– Это говорит твое воображение, а не память, Джон! Ты был слишком молод во время ее кончины.

– Мне было тогда пять лет, – сказал Бедфорд. – Но выражение лица брата и его кашель пробудили мои воспоминания. Помнится мне, что когда наша бабка, де Герфорд, отправила нас, бедных сирот, к деду де Ланкастеру, то предупреждала его насчет здоровья Генриха, говоря, что у него слабая грудь Богенов и он требует особенных попечений. Затем он заболел в Кенилворте, и послали за отцом. Ваша долгая осада сильно беспокоила меня, но, по его же службе, я был вынужден оставаться вдали и надеялся, что ты сбережешь его.

– Нелегко совладать с таким человеком, как он, – возразил Джемс. – Он выглядит теперь гораздо лучше, чем десять месяцев тому назад, и я думаю, что несколько недель спокойствия восстановят его здоровье. Объясни мне, пожалуйста, – продолжал он, – отчего Жанна не приехала сюда?

– А почем же я знаю? Конечно, не я тому причина. Меня даже предупредили, чтобы не путался в эти дела, но я, не обращая ни на что внимания, все-таки привез привет от твоего соловья.

– Неужели! – вскричал Джемс.

Джон улыбнулся своей насмешливой улыбкой и вынул из кошелька, висящего у его пояса, маленький пакет, перевязанный розовой ленточкой.

Джемс покраснел от удовольствия, и, нисколько не стесняясь присутствия насмешливого, но симпатичного Джона, с благоговением поцеловал этот первый залог любви своей обожаемой невесты.

Затем он справился о здоровье своей Жанны и о том, не слишком ли холодна к ней королева?

– Не была бы холодна, если бы Жанна была не так красива. Сестра Кэт не выносит, чтобы преклонялись кому-то другому, кроме нее. Обрати внимание на нашу свиту: рыцари, лакеи – все один красивее другого; женщины же все безобразны.

– Исключая мадемуазель де Люксембург, конечно. Величественная осанка ее так и выделяется.

– Да, но ведь она не составляет ее свиты, и, кроме того, держит себя в таком отдалении, что женщины охотно прощают ее красоту… Опять Генрих кашляет! Как страшно похудел он! Не наколдовала ли что мачеха?

– Ах, Джон! Давай говорить о кашле Генриха, о лунных ночах, – обо всем, что тебе угодно, – только избавь, пожалуйста, от своих умозаключений насчет небывалого колдовства этой женщины.

– Ты совершенно прав, Джемс, – сказал Генрих, подходя ближе. – Мысль о колдовстве не покидает брата. Что же до меня, то я долго думал и решил более не притеснять вдову своего отца. Я не проведу спокойно праздника Пасхи, если не дам ей свободы и не водворю ее в ее владения. Об этом я тотчас же хочу писать Гэмфри и совету.

Но видя, что Джон пожимает плечами, он прибавил:

– Видишь результат зимы, проведенной с этим – изувером Джемсом? Я действительно убедился, что у меня на сердце гнетом лежит несправедливость, оказанная вдове моего отца!

И Генрих сдержал слово: он отдал приказ немедленно выпустить на волю свою мачеху, Жанну Наваррскую, слывшую за колдунью, и вообще никем не любимую. Многие, подобно Бедфорду, приписывали ее чарам бледность рук Генриха и его неестественный румянец.

Тем временем Эклермонда Люксембургская, более красивая, чем когда-либо в своем скромном одеянии, с обычной любезностью приняла Малькольма, ласково заметив, что она только по голосу могла узнать его, до того он вырос и загорел!

– Вы делаете слишком много чести, хваля во мне что бы то ни было, – возразил тот, стараясь говорить уверенно.

Но едва только он открыл рот, как прежняя робость овладела им, и он чуть внятно окончил свою фразу. Он всегда терялся в присутствии Эклермонды, и только при ней чувствовал всю пропасть, отделявшую эту строгую девушку с ясным челом, от той героини его романа, что рисовало в ее отсутствие его пламенное воображение. Тут подошла Алиса Монтегю, и своим появлением вывела из затруднения совсем растерявшегося Малькольма.

Алиса была в страшном волнении с того самого времени, как из Мо ею был получен приказ приехать на встречу к мало знакомому отцу и совсем незнакомому жениху. Теперь нее, одетая руками Эклермонды в белую юбку, розовый корсаж, отороченный лебяжьим пухом, с розовой вуалью на голове, красивая девочка эта была так интересна, что Эклермонда невольно улыбнулась, когда та воскликнула:

– Не станет ли он смеяться надо мной? Ах, как я была бы рада этому! Тогда бы мне можно было навсегда остаться с вами!

Вдруг среди всеобщих поклонов она увидела перед собой седовласого воина с черными бровями, и в ту же минуту Эклермонда коварно, по ее мнению, отошла в сторону, несмотря на его умоляющий взор. Алисе ничего другого не оставалось, как сделать несколько шагов вперед и, преклонив колени, просить у рыцаря благословения.

Через несколько минут девушка, держа в своих крохотных ручках грубую руку старого рыцаря, подвела его к своей приятельнице.

– Милостивая государыня, – проговорил граф де Салисбери, низко кланяясь, – дочка сказала мне, что вы были очень добры к ней. Я приношу вам за это свою глубокую благодарность.

– В течении этих месяцев, милорд, – ответила Эклермонда, – Алиса была для меня другом и настоящей сестрой.

– Да стоишь ли ты, дитя, подобных похвал от такой знатной девицы? – заметил граф, обращаясь к дочери. – Я, пожалуй, действительно воображу, что моя маленькая Алиса выросла в настоящую женщину, – да и пора бы! Диксон Невиль желает, чтобы свадьба была сыграна до начала войны.

Алиса вспыхнула и спрятала свое личико за плечо подруги.

– Ты видела его? – спросила Эклермонда Алису после ухода Салисбери. – Ведь он здесь.

– Да, там, вдали, – сказала Алиса, боясь взглянуть в ту сторону, где стоял жених.

– Ты говорила с ним? – спросила снова Эклермонда, сознавая, что статный воин с мужественными приемами, как бы красив и храбр ни был, далеко не был парой ее «дикой розе», как обыкновенно называла она свою Алису.

– Он поцеловал мою руку, – ответила Алиса, – но мы едва ли обменялись с ним одним словом.

Свадьба эта, – простая сделка между двумя семействами Варка и Раби, – была чистым расчетом со стороны Ричарда Невиля, и больше ничего; что же касается маленькой Алисы, нежеланием ее вступать в брак руководила девическая застенчивость и боязнь неизвестной будущности под руководством нового покровителя. Она даже шепнула на ухо своей милой Клеретте, что ее радовало, что сэр Ричард не докучает ей своим разговором и выглядит таким строгим и старым.

– Как старым! – вскричала Эклермонда. – Ему едва ли двадцать пять!

– Разве это не старость? – вскричала Алиса. – Он настолько стар, что легко может быть мне поддержкой в жизни, – не то что лорд Гленуски, – такого бы я ни за что не хотела себе в мужья!

– Очень хорошо, – сказала улыбаясь Эклермонда, – только зачем относиться к людям с таким пренебрежением? Гленуски более не ребенок, – посмотри, как возмужал он в течение этого года.

– Лучше бы ему навек остаться ребенком; тогда бы он был несравненно сноснее со своим прежним смиренным и покорным видом. Теперь же он словно хочет сказать всем и каждому: «Если бы я смел, то наговорил бы вам кучу дерзостей!» – но его и на дерзость-то не хватит!

– Фи, Алиса, фи! Ты уж собралась злословить!

– Нет, но ведь признайся, – это правда?

– Перестань, дитя! Всякому юноше необходимо пройти через горнило искушений. Худо только, что король препятствует его призванию, – может статься, после он будет сильно раскаиваться в том. Надо надеяться, что со временем юноша встанет на путь истинный, – и было бы великодушнее с нашей стороны, молиться за его ошибки, нежели осуждать их…

А тем временем бедный Малькольм был занят заказом себе нового платья с вышивками девиза в честь Эклермонды!

В дали от нее он придумывал разные рыцарские объяснения, постоянно воображая себя у ее ног; но при первом уверенном взгляде черных глаз молодой девушки все планы мигом разлетались в прах, и он с отчаянием снова готов был бежать к королю Джемсу, так как должен был сознаться, что она окончательно предала забвению все его прошлогодние замыслы. В таком настроении Малькольм сел на лошадь, чтобы со всеми вместе отправиться в Париж, куда король желал въехать без всякой помпы, обыкновенно сопровождаемой различными приготовлениями и бесконечными речами.

При ярком свете теплого майского солнца кавалькада миновала ворота и вступила в город. Улицы Парижа в то время были до того узки, что двое верховых с трудом могли двигаться рядом. Авангард кортежа выехал на обширную площадь, где была церковь и кладбище, но вдруг совершенно внезапно принужден был остановиться. Буквально век площадь была занята многочисленной процессией, кажущейся совершенно фантастичной под косыми лучами заходящего солнца. Тут был и король со скипетром и короной, был и папа в тиаре, епископы в митрах, священники в четырехугольных шапках, монахи различных орденов; серебряных дел мастер с мешком денег, воины во всех своих доспехах, судья, продающий правосудие, ремесленник, гремящий своими инструментами, крестьянин с топором, нищий со своей деревянной чашкой, старики и дети. Тут были и женщины всевозможных сословий: разодетая королева, знатная дама, украшенная перьями, строгая и величественная игуменья, постриженная монахиня, мещанка, крестьянка, нищая. И все эти люди двигались в странном, диком, безумном танце, то медленно, то вдруг с бешеной скоростью, под звуки невидимого оркестра, где слышались и звуки кимвала, и барабанный грохот. Наконец, покрывая весь этот адский шум, раздался с соседней колокольни погребальный звон, тихий, мрачный, траурный; и беспрестанно, по всем направлениям этой смешанной толпы, проходил ужасный призрак с голым черепом, с косой в руке и до половины покрытый саваном, – смерть, одним словом… Время от времени, когда безумный танец превращался в совершенное опьянение, призрак этот бросался в беснующуюся толпу, накидывался на кого-нибудь, без различия звания и пола, подносил ему песочницу и тащил его за собой в склеп под церковью, где хранились собранные кости мертвых. Казалось, будто какая-то ужасная проповедь мигом олицетворялась, дымка, застилающая глаза, разрывалась, – невидимое принимало образ… наконец, беспрекословное повиновение выбираемых жертв дополняло иллюзию и придавало безумной сцене потрясающую действительность. Появление победоносного короля ни на минуту не остановило представления. Он находился лицом к лицу с еще более могущественным властелином!

Адская толпа, мало-помалу, совсем окружила королевский кортеж, где царствовало глубокое молчание, по крайней мере там, где ехали рядом Малькольм Стюарт и Ральф Перси.

Молодые люди не смели осведомиться о значении такого представления. Каждый из них слишком хорошо понимал его. Перси крестился и бормотал молитвы Богородице и всем Святым; что же касается Малькольма, ужас парализовал его ум и язык; он совершенно обезумел, и неестественно широко раскрыл глаза, когда вдруг смерть повернулась в его сторону:

– Погиб! Безвозвратно погиб! – промолвил он. – Смерть!.. Смерть, и без покаяния!

Он было хотел молить о пощаде, звать священника, но только слабый крик вырвался из посиневших губ, и в то время, как меч Перси блеснул перед его глазами, он без чувств упал на землю.

– Он вздохнул! – промолвил голос.

– Эй, Гленуски! – вскричал Ральф Перси. – Открой же глаза! Клянусь честью, я вообразил, что и вправду смерть пришла за тобой! На поверку же вышло, что то было только отвратительное представление.

– Это был макабрский танец, – произнес нежный голосок, при звуке которого Малькольм мигом открыл глаза и увидел Эклермонду, склоненную у его изголовья с какими-то каплями в руках. Ральф приподнял его и Малькольм увидел себя в низенькой комнатке со старухой, по-видимому из мещанского сословия, и Ральфом с Эклермондой возле своей постели. С большим усилием он спросил, что все это значило?

– Просто макабрский танец, я видела его в Голландии. Танец этот учрежден для вразумления грешников и старушка эта сейчас объяснила мне, что здесь имеют обыкновение ежедневно совершать его на Сент-Венсенском кладбище.

– Надеюсь, король Генрих уничтожит этот обычай! – вскричал Ральф Перси. – Иначе я постараюсь мечом пробить себе дорогу чрез бока ее величества, госпожи смерти! Но какой-то негодяй-гасконец остановил мою руку, и не успел я освободить ее, как он уже исчез. Я соскочил с лошади, чтобы французы не затоптали тебя, и не понимаю, как это случилось, мадемуазель Эклермонда очутилась возле меня и помогла уговорить этих добрых людей внести тебя в свое жилище.

– Ах, не знаю, как благодарить вас за такую доброту! – вскричал Малькольм, стараясь встать перед девушкой на колени. Сердце его так и трепетало от радости.

– Я увидела, что кто-то ранен, – ответила Эклермонда внушительным тоном. – Но выпейте еще немного, это подкрепит вас и даст силы сесть на лошадь, чтобы доехать до места.

– Позвольте мне высказать вам всю радость, счастье… – пробормотал Малькольм, и хотел было взять руку молодой девушки, но был еще слишком слаб, чтобы встать на ноги. Тут только понял он, насколько падение разбило его. В это время раздались шаги, и король Джемс вошел в комнату.

– Как ты себя чувствуешь, дружище? – спросил он Малькольма. – Я слышал, будто безжалостная смерть хотела овладеть тобой и унести в свое темное царство, но как видно, светлый ангел охраняет тебя.

Легкий румянец покрыл щеки Эклермонды: – Я заметила, что кто-то упал, – сказала она, – и предложила свои слабые услуги; теперь же лорд Малькольм оправился, и я просила бы вас дать разрешение сэру Нигелю Берду проводить меня в лагерь.

– Я могу встать! Я не ранен! Ах, позвольте мне проводить вас! – вскричал Малькольм, задыхаясь и вскакивая с постели.

– Господа! – сказала хозяйка. – Не уходите так скоро. Рыцарь этот позволит вам побыть у меня еще немного, и красавица сделает мне честь выпить за здоровье своего суженого.

– Нет, спасибо, голубушка, – ответила Эклермонда, и прибавила шепотом: – я обручена с Небом, а если пришла сюда, то единственно думая, что господин этот болен серьезнее, чем оказалось на самом деле.

Мещанка, прося извинения, низко присела.

В признании этом ничего не было легкомысленного со стороны Эклермонды, потому что в те времена поступление в монастырь было делом совсем обыкновенным. Но отправиться в сопровождении Нигеля Берда Эклермонде не удалось, потому что Малькольм был на ногах. Чтобы избежать присутствия юноши, она приблизилась к королю. Тут только молодая девушка почувствовала всю неловкость своего положения, в каком очутилась лишь по обычной доброте своего сердца. Увидев упавшего Малькольма и зная, что для не сведущих людей макабрский танец мог представиться ужасающей действительностью, она отдалась первому влечению помочь ближнему, и не заметила, что никто из ее подруг не подумал следовать ее примеру.

– Танец этот так поразителен, – заметил дорогой Джемс. – Он в первое время совершенно озадачил нас, и король сильно боялся, чтобы не испугалась королева.

– Испугалась королева! Не думаю, чтобы она в состоянии была чему-нибудь испугаться! – ответила Эклермонда.

– Нет, конечно, но все-таки эта сцена несколько возмутила ее спокойствие; она выразилась в том смысле, что парижане сыграли с ней плохую штуку, сделав такую встречу, и прибавила, что всегда считала их безумными тварями. Что же касается Генриха, то он, успокоившись насчет королевы, стал внимательно следить за представлением, то увлекаясь веселостью танцующих, то задумываясь над сравнением этого маскарада с действительностью жизни.

Разговаривая таким образом, путники доехали до отеля Сен-Поль. У дверей теснилась толпа. Эклермонда сошла с лошади, и король Джемс довел ее до приемной залы, откуда она прошла в дамское отделение. Тут она справилась о Алисе Монтегю, чтобы узнать у о впечатлении, произведенном на нее этим представлением.

Алиса тотчас же прибежала к ней.

– Ах, милая Клеретта! – вскричала она. – Ну, что? Он опасно ранен?

– Нет, только со страху упал в обморок.

– Упал в обморок! Царской крови, а храбр не больше мухи!

– А ты не испугалась, Алиса? Ты храбрый человек?

– Я? Ничего! В начале, положим, немного оробела, но взглянула на отца, – и вся робость мигом исчезла! Потом сэр Ричард Невиль подъехал ко мне и сказал, что все демоны, собравшись вместе, скорее вырвут у него сердце, чем он допустит кого-нибудь прикоснуться ко мне. Я в это время взглянула на него, и почувствовала к нему такое же расположение, как и к тебе, моя Клеретта. Отец объявил, что очень доволен моей храбростью, и эта похвала доставила мне такое удовольствие, что я совершенно забыла о страшном видении! Подумай только, когда сэр Ричард помогал мне сходить с лошади, он поцеловал мне руку!

– И это все, что он сказал тебе? – заметила Эклермонда улыбаясь. – Совсем по-английски!

– Все-таки это лучше, чем те сладкие речи, что король Шотландский нашептывает Жанне Бофор.

– Они тоже исходят от чистого сердца, дитя.

– Конечно! Но уж очень сладки, и для английской девушки слишком отзываются менестрелем. Все демоны, собравшись вместе, скорее вырвут у него сердце, чем он допустит кого-нибудь прикоснуться ко мне! – повторила она снова.

Слова эти звучали ей мелодичнее всякого нежного напева лиры влюбленного менестреля.

Таким образом, пляска смерти помогла этой обрученной паре объясниться скорее, чем всевозможные празднества.

Эклермонда почла бы себя счастливой, если бы никто, кроме Алисы Монтегю не заметил ее внимания к молодому шотландцу; но не тут-то было: ей пришлось вынести на этот счет многочисленные насмешки со стороны всех придворных дам, начиная с графини Жакелины. Все сочли своей обязанностью восстать против молодой девушки, поправшей правила светского приличия. Эклермонда потеряла теперь в их глазах свое обычное достоинство, хотя каждая сознавала в душе, что молодая девушка поступила бы таким же образом со всяким, будь он хоть самый последний из конюхов, или же первый из рыцарей.