз говорил, что ему следовало бы бросить все и заняться делом…
      Сигарета погасла, а Кроуфорду не хотелось вставать, чтобы протянуть руку за зажигалкой. Он с отвращением бросил окурок в угол.
      Но что все-таки значит эта поездка? Внезапно в голове у него промелькнула тревожная мысль, и он покрылся холодной испариной. А что, если эти два типа — врачи? Что, если они вылечат Гроппера? Конечно, профессор Клей говорит, что ни операция, ни любое из известных средств не могло бы даже оттянуть смерть. Но кто знает? Может быть, все-таки у этих шарлатанов есть какой-нибудь новый препарат?
      Патрик Кроуфорд вскочил и принялся шагать по комнате. Как он сразу не понял? У этих двух с ранчо нет патента, отсюда вся секретность. Они не врачи, они ученые. Открыли какой-нибудь чудодейственный препарат и решили отхватить основательный куш. Без проверки, без официального разрешения. А чем они рискуют? Кто знает, что они лечили его? А если поможет? Черт возьми, он уже полгода живет в долг, рассчитывая на наследство. Нет, нот, рисковать нельзя. Сорок миллионов долларов не та сумма, которой можно рисковать. Наверняка Гроппер снова поедет туда.
      Куда девалась эта чертова зажигалка? Кроуфорд взял сигарету, нашарил спички и вдохнул пахнущий ментолом дым. Кажется, становится ясным, что нужно сделать.

5. Может быть, возьмете всех шестерых?

      Фрэнк Гроппер задремал только под утро. Ночь была бесконечной. Боль в животе терзала, пилила, строгала, долбила. Она отступала на несколько минут, чтобы отдохнуть и снова наброситься на него. Моментами боль представлялась Гропперу живым существом, почему-то остро ненавидящим его и сладострастно, изощренно пытавшим его тело.
      Когда он открыл глаза, во рту был кислый металлический вкус желчи и крови. Если бы не сознание, что осталась лишь одна ночь, он бы нашел способ расправиться с притаившимся в кишках палачом. Он бы надул его, обвел вокруг пальца, как не раз делал с людьми. В кабинете, в нижнем правом ящике письменного стола лежит маленький пистолет со звучным и элегантным названием «беретта». Выстрел из «беретты» приносит, должно быть, смерть легкую и элегантную, как сам пистолет. Пуля из «смит-вессона» делает свое дело солидно и основательно. «Кольт» дает смерть деловитую и профессиональную. Судорожный вздох, два-три непроизвольных сокращения мускулов, и все. Укус пули из дамского браунинга вызывает смерть коварную и мучительную…
      Гроппер встряхнул головой, отгоняя мысли о смерти. Почему он должен думать о смерти в канун своего воскрешения? Финансист позвонил и начал торопливо одеваться. Предстояла поездка в Нью-Йорк, а сил было мало. Но ничего, на сутки энергии ему хватит. Он не будет беречь ее. Он выложится весь, как боксер в двенадцатираундовом бою. Тем более что предстояла победа над небывалым противником — судьбой, а приз… Такой приз никогда еще не мания ни одного спортсмена.
      Он стоял перед зеркалом и завязывал галстук. Худые морщинистые пальцы казались непомерно большими, а лицо с ввалившимися глазами — непривычно маленькими. Бог с ними, какое ему дело до его лица и рук, до всего его высохшего, больного тела? Он не испытывал ни малейшей жалости к нему, подобно тому как никогда не жалел поношенные костюмы и старые шлепанцы.
      Гроппер вообще никогда не привязывался ни к вещам, ни к людям. Привязанность лишила бы его какой-то доли свободы, захватила бы частицу его мозга. Он жил в мире без чувств и эмоций, в холодно мерцавшем мире денег. Они были для него всем, и он испытывал к ним сложное чувство, в котором были и нежность, и привязанность, и верность, и любовь.
      Он еще раз взглянул на свое изображение в зеркале, вспомнил, как глядел в другое зеркало глазами Ханта, пожал плечами и спустился вниз по лестнице.
      — Мистер Гроппер? — Джек Спарк встал, опираясь на край огромного письменного стола костяшками пальцев. — Сенатор Харкнес горячо рекомендовал мне вас и просил сделать вам маленькое одолжение. Садитесь, сэр.
      Гроппер осторожно опустился в глубокое кожаное кресло. И стол, и кресло, и весь кабинет — все источало уверенность солидного бизнесмена в себе, все пахло респектабельностью. Казалось, что кабинет и его обстановка ненавязчиво, но громко шептали: «Посмотрите, как хорошо идут дела у моего хозяина. Вот за меня, за английский ковер на полу, уплачено наверняка не меньше пятисот долларов, а за меня, за бронзовую антикварную лампу, — раза в три больше».
      Но внушительнее всего выглядел сам владелец кабинета. Высокий, грузный и широкоплечий, с жесткими чертами лица без возраста и тусклым серебром в коротко подстриженных волосах, он стоял у письменного стола уверенно и твердо. Так стоят у столов только президенты крупных корпораций.
      Гангстер подвинул Гропперу коробку с толстыми длинными сигарами в металлических футлярчиках.
      — Итак, мистер Гроппер, вы просили подыскать молодого здорового человека, от тридцати до сорока лет, приятной внешности, безусловно не негра, не мексиканца, не итальянца, не еврея. Неженатого, не имеющего родственников, бедного. Этот человек должен быть доставлен вам и передан завтра в девять часов вечера в условленном месте связанным, с кляпом во рту — упаковка менее элегантная, чем у французских духов, но куда более надежная.
      — Совершенно верно, — кивнул Гроппер. Сердце его сжалось, и он почувствовал в груди сосущую пустоту.
      — Вы понимаете, мистер Гроппер, ваша просьба была нелегкой. Куда проще было бы организовать автомобильную катастрофу с участием любого указанного вами лица. Но сенатор Харкнес очень просил меня оказать вам любезное содействие, и вот…
      Спарк открыл ящик письменного стола и ловким движением профессионального шулера безукоризненным веером рассыпал на столе с полдюжины фотокарточек обратной стороной кверху.
      — Это ваш выбор. Присмотритесь внимательно и выберите.
      — И вы можете доставить мне любого из них? — тихо спросил Гроппер.
      — Так же верно, как то, что в момент передачи вы вручите моему человеку чек на семьдесят пять тысяч долларов. Смотрите, выбирайте. У нас, слава богу, свободная страна, и каждый имеет право выбирать то, что ему нравится, или, чтобы быть точным, то, что ему по карману.
      Джек Спарк беззвучно засмеялся.
      — Вы понимаете, мистер Гроппер, обычно мы не занимаемся подобного рода вещами, так сказать, розничной торговлей. Мы — слишком большая организация для выполнения индивидуальных заказов. Но я рад услужить вам, сэр. Не знаю уж, зачем вам эти мальчики, это не мое дело, хотя мы свято храним профессиональную тайну, куда надежнее врачей и священников. Но послушайте, мистер Гроппер, может быть, вы возьмете всех шестерых? За одного — семьдесят пять тысяч, за шесть — скидка. Всего триста тысяч. Негры или, скажем, пуэрториканцы стоили бы дешевле, но вы просили англосакса.
      — Благодарю вас, мистер Спарк, — криво усмехнулся Гроппер, — надеюсь, что в ближайшие лет тридцать больше одного мне не потребуется. А это сравнительно скоропортящийся товар.
      Гроппер впился взглядом в карточки. Они лежали перед ним глянцевым веером, белые прямоугольнички в лотерее судьбы. Вряд ли кому-нибудь приходилось делать такой выбор. Люди могут выбирать жену, президента, автомобиль, профессию, но собственное тело… С ним не разведешься, его но переизберешь, не сменяешь на новую модель, не переменишь. По классификации экономистов можно сказать, что это товар длительного пользования. Но сколь длительного? В конце концов все в руках судьбы. Быть может, в каком-нибудь из этих молодых здоровых тел уже слегка нарушился механизм воспроизводства клеток и где-то в глубине, незримо и медленно, зреет опухоль?
      Он закрыл глаза и трепетно наугад вытащил карточку, как тянут карту из колоды при крупной игре. На него смотрели веселые, чуть лукавые глаза. Волосы над открытым лбом были разделены косым пробором. Чуть тронутые улыбкой губы. Твердый подбородок. «Что ж, — подумал Гроппер, — такой должен нравиться женщинам. Не знаю, не знаю. Наивное лицо. Глупец, наверное. Впрочем, какое мне дело до того, кто он и что он из себя представляет. В конце концов это просто товар, за который я плачу деньги. Пройдут годы, и его лицо станет таким же известным стране, как лицо Фрэнка Гроппера».
      — Ну вот и отлично, мистер Гроппер. Сейчас посмотрим, кто это. Ага, некто Джеймс Брайтон Блэквуд. Тридцать один год, баптист, без малого шесть футов. Автомеханик. Из Омахи, штат Небраска. Уехал в отпуск. Холост.
      «Ну что ж, — подумал Гроппер, — надо привыкать к этому имени. Блэквуд. Джеймс Блэквуд, а можно придумать себе и другое. Придумывают же имена для купленных яхт».
      — А вы уверены, что он здоров?
      — До сих пор, похищая кого-нибудь, мы не требовали врачебного удостоверения о здоровье. Но, судя по тому, как он брыкался, парень здоров как бык.
      — Благодарю вас, мистер Спарк, вы даже не представляете, что вы сделали для меня.
      — Господи, да, право же, не о чем говорить, сэр, такие пустяки.
      — Значит, завтра в девять часов вечера в условленном месте. Я приготовлю чек.
      — Благодарю вас, сэр.
      Черный «роллс-ройс» плавно катил по дороге. Мощные и вместе с тем мягкие амортизаторы впитывали в себя все неровности шоссе, и казалось, что машина плывет по густому вязкому маслу.
      Яркие пучки света от фар скользили по асфальту, время от времени выхватывая из темноты яркие рекламные щиты и дорожные указатели.
      Блез Мередит, сидя за рулем, размышлял, куда и зачем они едут и что за странный пластмассовый ларец, обернутый в несколько слоев прозрачного полиэтилена, покоится на коленях у Гроппера. Мысленно он обдумывал, что скажет завтра этой свинье Патрику Кроуфорду.
      Старый Джейкоб, сидя на заднем сиденье, не думал ни о чем. Он просто дремал, положив на колени усталые руки с узловатыми от артрита пальцами.
      Фрэнк Джилберт Гроппер думал о том, что сорок миллионов долларов — не сорок долларов и распорядиться ими за несколько дней так, чтобы не вызвать подозрений, было чудовищно трудным делом. На шее, чуть холодя сухую костлявую грудь, висела связка ключей от сейфов в тринадцати различных банках страны. Он один знал, к какому сейфу в каком банке подходит каждый ключ. Эта информация была намертво спрятана в его мозгу, без нее ключи не стоили и пяти центов. Кроме того, его цепкая профессиональная память хранила комбинации замков еще шести сейфов.
      — Замедлите ход и у столба с табличкой «42 мили» сверните налево, Мередит, — сказал Гроппер.
      Еще десять минут езды по неровному полю, и он приказал остановиться.
      — Джейкоб, Мередит, — тихо сказал он, — достаньте из багажника лопаты, я сам положил их туда, вот фонарь. Выкопайте вот у этого тополя яму. Дерн снимите осторожно. Землю выбрасывайте на брезент.
      Лопаты глухо ударили в податливый грунт. Работали молча. Мередиту вдруг почудилось, что они копают могилу. Он искоса бросил взгляд на ларец в руках у Гроппера и криво усмехнулся. Для гроба маловат. Что, что там? Почему они копают яму вдали от дороги? Для чего? Если старик хочет закопать что-то ценное… Надо запомнить место. Он поднял голову. Машина стояла на опушке леса. Деревья неровным зазубренным частоколом чернели на темном небе. Если стоять спиной к дороге, это будет, пожалуй, единственный тополь, отбившийся от своих сородичей…
      Когда яма была готова, Гроппер сам опустил в нее ящик.
      — Здесь миллион долларов, — сказал он, криво усмехаясь, — надеюсь, что вы его не выкопаете без меня. Очень надеюсь…
      Мередит и Джейкоб молча закидывали яму. Так же молча все уселись в машину. Мотор мягко заворчал.
      Они отъехали, должно быть, миль двадцать, когда Гроппер вдруг тронул Мередита за плечо.
      — Стойте!
      «Роллс-ройс», качнувшись, остановился.
      — Что это там, на шоссе? — спросил Гроппер.
      — Ничего не вижу, дорога пуста, — ответил Мередит, подумав, что старик начинает галлюцинировать. Из головы у него не выходил пластмассовый ящик. Миллион долларов! Почему он сказал об этом вслух? И таким странным голосом?
      Ну конечно же, он сошел с ума! Мередит сжал зубы, чтобы не рассмеяться. Миллион долларов. Час, чтобы добраться до Риверглейда, еще полчаса, пока Гроппер уснет, час на обратную дорогу. Два с половиной часа — и он миллионер! Он, Блез Мередит, миллионер! С каким удовольствием он пошлет их всех к черту, особенно этого Кроуфорда! Миллион долларов! Джейкоб, конечно, ничего не понял. Вряд ли он сообразит, что нужно сделать. Нет, на этот раз он финиширует первым. Хватит стоять на обочине и следить за гонками. Он, он придет первым.
      — Послушайте, Мередит, Джейкоб! Пойдите и посмотрите, что это там на шоссе! Я же ясно вижу, там что-то лежит, вон ярдах в двадцати от машины.
      Блез Мередит и старый Джейкоб вылезли из машины и осторожно пошли вперед в ярком свете фар. Темнота стояла но обе стороны, как стенки коридора. Их тени плоскими великанами качались перед ними на сером асфальте. Дорога была пуста. Мередит пожал плечами.
      Внезапно они услышали рев мотора и инстинктивно обернулись. В этот момент тяжелый бампер «роллс-ройса» ударил их обоих. Падая, Мередит в какую-то ничтожную долю секунды успел увидеть женщину с откинутыми назад руками на серебряном радиаторе с буквами «RR». «Куда она…» — мелькнуло у него в голове, и больше он уже никогда ни о чем не думал.
      А женщина на серебряном радиаторе «роллса» молча стремилась вперед, и Фрэнк Джилберт Гроппер, вытирая платком лоб, позволил себе то, что не позволял уже несколько лет: закурил сигарету и глубоко затянулся. Две человеческие кегли, сбитые им только что с такой легкостью, предвещали выигрыш всей партии. Могли ли эти двое, простой садовник и простой секретарь, даже мечтать о такой аристократической смерти — погибнуть под колесами самой дорогой в мире машины, за рулем которой сидел миллионер… Гроппер усмехнулся и прибавил скорость.
      Физически, своими руками, он убил первый раз в жизни. Но в своем офисе при помощи телефона он проделывал это не раз и теперь чувствовал себя как после дня работы — тело тихо гудело приятной усталостью.

6. Мистер Гроппер, где вы?

      Фрэнк Гроппер был терпеливым человеком. Он умел ждать. Уметь ждать, напружинившись для точно рассчитанного прыжка, — главное качество хищника. Ждет в зарослях тигр, следя желтыми ромбовидными зрачками за приближающейся косулей; ждет, раздувая шею, королевская кобра, уставясь немигающими глазами на жертву; ждет финансист, вглядываясь в ползущую из телетайпа ленту с последними биржевыми курсами.
      Фрэнк Гроппер умел ждать. Всю свою жизнь он ждал, пока кто-нибудь, зазевавшись, не сделает неосторожного шага. И тогда звонили телефоны, судорожно щелкали телетайпы, брокеры сбивались с ног. В мире семизначных цифр разыгрывалась древняя драма охотника и добычи, хищника и жертвы. Правда, здесь не лилась кровь и не слышен был хруст костей. Но законы были те же, что и законы джунглей. И когда Фрэнк Гроппер брался за телефонную трубку, чтобы сказать конкуренту: «Вы кончены», в его глазах сострадания было не больше, чем в глазах кобры. И когда он, урча, высасывал из жертвы последние доллары, он испытывал такие же угрызения совести, какие испытывает тигр после обеда косулей.
      Но теперь, пожалуй, впервые за много лет, он не мог ждать. До девяти оставалось еще пять минут, но он чувствовал, как от невыносимого напряжения вот-вот, трепыхнувшись в последний раз, остановится сердце. Серая желеобразная масса, называемая мозгом, перестанет снабжаться кислородом, и одна за другой миллионы и миллиарды мельчайших клеток — нейронов — начнут задыхаться. Через пять минут нечто бесконечно драгоценное для пего, называемое Фрэнком Джилбертом Гроппером, перестанет существовать.
      Сидя в машине, он чувствовал, как страх, подобно гигантскому вакуумному насосу, откачивает воздух из его груди и мягко и тошнотворно сжимает сердце.
      Внезапно скрипнули тормоза, протестующе взвизгнули шины, и рядом остановился желтый «бьюик». Распахнулась дверца, два человека быстро вытащили связанное тело и молча положили его на заднее сиденье «роллса». На мгновение Гроппер увидел знакомое лицо с волосами на косой пробор, мужественный подбородок. Глаза, широко открытые от боли и отчаяния, взглянули на финансиста с немым криком. Сильные руки напряглись в еще одной попытке освободиться, но веревки были крепки.
      Гроппер молча протянул чек.
      — Благодарю вас, сэр, — сказал один из двух. — Если хотите, я могу его легонько стукнуть, на полчасика он успокоится.
      — Нет, нет, что вы, — испугался Гроппер. — Он здоров?
      — Как лошадь, — усмехнулся гангстер. — Два раза пришлось поправлять веревки. До свиданья, сэр.
      Желтый «бьюик» выбросил из-под задних колес облачко мелкой гальки и умчался с ревом.
      Гроппер отер со лба пот, еще раз взглянул на искаженное болью лицо — почти уже его лицо — и нажал на стартер. Единственное, чего он теперь боялся, — это автомобильной катастрофы. Он никогда раньше не думал о проносящихся мимо машинах, но сейчас каждая пара немигающих фар, отраженная в зеркальце «роллса», наполняла его ужасом. А вдруг какой-нибудь кретин зазевается на мгновение и врежется в него… Ему представилось, как трещит металл и сжимает его, его тело, лежащее там, на сиденье.
      Когда «роллс» подъехал к ранчо, у него не было сил выйти из машины…
      — Сколько, вы говорите, весит этот Блэквуд? — спросил профессор Беллоу, с трудом втаскивая вместе с помощником связанное тело в лабораторию. — Чертовски тяжелый парень. Поздравляю, мистер Гроппер, вы, кажется, нашли себе отличное тело. Оно, правда, судя по веревкам и кляну, особенного энтузиазма от знакомства с вами не испытывает, но ничего, еще пять минут, и можно будет его, простите, вас, развязать. Кстати, мистер Гроппер, вы посмотрели, на улице никого нет? Никто не следил за вами?
      Гроппер пожал плечами:
      — Совсем темно. По-моему, никого нет.
      — Ну и отлично. Прошу вас, сэр. Сейчас я закреплю фиксатор, держите голову ровно. Не волнуйтесь, это же не гильотина, а в некотором смысле как раз наоборот — родильный дом.
      Снова, как в прошлый раз, Гроппер почувствовал, как кто-то быстрыми незаметными взмахами резинки стирает его сознание. Так погружаются в сон. Он видел перед собой лицо с кляпом во рту. Еще несколько минут, и это лицо станет его лицом. Но почему оно бледнеет, становится расплывчатым и прозрачным? Лицо, лицо, лицо, почему кляп? Почему лицо? Чье это лицо?.. Почему оно исчезает сове…
      Наверху, над лабораторией, послышался треск взламываемой двери. Профессор и Хант вздрогнули и в ужасе уставились на вход в подвал.
      — Немедленно откройте! — послышался крик. — Все равно вам не уйти отсюда!
      — Быстрее, — сказал Беллоу, — дверь дубовая, она выдержит. Давайте этого парня. Нужно успеть. Это двадцать миллионов долларов.
      В дверь стучали чем-то тяжелым. Она трещала, но не поддавалась. Старые дубовые двери не любят, когда их ломают. Бульдог Джерри, упершись передними лапами в стул, оглушительно лаял.
      Хант напрягся и с трудом поднял связанное тело. Послышался сухой дробный треск, и на дубовой панели, словно пробуравленные невидимым сверлом, одна за другой появились дырочки. Хант почувствовал легкий толчок, и ему показалось, что тело в его руках стало тяжелее.
      — Бросьте его! — крикнул профессор. — Разве вы не видите?
      По щеке связанного человека текла струйка крови. Похоже было, что кто-то начал закрашивать его лицо красной акварелью.
      — Бросьте вы этого парня, он же мертв! — Беллоу, нагнувшись, кинулся к Гропперу, вытащил его голову из фиксатора и швырнул финансиста на пол. Потом начал лихорадочно обшаривать его. Вот один чек, еще один, третий. Проклятье, старая хитрая лиса не подписала их! До последней секунды боялся, что его надуют. Под его руками на шее Гроппера звякнула связка ключей. Беллоу сорвал их и сунул в карман.
      Дверь чем-то таранили. Должно быть, столом из холла. Дубовая панель трещала. С потолка мелкой белой порошей сыпалась штукатурка.
      — Профессор, мы можем уйти отсюда через гараж, — прошептал Хант, — пойдемте.
      Беллоу пристально посмотрел на него.
      — Двадцать миллионов долларов, — тихо сказал он.
      Хант чуть заметно улыбнулся.
      — Нет, шеф, лучше не думайте об этом. Я вешу на пятьдесят фунтов больше вас, я сильнее вас и, кроме того… — Он вынул из кармана пистолет-шприц. — У меня, дорогой шеф, пока нет ни малейшего желания превращаться в Гроппера, если это даже и даст вам двадцать миллионов долларов. Может быть, наоборот, вы изъявите желание…
      Он медленно поднял шприц.
      — Не делайте глупостей, — сухо сказал Беллоу. — Даже если вам удастся превратить меня в Гроппера, вы один не сможете вынести меня отсюда. Наркотик действует минимум в течение часа. Столько дверь не выдержит. Глядите.
      Дверь уже заметно прогибалась под гулкими тяжелыми ударами.
      — Кроме того, Крис, вам бы никогда не удалось восстановить машину без меня. Кстати, через сколько срабатывает взрывное устройство под аппаратом после включения рубильника?
      — Через тридцать секунд. Они найдут здесь только груду металлического мусора. Пойдемте, профессор.
      Внезапно он посмотрел на Джерри. Бульдог отчаянно лаял. Он то делал несколько коротких шажков по направлению к двери, то отскакивал назад.
      — Джерри! — крикнул Хант и схватил бульдога.
      — Быстрее, — прошептал Беллоу. — Христа ради, быстрее!
      Вдвоем они засунули голову извивающейся собаки в фиксатор. Беллоу щелкнул тумблером. Вспыхнула индикаторная лампочка. Одна из петель двери сорвалась, и верхняя половина уже начала отходить от рамы. Удары посыпались с удвоенной силой.
      — Все! — крикнул Хант и схватил бульдога под мышку. Трясущимися руками он отпер дверь, ведущую в подвал, протолкнул в нее Беллоу и нажал рубильник. Теперь запереть дверь. Так. За стеной грохнул взрыв, и тут же послышались крики.
      — Держите собаку крепче, она стоит двадцать миллионов долларов! — задыхаясь, крикнул Беллоу, и они выбрались во двор. «Рэмблер» стоял ярдах в ста. Они побежали. Бульдог укусил Ханта за палец, и он выругался.
      Сзади, из темноты, слышался топот и хриплое дыхание. Тонко, по-комариному, пропела пуля. Хант споткнулся и упал. Бульдог выскользнул из его рук и растворился в темноте.
      — Быстрее, Крис, мы его найдем потом! — крикнул Беллоу и рванул дверцу машины. — Садитесь за руль вы.
      «Рэмблер» рванулся вперед. Только бы выскочить на дорогу.
      Крис включил третью скорость и всей тяжестью ноги вдавил в пол акселератор. «Рэмблер» подпрыгнул, что-то негодующе застучало в моторе, и стрелка спидометра дернулась вверх. Сорок, пятьдесят, восемьдесят пять миль в час.
      — Можно еще? — спросил Беллоу.
      — Это все, на что он способен.
      Сзади заколебался неровный свет, призрачно осветил дорогу по сторонам. Беллоу обернулся. Два ярких глаза, не мигая, глядели им в спину.
      — Нажмите еще, Крис. Они нас нагоняют.
      — Не могу, это все.
      «Рэмблер» ревел на предельной скорости. Легкая машина, казалось, вот-вот оторвется от земли и подымется вверх, но позади уже слышалось завывание мощного мотора.
      — Держитесь крепче, профессор. Упритесь руками в панель.
      — Что вы хотите делать, Крис? Ради бога…
      Хант изо всех сил надавил на тормоз. Шины, оставляя каучуковый след на шоссе, негодующе взвыли. Машина сзади тоже тормозила. Но было уже поздно. Раздался треск, и фары погасли.
      Крис включил первую скорость и дал газ. На мгновенье им показалось, что машины намертво сцепились между собой, но послышался пронзительный скрежет металла, «рэмблер» дернулся, освободился и рванулся вперед.
      — Старый трюк, но они не ожидали его от нас. Теперь они постоят на шоссе, — усмехнулся Крис. — У них разбиты фары и разорван радиатор. Проедем вперед, вернемся по параллельной дороге и найдем этого чертова бульдога.
      — Гроппера, вы хотите сказать? Вы отдаете себе отчет, Крис, что во всех Соединенных Штатах Америки один этот бульдог знает, к каким сейфам в каких банках подходят ключи, которые я снял у старика с шеи?
      Всю ночь, пока не забрезжил призрачный серый рассвет, они осторожно бродили по окрестностям ранчо. Близко к дому подойти они не осмелились: в окнах горел свет, и оттуда доносились голоса. Вскоре голоса стихли, но появились две полицейские машины с вращающимися на крыше прожекторами.
      — Как по-вашему, профессор, кто это был там?
      — Не знаю, думаю, что кто-то шпионил за нами. Во всяком случае, потом они тоже удрали и прислали полицию.
      Они продолжали бродить по окрестным полям, спотыкались в темноте, падали и все время тихо звали:
      — Гроппер, мистер Гроппер, где вы?
      — Не слишком ли изысканное обращение для бульдога? — криво усмехнувшись, спросил Хант.
      — Перед собакой, которая стоит больше, чем бюджет иной страны, я готов сам встать на четвереньки, — ответил Беллоу. — К тому же за последние сорок лет, проведенные на бирже, Гроппер как-то не привык отзываться на свист и команду «сюда!». Я даже склонен полагать, что он не сразу освоится со своим новым положением.
      Один раз им подумалось, что они нашли его. В темноте мелькнули две зеленоватые точки. Они бросились вперед, но это была кошка. С сердитым фырканьем она шмыгнула в сторону.
      Бульдога они не нашли. И когда стало рассветать, они решили уйти, опасаясь, что их заметят.
      Беллоу то и дело оглядывался назад, надеясь на чудо. Но Фрэнка Джилберта Гроппера, президента четырех банков, члена правления двадцати трех компаний, обладателя сорока миллионов долларов, не было. В это время он спал в канаве, положив тяжелую голову на вытянутые лапы…

7. Вообще-то это дядя

      После двух-трех стаканов сухого мартини Патрик Кроуфорд обычно становился необычайно добрым, но только по отношению к самому себе. Все в себе казалось ему необыкновенным: черты лица — мужественными и значительными, ум — глубоким и проницательным, характер — несгибаемым, литературные способности — выдающимися.
      Если в такие минуты под рукой находилась какая-нибудь поверхность, достаточно гладкая, чтобы выполнять роль зеркала, будь то оконное стекло или очки собеседника, Кроуфорд погружался в благоговейное созерцание своего отражения, из которого его могли вывести лишь чрезвычайные обстоятельства, например, необходимость протянуть руку еще за одним стаканом.
      Не мудрено поэтому, что телефон трезвонил по меньшей мере минут пять, прежде чем он оторвал взгляд от хромированной поверхности кофейника, в котором, пусть вытянутое и сплюснутое, но все равно невыразимо прекрасное, отражалось его лицо.
      Нетвердыми шагами он подошел к телефону и взял трубку. Торопливый голос сказал:
      — Мистер Кроуфорд? Это Джо Джеффи. Старик прибыл на ранчо в половине двенадцатого. В машине у него был кто-то связанный. Когда мы вломились, оба врача удрали, и нам не удалось их догнать, только покалечили машину.
      — Гроппер? Где Гроппер? — крикнул в трубку Кроуфорд, внезапно трезвея.
      — Старик здесь. Спятил он, что ли, слова от него не добьешься. Связанный парень мертв. Мы позвонили в полицию и сейчас сматываем удочки. Не забудьте чек. Мы свое дело сделали. До завтра.
      Патрик Кроуфорд медленно положил трубку. Если бы эти два шарлатана лечили старика успешно, они бы не удрали, как крысы. И этот связанный парень…
      Он, он единственный наследник сорока миллионов долларов, самый богатый писатель Соединенных Штатов Америки! Он им теперь покажет!
      Кроуфорд поднял глаза к потолку. Слова полузабытой молитвы сами пришли откуда-то из глубины детских воспоминаний: «Патер ностер куи эст…» Он уже давно перестал быть верующим католиком, но стремление кого-то поблагодарить за близкую смерть близкого человека заставило вспомнить о боге. Господь добр, он ниспосылает свою благодать на чистых сердцем, если даже в слепоте своей они бредут по болоту безверия. Кроуфорд опустился на колени и помолился за сорок миллионов.
      Ему хотелось броситься в машину и помчаться туда, на ранчо, чтобы самому взглянуть на Гроппера, но здравый смысл взял верх. Полиции могло бы показаться странным, что он знает, где именно сейчас находится его дядя.
      Спать в эту ночь Кроуфорд не мог. Не помогли и две таблетки люминала. Постель казалась жесткой, а подушка горячей до такой степени, что жгла голову. Он вертелся до тех пор, пока процесс погружения в сон не начал казаться ему странным, фантастическим, едва ли вообще когда-нибудь осуществимым.
      Он налил себе в стакан джина, плеснул вермута и уселся в кресло.
      Утром позвонили из Риверглейда, и кто-то, назвавшийся лейтенантом Мак-Грири, попросил его немедленно приехать.
      Когда Кроуфорд въезжал в Риверглейд, он увидел два полицейских «шевроле». У ворот стоял полицейский.
      — Вам что, приятель? — лениво спросил он.
      — Я… меня вызвал сюда по телефону лейтенант. Меня зовут Патрик Кроуфорд.
      — А-а, — протянул полицейский, и Кроуфорду показалось, что он вытянулся перед ним. — Идите вон туда.
      — Спасибо, я знаю. Ведь это дом моего дяди.
      Патрик Кроуфорд окинул взглядом трехэтажный, в колониальном стиле дом. Вот она, эта минута! Он входит в Риверглейд не для того, чтобы клянчить у этого старого скупердяя подачку. Он входит сюда хозяином, почти хозяином.
      Он с трудом удержался от торжествующего смеха, усилием воли превратив его в гримасу скорби.
      Лейтенант Мак-Грири встретил его у входа. Он был вежлив, предупредителен и почтителен. Сиянье гропперовских миллионов трепетало в воздухе.
      — Вы ведь единственный наследник и самый близкий родственник, мистер Кроуфорд? — сказал лейтенант, пропуская его вперед. — Прошу вас взять себя в руки. Мне хотелось бы предупредить вас, что ваш дядюшка, гм… как бы это выразить… не совсем… собран, что ли… Впрочем, вы сейчас его увидите. Я узнал ваш телефон у старой Кэлси, у кухарки. Больше в доме никого нет.
      — А секретарь? Блез Мередит? И садовник Джейкоб?
      — Мисс Кэлси утверждает, что оба они уехали позавчера вечером вместе с Гроппером и с тех пор не возвращались. Гроппер вернулся один. Я склонен думать, что они и не вернутся.
      — Почему?
      — Потому, что сегодня утром их нашли мертвыми на шоссе в двадцати милях от Хиллсайда. Похоже, они были сбиты какой-то машиной.
      — Сбиты ночью, на шоссе? Что они там делали?
      — Боюсь, мистер Кроуфорд, что «почему» у нас пока что гораздо больше, чем «потому что». Еще раз прошу вас взять себя в руки, вот ваш дядюшка, мистер Гроппер.
      Лейтенант Мак-Грири открыл дверь, и Кроуфорд увидел Гроппера. Старик сидел в кресле и жалобно плакал, неловко, странными неуверенными движениями тер себе лицо, глаза. Плач был жутким. Финансист ревел надтреснутым старческим фальцетом, захлебываясь и заходясь, как грудной младенец. Под носом обладателя сорока миллионов долларов то и дело вздувались и беззвучно лопались пузыри. Внезапно Гроппер без видимой причины успокоился и принялся, причмокивая, сосать палец. На светлом ковре у его ног расплывалась темная лужица. Резко запахло мочой.
      — Дядюшка, — тихо позвал Кроуфорд. Финансист снова заревел. Крупные детские слезы катились по седой щетине щек.
      — Мистер Гроппер, что с вами? — еще раз позвал его Кроуфорд, но Гроппер начал быстро сучить ногами и руками. Правая крахмальная манжета его рубашки отстегнулась и торчала из рукава серого костюма. Внезапно крик снова затих, старик засунул в рот большой палец правой руки и заснул. Из уголка рта медленно сочилась слюна.
      — Мистер Кроуфорд, — сказал лейтенант Мак-Грири, — я должен спросить вас официально, узнаете ли вы мистера Фрэнка Джилберта Гроппера, шестидесяти восьми лет, постоянно живущего в Риверглейде?
      — Боже мой, конечно, нет, — ответил Кроуфорд. — То есть вообще-то это дядя, но… в таком состоянии… Он помешался?
      — Это установит врач, который будет здесь через полчаса, мистер Кроуфорд. Но я вам должен сказать, что это вполне возможно.
      — Почему?
      — Как раз на это «почему» я могу вам ответить. Его нашли около полуночи в пустынном ранчо милях в шестидесяти отсюда. Кроме него, в комнате обнаружен труп связанного человека лет тридцати. Похоже, что стреляли через дверь, потому что она была выломана и в ней насчитали с два десятка пулевых пробоин. В комнате нашли также обломки какого-то электрического аппарата непонятного назначения. Когда мы вошли в ранчо, мистер Гроппер мирно спал на полу.
      — Спал?
      — Да, он был, по всей видимости, в таком же состоянии, что и сейчас. Как себя чувствовал ваш дядюшка в последнее время?
      — Я знаю, что он был тяжело болен, у него рак желудка. Но он все время занимался делами, причем вполне успешно, насколько я знаю. Обождите, я сейчас позвоню в его главную контору в Нью-Йорк. Меня там знают. Может быть, мы выясним что-нибудь.
      — Позже, мистер Кроуфорд, а сейчас пойдемте, мне нужно с вами поговорить, — сказал лейтенант, открывая дверь.

8. Финансист становится на четвереньки

      Сон Фрэнка Гроппера был неглубок. Одно сновидение вплеталось в другое. Ему снился огромный, с небоскреб телетайп, установленный под открытым небом, в поле. Из аппарата ползла гигантская змея, чешуйчатые узоры которой складывались в цифры. Вдруг змея изгибалась и становилась диаграммой биржевого курса, еще изгиб — и ее тело спиралью укладывалось в раму с надписью «индексы Доу-Джонса». Змея разевала рот и, облизываясь раздвоенным длинным языком, скрипуче говорила: «Вот вы и прозевали, мистер Гроппер, нужно было продавать стальные, а вы купили!»
      Стало холодно. Гроппер протянул руку, чтобы натянуть сползшее одеяло, но одеяла не было. «Наверное, свалилось на пол», — подумал он и свесил руку с кровати. Рука больно ударилась о что-то твердое.
      — Черт побери! — пробормотал финансист и открыл глаза.
      Прямо перед его носом, в блекло-сером свете утра лежали две собачьи лапы. Лапы были коричневые, массивные, а нижняя часть их казалась одетой в белые чулки с неровными краями. «Знакомые лапы, знакомые чулки», — подумал Гроппер и поднял голову, чтобы рассмотреть собаку. Почему-то ему представилось, что собака должна быть бульдогом. Собаки не было. За лапами ничего не было. Была лишь трава. По сухому стебельку деловито полз муравей с белой личинкой в челюстях.
      — Господи, — пробормотал Гроппер и услышал глухое собачье ворчание. Он протянул руку, чтобы потрогать лапу, но руки в поле зрения не появилось. Зато лапа поднялась с земли и застыла в воздухе.
      — Боже мой, — снова сказал Гроппер и снова услыхал собачье ворчанье. Он вскочил на ноги. Земля, вместо того чтобы отступить от его глаз на привычные пять с лишним футов, осталась совсем близко от лица, в каком-нибудь футе. Он видел каждую травинку, колеблемую утренним ветерком, каждый комочек земли, пробуравленный муравьиными ходами, чувствовал странные, незнакомые запахи. Наверное, запах земли, травы, ветра, утра.
      Он хотел поднять руку, чтобы потереть лоб и рассеять видение, но почувствовал в руках тяжесть, будто он стоял на четвереньках и опирался на них. Он нагнул голову, чтобы посмотреть на свои ноги, но снова увидал упирающиеся в землю собачьи лапы. Он сделал шаг вперед, и лапы тоже шагнули вперед. Он напрягся и оторвал от земли руки. Стоять на ногах было почему-то неудобно, непривычно. Зато он мог поднять руки — это были лапы, коричневые собачьи лапы в белых чулках…
      И вдруг, подобно фейерверку, который взрывается ярчайшей гроздью света в чернильном небе, он вспомнил…
      Он подходит к аппарату. Перед тем как вставить голову в фиксатор, он бросает взгляд на связанное тело. Блэквуд. Волосы на косой пробор. Сильный подбородок и недоуменный вопрос в глазах… Темнота. Провал.
      Кто-то сжимает его шею, и его тащат, тащат куда-то. Он задыхается и сжимает зубы. Чьи-то проклятия. Тонкий свист, человек, тащивший его, падает. Он вырывается из рук и бежит, бежит, бежит. Темно, он почти ничего не видит, трава — или это были ветви деревьев? — хлещет его по глазам. Он мчится и чувствует, как встречный ветер холодит его нос. Сердце бьется ровно, как мощный мотор, тело ритмично то сжимается, то распрямляется в сильных прыжках.
      Он ни о чем не думает, ничего не понимает, ничего не осознает; древний инстинкт несет его по полю, в зыбкой тьме ночи. Панический страх смерти, страх перед сжимавшей горло рукой уступает место опьянению свистящим воздухом, запахами ночи, упругим прикосновениям земли, от которой он отталкивается в каждом новом прыжке.
      Он падает в канаву. Тычется головой в мягкую глину и засыпает…
      И вот Фрэнк Джилберт Гроппер, в 1929 году одним из первых почувствовавший приближение великого краха и тем положивший начало своей финансовой империи, он, великий чародей биржи, непревзойденный альпинист, который привык одинаково успешно преодолевать ущелья спадов и кризисов и редкие пики бумов, он, Фрэнк Джилберт Гроппер, стоит в сером свете утра в поле, и трава колышется вровень с его глазами. Он стоит и старается не понять того, что уже понял. Он — собака, он — коричневый бульдог с белыми чулками на лапах, который как посланец судьбы первый раз предстал перед ним в Риверглейде неделю тому назад. Он — Джерри, бульдог.
      Президент четырех банков и член правления двадцати трех компаний поднял массивную морду и завыл. Глухой, низкий звук возникал где-то глубоко в его собачьей гортани и медленно, с трудом, вырывался из пасти. Он выл в темноте, и вой, подобно дыму из трубы в безветренный день, растекался по полю — вой волка, насыщенный отчаянием человека. Потом он бросился на траву и забил по земле лапами. Из круглых бульдожьих глаз выкатились две слезинки.
      В этот момент другой Гроппер, шестидесятивосьмилетний младенец-идиот с пустыми глазами, пускал слюни в счастливом сне.
      Гроппер не мог сказать, сколько он пролежал на земле в оцепенении, может быть минуту, может быть час, но солнце уже взошло, когда он встал на ноги (он еще не научился думать о себе собачьими терминами, и ноги в его сознании еще не стали лапами). Он жив, он ощущает себя Фрэнком Джилбертом Гроппером, и, хотя он — бульдог, ничего еще не потеряно. Почему профессор Беллоу не мог превратить его в человека, в его собственного человека, которого он честно купил на честно заработанные деньги? И временно перенес его сознание в тело собаки? Что ж, наверное, на то были причины. Он их узнает, ничего еще не потеряно. В конце концов это даже забавно — побыть денек-другой в собачьей шкуре — эдакий маскарад, где нельзя даже при желании спять костюм и маску до назначенного срока. Ведь лучше быть живой собакой, чем умирающим человеком.
      Он хотел ощупать себя, и мозг, человеческий мозг отдал приказ обеим рукам провести ими по бокам, похлопать по плечам, груди, ощупать ноги. Но, пройдя по нервным волокнам, приказ попал в мышцы собачьих ног. Гроппер не мог поднять их. Несколько минут он стоял дрожа. В нем боролись безусловные рефлексы собаки и сознание человека.
      Ему показалось, что у него вспотел от напряжения лоб, и он хотел залезть рукой в карман, чтобы взять платок. Но снова передние лапы, прежде чем он осознал, что у него нет ни кармана, ни платка, отказались выполнить желание человека.
      «Да, — подумал Гроппер, — нельзя торопиться. Надо помнить, всегда помнить о том, что случилось». Машинально он собрался почесать у себя в затылке и вдруг с ужасом сообразил, что делает это не рукой, а задней лапой. Задней лапой!
      Нет, нет, ничего. Это ненадолго. Ничего страшного.
      Что-то там профессор говорил, будто мозаика человеческого мозга не полностью вмещается в собачий. Интересно, потерял ли он что-нибудь из своего «я»? Как это проверить?! Финансист снова улегся, вытянул лапы и принялся производить инвентаризацию своего духовного мира. Прежде всего деньги. Он мысленно произнес про себя наименования всех банков, куда он тайно, в сейфы, переправил свои капиталы. Первый национальный, «Чейз», Первый городской… отлично, в голове у него весь список. Номера сейфов, замки, комбинации цифр… Гроппер даже тявкнул от удовольствия и, на этот раз уже не отдавая себе отчета в странности движения, почесал задней лапой за ухом.
      Отлично, отлично. Что еще? Он вспомнил главные компании, в акции которых вкладывал деньги: «Дженерал дайнемикс», «Дженерал электрик», «Алкоа»… Великолепно, он помнит их все. Что еще? Перспективы?
      Превосходно, он все это помнит и знает. Мозг работает спокойно и без усилий. Его имение Риверглейд, контора в Нью-Йорке, контора в Чикаго, в Лос-Анжелесе. Он все знает.
      Позавчера, глядя на две фигуры в свете фар, на широкую спину Мередита и сгорбленную старого Джейкоба, он спокойно вдавил в пол акселератор. Фигурки упали под ударом радиатора, как куклы. Сколько лет прослужил у него Джейкоб? Пожалуй, лет тридцать, но нельзя, чтобы кто-нибудь знал, где лежит закопанный его резервный миллион.
      Он знает все, все помнит. Больше как будто и нечего было проверять. Профессор Беллоу солгал, весь его мозг великолепно уместился в собачьей голове. Весь, целиком.
      Гроппер встал, отряхнулся всем телом и не спеша побежал в сторону ранчо, откуда несло дымком. Он втянул носом воздух, и мир как бы обернулся к нему незнакомой стороной. Запах дыма был не просто сладковатым запахом дыма. Он представлял собой целый сплав запахов, и Гроппер чувствовал, обонял и узнавал его каждую составную часть. Так, должно быть, опытное ухо музыканта слышит весь оркестр и каждый инструмент в отдельности.
      Этот теплый запах — резина. Другой, непривычный, живой, — должно быть, люди. А вот знакомый запах — горячего мотора и бензина.
      У самого здания он притаился в кустах. Двое полицейских, прислонясь к машине и покуривая, неторопливо беседовали. Гроппер отметил про себя, что собачий слух значительно превосходит человеческий: полицейские стояли ярдах в двадцати и говорили вполголоса, но он слышал даже их дыхание, будто к его ушам были прижаты наушники.
      — Говорят, здесь жили каких-то два типа, ученые, что ли. Испарились как дым. Недавно звонили, что нашли какую-то машину недалеко от Хиллсайда. Серый «рэмблер». Разбиты задние фонари и бампер. Наверное, их машина.
      — А что шеф говорит про этого парня, связанного, с пулей во лбу?
      — Кто его знает, кто это. Красивый парень.
      — Да, темное дело.
      — Не говори.
      — А ты слышал, говорят, что идиот, который пускал слюни в кресле, — это Гроппер?
      — Гроппер с Уолл-стрита. Фрэнк Гроппер. Говорят, у него куча денег.
      — Что ты хочешь, финансист! Посидел бы он на нашей зарплате…
      — Гляди, бульдог в кустах. Дай-ка я всажу в него пулю. Пари на бутылку виски, что попаду в него с первого выстрела.
      — Смотри-ка, эта тварь понимает, что ты говоришь. Ладно, брось…
      Фрэнк Гроппер снова несся по траве, с ужасом ожидая выстрела. Лишь отбежав с полмили, он улегся на траве и задумался.
      Всю жизнь его подстерегали опасности. Компаньоны могли предать его, конкуренты — съесть.
      Теперь опасностей стало куда больше, да и привыкнуть к ним солидному финансисту на склоне лет было нелегко. Любой может пхнуть ногой, бросить камень. Живодер того и гляди загонит в свой грузовичок. А то, не успеешь оглянуться, налетит другой пес, и на шестьдесят восьмом году жизни полетит из тебя шерсть… Впрочем, почему на шестьдесят восьмом? Сколько живет в среднем собака? Лет четырнадцать? Так-что ему, судя по всему, не больше шести лет. Мысль показалась ему забавной, и он засмеялся, но услышал вместо привычного смеха лишь повизгивание.
      Что делать, что делать? Допустим даже, что он мог бы добраться до Нью-Йорка. Кстати, как? Встать на обочине шоссе и поднять лапу? Не может же бульдог войти в Первый городской банк Нью-Йорка, кивнуть менеджеру, пройти в зал сейфов, стать на задние лапы, набрать нужную комбинацию и уйти прочь, унося в зубах саквояж коричневой кожи с двумя миллионами долларов.
      А если бы даже перед ним сейчас лежал, прямо здесь, на этой муравьиной куче, миллион долларов? Что тогда?
      Мысль о том, что деньги, такие знакомые листки плотной бумаги, «зеленые спинки», как он ласково называл банкноты в один доллар, могут при каких-то обстоятельствах оказаться бесполезными, показалась ему кощунственной, и он тряхнул головой, отгоняя наваждение.
      Нет, аккуратные пачки долларов не могут оказаться ненужными. Один он знает, где они лежат, сорок миллионов долларов. Только в его мозгу замурована эта информация, ради которой тысячи людей пошли бы на обман, на преступление, на убийство. Они бы унижались перед ним, перед собакой, ползали на брюхе подле его ног, норовя поцеловать в лапу, прикоснуться к обрубку хвоста.
      И это прекрасно знают Беллоу и Хант. Плевать ему на их мысли и чувства. Двадцать миллионов долларов на улице не валяются. Они найдут его и сделают человеком, даже если им придется выкрасть для него тело прямо из Капитолия.
      Может быть, отправиться к кому-нибудь из близких? Но у него не было близких. Нет, он не знал ни одного человека, который не задушил бы его собственными руками, если бы рядом лежали деньги. Впрочем, такова жизнь, он и сам бы задушил…
      По загривку у него ползла муха. Он хотел взмахнуть рукой, чтобы согнать ее, но, к своему удивлению, почувствовал, что кожа на шее непроизвольно вздрогнула. Муха улетела.
      Это то, подумал Гроппер, что профессор называл безусловными рефлексами и инстинктами. Но что делать? На ранчо что-то произошло. Его новое тело, купленное им, больше не существует. Хорошо по крайней мере, что он его еще не обжил. Беллоу и Хант бежали. Его старая оболочка, впавший в детство старик, которого он уже раз видел во время опыта… Почему Беллоу не оставил его в теле Ханта? Впрочем, если бы он знал, как повернется дело, он бы оставил. Этот из породы верующих. Этот не атеист, могущий наступить ногой на двадцать миллионов, обещанных ему. Этот убил бы не только помощника, но и население двух-трех штатов в придачу.
      Гроппер снова подумал о старике с пустыми глазами и не почувствовал ничего. Разве что злорадство. Он все-таки надул эту проклятую боль. Пусть она теперь грызет его бренные останки. Он на нее плевал.
      Он вытянул передние лапы и с наслаждением потянулся, прогибая спину. Хватит, нужно взять себя в руки и сосредоточиться. Хотелось есть.
      Беллоу и Хант должны понимать, что далеко от ранчо уйти он не мог. Значит, они будут прятаться где-нибудь поблизости, скорей всего в Хиллсайде. Это все-таки городок, и там легче скрываться.
      Он не может ни остаться в поле, ни дать им как-то знать о себе. Значит, прежде всего нужно добраться до Хиллсайда, а еще лучше до его пригородов. Там будет видно. Но не плестись же тридцать миль под солнцем.
      Гроппер вышел на дорогу. У бензозаправочной колонки с овальным щитом компании «Эссо» стояло несколько машин. Финансист улучил момент, когда никто не смотрел в его сторону, одним прыжком вскочил в кузов фордовского пикапа и притаился среди мешков.
      Фыркнул мотор, Гроппер ткнулся носом в мешок, и машина тронулась.
      Минут через двадцать-тридцать показались аккуратные домики. «Пригород», — подумал Гроппер. Он приподнял голову и глянул вниз. Серая лента дороги струилась назад с пугающей быстротой, и он понял, что выскочить на ходу не сможет. Прячась за мешком, он вытянул лапу и тронул шофера за плечо. Тот обернулся, продолжая вести машину.
      — Что за черт, — пробормотал он, — готов поклясться, что кто-то тронул меня за плечо.
      Гроппер снова протянул лапу и похлопал водителя по спине. На этот раз тот затормозил и, обернувшись, заглянул за мешки. Он увидел, как коричневый бульдог с белыми лапами выскочил из машины и скрылся в кустарниках.
      — Ну и ну! — шофер раскрыл рот от изумления и на всякий случай скрестил пальцы, гарантируя себя от происков дьявола.

9. Стук в дверь

      Хладнокровие — понятие относительное. Люди, как правило, склонны сохранять присутствие духа в ситуациях привычных, сколь бы опасными они ни были, но теряются в ситуациях непривычных. Парашютист, главный парашют которого не раскрылся во время прыжка, успевает раскрыть запасной парашют (если он у него есть, разумеется) и еще подумать о том, чтобы немножко оттолкнуть его от себя. Иначе он может запутаться в стропах нераскрывшегося парашюта. И тот же парашютист может растеряться, увидев, что его место в театре занято другим.
      Фрэнк Джилберт Гроппер был, безусловно, хладнокровным человеком и превратился в хладнокровную собаку. И если бы десяток взволнованных брокеров ждали его распоряжений во время очередной лихорадки на бирже, он спокойно бы поднял лапу, отдавая распоряжения о покупке или продаже сотен тысяч акций.
      Но облава на бездомных псов не слишком напоминает биржевые священнодействия, хотя бы потому, что на нью-йоркской фондовой бирже в критические часы гораздо шумнее. И когда финансист попал в облаву, давно уже намечавшуюся хиллсайдским муниципалитетом, он совершенно потерял голову. Он хотел было крикнуть «Полиция!», но вместо этого тявкнул громко и испуганно. Хотел было вынуть из кармана визитную карточку, но споткнулся и коричневым шаром покатился по асфальту.
      Пришел в себя он только в фургоне, до отказа набитом самыми разнообразными собаками. Гроппер подумал, что никогда еще в жизни не слышал подобного концерта. С полсотни овчарок, скочтерьеров, фокстерьеров, сеттеров и болонок одновременно выли, лаяли и визжали. Меланхолического вида серый датский дог с регулярностью часового механизма бросался на стенки фургона, а пара вислоухих гончих пыталась допрыгнуть до взятого в металлическую сетку окошка.
      Финансист сидел в углу и скалил зубы. Шерсть на загривке у него поднялась, и он глухо и угрожающе рычал, готовый вцепиться в неприятеля. Два или три раза он свирепо щелкал клыками, и его перепуганные четвероногие товарищи по несчастью пружинисто отскакивали от него.
      К своему величайшему удивлению, он обнаружил, что и грозное рычание и металлический лязг клыков давались ему без малейшей трудности. Должно быть, эта готовность вцепиться в горло ближнему всегда была для него естественной, и разница заключалась лишь в орудиях производства: раньше батарея телефонов на гигантском письменном столе в его кабинете, теперь же — собственные клыки.
      Впрочем, думать и проводить сравнения времени у Гроппера не было, потому что чей-то голос снаружи сказал:
      — Давай, Джим, поехали.
      Раздался металлический стук. «Должно быть, заперли на засов дверцы», — подумал финансист. Натужно взвизгнул стартер, и машина рывком тронулась.
      Собаки попадали на пол, сплетаясь в мохнатый вьющийся клубок. Финансист оказался в самом его центре. Он задыхался. Чей-то косматый бок, прижатый к его морде, не давал дышать. Гроппер закрыл глаза, и в бездонной мгле поплыли зеленовато-синие круги, пересекаемые траекториями ярких искр.
      «Вот и все, — пронеслось у него в мозгу, — вот он, конец. Совсем не тот, которого я боялся…» Он конвульсивно пытался выбраться из лохматого ада, но не смог преодолеть тяжести десятков собачьих тол. Он снова закрыл глаза, но в это мгновенье машина круто свернула и сила инерции толкнула клубок вперед, и он распался. Фургон остановился; тот же голос сказал:
      — Как всегда, в подвал?
      Ленивый и хриплый голос ответил:
      — Как всегда. Денек подождем, может, явится хозяин, а потом — фьюить! Кого в собачий рай, кого в собачий ад.
      Должно быть, никогда еще в жизни Гроппер не размышлял так напряженно. Ему было ясно: или он должен сейчас же придумать, как выбраться из этой ловушки, либо через сутки его перетопленный жир пойдет на изготовление дамских помад.
      Джим и второй, должно быть водитель, разговаривали теперь у дверей фургона. Собаки забились в угол фургона и, измученные путешествием и ужасом неизвестности, жалобно скулили. Гроппер подошел к двери, поднял лапу и постучал.
      — Слышишь? — спросил Джим. — Какая-то собака стучит. Вежливый пес.
      — Сейчас я ей скажу: простите, мистер, пожалуйста.
      Финансист не знал азбуки Морзе, не знал, какие комбинации точек и тире, коротких и продолжительных ударов обозначают те или иные буквы. Но он надеялся, что они хоть поймут по крайней море необычность звуков. Встав на задние лапы и высунув язык от усердия, он барабанил по гулкой металлической дверце огромного «форда». Короткий, короткий, длинный. Короткий, длинный, короткий. Два коротких…
      — Джим, ты слышишь?
      — Слышу. — Голос Джима звучал глухо, ибо люди, столкнувшись с чем-то выходящим за рамки их понимания, всегда почему-то говорят приглушенными голосами.
      — Но ведь это не собака. Это азбука Морзе, или как она там называется. Я в армии видел, как телеграфисты работают на ключе. Именно так. Это не собака. Собаки не знают азбуки Морзе.
      — А может быть, дрессированная?
      — Станет она тебе в фургоне фокусы показывать, ни жива, ни мертва от страха. Слышал, как они выли?
      Гроппер удвоил свои усилия. Внезапно ему в голову пришла новая мысль, и он тявкнул от радости — как он раньше не догадался! Стоя по-прежнему на задних лапах и опираясь животом на металл дверцы, он принялся выстукивать мелодию популярной песенки. Он никогда не отличался тонким музыкальным слухом, но для собачьих лап и автомобильных дверец его слуха вполне хватало. В голове бесконечной цепочкой, приклеиваясь одно к другому, плыли слова популярной песенки: «Прижми меня крепче, прижми меня к сердцу…»
      — Прижми меня к сердцу? Ты слышишь, Джим? Или я сошел с ума. Там человек. Эй, кто там?
      Водитель щелкнул запором и распахнул дверцу. Фрэнк Джилберт Гроппер, шестилетний бульдог с опытом шестидесятивосьмилетнего финансиста, прыгнул на стоявшего перед ним человека, юркнул в сторону и помчался по улице.
      Когда он пришел в себя и немного отдышался, подрагивая розовым с черным языком, Гроппер подумал, что улица слишком опасна для него. Всю жизнь он имел дело с опасностями и риском. Но теперь он впервые ощущал физическую опасность. Теперь он впервые боялся за свою шкуру не в переносном, а в прямом смысле. Гроппер огляделся по сторонам. Неширокую улицу пригорода обрамляли аккуратные домики.
      Куда зайти — в этот, в тот или в третий? Может, в одном его ждет камень, а в другом еда? Но он думал недолго. Он был финансистом и умел рисковать…

10. Эта собака стоит больших денег

      Микки-Маус никак не хотел сидеть в грузовике. Как только Фэнни отпускала его, он тут же падал. С оптимизмом своих трех лет она снова и снова пыталась засунуть чересчур большую куклу в маленький кузов, но резиновый Микки с таким же упорством гордо расправлялся и вываливался на посыпанную мелким гравием дорожку. Может быть, в конце концов кто-нибудь из них и сдался бы, если бы Фэнни внезапно не подняла голову.
      Прямо перед ней на дорожке, широко расставив массивные лапы, стояла собака. Прежде чем Фэнни успела решить, что сделать раньше: заплакать и убежать или убежать, а потом заплакать, собака легла на спину, подняла в воздух лапы и задрыгала ими. Потом шумно вздохнула, легла на бок и закрыла глаза. (Дожил, с горечью подумал Гроппер, стоило всю жизнь ворочать миллионами, чтобы лежать сейчас на спине перед девчонкой и дрыгать лапами. Впрочем, это лучше, чем городская живодерня!)
      — Мамми, мамми, он умер! Иди скорей, он умер!
      — Ну, кто там еще умер? — крикнула миссис Бакстер из кухни. — У меня подгорят котлеты, оставь меня в покое.
      — Мама, я же тебе говорю, что собачка умерла, иди сюда скорее. Она совсем мертвая и закрыла глаза.
      Котлеты шипели на сковородке, как старая мисс Чаттерлей, ее соседка, когда говорит о ком-нибудь помоложе ее. Миссис Бакстер уменьшила огонь и вышла во двор. На дорожке лежал коричневый бульдог. Она нагнулась за камнем, но бульдог вдруг вскочил, встал на задние лапы и церемонно поклонился ей.
      Миссис Бакстер, возможно, и обладала с рождения нормальными способностями, но пристрастие телевизионного наркомана к маленькому экранчику уже давно атрофировало ее мозг, и вместо обычных человеческих поступков она всегда пыталась припомнить подходящую к случаю телепередачу. Но так как ничего соответствующего в голову ей не пришло, она широко разинула рот и застыла, как испортившийся робот. Камень мягко шлепнулся на дорожку. Фэнни завопила от восторга.
      — Мама, мама, он не умер, он дрессированный! Помнишь, мы видели такого по телевизору?
      При упоминании о телевизоре миссис Бакстер встрепенулась.
      — Где ты ее взяла, Фэнни?
      — Не знаю, мама, она сама прибежала ко мне, легла на спинку и задрыгала ногами.
      — Не ногами, а лапами.
      — Лапами. Знаешь, мама, давай оставим ее себе.
      Бульдог, как бы угадывая, что речь идет именно о нем, несколько раз энергично кивнул головой. Миссис Бакстер беспомощно смотрела на дочь.
      — Помнишь, мама, в этой передаче про дрессированного бульдога, помнишь, они еще с одним артистом передразнивали друг друга, никто ведь не гнал собаку.
      Миссис Бакстер, получив еще одно указание от телевизионного божества, сказала:
      — Но там ведь, помнится, не было еще одной собаки, а у нас есть.
      — Ну и что, Фидо — это шотландская колли, а это — бульдог.
      — Ну хорошо, — пожала плечами миссис Бакстер, и бульдог, словно снова поняв, о чем идет речь, наклонил голову и лизнул ей руку.
      Это был единственный знак благодарности, который имелся в эту минуту в распоряжении у мистера Фрэнка Гроппера.
      Самым трудным испытанием в первый день пребывания финансиста в доме Бакстеров была встреча с колли.
      Как только он увидел ее, Гроппер почему-то сразу понял, что перед ним сука. Почему он так решил — Гроппер сказать не мог. Среди разнообразнейших вещей, которые надлежит знать опытному биржевику, определение пола собаки на расстоянии вряд ли является главным. Но тем не менее он готов был поклясться, что перед ним сука, и странное волнение, охватившее финансиста, меньше всего походило на страх перед ее укусами. Она оглушительно лаяла, а он растерянно стоял и молча разглядывал ее. Собачий инстинкт толкал его к ней, ему хотелось ответить ей задорным лаем, толкнуть мордой, слегка куснуть, ему хотелось, чтобы она вовлекла его в сложный ритуал собачьего ухаживания.
      Сознание же шестидесятивосьмилетнего финансиста было еще не готово пойти на интимное знакомство с мохнатой овчаркой.
      Так он стоял в нерешительности, пока Фидо, так звали колли, не куснула его в игривом прыжке за шею. «Странный способ ухаживания, а впрочем, куда более эффективный, чем беседы на литературные темы за коктейлем», — подумал Гроппер и отскочил в сторону. Колли толкнула его лапой, и ему захотелось рассмеяться. Вместо этого он радостно взвизгнул и бросился наутек, оглядываясь через плечо на овчарку.
      Лежа ночью на отведенной ему циновке в коридоре, Гроппер думал о том, как, вероятнее всего, его будут искать Беллоу и Хант. Способ, очевидно, был один. Они дадут объявление в газете о пропаже бульдога с его, Гроппера, описанием, в нынешнем обличье, разумеется. Стало быть, нужно ждать, стараться заслужить благорасположение хозяев и вообще вести себя, как полагается приличной собаке.
      Главной его заботой в течение последующих нескольких дней стало изучение газеты «Хиллсайд дейли геральд», особенно раздела объявлений. Чтобы не вызвать подозрений, ему приходилось все время быть начеку, ибо он отдавал себе отчет, что бульдог, читающий газету, — не совсем обычное зрелище.
      На третий день, слоняясь по дому, он забрел на кухню. Миссис Бакстер не было. Внимание его привлек кусок газеты, в который был завернут пучок редиски. Он стал на задние лапы, передними оперся о стол и принялся читать:
       "Срочно продается «форд тандерберд» 59-го года в хорошем состоянии;
       Магазин готового платья Металлиоса объявляет о большой распродаже по совершенно неслыханным ценам;
       Коммивояжер с небывалым опытом в продаже всевозможных изделий предлагает свои услуги какой-нибудь солидной фирме;
       Пресвитер хиллсайдской баптистской церкви сообщает о сборе пожертвований на новую церковь;
       Владелец ищет коричневого бульдога с белыми лапами, шести лет, по кличке Джерри. Сообщившему в редакцию о местонахождении собаки будет выплачено солидное денежное вознаграждение".
      Гроппер почувствовал, как забилось его собачье сердце. Он но ошибся. Беллоу ищет его. Первой его мыслью было схватить в зубы газету и броситься в редакцию «Хиллсайд дейли геральд». Но он вспомнил о фургоне живодеров и задумался.
      В двери показалась миссис Бакстер.
      — Вот ты где, — сказала она, — иди во двор. Нечего болтаться в кухне. Иди поиграй с Фэнни.
      Гроппер ткнул носом в газету и умоляюще посмотрел на хозяйку. Ну пойми же, пойми, что тебе хочет сказать президент четырех банков. Прочти газету, прочти объявления, ты ведь наверняка интересуешься, где что продают по дешевке. Прочти, и вскоре ты получишь подарок от неизвестного — прекрасную новую стиральную машину, какую ты никогда не увидишь в своем каталоге Сиерса и Робека.
      — Господи, что ты здесь нашел интересного? — спросила миссис Бакстер. — Первый раз вижу, чтобы собака ела редиску. Сроду этого по телевизору не показывали.
      Она взяла пару редисок и швырнула на пол. Потом бросила оставшиеся в кастрюльку с водой, а газету скомкала и положила в плиту. Бумага шевельнулась, словно испуганная жаром огня, пожелтела, потом стала темно-коричневой и с легким шорохом вспыхнула. Гроппер хотел закричать, но из пасти его вырвался хриплый лай отчаяния.
      — Молчать! — сердито прикрикнула миссис Бакстер. — Пошел вон!
      «Глупая баба, — подумал Гроппер, — ты так и не получишь в подарок от неизвестного новую стиральную машину». Опустив голову, он вышел из кухни…
      Вечером семья Бакстеров сидела перед стареньким «адмиралом». На экране телевизора мультипликационная обезьяна расхваливала новый сорт чая. Бакстеры смотрели как завороженные. Обезьяна, выкрикивая название чая, делала свое дело. Она не убеждала, она гипнотизировала. Она не взывала к интеллекту, она завораживала.
      Гроппер свернулся у ног Фэнни и молча смотрел на экран. Внезапно в голове у него родилась новая идея.
      — Все, — сказал Бакстер, когда диктор, порекомендовав новые порошки от бессонницы, пожелал спокойной ночи, — выключайте телевизор.
      Гроппер стремительно вскочил, бросился к телевизору и нажал лапой на клавиш. Экран сверкнул умирающим электронным лучом и погас.
      Фред Бакстер привстал со своего кресла. У миссис Бакстер отвалилась челюсть. Наконец она выдавила из себя:
      — Фред, я же тебе говорила: эта собака понимает все, что говорят. Так тогда и показывали по телевизору.
      — Будь я трижды проклят, если это не самая удивительная штука, которую я когда-либо видел. Ты уверена, что это нам не померещилось?
      — С каких это пор сразу двум людям может померещиться одно и то же? Фэнни, кто выключил телевизор?
      — Кто же, наш бульдожка.
      — Видишь, слыханное ли дело, чтобы уже трем людям померещилось одно и то же?
      — Обождите, — сказал Бакстер. — Пес, ты понимаешь, о чем здесь говорят? — он посмотрел на Гроппера.
      «Не помню, когда я последний раз так хотел кому-нибудь угодить», — подумал Гроппер и кивнул головой.
      — Дженнифер, ты видела, он кивнул головой? — сказал Бакстер.
      — О чем я тебе говорю? — ответила миссис Бакстер.
      — Послушай, бульдог, вон книжная полка. На ней стоит библия и каталог Сиерса и Робека. Принеси-ка нам каталог.
      Гроппер несколько раз дернул лапой. Наконец толстый, фунта в четыре весом, каталог вывалился с полки. Он прижал лапами обложку, мордой отогнул другую. Страницы зашелестели. Есть. Он широко распахнул пасть, осторожно взял раскрытый каталог и положил перед хозяином. Тот взглянул на раскрытую страницу и дернул себя за нос.
      На глянцевитой странице были изображены разнообразнейшие ошейники, от металлических, шипы которых впиваются в шею, если собака рвется на поводке, до роскошных кожаных с замысловатыми бронзовыми украшениями.
      В комнате стало тихо. Фред Бакстер смотрел на жену, она на него, а Фэнни — на обоих. Если бы здесь, на вытертом коврике лежал не коричневый бульдог с белыми чулками на лапах, а апостол Павел, удивление было бы не меньшим.
      — Лопни мои глаза, если этот пес не стоит больших денег, — сказал, наконец, Бакстер, и Гроппер подумал, что вряд ли его хозяин отдает себе отчет, насколько он прав.
      — Помнишь, в одной передаче по телевизору говорилось, что можно выступать с дрессированными животными за деньги. Дженнифер, запри все двери и окна, чтобы этот пес не вздумал удрать.
      Гроппер энергично замотал головой, и в комнате снова стало тихо.
      — Помолимся, Дженнифер, — сказал Бакстер, — эту собаку нам послал господь, чтобы мы могли, наконец, выплатить деньги за этот чертов дом, который висит у меня на шее, словно камень. Я буду выступать с этим псом перед публикой. Мы даже не знаем, на что он способен.
      — Молчи, Фред, у меня такое впечатление, что ты говоришь о нем недостаточно вежливо.
      Гроппер встал и лизнул ладонь миссис Бакстер. Та отдернула руку и покраснела, как будто это был не обыкновенный бульдог, а человек. Она была простой женщиной и не привыкла к галантному обхождению…
      В эту ночь супруги Бакстер долго сидели перед погасшим экраном телевизора, словно молились своему божеству и ждали от него указаний.
      Подобно электронно-вычислительной машине, выбирающей из своего чрева заложенные туда оператором подходящие сведения, они лишь вспоминали подходящую к случаю информацию, заложенную в их мозг телевизионными компаниями.

11. Покер и канаста

      Лейтенант Мак-Грири пробил консервным ключом две дырки в банке и наклонил ее. Пивная пена перевалилась за край стакана. Пиво было тепловатым, и лейтенант поморщился. Впрочем, строго говоря, он поморщился не только из-за пива. На то были более серьезные основания.
      Мак-Грири работал в полиции Хиллсайда уже больше пятнадцати лет и твердо усвоил простую истину: тяжесть преступления обратно пропорциональна финансовому успеху. А так как он был призван заниматься именно тяжкими преступлениями, то был грозой убийц-неудачников, воров-любителей и бродяг, которые осмеливались покуситься на старую рубашку, вывешенную после стирки какой-нибудь хозяйкой.
      С профессионалами он предпочитал не связываться. К профессионалам он относился с почтением, с каким относятся к партнеру по покеру в клубе. Профессионалы были солидными людьми со счетами в банках, с молодыми серьезными адвокатами в очках с роговой оправой, с влиятельными друзьями в столице штата.
      Профессионалы любили играть в покер. Они встречались в хиллсайдском «Клубе львов», спокойно и приветливо кивали лейтенанту и в изысканных выражениях осведомлялись о здоровье миссис Мак-Грири и двух мисс Мак-Грири. После этого они заказывали дорогие напитки и церемонно приглашали лейтенанта сыграть партию-другую.
      Покер — глубоко интимная игра, во время которой человек за спиной игрока заставляет отвлекаться и мешает сосредоточиться. Кроме того, в покере важно уметь блефовать, то есть делать хорошую мину при плохой игре, а мина постороннего наблюдателя находится, как правило, в прямой зависимости от карт, в которые он заглядывает через спину. Поэтому профессионалы, приглашая Мак-Грири к зеленому столику, предпочитали, чтобы никто не мешал им. Тактичные официанты бесшумно ставили на стол запотевшие стаканы с металлически звенящими кусочками льда и исчезали.
      Лейтенант никогда не следил за руками профессионалов. Он был уверен, что они не станут накалывать карты своими перстнями, не станут класть на стол полированный портсигар, чтобы видеть в нем отражение сдаваемых карт.
      Он был уверен в честности партнеров, в чистоте их намерений. Мало того, его даже не интересовали сданные ему карты. Текла неторопливая беседа, прерываемая короткими замечаниями: «две карты», «благодарю», «открываю»… Потом Мак-Грири делал непроницаемое лицо и лез вверх. Партнеры не отставали, охотно повышая ставки. Когда на столе оказывалась изрядная куча денег, профессионалы качали головами и выходили из игры.
      — Везет же вам, мистер Мак-Грири, — говорили они. Они были воспитанные люди и не спрашивали лейтенанта из пустого любопытства, какая же все-таки комбинация была у него на руках. Это было бы дурным тоном.
      — Зато не везет в любви, — отшучивался Мак-Грири и аккуратно складывал в бумажник банкноты. Зажатая между двумя прозрачными целлулоидными стенками бумажника, миссис Мак-Грири смотрела с фотографии на мужа с улыбкой и, казалось, одобрительно кивала. Она была покладистой женщиной.
      Лейтенант Мак-Грири любил профессионалов и всегда умел узнавать их почерк, нечто вроде безмолвного привета от друзей. Но на этот раз он был в нерешительности, и скорей именно это, а не теплое пиво «Швепс» заставило его поморщиться.
      Странное дело, думал он. С одной стороны, во всем этом деле угадывался стиль профессионала. Взять хотя бы пробоины в толстой дубовой двери. В их веере нетрудно было определить короткий взмах автомата — оружия серьезного человека. Джо Джеффи, например, любит пользоваться трещоткой. У бедняги, должно быть, не в порядке нервы, и он не доверяет пистолету.
      Допустим, через дверь стреляли люди Джеффи, но остальные факты? В подвальной комнате заброшенного ранчо сидит известный миллионер, Фрэнк Гроппер, полностью лишившийся рассудка.
      Кроме него, в комнате лежит труп молодого человека. Человек, очевидно, убит одной из автоматных очередей. Труп связан, и в карманах у него нет ничего, абсолютно ничего, что бы могло позволить определить, кто он.
      В углу — груда деталей какого-то аппарата, назначения которого эксперты определить не смогли.
      Полицию вызывают по телефону с ранчо. Сообщили, что произошло убийство. Владельцев ранчо нет. Они ли звонили? Может быть, хотя маловероятно. Скорее всего, звонили те, что стреляли.
      Картина достаточно запутанная даже для авторов детективных романов, не то что для скромного полицейского лейтенанта.
      К тому же выясняется, что Гроппер примерно за неделю до этой ночи начал куда-то переправлять свои деньги. Похоже, что Патрик Кроуфорд, его единственный наследник, ни при чем. К тому же какой был смысл убивать старика, если было известно, что у того рак? Нет, нет, вряд ли это работа Кроуфорда, тем более что старику достаточно было одного удара прикладом, чтобы отправить его на тот свет.
      Скорей всего Гроппер сам поехал на это ранчо.
      Он едет на ранчо. Раз он вел машину, он не мог быть сумасшедшим в это время.
      Допустим, он верил, что его могут вылечить. Какой-нибудь новейший препарат или что-нибудь в этом роде. Вполне вероятная версия. Смертельно больные люди готовы поверить во что угодно, вцепиться в любую соломинку. Но связанный труп?
      Разве что подпольные врачи устроили у себя целую очередь, причем некоторые пациенты ожидают приема связанные но рукам и ногам, с кляпом во рту.
      Гм… Лейтенант наклонил банку над стаканом и вылил остатки пива. Пиво было, безусловно, теплым…
      И потом одновременная смерть на шоссе садовника и секретаря Гроппера. Пока еще он ничего не докладывал шефу и газеты ничего не пронюхали, но он-то знает, что на правом крыле «роллса» маленькая, еле заметная царапина, а на массивном бампере две вмятинки.
      Если учесть, что в багажнике «роллса» он нашел две лопаты со свежими следами земли — а умирающий старик вряд ли стал бы копать сам, особенно двумя лопатами…
      Размышления его прервал телефонный звонок. В трубке низко рокотал бас Джо Джеффи:
      — Добрый вечер, лейтенант, как поживаете? Что-то давно не видно вас в клубе. Наверное, на вас все висят это таинственное убийство и гропперовские миллионы? Знаете что, Мак-Грири, так загружать свой мозг — это жестокость. Приезжайте-ка сегодня вечером в клуб. У меня просто руки чешутся сыграть в покер…
      Лейтенант вспомнил автоматные пробоины в дубовой двери и сказал:
      — С удовольствием, мистер Джеффи. Вы же знаете, как я рад вашей компании, особенно за зеленым столиком.
      Он положил трубку и облегченно вздохнул. Ну вот, дело распутывается само собой. Газеты пошумят и перестанут, а шеф… Время от времени шеф тоже любит сыграть с ним партию-другую, правда, не в покер, а в канасту. Удивительно везет шефу в канасту, когда он играет с Мак-Грири. Причем почему-то получается так, что играют они всегда, когда у Мак-Грири в бумажнике, рядом с фотографией жены, толстой пачкой лежит покерный выигрыш. Бывают же совпадения…
      Мак-Грири засмеялся, взял консервный нож и открыл новую банку «Швепса». На этот раз пиво оказалось великолепным.

12. Самая умная собака «свободного мира»

      — Послушайте, Бакстер, перестаньте нести чепуху и скажите внятно: почему вы думаете, что я выну из сейфа две тысячи долларов и вручу вам с поклоном?
      Менеджер Хиллсайдского городского банка Лесли Мастертон снял очки и иронически взглянул на Бакстера. Он очень гордился своим ироническим взглядом и, оказываясь один перед зеркалом, подолгу репетировал, пытаясь научиться уничтожать человека одними глазами.
      Но Фред Бакстер не замечал тонкой иронии — грубый человек — и весь подался вперед:
      — Мистер Мастертон, сэр, вы знаете меня лет двадцать. Слышали вы когда-нибудь, чтобы я рассказывал небылицы, даже после третьего виски? Нет, вы ответьте, мистер Мастертон.
      — Я ваши виски не считаю, Бакстер, вы же их не держите у меня на счете. — Мастертон засмеялся, в восторге от своего остроумия. Он гордился тем, что принадлежал к новому типу банковского служащего, без старомодной чопорности и всегда готового пошутить с клиентом.
      — Да вы у кого угодно спросите, я вас не обманываю. Сроду небылиц не рассказывал.
      Менеджер пожал плечами. Разговаривать с Бакстером было трудно.
      — Сэр, это же верное дело. Это не пес, а маленький форт Нокс, набитый золотом. Я не скажу, что он стоит шестнадцать миллиардов долларов, которые, говорят, хранятся там в бронированных подвалах, но поверьте мне: собака будет делать деньги, как печатный станок. Сэр, позвольте мне принести сюда пса. Он в машине внизу, на коленях у миссис Бакстер.
      — Вы с ума сошли. Хорошенькое дело, если все начнут носить в банк разную домашнюю живность. Сегодня вы пытаетесь одолжить деньги под собаку, завтра кто-нибудь предложит взглянуть на его дрессированного гуся, послезавтра здесь можно будет открыть зверинец и устроить в сейфах клетки.
      — Мистер Мастертон, сэр, это не гусь. Вы только взгляните на пса, вы больше тратите времени на разговор со мной.
      — Ну хорошо, тащите своего пса сюда. Но если он нагадит на ковре, вам придется купить новый. Причем ссуды для этого я вам не дам, учтите.
      Через минуту дверь кабинета снова приоткрылась, и в комнату быстрым шагом вошел Фрэнк Гроппер. Он шел на задних лапах, всей своей собачьей грудью вдыхая знакомый запах банка, такой неуловимый и вместе с тем незабываемый. Запах кожаных кресел, пыли, бумаги.
      Он подошел к столу и небрежным жестом протянул менеджеру лапу. Лесли Мастертон знал толк в рукопожатиях. Вытянутая для пожатия рука всегда красноречивее лица. Лицу можно придать любое выражение, но рука говорит только правду. По рукаву костюма Мастертон мог определить годовой доход клиента с точностью до пятисот долларов. Рукав — это его банковский счет. Чем больше блестит материал — тем менее блестящи дела его владельца. Качество материала, от дешевого бумажного твида до упругого на ощупь и корректного ворстеда, — открытая книга для опытного глаза.
      На бульдоге не было ни костюма, ни крахмальной рубашки, ни манжет, ни запонок. Когти его меньше всего напоминали о маникюре, а черные подушечки лап никак не ассоциировались с уверенной манерой брать деньги.
      И тем не менее Лесли Мастертон невольно протянул руку навстречу бульдожьей лапе — столько в ней было уверенности. Бульдог еще раз кивнул ему и опустился на четвереньки.
      — Послушайте, Бакстер, — Мастертон уже оправился от первого впечатления, — если я буду одалживать деньги под каждого пса, умеющего пройти десять шагов на задних лапах, боюсь, что у нас…
      Бакстер посмотрел на бульдога, бульдог на него. Потом Гроппер медленно подошел к менеджеру и несколько раз мягко потянул его за руку. Мастертон встал. Гроппер одним прыжком вскочил в кресло, оперся грудью о край стола и развернул свежий номер «Хиллсайд дейли геральд». Бумага была тонкая, и ему пришлось листать газету языком. Вот, наконец, и биржевая страница. Мельчайшая нонпарель серым налетом покрывала полосу. Сотни фирм, разбитые в алфавитные группы по три буквы, в нескольких цифрах рассказывали свои истории, полные значимости и драматизма. Слева — высший и низший биржевые курсы за год, справа — курс к началу дня, к закрытию биржи, разница. Плюсы, казалось, весело подмигивали, минусы напоминали рот с поджатыми губами. Минусов было намного больше — биржа катилась вниз.
      Гроппер с трудом взял со стола карандаш, пристроил его между лапами, жирно и неуклюже подчеркнул слова «Дженерал электрик». Справа против фирмы стоял плюс. Потом написал на полях страницы «покупать». Писать было тяжело, и каждая буква давалась с трудом, но он справился. Лесли Мастертон повернулся к Бакстеру и добрую минуту молча смотрел на него. Он был бы рад помолиться, но банковский менеджер не должен удивляться.
      — Бакстер, мы знакомы уже двадцать лет, и я не знал, что вы хоть что-нибудь смыслите в акциях.
      — Клянусь этим бульдогом, сэр, в жизни я не держал в руках ни одной акции. Какие там акции! За дом — выплачивай, за машину — выплачивай, а я, слава богу, как вы знаете, держу авторемонтный гаражик.
      — Но кто же научил пса этим штучкам?
      — Не знаю, сэр, думаю, он сам. Я замечал, как он часами читает газету. И не то, что мы с женой, — разные там убийства, разводы, скандалы, а только финансовые и деловые страницы. Пристроится где-нибудь в укромном местечке и читает, читает. Сначала я думал, он просто смотрит в газету. Присмотрелся — гляжу, то головой кивнет, вроде доволен. То, видно, прочтет что-нибудь не по нему — рассердится, отшвырнет газету. Да вы сами спросите Булли, так мы его зовем.
      — Его? Спросить?
      — Да, сэр, спросите попробуйте.
      Лесли Мастертон в третий раз за утро пожал плечами и спросил Гроппера:
      — Послушайте, гм… а почему вы подчеркнули именно «Дженерал электрик»?
      В свою очередь, и Гроппер захотел пожать плечами, но вместо этого короткая шерсть на его загривке коротко дернулась, будто он сгонял мух.
      Он снова взял карандаш и нацарапал: «военные заказы». Держать карандаш между лапами было неудобно, как будто он зажал его левой, непривычной рукой, и на секунду Гропперу даже захотелось бросить его и залиться лаем, по он сдержался. Только спокойствие, только выдержка могли спасти его. Ничего не потеряно…
      Лесли Мастертон ущипнул себя за ладонь. Больно. На ладони отпечатались две беловатые полоски от ногтей. Он сказал:
      — Простите, Булли, кажется, мне нужно сесть за стол.
      Бульдог спрыгнул на пол. Менеджер сел за стол и несколько раз плавным движением погладил лысину. Он всегда сопровождал важное решение таким жестом.
      Люди наживают состояние разными способами: одни продают участки на Луне, другие пускают в продажу мужское нижнее белье с нарисованными на нем муравьями, как сделал в молодости один известнейший политический деятель. Почему бы тогда ему не заработать на собаке?
      — Знаете что, Бакстер, зачем вам связываться с банком? Я даю вам свои деньги, целиком финансирую помещение и рекламу, а вы мне платите пятьдесят процентов прибылей.
      — Боюсь, мистер Мастертон, что пятьдесят процентов — это слишком много.
      — Возможно, но это ведь не ваш пес, Бакстер. И скажем прямо, такие псы не бегают на улице стаями. Ни в Хиллсайде, ни в штате, ни вообще в Америке. Или вы думаете, что стоит паре-тройке бродячих псов забрести на пустырь, как они тут же раскрывают журнал «Юнайтед стейтс ньюс энд Уорлд рипорт» и начинают спорить, куда лучше всего вложить капиталы? Как вы думаете, это дикий пес, дикий вроде какого-нибудь хомяка? Нет? То-то же. Значит, в любой момент за ним может пожаловать хозяин. Чем рискуете вы? Ничем. А я — деньгами.
      — Ну хорошо, мистер Мастертон, где мне разговаривать с вами…
      Если бы прокуренный зал Грэнд Пэлиса мог рассказать все, что видели его стены, это был бы живописный рассказ. Здесь не раз выступали знаменитые джазы. В свете разноцветных прожекторов публике улыбались Дюк Эллингтон и Гленн Мюллер, Бенни Гудмэн и Дэйв Брубек. Иногда в центре зала сооружался ринг, и в редкие минуты, когда зрители на мгновенье затихали, слышались глухие удары перчаток о потное человеческое тело. В этом зале рефери поднимал руки Сладкого Рэя Робинсона и Флойда Паттерсона, здесь выпархивал на ринг в неописуемых халатах самый хвастливый боксер в истории мирового бокса Кассиус Клей.
      В Грэнд Полисе устраивались съезды обеих партий штата, и тогда среди гвалта, дыма и цветных шариков с портретами очередного кандидата («только он сможет дать штату порядок и процветание!») по проходу и сцене маршировали девицы в ботфортах и тугих лосинах, лихо жонглируя барабанными палочками.
      Иногда здесь появлялись проповедники. Они грозили геенной огненной и обличали социалистов-атеистов. Они призывали к крестовому походу против «антиамериканизма» и требовали изъятия из библиотек рассказов о Робин Гуде ввиду его склонности к экспроприации богатых.
      Здесь выступали уродцы карлики и пианисты, обрабатывавшие клавиатуру ногами, сексуальные певицы без голоса и бесполые существа, читавшие стихи о сексе.
      Но собака, которая умела считать на арифмометре и анализировала курс акций, выступала впервые, и плотная толпа посетителей, теснившихся у центрального входа, оживленно обсуждала предстоявшее зрелище…
      Гроппер лежал на диване в маленькой обшарпанной комнате. На стене висел огромный рекламный плакат с его изображением в блестящей попонке и с цилиндром на голове.
      Аршинными буквами было написано:
       САМАЯ УМНАЯ СОБАКА СВОБОДНОГО МИРА. ЧУДО АТОМНОГО ВЕКА. СПЕЦИАЛИСТЫ РАЗВОДЯТ РУКАМИ. ЗРИТЕЛИ В ВОСТОРГЕ. БУЛЛИ ДАЕТ ОТВЕТЫ НА РАЗНООБРАЗНЕЙШИЕ ВОПРОСЫ, ДЕМОНСТРИРУЯ НЕОБЫЧАЙНЫЙ ДАЖЕ ДЛЯ ЧЕЛОВЕКА ИНТЕЛЛЕКТ.САМОЕ ЗАХВАТЫВАЮЩЕЕ В МИРЕ ЗРЕЛИЩЕ.
      Гроппер взглянул на плакат. Интересно, что бы сказали люди, если бы он появился в своем обычном виде на Уолл-стрит с этой попонкой на плечах? Гроппер шумно вздохнул. Самое удивительное, думал он, что человеческий период его жизни казался ему странно коротким, как бы сжатым под каким-то прессом. Зато недельное существование собакой заполняло почти все его сознание. Обилие впечатлений, что ли. Он вспомнил запах шотландской овчарки и ужаснулся. Запах казался восхитительным. Не в мозгу, где-то в глубине мышц зашевелилось желание толкнуть ее мордой в бок, игриво куснуть и помчаться за ней…
      «Я схожу с ума, — промелькнуло у него в голове. — Если я останусь собакой еще несколько месяцев, я, наверное, забуду, кто я».
      «Фидо, — снова подумал он. — Интересно, какие получаются щенки от бульдога и шотландской овчарки? Наверное, похожие на бульдога, но с более длинной мордой и шелковистой густой шерстью». Гроппер вздрогнул. Всю жизнь он не женился. Он был слишком целеустремлен и занят делами, чтобы тратить время на любовную болтовню.
      И вот теперь он, Фрэнк Джилберт Гроппер, обошедший все матримониальные капканы, увернувшийся от замаскированных любовных ловушек, думает о своем потомстве от шотландской овчарки Фидо, о маленьких щенятах с толстыми неуклюжими лапами и мягкими носами. Он никогда не смог бы поговорить с ними, он был бы для них лишь Булли, бульдогом. И то какой-нибудь год.
      Через год его сын отчаянно лаял бы на него, встретив на улице, и норовил укусить. Впрочем, разве у людей не так? Разница лишь в возрасте. Он вспомнил о сыне покойной сестры, о Патрике Кроуфорде. Этот мозгляк, наверное, потирает руки в предвкушении наследства…
      Гроппер снова потряс головой, словно отряхивался после воды, и поднялся на задние лапы. На столе стояла бутылка «Олд форестер». Он наклонил ее над столом. Коричневатое виски с резким запахом лужицей потекло по полированной поверхности. Мысленно поморщившись, Гроппер принялся быстро лакать.
      — Господи, — благоговейно сказал Бакстер, стоя в дверях, — ты никак любишь выпить, Булли?
      Бакстер взял со стола бутылку и замахнулся. Гроппер отскочил в угол и зарычал.
      — Ну ладно, Булли, не будем ссориться. Ты прав. Раз ты необычный пес и понимаешь в акциях, можешь и выпить. До начала выступления осталось минут десять. Слышишь?
      Через полуоткрытую дверь слышалось неясное гудение зрительного зала. Гремела музыка. Пахло потом.
      — Ты не забыл свои номера?
      Гроппер отрицательно покачал тяжелой головой.

13. Акционерное общество бессмертия

      — Может быть, его уже давно нет в живых? — спросил Хант, вставая с дивана. — Мы сидим в этом дурацком мотеле уже пятый день…
      Беллоу посмотрел на помощника холодно и внимательно:
      — Вы слишком нетерпеливы, друг мой. Двадцать миллионов долларов — это отличное лекарство. Успокаивает нервы и придает энергии. Или вы предпочитаете заработать свою долю обычным путем? Если вы даже завтра станете профессором, вам потребуется для этого ровно тысяча лет. И то при условии, что вы все эти годы не будете есть, одеваться, платить за квартиру и вообще не потратите ни одного цента.
      — Оставьте, профессор, я уже давно оценил ваше элегантное остроумие. На вашем месте я бы лучше писал статьи в «Нью-Йоркер». Там, говорят, ценят иронию и платят за нее прекрасный гонорар.
      — Крис, благодарю вас за совет. Я очень тронут.
      — Четыре дня, как я дал объявление в газету, и хоть бы один звонок из редакции.
      Они почти не выходили из мотеля, разве что поздно вечером, но Беллоу был уверен, что их не ищут. Вряд ли Патрик Кроуфорд будет настаивать на тщательном расследовании, считал он. Кроме того, полиция наверняка уверена, что они давно уже пересекли границу штата. И тем не менее Хант боялся.
      — Четыре дня не такой уж большой срок, — задумчиво сказал Беллоу. — Все-таки надо помнить, что Гропперу довольно трудно читать газеты.
      — Да, конечно, — машинально ответил Хант. Он сел и снова встал. Он не мог оставаться неподвижным. Он все время ощущал потребность двигаться, словно что-то подталкивало его.
      — Может быть, вы выйдете на улицу, уже совсем темно, и купите газету? — Беллоу, казалось, понимал, что еще несколько минут — и Крис взорвется.
      — Да, конечно, — снова пробормотал Хант, надел шляпу и вышел на улицу.
      В полутьме улицы к Ханту возвращалось спокойствие. Он шагал по тротуару, опустив голову, и старался ни о чем не думать. С детства он умел как бы рассредоточивать сознание, и мысли его начинали плыть отдельными разорванными облачками. Потом он ловил себя на какой-то странной на первый взгляд мысли и долго восстанавливал ассоциации, по которым она пришла ему в голову.
      Вот и сейчас он зафиксировал в сознании слово «Техас». Почему Техас? Ага, столица Техаса Остин. Что в Остине? Ну конечно же, там живет его сестра с мужем. Он улыбнулся в темноте. Обратная перемотка, как он называл этот процесс реставрации мыслей, всегда доставляла ему удовольствие. Когда он был мальчишкой, сестра всегда заворачивала сандвич, который он брал в школу, в газету. Газета. Четыре дня, как они дали объявление в «Хиллсайд дейли геральд». Целых четыре дня.
      У газетного киоска не было ни души. Он торопливо сунул монетку, взял вечернюю «Хиллсайд ивнинг стар» и пошел обратно. Чем ближе он подходил к мотелю, тем больше начинал нервничать.
      — Держите, профессор, — сказал Хант и бросил «Ивнинг стар» на диван. Беллоу аккуратно разгладил страницы и развернул газету. Просматривая газету, он всегда тихонько насвистывал. И на этот раз, слегка растянув губы, словно улыбаясь, он насвистывал «Прижми меня крепче, прижми меня к сердцу». Внезапно свист оборвался. Скомканные страницы полетели на пол. Беллоу вскочил.
      — Быстрее, Крис, быстрее! Мы должны успеть на этот раз.
      — Куда, что, когда?
      — Нате, смотрите! — Беллоу протянул Крису газету. Из-под заголовка «Феноменальный пес поражает публику» на него смотрел Джерри. Или Гроппер.
      Забыв даже запереть дверь номера, они выскочили на улицу и бросились к машине.
      Хант стоял у бокового выхода из Грэнд Пэлиса и ждал. Представление кончилось уже с полчаса назад, разошлись последние зрители, а он все стоял в темноте, прячась за колонной и глядя на дверь.
      Только бы заполучить этого Гроппера! Он бы уж заставил его заговорить человеческим языком. Собаки похожи на людей, они не любят, когда им больно. Но если обычный пес, когда ему больно, очень больно, будет лишь выть и извиваться, бульдог с сорока миллионами обладает большей фантазией. Ему можно будет показать клещи и чиркнуть спичкой под носом так, чтобы он ощутил тепло огня. И тогда он нацарапает на бумаге названия банков и покажет, куда какой ключ подходит.
      Вот дверь, наконец, распахнулась, и в освещенном изнутри прямоугольнике показалась фигура человека с собакой на поводке. Хант сделал шаг вперед и тихо позвал:
      — Гроппер, мистер Гроппер!
      Бульдог вздрогнул и бросился в сторону Ханта. Поводок натянулся.
      — Что за Гроппер? Вы, наверное, ошиблись, — пугливо сказал человек и нагнулся над собакой, чтобы взять ее на руки.
      Хант стремительно опустил руку с зажатым в ней пистолетом на голову человеку. Тот ткнулся головой в ступеньку и повернулся на бок.
      — Обождите, мистер Гроппер, одну секунду, — сказал Хант и взял лежащего человека под мышки. Человек был тяжелым, и Хант с трудом втащил мягкое тело за колонну. — Теперь быстрее, — Хант схватил Гроппера на руки и бросился к машине, стоявшей у тротуара в тени здания. Он рванул заднюю дверцу, бросил на сиденье бульдога и качнулся вперед. В это мгновение чьи-то руки сдавили ему горло, от тяжелого удара в лицо дернулась назад голова, и он потерял сознание.
      Сначала он почувствовал боль. Она набегала короткими острыми толчками, вместе с ударами сердца, начинаясь где-то внутри и кончаясь в затылке. Ханту нестерпимо захотелось снова погрузиться в небытие, мягко нырнуть под темное мягкое одеяло беспамятства, но боль заставила его открыть глаза. Он хотел поднять руку, но почувствовал боль в запястье и понял, что связан.
      Сознание прояснилось. Теперь он ощущал всем телом мягкое покачивание машины, слышал рокот мотора и пение шин. Похоже, что это их машина, старенький «понтиак», который они с Беллоу арендовали в крошечном гараже на окраине Хиллсайда. Он хорошо помнил, что открыл дверцу именно их машины. Или Беллоу… Не может быть, а впрочем… Он тихо позвал:
      — Профессор!
      С переднего сиденья обернулось чье-то лицо:
      — Молчите, вы там, а то можно повторить…
      Он с трудом повернул голову и увидел лицо Беллоу с закрытыми глазами. Затылок болел меньше. Где Гроппер? Как бы в ответ на вопрос, в ногах у него что-то зашевелилось, и послышалось собачье повизгивание.
      «Логика событий», — усмехнулся про себя Хант. Стоило несколько дней скрываться в этом проклятом Хиллсайде, сидеть в гнусном номере третьеразрядного мотеля и ждать каждую секунду стука полиции в дверь. Стоило снова и снова пытаться представить себе, что бы они сделали на месте Гроппера. Стоило давать по телефону объявление в газету, и стоило увидеть в вечерней газете фото бульдога в блестящей попонке. Стоило стоять час за колонной, ожидая, пока «самая умная собака свободного мира» не покажется в дверях Грэнд Пэлиса.
      Он напряг руки. Веревка врезалась в тело. Нет, связан он прочно, со знанием дела.
      Машина замедлила ход, его прижало к сиденью, и он понял, что они куда-то свернули. Под колесами зашелестел гравий, еще несколько минут, скрипнули тормоза, и машина остановилась.
      — Коротышка, — услышал Хант чей-то властный голос, — отгони эту калошу обратно в Хиллсайд, узнай, где они ее взяли, верни в гараж, рассчитайся и скажи, что больше джентльменам она не понадобится. Эй, возьмите-ка их, всех троих, и отнесите внутрь, там развяжете.
      Их втащили в большую гостиную и усадили в кресла. Беллоу открыл глаза. Он был бледен, и на правой брови чернела корочка запекшейся крови. Гроппер лежал на боку и часто дышал, высунув язык. Язык мелко подрагивал.
      «Во всяком случае, это не полиция, — подумал Хант. — Им не нужны были бы все эти кинематографические трюки».
      В комнату вошел высокий человек в строгом сером костюме. Белоснежная рубашка с серым галстуком, прихваченным перламутровой застежкой, подчеркивала загар. «Одет со вкусом», — подумал Хант. Человек взял со стола сигару, тщательно обрезал конец, вставил в рот и щелкнул золотой зажигалкой.
      Несколько минут он спокойно курил и смотрел то на Ханта, то на Беллоу. Наконец он коротко кивнул им и сказал:
      — Джентльмены, мы все испытываем живейшее любопытство в отношении друг друга. Прежде всего я должен извиниться за не совсем учтивое обращение с вами, но что поделаешь, — человек в сером костюме развел руками, — иногда приходится знакомиться с людьми экспромтом. Поскольку инициатива знакомства исходила от меня, позвольте представиться — Джо Джеффи.
      Джеффи церемонно поклонился. Хант ответил кивком головы, а Беллоу едва заметно опустил и поднял веки. Джеффи уселся в кресло и заложил ногу за ногу. «По всей видимости, он получает огромное удовольствие сам от себя», — подумал Хант.
      — Чтобы избежать ненужных вопросов, я с вашего разрешения изложу вам ход событий и моих мыслей, которые привели нас к знакомству. В свою очередь, я надеюсь, что вы ответите мне тем же. Некоторое время тому назад мистер Патрик Кроуфорд, единственный наследник сорока миллионов Фрэнка Гроппера, обратился с просьбой к моей организация выяснить, что делает мистер Гроппер на уединенном ранчо недалеко от мотеля Джордана. У Гроппера рак желудка, и племянник боялся, по всей видимости, чтобы дядюшку ненароком не вылечили.
      Бульдог сердито зарычал, и Джеффи с интересом посмотрел на него.
      — Когда «роллс-ройс» миллионера остановился у дверей ранчо и я увидел в бинокль, как хозяева вытащили оттуда чье-то связанное тело и все четверо, считая связанного, скрылись в доме, меня самого начало разбирать любопытство. Даже если бы мистер Кроуфорд и не должен был оплатить наши услуги, мне очень хотелось узнать, с каких это пор солидные бизнесмены и финансисты начали возить в «роллс-ройсах» связанных людей с кляпами во рту. Видите ли, — добавил Джеффи с улыбкой, — это ведь в некотором смысле по моей части.
      Я долго думал и, признаюсь вам честно, джентльмены, не мог прийти ни к какому выводу. Слишком все было таинственно во всей этой истории.
      Но вот на днях я читал «Хиллсайд дейли геральд» и вижу объявление о пропаже бульдога с белыми чулками и по кличке «Джерри». Адрес объявителя не дается. Просят сообщить в редакцию и обещают крупное вознаграждение.
      И здесь у меня в голове щелкает маленький выключатель. Я вспоминаю нечто, что меня раньше подсознательно поразило и что я забыл. В то время, пока мы выламывали дверь, из подвала доносился отчаянный лай. Потом лай смолк. Собаки в комнате не оказалось. Обратите внимание, миллионер Фрэнк Гроппер остался, пятьсот долларов у него в кармане остались, хотя кто-то вывернул их наизнанку. Перстень на пальце у старика тысячи в три долларов…
      Бульдог сердито заворчал и качнул массивной головой, Джеффи взглянул на собаку и продолжал:
      — Тысячи в три долларов остался. А собаку взяли. Что-то я не очень верю в сентиментальность людей, которые хладнокровно занимаются чем-то под автоматной очередью и тормозят на шоссе на скорости в восемьдесят миль в час.
      И еще что-то я вспомнил, увидев объявление в газете. Когда мы выскочили за ними из подвала и я выстрелил вслед, мне послышалось, что где-то под ногами тявкнула собака.
      Я позвонил в газету, у меня там хорошие друзья, и спросил, кто давал объявление о пропаже бульдога. Они не знали. Объявление было дано по телефону.
      Я готов был снова забыть обо всем этом странном деле, когда увидел рекламу выступления «самой умной собаки свободного мира». На рекламе был изображен бульдог.
      Пока мои люди выясняли, кто выступает с собакой, в голове у меня крутились бульдоги. Маленькие и большие, щенки и старые псы.
      Я даже не удивился, когда мои люди доложили, что Фред Бакстер ничего толком о происхождении собаки сказать не может. Она появилась у него всего несколько дней назад. Я сопоставил дни. Она появилась назавтра после нашего налета на ранчо!
      Когда мы пришли к Грэнд Пэлису для маленькой беседы с этим Бакстером, мы заметили человека, прячущегося за колонной. У тротуара стоял автомобиль с работающим двигателем.
      Джентльмены, — Джеффи улыбнулся, — я слишком долго занимаюсь своим бизнесом, чтобы не понять значения прячущегося за колонной человека и машины с включенным двигателем. Я снова вспомнил объявление в газете. Этим людям был очень нужен бульдог. Прежде чем вы ответите почему, позвольте предложить вам что-нибудь выпить. Что прикажете, джентльмены?
      — Двойной «Олд фэшенд», — сказал Беллоу.
      — Джин и тоник, — сказал Хант.
      Джеффи позвонил, и через минуту появились стаканы.
      — Я вас слушаю, джентльмены, — сказал Джеффи, достал из кармана автоматический «кольт», рассеянно взглянул на него и небрежно положил на стол.
      — Ну что ж, — сказал Беллоу. — У вас прекрасные аналитические способности, мистер Джеффи. Из вас бы вышел прекрасный ученый.
      — Благодарю, для карьеры ученого я слишком люблю целиться…
      Беллоу пожал плечами:
      — Позвольте представиться. Профессор Беллоу. Мой помощник Хант, а это, — Беллоу кивнул в сторону бульдога, — мистер Фрэнк Джилберт Гроппер.
      — Фрэнк Джилберт Гроппер? — словно эхо, переспросил Джеффи.
      Бульдог встал, кивнул Джеффи головой и подал лапу. Джеффи несколько раз мигнул, потер лоб рукой и переспросил:
      — Фрэнк Джилберт Гроппер?
      — Да, он самый, — сказал Беллоу.
      Джеффи устремил взгляд ввысь и забормотал молитву.
      — Что ж, джентльмены, поднимаю тост за успех и процветание нашего нового предприятия, — сказал Джеффи. — Предлагаю назвать его Акционерным обществом бессмертия.
      — С радостью, — подхватил Беллоу. — Никто не может представить себе, что это такое. У меня захватывает дух и кружится голова, когда я пытаюсь представить себе размах нашего коммерческого бессмертия. Нет на свете человека, особенно с деньгами, который не боялся бы смерти и не был бы готов отдать все, что у него есть, за новое тело, за новую жизнь, за бессмертие. Деньги есть у самых сильных, самых ловких, самых безжалостных людей. Их мы и будем делать бессмертными. Мы создадим новую расу бессмертных миллионеров. Мы выполним обещание, данное две тысячи лет тому назад христианской церковью. Но мы не будем обещать нашим клиентам бесплатный вечный рай. Людям, у которых есть деньги, незачем отправляться в такое длительное и малокомфортабельное путешествие. Вместо себя они отправят какого-нибудь молодого человека, воспользуются освободившимся телом и оплатят свое бессмертие наличными. Мы установим твердую таксу, и миллионеры, рассчитывая свой бюджет, будут заранее откладывать по миллиончику в год на бессмертие. Мы создадим конвейер бессмертия. Мы станем самыми влиятельными на земле людьми, и ни одно правительство, ни один президент не осмелится поднять на нас руку, ибо все влиятельные люди страны будут нашими клиентами.
      — Мы будем разнообразить наше производство, — вставил Джеффи. — Мы будем выкрадывать людей из банков и начинять их временно мозгами наших людей. Мы сможем проникать во все банки, и все сейфы откроются перед нами. Мы будем делать шпионов и продавать их Вашингтону по любой цене, которую мы только ни запросим. Нам будут присылать выкраденных сотрудников иностранных посольств, и вместо них мы пошлем обратно в посольства в их телах наших агентов. Вы — гений, мистер Беллоу!
      Беллоу поклонился. Щеки его разрумянились, и рука со стаканом слегка дрожала.
      — Я рад, что встретился с вами, мистер Джеффи. Вы как раз тот человек, который нам нужен. Мы были безумцами, когда думали, что в Америке можно начать какое-нибудь крупное дело без покровительства человека… гм… вашей профессии. Я думаю, что такой же точки зрения придерживается и наш уважаемый друг, мистер Гроппер.
      Бульдог важно кивнул головой, и все засмеялись.
      — Может быть, хотите выпить?
      Бульдог снова кивнул и вскочил на ноги. Беллоу взял со стола тарелку, налил в нее виски, плеснул содовой воды и поставил на пол. Гроппер начал быстро лакать, подрагивая шейными мускулами.
      — Ничего, мистер Гроппер, немного терпения. На этот раз уже ничто не помешает нам подобрать вам отличное молодое англосаксонское тело. Настоящее тело. И тогда вы сможете лить в себя виски, как настоящий человек.
      Гроппер, нетвердо стукая массивными лапами, подошел к креслу и вскочил на него. Через минуту он уже спал.
      — Спокойной ночи, джентльмены, — сказал Джеффи. — Я понимаю, что вы устали. Завтра вы скажете, что вам нужно для создания нового аппарата. Спите спокойно.
      Джеффи взял со стола свой автоматический «кольт» и многозначительно подбросил его на ладони, потом вышел из комнаты и плотно притворил за собой дверь.

14. Лучше быть автором эпитафии…

      Когда император узнает, что вассал бросает вызов центральной власти, он должен либо отречься от престола, либо убрать вассала.
      Джек Спарк, повелитель гангстерской империи, раскинувшейся на всем восточном побережье страны, меньше всего намеревался подавать в отставку. Тем более что отставка гангстера, как правило, обеспечивает ему полный покой, слишком полный покой с пулей во лбу или щедрой дозой цианистого калия в пищеварительном тракте. Он слишком много знает, этот собравшийся на покой человек, и знания его лучше всего законсервировать в богатой могиле с лаконичной эпитафией на гранитном камне: «Спи спокойно, наш дорогой друг».
      Поэтому, когда он почувствовал, что один из его визирей, Джо Джеффи, начал собственную игру, он принялся мысленно сочинять ему эпитафию. А тут еще сведения, будто Джеффи окружил свое имение круглосуточной вооруженной охраной…
      Спарк нажал кнопку и сказал возникшей из ничего секретарше:
      — Люиса и Найфа.
      Люис и Найф были главными «торпедами» Спарка, его трибуналом и палачами. Они умели стрелять, спокойно прицелившись, и умели нажимать на курок в кармане. Они умели стрелять из мчащейся автомашины и в толпе универсального магазина, прижавшись к жертве, и мгновенно исчезать.
      Это были «торпеды», и их круглые, сонные лица чем-то напоминали округлые головки торпед.
      Джек Спарк внимательно посмотрел на подчиненных и усмехнулся.
      — Ребята, — сказал он, — мне не нравится, как ведет себя мистер Джо Джеффи. Но прежде чем похоронить его как старого боевого товарища, мне бы хотелось узнать, что происходит в его очаровательном домике и почему его мальчики день и ночь гуляют вокруг с автоматами наизготовку. Короче говоря, нужно пригласить сюда кого-нибудь из его команды. Живьем. И без ненужной стрельбы. Незачем заранее устраивать шум.
      Люис и Найф молча кивнули и вышли из комнаты.
      Они остановили свой «кадиллак» на небольшом холмике, примерно в миле от перекрестка дороги, ведущей к имению Джеффи.
      Люис открыл багажник и осмотрел уложенный там двухсоткилограммовый рулон бумаги. Потом проверил крышку — от нажатия рычажка в кузове крышка багажника, подобно крышке старинных карманных часов, откидывалась, и рулон падал на землю.
      Они сидели в машине, прижав к глазам бинокли, и терпеливо ждали, спокойно расслабившись и покуривая.
      Ожидание мучительно для человека с фантазией. Пока он ждет, его воображение сотни раз проделывает то, что ему предстоит сделать, и время тянется мучительно медленно, спотыкаясь на секундах и минутах.
      У Люиса и Найфа фантазии не было, и течение времени они ощущали не больше, чем корова, для которой каждое неторопливое движение челюстями — вечность.
      Наконец Найф сказал:
      — Смотри.
      Вдалеке по боковой дороге крошечной точкой двигался автомобиль. Коротко вспыхнул луч солнца, отразившись в ветровом стекле.
      Найф повернул ключ зажигания, и триста восемьдесят лошадиных сил мягко заворчали в восьми цилиндрах. Пора. «Кадиллак» рванулся вперед. Желтая машина уже свернула с боковой дороги на шоссе и набирала скорость. Найф увеличил скорость. Они поравнялись со стареньким «понтиаком», обогнали его и мчались впереди ярдах в сорока.
      Люис взглянул в зеркало заднего обзора. Пора. Он потянул за рычажок. Крышка багажника отскочила, подброшенная пружиной, тяжелый бумажный рулон плюхнулся на шоссе и стремительно покатился назад. Еще мгновенье — и он с глухим стуком ударил по «понтиаку», который отчаянно пытался увернуться от бумажного болида.
      Люис и Найф остановили машину и подбежали к «понтиаку». Невысокого роста полный человек лежал грудью на рулевом колесе и тихо стонал. Глаза его были закрыты.
      Дверцу слева заклинило от удара, и им пришлось вытащить его через правую дверцу. Они положили его на заднее сиденье «кадиллака» и с трудом вкатили в багажник рулон.
      Вся операция заняла не больше минуты. Где-то вдалеке слышалось низкое гудение машины. Найф повернул руль, и «кадиллак» плавно устремился вперед.
      Человек плакал, размазывая слезы по покрытому синяками лицу.
      — Клянусь вам, сэр, я не знаю никакого Джеффи. Я просто ехал из дому в Хиллсайд. Отпустите меня, сэр, я ничего не знаю. Дома ребятишки и жена, они ждут меня. Вот такие мальчуганы.
      Человек нагнулся и показал рукой рост своих детей. Спарк посмотрел на Люиса и едва заметно кивнул головой. «Торпеда» упруго выбросил кулак, и голова человека дернулась назад, словно кто-то дернул за ниточку. Из рассеченной губы показалась кровь.
      Человек закричал:
      — Клянусь, я ничего не знаю! Можете разрезать меня на куски, я ничего не знаю.
      Спарк нахмурился. Миляга Джеффи умеет нагнать страху на своих ребяток.
      — Как вы сказали? Разрезать вас на куски? А что, это отличная мысль! Действительно, почему бы и нет? А, Найф? Как вы думаете? И вы, Люис?
      «Торпеды» весело улыбнулись. Что за человек мистер Спарк, что за манеры, всегда умеет вставить острое словцо, всегда умеет пошутить! Можно подумать, что босс только сейчас вспомнил про циркульную пилу. Спарк снова кивнул им, и они быстро связали человеку руки и ноги. Потом подняли его с пола и понесли.
      Мастерская помещалась в подвале. Под потолком ярко горела тысячеваттная лампа и бросала сильный пучок света на длинный деревянный стол. С одной стороны стола в топкой прорези синевато мерцала циркульная пила. Люис и Найф положили связанного человека на стол и отошли в сторону.
      — Послушайте, — мягко сказал Спарк, — для чего все эти ненужные и неприятные процедуры? Почему бы вам спокойно не рассказать обо всем, что происходит у вашего милого хозяина мистера Джеффи? Почему вокруг его дома выставлена, например, вооруженная охрана? Почему он разговаривает со мной по телефону таким независимым тоном, будто собирается положить себе в карман золотой запас Соединенных Штатов?
      Человек молчал. Покрытый потом лоб матово блестел в ярком свете. Кровь на лице казалась совсем черной. Найф вопросительно посмотрел на Спарка, и тот опустил веки. Найф нажал кнопку, и пила с пронзительным воем начала вращаться. Мотор набирал обороты, вой повышался, пока не перешел в пронзительный острый визг. Люис осторожно подвинул человека вперед так, что его голова находилась в каком-нибудь дюйме от слившихся в зыбкий круг зубьев пилы. Ветерок зашевелил волосы на его голове. Он издал животный крик, хриплый страшный рев. На губах пузырилась пена.
      Спарк нажал кнопку, пронзительный визг пилы перешел снова в вой, вот вой стал басовитым и начал затухать.
      — Я все скажу, мистер Спарк, все. Только оставьте меня у себя, иначе я получу пулю от босса. Джо Джеффи не забывает. Я все скажу. Все скажу. Только оставьте меня. Я буду служить вам как собака, мистер Спарк, сэр.
      — Ну вот и отлично, мой милый. Почему у Джеффи круглосуточная вооруженная охрана? Что он замышляет?
      — Я все скажу, все, что знаю, сэр. — Человек торопился и захлебывался словами. — Джо Джоффи следил за Гроппером, Фрэнком Гроппером, миллионером…
      Джек Спарк качнулся вперед. Он вспомнил согнутую фигуру старого финансиста у себя в кабинете. Вспомнил его просьбу — доставить ему здорового молодого парня. Вспомнил таинственные отчеты в газетах о странном происшествии на заброшенном ранчо.
      — Потом мистер Джеффи решил, что с этим бульдогом что-то нечисто. Мы выкрали этих ребят вместе с собакой, и сейчас они все у Джеффи.
      — Но при чем тут бульдог?
      — Можете верить мне, можете не верить, но клянусь вам, я сам слышал, как Джеффи называл собаку мистером Гроппером. Клянусь честью, сэр.
      — Собаку? Мистером Гроппером?
      — Да, сэр. Ей отвели отдельную комнату, и ее кормят, сэр, как я сроду не ел. Таскают ей бифштексы по три доллара за штуку. И виски. И не какое-нибудь. Я сам ездил в город, чтобы специально купить ящик виски «Канадиэн клаб». Хотите — верьте, хотите — нет: специально для собаки. А эти двое — они с того ранчо. Все время что-то мастерят в большой комнате, и туда Джеффи никого не пускает. Он все время ходит как именинник. Говорит: «Обождите, ребятки, скоро мы развернемся». Я вам все сказал, сэр, все. Клянусь своим именем Коротышки Робинса. Вы только оставьте меня у себя, мистер Спарк, а то Джеффи…
      — Я бы вас оставил, мистер Робинс, но вы не умеете держать язык за зубами. Сегодня вы выболтали все, что знали, мне, а завтра…
      — Клянусь вам, мистер Спарк, — глаза Робинса молили, — только оставьте меня, я вам докажу.
      — Ну хорошо, раз вы так просите, придется оставить вас здесь. — Спарк вытащил пистолет.
      — Не надо-о-о! — вопль Робинса рванулся вверх и, ударившись о стенки подвала, перешел в шепот. Щелкнул выстрел, Коротышка Робинс дернулся раз-другой и затих.
      Он уже представлял себе, что будет вспоминать о Джеффи как о хорошем парне и отличном товарище. Разве что он сделал маленький промах, забыв о старом Спарке.
      Но этих двоих надо взять живьем, и самое главное — собаку. Господи, боже правый, что только не творится на свете!..
      Прежде чем Джо Джеффи открыл глаза и выпрыгнул из постели, рука его уже нащупала автомат. Внизу слышались выстрелы. Кто-то тяжело взбирался по лестнице.
      Джеффи рванул дверь в соседнюю комнату. Беллоу, в расстегнутой пижаме, медленно сползал с подоконника, словно кто-то осторожно тащил его за ноги. Струйка крови стекала у него по лицу.
      Джеффи не мог анализировать происходящего. Лишь слово «Спарк» выстрелами отдавалось у него в голове. Спарк, Спарк. Почему он сам не всадил ему пулю в затылок в прошлом году, когда Джек садился в машину?.. Но мысли скакали без его участия. Он был занят автоматом.
      Нестерпимо громко хлестнула по ушам автоматная очередь, и с тонким звоном посыпались стекла. Джеффи метнулся к другому окну. В темноте двигались тени.
      Дверь затрещала и подалась. Джеффи поднял автомат, но почувствовал толчок в грудь. В голове промелькнула мысль об Акционерном обществе бессмертия и погасла.
      Дверь с грохотом упала, и в комнату ворвались люди. В темноте никто не заметил, как по лестнице клубком скатилась собака и исчезла, растворилась в ночи…
      Было жарко, и Гроппер высунул язык. Он не спеша плелся по обочине. Внезапно мышцы его напряглись. Прежде чем сознание шестидесятивосьмилетнего финансиста смогло проанализировать сигнал возбуждения, Гроппер уже гнался за серой худой кошкой. Тоненько царапнули коготки о кору, и вот она уже сидит на ветке клена и насмешливо глядит на неуклюжего пса.
      Кошка сидит на дереве и смеется над ним. Почему, разве у него сдвинулся набок галстук или расстегнулись брюки?
      И тут впервые с того момента, когда его голова, человеческая голова, оказалась в фиксаторе аппарата, он понял, что не одет. Он голый. На нем нет ни белья, ни носков, ни рубашки, ни костюма, ни шляпы, ни галстука. Ничего. Он голый, он слегка прикрыт коричневатой гладкой шерстью, но она не заменяет одежды. Но даже не в одежде дело. Она сейчас не нужна ему. Не помчишься же за кошкой в смокинге и не станешь грызть сухую кость на обочине, поправляя лапой сползающий на глаза цилиндр?
      И тем не менее его охватило острое ощущение наготы, страшной наготы, когда кажется, что ты вывернут наизнанку и выставлен напоказ.
      И тут в маленький собачий мозг, в котором свободно уместился духовный мир и опыт пожилого миллионера, потихоньку пробралась колючая, страшная мысль.
      Эта мысль, раз пробравшись в мозг, начала ворочаться в нем, нагло, по-хозяйски устраиваться, как устраивается новый владелец в только что купленном доме.
      Гроппер почувствовал, что безвозвратно теряет себя. То, что делало его Фрэнком Джилбертом Гроппером, исчезло, и что же осталось? Он этого еще не знал.
      Чушь, чушь нес профессор Беллоу об электрической мозаике мозга, о непрерывности сознания. Деньги — вот непрерывность сознания, таящая в себе вселенную. Тот, у кого деньги, молодой ли, старый, умный, глупый, — тот имеет право на самосознание. Не надо никакого фиксатора, чтобы разрядить мозг, нужно отнять у человека деньги — и он останется голым, жалким, потерявшим себя.
      Гроппер понурил голову. На обочине лежал кусок газеты. Крупными буквами было написано:
       "Вчера в возрасте шестидесяти восьми лет умер известный финансист Фрэнк Джилберт Гроппер.
       Он умер от рака желудка в своем имении Риверглейде, не приходя в сознание. Его состояние оценивается в сорок миллионов долларов".
      От газетного клочка слабо пахло мясом. Наверное, в него был завернут сандвич. Гроппер лизнул пыльную бумагу и поплелся вдоль обочины. Кошка на дереве фыркнула, но он не обернулся.

15. Я человек порядочный

      Ханту казалось, что сквозь чернильную толщу воды не проникало и фотона света. И тем не менее в этом плотном мраке медленно колыхались какие-то тени, плавно двигаясь в беззвучном хороводе. «Но я же задохнусь, сейчас я захлебнусь», — мелькнуло у него в голове, и он конвульсивно дернул руками. Пальцы слабо шевельнулись, и Хант ощутил нечто плотное под ними.
      Он стал подниматься. Он знал, что поднимается к поверхности, хотя его по-прежнему окружал мрак. Но темнота как бы истончалась, становилась зыбкой, и где-то за ней начинал угадываться свет. Он медленно всплывал покачиваясь. Он решил, что если откроет глаза, то скорее уловит первые проблески дня. Мгновенье веки его трепетали, потом он поднял их. Взгляд упал на белый потолок. То есть Хант еще не был уверен, что над ним потолок, но на просыпающееся сознание уже стремительно набегала волна воспоминаний. Еще мгновенье, и он вспомнил все. Ну конечно же, он в больничной палате. Он остался жив. Он поднял руку, чтобы кисть оказалась в поле зрения. Движение было медленным и неуверенным. Но он не сдавался. На руке был незнакомый белый с голубыми полосками рукав. Должно быть, больничная пижама. Он опустил руку и провел ею вдоль тела. Ни бинтов, ни гипса. «У меня уже входит в~привычку приходить в сознание, — подумал Хант и мысленно усмехнулся. — Только что я пришел в себя в машине со связанными руками, теперь же — в незнакомой больничной комнате. Не слишком ли часты эксперименты? А еще говорят, что ученые у нас не пользуются большой популярностью. Судя по моей голове, это не так».
      Слово «голова», промелькнувшее в его мозгу, заставило Ханта снова поднять руку и дотронуться до лба. Пальцы ощутили повязку. Он осторожно, словно боясь ненароком расплескать ее содержимое, покачал головой. И действительно, в черепной коробке тупо шевельнулась боль.
      Он услышал скрип двери и инстинктивно закрыл глаза. Кто-то подошел к кровати, на которой он лежал, и замер. Какой-то давно забытый животный инстинкт подсказал ему, что на него смотрят и к лицу его приближается рука. Еще мгновенье, и рука слегка коснулась его щеки и лба. Женский голос сказал:
      — Он еще в беспамятстве, лейтенант, но думаю, что скоро придет в себя.
      Голос был густой и низкий, и Ханту представилось, что обладательница его должна быть рослой, полной и важной.
      — Что значит скоро, сестра? — нетерпеливо спросил мужской голос откуда-то сбоку, должно быть от двери. — Вы представляете себе, как мне хочется побеседовать с этим джентльменом?
      — Да, но даже когда он придет в себя, вряд ли вы добьетесь от него сразу чего-нибудь путного. Все-таки царапина на лбу довольно глубокая и, по всей видимости, у него легкая контузия.
      — Э, сестра, — возразил лейтенант, — вы не знаете этот народ. Они живучи, как кошки. Их либо убивают сразу, либо они через час-другой уже вполне могут сами нажимать на спусковой крючок. Вы уж мне поверьте…
      — Не буду с вами спорить. Наберитесь терпения и подождите в холле.
      «Спокойнее, — подумал Хант, — главное — думать логично. Ученый я в конце концов или полуграмотный гангстер, путающий английские слова с итальянскими? Итак, кто-то совершил налет на имение Джо Джеффи. Я был ранен и доставлен в больницу. По-видимому, я единственный, кого нашла полиция. Остальные или убиты, или удрали. Но где собака, где Гроппер? Неужели тоже убит? Отрицать, что я что-либо знаю, бессмысленно. Придется избрать другой путь. Откровенность и прямота не так уж плохо, когда больше ничего не остается делать. Беллоу убит, гениальный ученый с замашками гангстера. Общество бессмертия на паях…»
      Мысли скакали у него в голове, насмехаясь над ним. Усилием воли он заставил себя сосредоточиться. Беллоу, очевидно, убит. Ключи от сейфов и неподписанные чеки исчезли. Но Гроппер наверняка запрятал часть своих миллионов где-нибудь еще, он не такой человек, чтобы снести яйца в одну корзинку… Ну что ж, посмотрим. Если только бульдог жив…
      Хант открыл глаза. Спиной к кровати стояла могучего телосложения сестра в длинном белом халате. Белый продолговатый чепец католической монахини на голове был накрахмален так, что отливал металлическим блеском. На мгновение Ханту захотелось броситься на нее, сшибить с ног, напялить на себя ее одежду и удрать из больницы, но он тут же усмехнулся своей ребячливости. В холле сидит полицейский лейтенант, и, кроме того, в его состоянии он смог бы сшибить с ног разве что муху.
      — Сестра, — позвал он, — прошу простить меня, но я уже пришел в себя, а в холле, как я слышал, моей аудиенции ожидает джентльмен.
      Сестра удивленно взглянула на него, пожала плечами и пошла к двери. На секунду ее мощная фигура застыла в дверном проеме, и тут же в комнату вошел невысокий широкий человек с круглым лицом и бегающими глазами. Человек улыбнулся, подвинул к кровати стул и сказал:
      — Я же говорил сестре, что вы — народ живучий. Позвольте представиться: начальник бюро хиллсайдской полиции по особо важным преступлениям лейтенант Мак-Грири. Теперь валяйте вы и не теряйте зря отпущенного вам господом времени. Его, может быть, осталось у вас не так-то много.
      — Благодарю вас, лейтенант, за напоминание о бренности всего земного и быстротечности жизни. Разрешите, в свою очередь, представиться и мне: доктор Кристофер Хант, помощник профессора Беллоу. Специальность — тонкая электронная аппаратура.
      — А еще говорят, будто полиции приходится иметь дело только с необразованной публикой. Итак, мистер Хант, что вы делали вчера ночью в доме у некоего Джозефа Джеффи? Устанавливали тонкую электронную аппаратуру?
      — Самое комичное, лейтенант, что вы угадали…
      — Ну конечно же, ночью у вас возник сугубо теоретический спор с командой из другого университета, и вы решили в порядке научного диспута перестрелять друг друга. Бросьте валять дурака. Меня интересует только одно: вы сами будете говорить или помочь вам?
      Лейтенант многозначительно сжал правую руку в кулак, поднес к глазам, осмотрел и даже подул на нее, словно смахивая невидимые пылинки. Кулак у него чем-то походил на лицо: был таким же круглым и невыразительным.
      Хант откинул голову на подушку и вздохнул. В Гарварде по крайней мере его никто не бил и не грозил избить. Теперь же ему доставалось с удручающей регулярностью.
      — Послушайте, лейтенант, — устало сказал он, — вы не задумывались над вопросом, почему Гроппер стал идиотом?
      Кулак лейтенанта как-то сам собой раскрылся. Он уперся руками в колени и наклонился вперед, почти к самому лицу Ханта. На носу Мак-Грири росли маленькие волосы и кожа была пористой.
      — Да, — ответил он, — я задумывался над этим. Кроме того, я задумывался над многими другими вещами. Например, почему Гроппер не оставил никакого завещания? Вы, должно быть, не знаете, он вчера умер, так и не придя в себя. Я действительно думаю обо всех этих вещах, мистер Хант, если это ваше настоящее имя, и у меня болит голова.
      — У меня тоже. В одном только я не могу с вами согласиться. Вполне возможно, что мистер Фрэнк Джилберт Гроппер вовсе не умер.
      — Пожалуй, сестра все-таки была права. Рановато я вас начал допрашивать.
      — Нет, нет, лейтенант, не рано. Я чувствую себя великолепно. Меня совершенно не интересует, кто испустил дух в Риверглейде. Я даже не отрицаю, что для вас и всех других скончавшийся слабоумный старец действительно Фрэнк Гроппер. Меня же в гораздо большей степени интересует коричневый бульдог с белыми лапами.
      — Мне начинает везти на сумасшедших. Сначала Гроппер, теперь вы.
      — Держитесь, лейтенант, а то сами присоединитесь к этой компании. Кстати, штат оплачивает больничные счета, если его полицейский попадает в сумасшедший дом?
      — Послушайте, вы, на вас, кажется, уже произвел впечатление мой кулак. Хотите свести с ним более интимное знакомство?
      — Не сердитесь. Я просто с детства считал, что полицейский начинает соображать что-нибудь, когда выведешь его из себя. Усиленная циркуляция крови способствует мыслительным процессам. Эй, эй, осторожнее! Ударите меня через минуту, а сейчас скажите: нашли там труп бульдога?
      — Нет, а что?
      — Значит, по всей видимости, он жив. Повторяю: очевидно, Фрэнк Гроппер жив. Вряд ли он дался им в руки. Надо только поймать его и по меньшей мере половина его состояния — наши. А это минимум двадцать миллионов.
      Лейтенант встал и повернулся к двери.
      — Не думайте, приятель, что эта игра в сумасшедшего что-нибудь вам даст. Я сам видел вчера старика в постели. Не говоря уже о том, что весь Риверглейд полон врачей. Когда племянник Гроппера Кроуфорд понял, что старик уже не выкарабкается, он не жалел на докторов. Так что полежите. Часа через два мы снова побеседуем, и тогда…
      — Не торопитесь, лейтенант Мак-Грири. Какой мне смысл дурачить вас, если у двери, с той стороны, стоит ваш полицейский? Угадал? Вот видите. Я вас еще раз спрашиваю: знаете ли вы, как могло получиться, что Фрэнк Гроппер отправился на ранчо нормальным человеком, нормальным хотя бы потому, что он сам вел свой «роллс», а нашли вы его идиотом? Полным идиотом. И помните ли вы, что в подвале, где он лежал на полу, вы нашли обломки какого-то аппарата, электронного, заметьте? И помните ли вы, что фамилия владельца этого ранчо действительно Беллоу и что помощником у него был некто Кристофер Хант? Садитесь, лейтенант, и слушайте. Я думаю, что, если вы поверите мне, через недельку-другую вы смело сможете подать в отставку. Кстати, вы случайно не помните, не совершал ли кто-нибудь нападения на некоего Бакстера с целью отнять у него собаку?
      Хант не заметил, как сел в кровати. Он говорил медленно, спокойно и логично, и его не оставляло ощущение, что говорит не он, а кто-то другой, а он лишь слушает этот знакомый голос. Он всегда чувствовал такое раздвоение, когда был возбужден. Должно быть, работа в лаборатории научила его этому фокусу: можно сколько угодно дрожать от возбуждения — выйдет или не выйдет эксперимент, — но часть сознания должна пристально и критически следить за приборами.
      Он неторопливо рассказывал и думал: жалеет ли он о том вечере, когда принял приглашение Беллоу уйти из университета и заняться этой штукой? Нет, пожалуй, не жалеет. Конечно, для человека науки, для ученого деньги не все, но очень многое. Годы идут, мозг теряет свою остроту, пальцы — гибкость, а что остается взамен? Скудное профессорское жалованье, молодящаяся жена, набитая последними университетскими сплетнями, и куча детей, за которых нужно платить на каждом шагу. Нет, дело не в деньгах, дело в том ощущении свободы и независимости, которые они дают. В конце концов он живет в свободной стране и надо иметь на что пользоваться этой свободой. Нет, он не жалел о предложении Беллоу…
      Когда Хант кончил говорить, лейтенант Мак-Грири несколько минут сидел молча. Внезапно он вскочил и крикнул:
      — Я вам верю, это слишком фантастическая история, чтобы усомниться в ней! Мы должны изловить эту собаку, простите, Гроппера. Я уверен, что у Джеффи трупа собаки не нашли. Вы можете двигаться? Давайте попробуем.
      С нескрываемой нежностью, словно миллионное сияние уже окружало Ханта ярчайшим нимбом, Мак-Грири помог ему встать с постели. Голова ученого гудела и ноги слегка дрожали, но он сделал несколько шагов по палате и почувствовал, что сможет идти.
      — Сейчас вам принесут одежду, Хант, — сказал лейтенант и пошел к двери.
      Хант снова присел на кровать. Нет, он не жалел. Если даже ему и не видать этих миллионов, он никогда не упрекнет себя, что просидел, как кретин, всю жизнь в лаборатории, вычерчивая схемы и возясь с бесконечной настройкой.
      Мак-Грири вошел с одеждой Ханта в руках.
      — Поехали, — сказал он, и Кристофер увидел в его глазах нетерпеливый охотничий блеск.
      Пока он с трудом натягивал на себя брюки, Мак-Грири несколько раз повторил:
      — Не сомневайтесь во мне, я человек порядочный. Всю выручку пополам. Честно говорю: пополам. Я человек порядочный…

16. Бульдог в «кадиллаке»

      Фрэнк Джилберт Гроппер знал, что такое одиночество, и привык к нему. Подобно альпинистам, которые, подымаясь по горному пику к вершине, чувствуют себя все более одинокими, он с каждым миллионом удалялся от людей. То есть люди вокруг него были всегда, но он не верил им и не мог даже позволить себе никаких чувств по отношению к ним. Он знал себе цену в прямом и переносном смысле и понимал, почему все вокруг с такой готовностью улыбались ему и смеялись при каждой его шутке.
      Он не тяготился своим одиночеством. Для тех, кто ищет общества, одиночество — синоним скуки. Гроппер не знал скуки. Скука — это незанятый ум. Его ум всегда был занят. И ому никогда не было ни скучно, ни одиноко. Сорок миллионов друзей, хоть и запрятанные в толстостенных стальных сейфах, никогда не покидали его и никогда не давали скучать.
      Но сейчас, лежа в канаве под небольшим мостиком, он вдруг ощутил безмерное одиночество. Он всем своим собачьим телом внезапно ощутил громадность этого шумного, пахучего и пустынного мира и всю свою малость, исчезающе малую точку, дрожащую в вонючей канаве под заплесневелыми досками мостика. Если раньше деньги, его деньги, делали его центром финансовой вселенной, то теперь, лишенный их, он вдруг оказался ничтожным атомом, который подчиняется в своем движении совсем другим законам.
      Одиночество наваливалось на него гигантским прессом, сжимало его, опустошало голову и наполняло безыменным ужасом. Он не мог больше оставаться один. Гроппер осторожно выглянул из-под мостика: уже стемнело. Он вылез из канавы и, стараясь держаться боковых улиц, побежал по направлению к дому Бакстеров.
      Путешествие было долгим, и, когда он достиг цели, уже наступила ночь. Он ткнулся носом в калитку: заперта. Поднял голову — нет, звонок слишком высоко, не дотянуться. Гроппер начал тщательно исследовать забор, удивляясь, как хорошо он видит в темноте. Ни единой дыры, сквозь которую можно было бы пролезть. С другой стороны забора послышалось знакомое тявканье. Фидо, шотландская овчарка Фидо… Сердце Гроппера застучало, и он внезапно понял, что тянуло его сюда. Тявканье было веселым и нетерпеливым. «Неужели она узнала меня в темноте?» — промелькнуло у Гроппера в голове, и он ответил радостным ворчанием. Фидо стояла у самого забора, и Гроппер просунул свою морду между планок. Странное возбуждение охватило его и заставило задрожать в томительном ожидании.
      Он почувствовал, как Фидо лизнула его в морду, и вое торг вырвался из него громким торжествующим лаем. Первый раз за последние пятьдесят лет он радовался поцелую, не отдавая себе отчета, что это его, шестидесятивосьмилетнего финансиста, лижет в физиономию сука породы колли.
      Гроппер не анализировал своих чувств. Они были столь незнакомы ему, что он все равно затруднился бы определить их. Он лишь ощущал накатывавшую на сердце теплоту и странное головокружение.
      Не думая о том, что делает, Гроппер бросился вперед на доски забора и упал. Тявканье Фидо напомнило ему человеческий смех, и он одним прыжком вскочил на ноги. В нескольких ярдах от него стоял грузовичок. Должно быть, Бакстер привез что-нибудь из гаража и решил не загонять машину во двор. Как он сразу не догадался? Гроппер подпрыгнул вверх, пытаясь вскочить в кузов, но когти лишь царапнули по борту, и он плюхнулся на землю.
      Фрэнка Гроппера можно было упрекать в чем угодно, но только не в отсутствии упорства. Он слегка присел на задних лапах, подпрыгнул и уцепился лапами за край борта. Еще мгновенье — и он был в кузове. Из кузова он забрался на крышу кабины. Теперь забор был почти на одном уровне с ним, всего в двух или трех футах. Внизу он увидел Фидо. Она стояла и, казалось, ждала его. Гроппер зажмурил глаза и прыгнул. Земля встретила его толчком, который сбил с ног и заставил два раза перевернуться. Прежде чем он вскочил на ноги, Фидо уже куснула его в ухо и отскочила в сторону.
      «Боже мой, я схожу с ума, — вдруг подумал Гроппер, — я действительно превращаюсь в собаку, в бульдога. Я влюблен, я влюблен в суку с длинной шелковистой шерстью и узкой длинной мордой. Мне хочется все время быть с нею. Не хватало еще, чтобы я пригласил ее потом в Риверглейд, потом, когда я снова стану… Стану? Жив ли Беллоу? Жив ли Хант? Найдут ли они меня?»
      Фидо снова толкнула его мордой, принялась быстро разбрасывать задними лапами землю, потом вытащила из ямы кость и отскочила в сторону. Его, финансиста и миллионера, угощают ночью выкопанной из земли сухой костью, как когда-то угощали где-нибудь в «Ритце» изысканными блюдами.
      И, может быть, впервые за долгие-долгие годы он почувствовал благодарность, мягко шевельнувшуюся в нем.
      На улице послышался звук мотора, яркий свет фар создал из ничего стволы деревьев, заборы, крыши. Тонко пискнули тормоза. Открылась дверца, и чей-то голос тихо сказал:
      — Как будто здесь. Сидите в машине, вы слишком слабы, я сам поговорю.
      Луч карманного фонаря ощупал калитку, и в то же мгновенье в доме послышался звонок. Прошла, должно быть, минута, и человек у калитки снова позвонил. На этот раз из дома вышел Бакстер. Пугливо озираясь вокруг, он сделал несколько шагов по дорожке.
      — Эй, какого черта вы там… — крикнул он и увидел прожектор на крыше «шевроле». — Никак полиция? Другого времени вы не нашли? Вытащить из постели порядочного человека в полночь — это мне кое-что напоминает…
      — Прошу прощения, мистер Бакстер. Вы ведь Бакстер?
      — Ну, Бакстер.
      — Лейтенант полиции Мак-Грири. Может быть, вы откроете калитку?
      — В другой раз, лейтенант. С полицией, если это возможно, лучше разговаривать через забор. Что вам нужно? Или вы приехали спросить, как идут дела и какая завтра, по моему мнению, будет погода?
      — Еще раз простите, мистер Бакстер, но, право же, я к вам по делу и прошу прощения за позднее время.
      Фидо захлебывалась от лая, прыгая вокруг Бакстера.
      — Ну что у вас, лейтенант, а то я замерзаю?
      — Это ваша собака?
      — Да, моя. Укусила кого-нибудь? Нет, это ошибка, мы ее не выпускаем со двора.
      Луч фонарика опустился пониже и застыл на шотландской овчарке. Гроппер, сидя за кустом, почувствовал, как шерсть у него на шее становится дыбом.
      — Колли?
      — Да, колли. А что все-таки случилось?
      — А бульдога с лапами в белых чулках у вас нет?
      — Вон оно что! Вспомнили! Я же заявлял в полицию. Можете не сомневаться, бульдогов я обхожу теперь, как прокаженных.
      — Да, да, мистер Бакстер, мы это прекрасно помним. Я сам веду расследование и, поверьте, не стал бы вас беспокоить, если бы не предполагал, что собака может снова забрести к вам, и тогда ваша жизнь в опасности. Это ведь не совсем обычная собака, как вы считаете?
      — Обычная? Если бы наша хиллсайдская полиция обладала хотя бы половиной ее ума…
      — Вы остроумный человек, мистер Бакстер. Я извинился перед вами, но если вы настроены шутить…
      — Ладно, лейтенант, не заводитесь. Если бы вас вытащили ночью из постели и стали выспрашивать о собаке, из-за которой у вас были одни только неприятности, вы бы тоже стали остроумным.
      — Но вы уверены, что собака не у вас? Может быть, она где-нибудь во дворе?
      — Во-первых, я только что починил забор. Четыре дня возился. Во-вторых, как вы думаете, наша-то собака молчала бы?
      — Да, пожалуй, вы правы. Но помните, что в ваших же интересах немедленно сообщить нам, как только бульдог окажется у вас. Вы меня поняли?
      Лежа за кустом, Гроппер лихорадочно думал. Сделать шаг вперед и оказаться в луче фонарика? Что с ним сделает полиция? Во всяком случае, ни Беллоу, ни Хант, если они и остались живы после той ночи, в полицию не обратятся, слишком много на них висит. Нет, с полицией связываться они ни за что не будут, для них это верная тюрьма. Нет, покрепче прижаться к земле, к чуть сыроватой и теплой земле, запах которой, такой невыразительный для человека, распадался в его сознании на множество ярких запахов. Надо ждать. Надо дать им время.
      — Так договорились, мистер Бакстер? Я жду вашего звонка.
      Мак-Грири сел в машину. Свет фар снова скользнул по улице и поблек, растаял вместе с шумом удалявшегося автомобиля.
      — Бр-р, холодно, — проворчал Бакстер и направился к дому. Не успел он закрыть ва собой дверь, как на улице снова остановилась машина и в доме снова заверещал звонок. Чертыхаясь, Бакстер спустился с крыльца и крикнул:
      — Ну что вы там забыли, лейтенант? Дадите вы мне лечь спать или нет?
      Человек у калитки тихо рассмеялся:
      — Значит, это у вас была полиция? Ничего не поделаешь, приходится уступать властям очередь. Откройте калитку или вынесите бульдога.
      — Кто вы и сколько меня будут терзать этой проклятой собакой? Почему вы не спросите у меня жирафу?
      — Заткнись. И поплотнее. Принеси бульдога.
      — Послушайте, вы что, с ума все сошли? Кто вы?
      — Меньше слов, или твоя старуха завтра же отправится получать страховку за тебя, понял?
      — Господи, да я бы вам с удовольствием вручил хоть дюжину бульдогов, если бы они у меня были. Нет у меня бульдога, сэр. Видит небо, что нет.
      — Небо меня не интересует. Я хочу видеть сам.
      Бакстер щелкнул замком и открыл калитку. В свете фонарика Гроппер успел рассмотреть сонное, невыразительное лицо. Нет, это не человек Джо Джеффи. Это, наверное, из тех, что напали на его дом. Нет, нет, только не попасть им в руки. Если они знают, а они наверняка знают, ему несдобровать. Они-то заставят его кое-что вспомнить.
      Человек вошел в калитку и тихо свистнул. Потом сказал:
      — Послушай, заткни лучше уши и не слушай, что я буду говорить. А если и услышишь — забудь! Понял?
      Бакстер медленно поднял к голове трясущиеся руки и заткнул уши. Человек тихо прошептал:
      — Мистер Гроппер! Мистер Гроппер, вам лучше выйти, мы вам все сделаем, что нужно. Чертов пес! Ищи его по Соединенным Штатам Америки! Как будто у босса нет других забот, как гонять нас за четвероногим финансистом. Мистер Гроппер!
      Человек еще раз оглянулся и небрежно толкнул Бакстера пистолетом.
      — Веди в дом, — сказал он, — может быть, ты его прячешь там где-нибудь.
      Они оба скрылись в доме, а Гроппер, лизнув Фидо, шагнул к калитке. Он не хотел уходить. Лапы его словно прилипали к земле, и оторвать их было невыносимо трудно. Он еще раз оглянулся на колли. Собака смотрела на него, и ему почудилось, будто она едва слышно жалобно взвизгнула…
      «Кадиллак» стоял с потушенными фарами, но мотор мягко урчал на холостых оборотах. В голову ему вдруг пришла шальная мысль. Чем еще раз рисковать жизнью, совершая экскурсию по городу, может быть… Он представил себе выражение лица человека, когда тот выйдет от Бакстера, и нажал лапой на кнопку дверной ручки. Дверца «кадиллака» слегка приоткрылась, он просунул в щель морду и вскочил на сиденье. Закрыть дверцу было гораздо труднее, но после двух или трех попыток ему удалось притянуть ее к себе лапой.
      В темноте он ощупал задними лапами педали. Ага, широкая — тормоз, узкая — акселератор. Педали сцепления на дорогом «кадиллаке» не было. Тем лучше. Сможет ли он повернуть руль? Ага, вполне.
      Он нажал на педаль, и длинный лимузин мягко тронулся с места. Он ездил на машинах уже больше пятидесяти лет. Он сидел за рулем угловатой коробочки, «форда Т», которой Генри Форд положил начало массированному наступлению на американского пешехода и гражданина, и на кожаных подушках «роллс-ройса», бензинового аристократа с английским воспитанием. Он уже давно воспринимал машины просто как вещь, как нечто переносящее его с места на место. Но сейчас, вцепившись лапами в руль, он ликовал. Он всем своим маленьким собачьим телом ощущал великое таинство власти человека над машиной…
      Человека? Он — собака, и ему приходится почти стоять, чтобы морда хотя бы чуть-чуть была выше щитка приборов и чтобы видеть дорогу перед собой.
      Он вел машину к центру города, туда, где он мог надеяться на одного человека, только одного, психологию которого он понимал и кто смог бы понять его. Он не боялся, что его заметят. Было уже темно, да и кто поверил бы своим глазам, увидев его за рулем машины?
      И как бы в ответ на свои мысли, он увидел полицейского. «Кадиллак» Гроппера стоял на пересечении Мейн-стрит и Фридом-авеню, ожидая зеленого сигнала светофора.
      Заметит его полицейский или нет? Он не испытывал страха. С момента, как сел за руль, он чувствовал какой-то подъем, отчаянную решимость.
      Полицейский медленно повернул голову и посмотрел на «кадиллак» закуривая. В течение нескольких секунд картина, увиденная им, как бы проявлялась в сознании. Затем он потер глаза, нажал себе пальцем на подбородок и перекрестился, делая все это быстро и приближаясь к машине.
      — Эй, — крикнул он, — какого черта!
      Гроппер помахал ему лапой и нажал на акселератор. «Кадиллак» скользнул вперед, в ночную темноту Фридом-авеню.
      — Ну что вы думаете, Хант? Где мы будем его искать? — спросил Мак-Грири, оборачиваясь к Ханту. — И уверены ли вы вообще, что эта собака жива и находится в Хиллсайде? Полгорода объехали. Хотя я вам и верю, но… Ладно, двинулись в полицейское управление, поговорю со своими ребятами…
      Они молча добрались до пересечения Мейн-стрит и Фридом-авеню. Внезапно Хант сказал:
      — У вас у всех, полицейских, такие забавные манеры или вы для центра города выбираете лучших?
      Полицейский в центре перекрестка то подпрыгивал на месте, то вздевал руки вверх и смеялся коротким дробным смешком.
      — Эй, Морфет, ты что, спятил? — крикнул Мак-Грири, выскакивая из машины.
      Полицейский вздрогнул, словно через него пропустили ток.
      — Господи, вы-то хоть по крайней мере человек, а не собака. А то я думал уже, что схожу с ума.
      — Какая собака? Что собака?
      — Можете меня уволить, сэр, но я только что видел в «кадиллаке» собаку.
      — Ну и что?
      — За рулем, сэр! Вы понимаете — за рулем! Сидит за рулем и управляет машиной!
      — Какой породы? — крикнул Хант, вылезая из «шевроле».
      — Породы? Гм… Ну конечно, бульдог! Да, сэр. Теперь я вспоминаю, конечно, бульдог. Он помахал мне лапой.
      Хант посмотрел на лейтенанта, и тот кивнул головой, кивнул медленно и торжественно, словно подписывая государственный договор о дружбе.
      — Послушайте, Морфет, — сказал Хант полицейскому, — так ведь вас, кажется, звать, а вы не обратили внимание на номерной знак?
      — Нет, сэр, но это был черный «кадиллак». Это точно. Машина поехала вон туда, по Фридом-авеню.
      — Спасибо, Морфет, и забудьте обо всем этом, если не хотите, чтобы над вами смеялся весь Хиллсайд. Это была всего-навсего дрессированная собака, а вы подняли панику.
      — Спасибо, сэр.
      Они нашли машину в самом конце Фридом-авеню. «Кадиллак» стоял у тротуара. Ключа в замке зажигания не было. Хант открыл дверцу и несколько раз шумно вдохнул воздух.
      — Можно и не искать на сиденье волосков, лейтенант. Здесь только что сидела собака, я чувствую запах.
      — Похоже, что вы правы, Хант. Обождите, сейчас я свяжусь по радио из нашей машины с полицией, пусть они выяснят, кому принадлежит «кадиллак».
      Хант огляделся. Улица была пуста. Черной громадой распластался Первый Хиллсайдский городской банк.
      Он тихо свистнул и прислушался. Никто не отозвался, только сзади послышались шаги Мак-Грири. Он подошел к Ханту и прошептал:
      — Вы знаете, чей это «кадиллак»? Он принадлежит некоему Найфу, правой руке Джека Спарка.
      Когда лейтенант произнес имя Спарка, в голосе его было почтения куда больше, чем если бы он произнес имя губернатора штата или даже президента.
      — Спарка? — переспросил Хант.
      — Да, Спарка, самого Спарка. Но нет, Гроппер не у них, иначе они не дали бы ему раскатывать по Хиллсайду. Он просто угнал машину.
      — Вполне может быть, что Гроппер все-таки прятался где-то около дома Бакстера и воспользовался машиной, когда ее владелец тоже пожаловал туда.
      — Вы прирожденный детектив, мистер Хант. Но связываться со Спарком… Господи, теперь мне понятно, кто был ночью у Джеффи и зачем они туда пожаловали! Они тоже ищут Гроппера! Да, сэр, клянусь любовью к закону!
      Лейтенант Мак-Грири задумался. Он внезапно ощутил прилив отчаянной храбрости. Долго ли вообще будет терпеть страна засилье американской мафии? Хватит! Должны же найтись люди, которые смело станут на защиту законности и порядка. И это будет он, Мак-Грири.
      — Обождите, Хант, — сказал он. — Я должен снова связаться с участком, а потом поищем собаку…

17. Адрес в телефонной книжке

      Гроппер спал, сжавшись в комок, и вздрагивал во сне. Ему было холодно и снились сны. Ему снилось, как он привозит в Риверглейд Фидо и небрежно говорит старому Джейкобу:
      — Это Фидо, моя жена.
      — Да, сэр, но…
      — Уверяю, она лучше многих дам, которые бывали здесь в Риверглейде.
      — Да, сэр, но что скажут люди?
      — Они скажут, что у Гроппера редкостная жена, с веселым игривым характером, со стройной фигурой, с шелковистой шерстью.
      — С шерстью, сэр?
      — Ну какая разница, Джейкоб? Пускай будет с шелковистыми волосами, если неприлично сказать о жене, что у нее прекрасная шерсть. Пришли-ка мне теперь Мередита. Мы должны разослать приглашения на свадьбу.
      — Да, сэр, но ведь полагается пригласить родственников и друзей новобрачной…
      — Ах, Джейкоб, Джейкоб, вечно ты суешь нос не в свои дела. Что здесь особенного? Пригласим на свадьбу десяток-другой собак. По крайней мере веселей будет. Что же касается беседы, то, уверяю, она мало чем будет отличаться от обычной светской болтовни.
      — Но другие гости?
      — Они будут в восторге. Фрэнк Гроппер может жениться на канарейке, на ящерице, на щуке, и, уверяю, все будут относиться к ней с величайшим почтением. В этом весь смысл цивилизации. Деньги заменяют ум, красоту, благородство. Почему же они не могут заменять недостающую прямую походку?
      — Иисус Христос, спаситель наш!
      — Что такое, в чем дело, Джейкоб?
      — Вы… вы…
      — Что я, собака? А ты что, сразу не заметил?
      — Вы… вы… бульдог… Боже правый и милосердный!
      — Ну хватит, Джейкоб, это начинает мне надоедать.
      Он бросается на старика и сжимает челюсти у него на горле. Человеческие кости хрустят совсем по-особенному. Гроппер просыпается, вздрогнув. Ах да… Странный сон. Уже начинает светать. Очень холодно. Если бы можно только было вытянуться у себя в Риверглейде на кровати, укрыться потеплее и спать, спать, спать. Джейкоб… Ах да, Джейкоба уже нет, и Мередита тоже. Тогда у него еще не было собачьих челюстей, зато у него был «роллс-ройс».
      Только бы никто его не заметил здесь, во дворе банка, под чьей-то оставленной на ночь машиной. Он закрыл глаза и снова задремал, отчаянно стараясь сжаться, уменьшиться в объеме, превратиться в точку, лишь бы тепло его тела не уходило…
      Гроппер оглянулся: как будто ничего подозрительного. Теперь только выждать, пока у входа в банк будет несколько человек. Ага, вот сейчас.
      Он молниеносно прошмыгнул мимо швейцара, в несколько прыжков очутился на втором этаже, толкнул носом дверь кабинета Мастертона и плотно прикрыл ее за собой.
      — Ну кто там еще? — ворчливо спросил менеджер Первого Хиллсайдского городского банка. Он не любил, когда его беспокоили по пустякам. Мастертон поднял глаза и увидел бульдога, смотревшего прямо на него. Бульдог кивнул ему головой и прижал лапу к своей пасти — жест, приглашающий к молчанию. Потом Гроппер подошел к двери и показал лапой на замок.
      — Клянусь совестью консерватора, — прошептал менеджер. Это было любимое выражение бывшего знаменитого сенатора от Аризоны, его кумира. Он защелкнул замок и уставился на собаку.
      — Никак это тот самый пес, на котором я, как последний дурак, потерял четыре тысячи долларов на одной только рекламе? Как ты сюда попал? Откуда? Куда ты делся?
      Гроппер кивнул. Четыре тысячи долларов! Если бы, только этот провинциальный идиот знал, что значат четыре тысячи долларов для него, Гроппера! Сумма, которую он зарабатывал за несколько минут. Он вскочил на стул, зажал двумя лапами карандаш и нацарапал на листке бумаги: «Я Гроппер».
      Лесли Мастертон рассмеялся. Он рассмеялся не потому, что ему было весело. Это был нервный смех. Он смеялся потому, что готов был поверить двум словам, криво написанным на листке бумаги с затейливым вензелем Первого Хиллсайдского городского банка.
      — Что Гроппер, какой Гроппер? Это твоя кличка? Какой дурак вздумал так окрестить пса? Назвать бульдога именем этой лисы, скапутившейся несколько дней тому назад, — надо же придумать!
      Гроппер посмотрел на менеджера. Он не лаял и не ворчал, он только посмотрел на него. Но это был взор, которым ужо много лет смотрели миллионы. Гроппер не репетировал этот взгляд перед зеркалом и не входил в роль. Он просто знал, что когда он смотрит на человека, человек видит не его. В зависимости от фантазии и обстоятельств человек видит аккуратные пачки долларов, длинные чековые книжки в черных пластиковых переплетиках, знающих себе цену женщин, норковые шубы, яхты, особняк на Лонг-Айленд или Беверли-Хиллз. И сейчас, хотя он был маленьким голодным бульдогом, который провел ночь на холодном асфальте под чьей-то машиной, он смотрел на Мастертона своим сорокамиллионным взглядом. И Лесли Мастертон, менеджер Первого Хиллсайдского городского банка, смутился. Он не знал, почему он смутился, но он чувствовал, что не следовало так говорить в присутствии этой собаки.
      Гроппер снова зажал в лапах карандаш. Боже мой, как легко было диктовать свои письма секретарю! Он вздохнул и принялся писать. Писать на этот раз пришлось долго, и, когда он вывел кое-как несколько строчек, лапы его дрожали от усталости.
      « Это не кличка, — прочел Лесли Мастертон. — Я Фрэнк Джилберт Гроппер».
      Менеджер почувствовал, что сознание его отказывается работать. Поверить — значит по всем канонам здравого смысла сойти с ума, потому что это абсурд, чушь и галлюцинация. Не поверить — значит признать, что этот пес — порождение его больной фантазии, первый страшный симптом надвигающегося безумия.
      Но ведь галлюцинация не может быть коллективной. Только что этот самый бульдог выступал с Бакстером в роли самой умной собаки. Ну хорошо, ему померещилось, но Бакстер, но публика?
      Он замычал, словно от нестерпимой боли, и закрыл глаза. Сейчас он их откроет, и не будет никакого бульдога, не будет ничего, кроме ровных колонок ежемесячного анализа у него на столе. И не нужно будет бороться с безумием, не нужно будет представлять себе реплики знакомых: кто бы мог подумать? Такой был рассудительный человек… Он открыл глаза и увидел взгляд бульдога. Собака кивнула ему, словно угадывая его мысли, кивнула спокойно и рассудительно, успокаивая его.
      Лесли Мастертон смотрел, как Гроппер, вытянувшись на ковре, глотает куски бифштекса, и думал о том, что, может быть, и не стоит отыскивать Беллоу или Ханта. Он знал теперь, он верил, что перед ним Гроппер, и сознание этого наполняло его грызущим беспокойством: только бы не сделать глупости, только бы не промахнуться. Пожалуйста, он готов кормить пса (мысленно он называл его то Гроппером, то собакой) чем угодно и сколько угодно, но раз кто-то в нем заинтересован настолько, чтобы в центре города в десять часов вечера оглушить Бакстера и стащить собаку… Нет, только бы не ошибиться. Найдешь ему этого Ханта или Беллоу или их обоих — и все. Что останется, что он будет иметь? Рассказывать знакомым за партией в бридж, что у него гостил в бульдожьем обличье покойный финансист Гроппер? Это будет даже не остроумно. Нет, нет, главное — не торопиться.
      Мастертон не знал, что он будет делать с собакой, но его чутье подсказывало ему: здесь пахнет деньгами. Быть может, это тот единственный шанс, который бывает раз в жизни. Тот шанс, который даст ему возможность стать человеком и заняться настоящим делом, а не возиться с хиллсайдской мелочью. Но только не подавать виду…
      Он сказал:
      — Мистер Гроппер, если вы не возражаете, я бы хотел проконсультироваться с вами по нескольким вопросам. Согласитесь, что быть в вашей компании и не воспользоваться вашими познаниями…
      Гроппер коротко передернул кожей на загривке. Раньше, должно быть, сокращение этих мышц вызвало бы пожатие плечами.
      — Так вот, вы, конечно, знаете братьев Мэркисонов из Техаса. Я их немножко знаю, особенно Клинта Мэркисона. Вы помните их попытку укрепиться на Восточном побережье и многолетнюю схватку с Кирби из-за «Алегани»?
      Гроппер кивнул головой. Помнит ли он? Кто поддерживал Кирби в этой схватке? Ох, эти техасские ребята, которым стало тесно на Среднем Западе и которые рвутся на Восток…
      — Так вот, — продолжал Мастертон, — Кирби они не одолели, слишком мощная у него была поддержка, и железную дорогу заполучить им так и не удалось. Сейчас они начинают новую атаку на…
      Мастертон посмотрел на бульдога. Тот спал, ровно дыша. Менеджер поднял было ногу, но вздохнул и вышел из комнаты, заперев дверь снаружи.
      Хант лежал на диване в номере того же мотеля, где они совсем недавно прятались вместе с Беллоу, и думал. Время идет, а на след Гроппера они так и не напали. Но ведь есть же в конце концов какой-то путь…
      Он бросил в стакан несколько кусочков льда из маленького холодильника, плеснул виски, добавил воды и с отвращением выпил. Он не пил, как правило, но нервы были натянуты и нужно было как-то снова обрести равновесие и способность здраво рассуждать.
      Гроппер не катался по ночному Хиллсайду для собственного удовольствия на украденном «кадиллаке». Он ехал куда-то с определенной целью. Цель в его положении могла быть одна — найти человека, которого он знал. Он бросил машину на Фридом-авеню, недалеко от банка. До этого он был у Бакстеров, в этом можно не сомневаться, потому что Бакстер признался Мак-Грири, что после их визита к нему приезжал еще кто-то. Найф, вот кто приезжал. Это ясно. Поняв, что у Бакстера остаться он не может, Гроппер поехал куда-то, где он мог рассчитывать на кого-то. Опять, опять то же. Он вращается как белка в колесе, снова и снова делая полный круг.
      И вдруг у него мелькнула мысль, которая заставила его вскочить с дивана. Как он сразу не догадался? Ну конечно же, Бакстер выступал с собакой перед публикой. Он должен был заплатить за помещение, за рекламу — вряд ли у него нашлось несколько тысяч долларов. Банк на Фридом-авеню! В этом-то все и дело! Должно быть, он брал туда с собой Гроппера, чтобы продемонстрировать самую умную собаку свободного мира.
      Хант схватил телефонную книгу. Бабкокс… Баддингтон… Баер… Баффи… Баккард… Ага, вот! Фред Бакстер. Он поднял трубку и набрал номер:
      — Мистер Бакстер? Говорят из банка. Когда вы думаете…
      — Господи, но я же договорился с менеджером, — голос Бакстера звучал раздраженно. — Мистер Мастертон обещал мне…
      Хант положил трубку и начал вышагивать по комнате. Мастертон. Все ясно. Но как проверить? Менеджер банка — это не Бакстер. Если он до сих пор не обратился в полицию, пытаясь разыскать Беллоу или меня… Мак-Грири только и делает, что ждет телефонного звонка… Нет, наверняка либо Гроппер ничего не сказал этому Мастертону, либо менеджер решил вести свою собственную игру без партнеров. Так что позвонить ему и спросить: «Собака у вас?» — это значило бы только спугнуть его. Нет, нужно проверить потихоньку, и, если Гроппер там, незачем знать об этом и Мак-Грири. Сумма выигрыша уменьшается прямо пропорционально количеству выигравших.
      Он начал быстро одеваться, еще не зная, что предпринять, но бездействие было невыносимо. Он должен был двигаться, куда-то идти, чтобы унять возбуждение. Кровь стучала, отсчитывая секунды и минуты. Уже вечер, Мастертон дома. Адрес в телефонной книге. Ага, вот он…
      «Я теряю всякий здравый смысл, — сказал себе Хант, стоя перед домом Мастертона на Лонг Чейз. — Это же не Бакстер. Стоит только дотронуться до замка ворот, как наверняка включится какая-нибудь сирена или что-нибудь в этом роде».
      Но остановиться он уже не мог. Он огляделся по сторонам — ни души. Подтянулся на заборе и очутился в небольшом саду. На первом этаже двухэтажного дома все окна были темными, зато на втором этаже в двух окнах горел свет. Хант тихо выругался. Что делать? На мгновение он вдруг почувствовал огромную усталость, которая опустошила его, лишила всех желаний. Он увидел себя со стороны: молодого ученого из Гарвардского университета, ставшего не то гангстером, не то вивисектором. Драки, выстрелы, липкий страх и выворачивающийся желудок, ночь, ночь, погоня и бегство — непременные атрибуты детективного романа. Он ли это? Кристофер Хант? Или это не он, а кто-то другой, с тупым упорством жестко запрограммированного робота преследующий многомиллионную Химеру? Запрограммированный робот. Конечно, все они запрограммированные устройства, реагирующие лишь на деньги.
      Бросить все и бежать, бежать отсюда. Может быть, и нужно было бы сделать это, но он отдавал себе отчет, что никогда не сможет быть прежним Крисом и радоваться элегантному костюму от братьев Брукс. Будь проклята память Беллоу, будь проклята его осторожность, из-за которой он так и не раскрыл секрета своей машины. Он знал кое-что, но никогда в жизни не сможет восстановить конструкцию. Он знал себе цену.
      Нет, человек, оттолкнувшийся от трамплина над бассейном, не может прервать падения раньше, чем врежется в воду. Нет, нет и нет.
      Он оглянулся, стряхивая оцепенение. Прямо напротив дома рос клеи. Хант снял туфли и обхватил руками ствол. Только бы дотянуться до того вон сука! Он несколько раз соскользнул вниз, пока, наконец, не ухватился за сук. Беззвучно раскачиваясь в темноте, он подтянулся, перевел дыхание, прижался к стволу и взглянул в окно. В освещенной комнате стоял человек и разговаривал. Хант не слышал его голоса, но отчетливо видел движения губ. Человек смотрел вниз, и, кроме него, в комнате никого не было. Не было, по крайней море выше уровня окна. А человек разговаривал, наклонив голову и глядя вниз. Он мог разговаривать только с собакой!

18. Если вы Гроппер, сядьте в кресло!

      У гангстера и финансиста есть нечто общее. В отлично от промышленника, вложившего свои капиталы в производство определенного товара, будь то ракеты «Минитмен» или электрические бритвы «Шик», они привыкли заниматься всем на свете. Один и тот же банкир может субсидировать покупку земельных участков в штате Аризона и поиски нефти в Конго. Один и тот же гангстер может быть заинтересован в снабжении притонов Рио-де-Жанейро живым товаром из Бангкока и поддержке определенного кандидата в сенат от штата Калифорния. Вот почему настоящий гангстер, гангстер солидный и с репутацией, чувствует себя настоящим деловым человеком и даже организует свой непосредственный штат помощников на манер респектабельного банкира.
      Чтобы попасть в кабинет Джека Спарка, любой смертный, от мэра города до профсоюзного босса, должен был пройти сквозь фильтр из помощников и секретарей.
      Но Найф не был бы его «торпедой», его правой рукой, если бы не обладал правом беспрепятственного доступа к шефу.
      Вот и сейчас он вошел в огромный кабинет Спарка через боковую дверь — отдельный выход на улицу (ничего не поделаешь, в каждой профессии есть свои традиции!).
      — Ну что? — спросил Спарк. — Есть что-нибудь?
      — Да, сэр, можно нести?
      — А где взяли?
      — На улице, сэр.
      — Валяйте.
      Найф вышел и через минуту внес под мышкой в кабинет отчаянно извивавшегося и лаявшего бульдога.
      — Он не кусается?
      — Как вам сказать, сэр…
      — Ладно, пустите его.
      Бульдог забился в угол, угрожающе ворча. Круглые его глаза с вывороченными нижними веками смотрели злобно и настороженно.
      Спарк имел все основания считать себя опытным человеком. Он редко задумывался над тем, как себя вести в тех или других обстоятельствах, тем более что, как правило, он сам создавал нужные обстоятельства. Но сейчас он чувствовал беспокойство. Впервые за долгие годы он не знал, как вести себя, как начать разговор. Когда Фрэнк Гроппер был человеком, они отлично договорились. Оба были деловыми людьми, оба имели общих знакомых вроде сенатора Харкнеса, и если Спарк и величал Гроппера сэром, то лишь из уважения к его возрасту.
      Но сейчас… Обратиться к этой лающей собаке «сэр» у него не повернулся бы язык, тем более что никакой гарантии, что перед ним был именно Гроппер, а не просто бульдог, не было. По словам Найфа, в Хиллсайде по меньшей мере пять тысяч бульдогов. Если даже отбросить собак без белых чулок на лапах и тех, кто уже давно принадлежит кому-нибудь, и то их останется не один. Но, с другой стороны, этого пса Найф нашел на улице… Спарк поднял глаза и посмотрел на бульдога. Рычание стало громче.
      «Кто знает, — подумал гангстер, — может быть, на его месте я вел бы себя так же?»
      — Послушайте… мистер Гроппер… вы ли это?
      Он сделал несколько шагов по направлению к собаке, но бульдог внезапно прыгнул вперед, задел шнур телефона, и тот с грохотом упал на пол. В комнату мгновенно влетел секретарь с пистолетом в руке.
      — Все в порядке, Эрни, — сказал Спарк, кисло улыбаясь. — Маленький опыт дрессировки собак.
      Бульдог забился в другой угол и яростно лаял, коротко дергаясь всем туловищем.
      — Мистер Гроппер, я хочу вам лишь сказать, что вы среди друзей, — тихо сказал Спарк со всей нежностью, на которую был способен. — Для чего весь этот лай? Поговорим, как джентльмены… Гм… Простите, я, кажется, сказал не то… Но дайте мне как-нибудь знать, что вы — это вы, — добавил он с умильной улыбкой. — В конце концов мы же с вами знакомы. Я же достал человека, когда вы просили меня!
      Словно смягчаясь под влиянием тихого голоса, а может быть, просто устав лаять, собака внезапно замолчала и улеглась на ковер, вытянула передние лапы и положила на них голову.
      Спарк почувствовал, как сердце его забилось. Кажется, ему повезло. Это Гроппер, он был теперь в этом почти уверен. Только ни в коем случае не проговориться и не сказать, что этот Беллоу убит, а Хант исчез. Он протянул было руку, чтобы погладить собаку, но вовремя отдернул ее. Погладить Фрэнка Гроппера по головке, эту акулу с сорока миллионами, — он, должно быть, еще не привык к таким жестам. Главное — не торопиться. Пусть он освоится со своим положением, полежит минутку спокойно.
      — Мистер Гроппер, поймите меня правильно, но я все-таки должен быть уверен, что вы — это вы. Если вы — вы, встаньте.
      Услышав знакомое слово, бульдог неохотно встал, потом снова улегся на ковре. Красноватые глазки смотрели на Спарка вопросительно. Что еще?
      — Ну, поздравляю вас, мистер Гроппер. Слава богу, что вы нашли настоящих друзей или, точнее, что настоящие друзья нашли вас. Вы и представить себе не можете, как я рад за вас. Знаете что? У меня есть прекрасная идея. Вот вам лист бумаги, вот карандаш, попробуйте напишите мне, что вы хотите, хоть несколько слов, чтобы я знал.
      Спарк протянул собаке лист бумаги и карандаш. Пес недоверчиво обнюхал незнакомые предметы, толкнул карандаш лапой и прыгнул за ним, отшвырнув его еще дальше. Должно быть, бульдог еще не достиг того возраста, когда все собачьи радости уже приелись и остается смотреть на мир брезгливо и флегматично. Он играл карандашом самозабвенно, стараясь, наверно, забыть в прыжках только что пережитый испуг. Он пригибал голову, замирал, потом пружинисто прыгал вперед, делал вид, что ловит желтый кусочек дерева, а сам толкал его вперед, заливаясь оглушительным лаем.
      Гангстер застыл на месте, изумленно наблюдая за собакой. Рот его слегка приоткрылся, как у детей в цирке, а глаза округлились. Он несколько раз беззвучно пошевелил губами, подошел к столу и налил стакан воды. Не отрывая глаз от собаки, он залпом выпил его.
      — Мистер Гроппер, — крикнул он вдруг, приходя в себя. — Какого дьявола вы морочите мне голову! Сидите спокойно!
      Снова услышав знакомую команду, собака села, по-прежнему глядя на карандаш.
      — Что вы устраиваете представление? Щенок вы или вы деловой человек! — Спарк почувствовал, что шея и лицо у него наливаются кровью. — Вы знаете, что Беллоу нет в живых?
      Собака легла на бок и закрыла глаза. Внезапно Спарк подскочил на месте.
      — Найф! — крикнул он.
      — Да, сэр.
      — Посмотри на пса!
      — Да, сэр.
      — Кобель это или сука?
      — Сука, сэр.
      — Сука, сэр, сука, сэр! А бульдог, которого мы ищем?
      — Простите, мистер Спарк, я об этом не подумал.
      — Хочешь, чтобы я тебя самого посадил на цепь? Ты бы у меня быстрее заговорил, чем эта гнусная тварь. Убрать ее!
      — Слушаюсь, сэр. У меня там внизу еще одна собака.
      — Тащи, но если это тоже сука…
      Второй бульдог походил на первого не больше, чем на самого Гроппера. Это была меланхолического вида собака, которая пугливо осматривалась по сторонам, никак не понимая, каким образом она очутилась в этой странной комнате и где ее хозяйка, так уютно пахнущая лаком для волос «Бьюти». То есть названия этого лака собака наверняка не знала, запах же узнала бы среди тысячи, и то, что она не чувствовала его поблизости, наполняло ее ужасом.
      — Гроппер или не Гроппер? — угрюмо сказал Спарк своему новому четвероногому собеседнику. Собака жалобно заскулила. — Если вы не Гроппер, я вас сейчас пристрелю.
      Спарк взял со стола «кольт» и посмотрел на собаку.
      — Считаю до трех. Если я говорю с Гроппером, сядьте в кресло и кивните мне два раза головой. Считаю: раз… два… три…
      Собака жалобно скулила и смотрела на Спарка тоскливыми глазами. Он нажал на спуск и с отвращением пнул ногой еще дергавшееся тело…

19. Маятник на шее

      Хант медленно, стараясь не произвести ни малейшего шороха, слез с дерева. Он еще раз снизу посмотрел на освещенное окно. Он колебался. Он знал, что нужно уйти, что пытаться сейчас выкрасть собаку — безумие, но разве вся цепь событий не была безумием, прыжком из привычного мира в зыбкое болото кошмара?
      Он стоял перед домом Мастертона и слушал, как с улицы доносятся привычные, принадлежащие нормальному миру звуки: цокот каблуков на асфальте, женский смех, урчание автомобильных моторов, чьи-то голоса — обычные звуки обычного засыпающего города. Обычные ли? Нет, не обычные. Ему казалось, что весь город затаился перед прыжком, перед ударом, перед выстрелом. Они все готовы царапаться, кусаться, душить, стрелять, не все лишь знают, как это сделать.
      Он почувствовал, как холодное бешенство распирает его, мешает дышать. Человек, прыгнувший с трамплина, не может остановиться на лету. Он подошел к двери и позвонил.
      — Кто там? — послышался через несколько секунд голос из-за двери.
      — Видите ли, мистер Мастертон, — ответил Хант, прижимаясь к двери, — мое имя вряд ли вам что-нибудь скажет. Меня зовут Кристофер Хант.
      — Что вы хотите? — Дверь была, должно быть, толстой, и голос звучал глухо, словно доносился из-под земли.
      — Я тот человек, который проделал всю эту штуку с Гроппером, и если вы заинтересованы…
      — Я заинтересован лишь в том, чтобы вы убирались подальше.
      — Я могу уйти, мистер Мастертон, но дело в том, что и полиция ищет собаку, точнее Гроппера, потому что они знают все, и некто Джек Спарк…
      — Как вы узнали, что он у меня?
      — Маленький секрет.
      — Как вы вошли в сад?
      — Перелез через забор.
      — Почему вы мне предварительно не позвонили?
      — Это не телефонный разговор.
      — А откуда я знаю, что вы действительно Хант?
      — Пойдите спросите у Гроппера, укусил ли он меня в руку, когда мы бежали с ранчо.
      — Ладно, я вам верю. Но мне-то от этого какая польза?
      — Мы с вами договоримся. Гроппер скажет нам, к каким сейфам подходят ключи.
      — А где ключи? — в голосе Мастертона появились нетерпеливые нотки.
      — Вот видите, ключи у меня, — соврал Хант, — а Гроппер у вас. Неужели мы не договоримся?
      — Только имейте в виду, Хант, у меня в руках пистолет. Как вы знаете, банковские служащие у нас проходят курс обращения с огнестрельным оружием. Я его проходил трижды.
      Дверь отворилась, и Хант увидел перед собой Мастертона, который держал в руках пистолет. В холле было светло, и Хант заметил капельки пота, выступившие у менеджера на лбу. Он посмотрел на руку, сжимавшую пистолет. Суставы пальцев были белыми от напряжения.
      — Не бойтесь, мистер Мастертон. Нам нечего бояться друг друга. Разве вы не знаете первой заповеди банкира?
      — Все-таки не подходите ко мне. Что вы намереваетесь сейчас делать? — пистолет в руках Мастертона по-прежнему был направлен на Ханта.
      — Как что? Сообщить Гропперу радостную весть.
      — Вы сказали, что ключи у вас. Покажите их.
      Хант засунул руку за пазуху. Мастертон весь подался вперед. Не глаза, не руки жаждали этих ключей, он весь, каждая его клеточка тянулись к ним. Быстрее, быстрее! Хант почувствовал с абсолютной уверенностью, что будь у него ключи и достань он их сейчас, в то же мгновенье прозвучал бы выстрел. Человек, прыгнувший с трамплина, снова подумал он, не может остановиться на лету.
      — Вот они, — сказал он, делая движение рукой.
      — Ну, — звук с трудом вырвался из стиснутых челюстей Мастертона. Зрачки его напряженно сузились, словно лепестки диафрагмы фотообъектива.
      — Держите! — Хант ударил его в глаза и одновременно отскочил в сторону. Он схватил Мастертона за руку и ударил головой ему в лицо. Рука Мастертона ослабла, и пистолет мягко шлепнулся на ковер. Менеджер качнулся и неестественно, словно актер-любитель, стал оседать на пол.
      Хант поднял пистолет и рукояткой ударил Мастертона по голове.
      — Партнерам с общими интересами незачем бояться друг друга, — прошептал он. — Доверие — основа сделки.
      Он огляделся: ванная, очевидно, на втором этаже. Он взял Мастертона под мышки и потащил по лестнице. Ноги банкира в домашних туфлях из пестрого плотного материала шлепали по ступенькам, как прут мальчишки, пробегающего мимо забора. Одна туфля сползла с ноги и осталась на лестнице — символ покоя и вечернего отдыха после дня работы…
      Хант втащил мягкое безвольное тело в ванную, неумело связал руки и ноги, вставил кляп в рот. Он перевел дыхание и прислушался. Ему показалось, что он слышит собачье повизгивание. Он подошел к двери и повернул торчавший в ней ключ.
      Фрэнк Джилберт Гроппер то дремал, положив голову на вытянутые даны, то лениво открывал глаза. Он только что поел, в комнате было тепло, и ощущение сытого теплого покоя расслабило его мышцы. Медленные мысли проплывали у него в голове, словно облака в почти безветренный день, и он не делал ни малейшего усилия ни остановить эти облака, ни рассмотреть их повнимательнее. И даже странность мыслей, которая всего несколько дней тому назад заставила бы его подпрыгнуть от бешенства, вовсе не казалась ему действительно странной.
      Он не думал ни о Беллоу, ни о Ханте, ни о машине, ни о деньгах. Он думал о Фидо, о щенках, о том, что надо попросить Мастертона что-нибудь придумать.
      Он верил почему-то, что скоро увидит колли, и мысль была ему приятна. Он слегка раскрывал розовую пасть, и движение его челюстей соответствовало человеческой улыбке. Ожидание встречи было совсем не таким, как прежнее ожидание встречи с Беллоу. Тогда его распирало яростное, жгучее нетерпение, клокотавшее в его собачьем сердце. Теперь же ожидание было томным, и он даже находил в нем удовольствие.
      Он все время в последние дни открывал в себе все новые, и новые чувства, вернее исчезали старые и появлялись странные, непривычные новые. Его мысль уже не задерживалась долго на деньгах. Предмет этот как бы утратил свою всеобъемлющую значимость, и хотя нет-нет он и вспоминал сейфы и банки, но он тут же начинал думать о Фидо, о Бакстерах, о Мастертоне.
      Щелкнул ключ в двери, и он увидел Ханта, всклокоченного, с царапиной на лбу и с пистолетом в руке. Так, значит, Хант жив, этот человек, чье тело Гроппер один раз уже примерял. Жив, жив…
      Гроппер вскочил на задние лапы и обнял ученого. Он испытывал не просто радость, она смешивалась даже с нежностью, и Хант заметил, как у собаки из глаза скатилась слезинка.
      Все еще тяжело дыша, Хант сделал шаг назад. Он чувствовал в себе огромную, ни с чем не сравнимую пустоту. Вот этот коричневый пес, из-за которого пытались убить его и из-за которого готов был убить он. Дыхание его не успокаивалось. Наоборот, он дышал все чаще, будто не мог остановиться у финиша и продолжал тупо бежать все вперед и вперед.
      Злоба, которая все эти дни копошилась в нем, не находила себе выхода. Она поднималась в нем, словно тошнота. Вот перед ним миллионы. Совсем немного — и они будут его, он сумеет заставить заговорить эту тварь. Но радости не было. Была ненависть к Гропперу, к Беллоу, к себе, ко всему миру.
      — Я не смогу сделать машину, Гроппер, — хрипло проговорил он, — а Беллоу нет в живых. Вы останетесь псом, Гроппер. Навсегда. Вам никогда не вылезти из этой коричневой шкуры. Вы будете сидеть в пей и ловить зубами блох!
      Он понимал инквизиторов, он понимал радость, тончайшее наслаждение, которые могут испытывать люди, причиняя боль. Он смотрел, как собака короткими неуверенными движениями пятилась от него. «Это безумие», — подумал он, но не мог и не хотел остановиться.
      — Вы останетесь псом и будете вилять остатком своего хвоста, выпрашивая объедки, и при этом будете вспоминать блюдо с креп-сюзетом в «Ритце». И вы даже не сможете рассказать другим псам, кем вы когда-то были.
      Хант смотрел, как каждое его слово словно наваливалось на собаку грузом, заставляя ее прижиматься в ужасе к полу.
      — Вам больше не нужны деньги, Гроппер, — продолжал он, — ведь собака не может войти в магазин. Я шел сюда, чтобы заставить вас сказать, где деньги, чтобы вырвать из вас секрет, но вы сами выдадите мне его. Вы убиты, вас нет, Гроппер.
      Гроппер не понимал, он даже почти не слышал его, захлестнутый беспредельным отчаянием, густым, вязким отчаянием, парализовавшим и ослепившим его. Но когда до его сознания дошли последние слова Ханта, он прыгнул на него и сомкнул на горле челюсти. Не он решил прыгнуть, не его мозг отдал приказ мышцам. Могучий инстинкт собственника, притаившийся где-то в самых глубинах его существа, сокрытый в тайниках клеток, властно бросил его вперед.
      Всю жизнь у Гроппера была мертвая хватка. Однажды вцепившись в жертву, он никогда не отпускал ее. Всю жизнь он сжимал чьи-то горла, и не безусловный бульдожий рефлекс заставлял его клыки в эти секунды неумолимо приближаться друг к другу.
      Хант хрипел, пытаясь сбросить с себя коричневый маятник. Он вспомнил о пистолете. Теряя сознание, он поднял руку и нажал на спуск. Маятник на его шее дернулся, но челюсти не разомкнулись.
      Они лежали на светло-сером ковре (нейлоновый ворс двойной прочности, гарантия три года) и, казалось, мирно спали…

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14