ГЛАВА XIII

Возвращение в гнездо голубицы

В первый раз со времени своего пребывания в Адлерштейне, где протекла половина ее жизни, баронесса Христина решилась послать в Ульм послушника из монастыря св. Руперта, поручив ему передать мейстеру Годфриду Сорелю письмо. В письме этом племянница уведомляла его о смерти свекрови и просила дать знать об этом барону Адлерштейн-Вильдшлосскому, кузену и крестному отцу ее сыновей.

Христина обыкновенно получала ответ на свои письма к дяде через год; каково же было ее удивление, когда всего три недели спустя, приехали двое слуг в сопровождении угольщика Йовста. Сердце баронессы забилось, когда она их увидала; плоские шляпы и круглые куртки вновь прибывших напомнили ей отеческий дом.

Слуги привезли ей и ее сыновьям пригласительное письмо. Дядя советовал ей немедленно приехать в Ульм, он сообщал, что король римлян, а может быть и сам император, должны прибыть в Ульм в начале весны. Трудно было найти более удобный случай для представления молодых баронов своему государю. Сир Казимир Вильдшлосский также хотел приехать для этой цели и выхлопотать кузенам право быть принятыми в лигу, составленную между собой швабскими дворянами для отпора разбойничеству и угнетению.

– Делать нечего, надо покориться! – сквозь зубы процедил Эббо, задумчиво прислонясь к стене, между тем, как его мать пошла отдавать приказания насчет угощения посланцев.

– Как! Разве ты не доволен тем, что можешь наконец свободно действовать? – вскричал Фридель.

– Свободно действовать, точно! Быть гостем у толстого горожанина и брататься с ним!.. Не бойся, Фридель, я не огорчу матери. Небу известно, что ей уже достаточно пришлось выстрадать в жизни, и я не хочу препятствовать ей поехать навестить отеческий дом. Но мне хотелось бы, чтобы она ехала туда одна и мы не вынуждены были бы показывать нашу бедность этим богатым горожанам, и выслушивать их уверения в дружбе. Послушай, Фридель, советую тебе поступить по-моему и не очень сближаться с ними. Чтобы нам хоть ушибиться где-нибудь на скалах!

– Ну нет, тогда она осталась бы ходить за нами, – сказал Фридель, смеясь. – К тому же, твое присутствие необходимо для принятия подданства, которого от нас ожидают.

– Выслушай меня, Фридель, – сказал Эббо, понижая голос. – Я не очень легко пожертвую своей свободой ни для короля, ни для императора. Может быть это неизбежно, но мне тяжело думать, что я буду последний из владетелей Адлерштейна, для которого название свободного барона не будет отзываться иронией. Что ты опустил голову, брат? О чем ты думаешь?

– Я читал в одной из книг, принадлежащих нашей матери, – отвечал Фридель, – что разумная служба есть истинная свобода. – Здесь мы узники, добровольные узники, если хочешь, но отторженные от всего мира; до нас едва доходят отдаленные слухи о жизни остального мира, мы не знаем его чудес, не знаем преданий, ни геройских, ни политических. Этот мир имеет историю, продолжающуюся во времени, как хроника. О, Эббо! Подумай, как весело будет войти на арену с копьем и мечом перед очами императора… императора римского!

– С копьем и мечом, да, чтобы в случае нужды защищать там нашу свободу.

Все ж таки Эббо перед отъездом, не желая смущать радости матери, сказал ей только:

– Конечно, матушка, я не возьму на себя никакого обязательства. Я не подчинюсь ничьему владычеству до тех пор, пока сам не увижу и не обсужу всего этого дела.

– Господь Бог да руководит тобой, сын мой, – прошептала Христина.

Мужественный голос молодого барона возбудил гордость матери, но не успокоил ее относительно опасностей, в какие может вовлечь сына его пылкий характер. Эббо, самый вспыльчивый из обоих братьев, показал в этом случае серьезность и сдержанность, какие можно бы принять за печальное и недовольное настроение духа, если бы к этому не примешивалась его природная приветливость. Надменная гордость, наследованная им от Адлерштейнов, боролась в нем с практическим здравым смыслом, доставшимся ему от мещанской крови матери, и эта борьба делала его задумчивым.

Фридель, менее гордый, совершенно отдался воображению, влекшему его к этому неведомому миру, который ему иногда виделся, как неопределенное мерцание во время разговоров с матерью. Религия, поэзия, любовь к искусству, все это перешло к Фриделю от матери, и созерцание величественных картин горной природы было уже недостаточно для его любознательной души.

Решено было немедленно отправиться в путь, чтобы воспользоваться сопровождением двух служителей мейстера Годфрида. Средства для переезда были очень ограничены; но Эббо не хотел, чтобы посланец поехал объявить, в каком затруднительном положении находятся в замке и возвратился туда с караваном мулов за счет горожанина. Таким образом, Христина поместилась на старой лошади, а сыновья и Гейнц пошли за ней пешком. Выехав из замка ранним майским утром, можно было совершить это путешествие в один день и приехать в сумерки на землю вольного города, где никто не заметил бы наших путников. Христина была в плаще и черном шерстяном платье; шелковый капюшон был завязан под подбородком и слегка развевался вокруг белого чепчика, – костюм этот походил бы на одеяние монахини, если бы на лбу не виднелись темные, мягкие волосы Христины.

Братья пересмотрели тщательно единственное вооружение, остававшееся в замке; хотя оно и могло еще при случае служить, но, при теперешних обстоятельствах, его нельзя было надеть. Молодым баронам пришлось довольствоваться одеждами из голубого сукна, выпряденными, вытканными, выкрашенными и сшитыми в самом замке. Христина сама вышила на них белого орла Адлерштейнов. Шапочки, украшенные орлиными перьями, коротенькие плащи из того же сукна и длинные штиблеты из оленьей кожи дополняли их наряд. У Эббо был отцовский меч, у Фриделя – кинжал и арбалет. Ни одной золотой цепочки, ни одной брошки, ничего, одним словом, не было в костюме матери и сыновей такого, чтобы походило на какое-либо украшение, кроме медальона, всегда отличавшего Эббо от брата и коралловых четок, которые Христина носила на поясе. Собственные драгоценные вещи Христины все были пожертвованы на заупокойные обедни по мужу и отцу. Правда, между вещами фрау Кунегунды нашлись некоторые ценные каменья, но происхождение их было до того подозрительно, что Христина сочла за лучшее употребить их на очистительные подаяния.

«Имея таких сыновей, каких еще сокровищ может пожелать мать?» – думала Христина, когда в первый раз после восемнадцати лет она проехала темное ущелье, куда отец привез ее бедную, плененную голубку, вздыхавшую при мысли о том, когда придется ей вернуться в свое родимое гнездышко. Кто мог бы тогда предсказать ей, что спустя долгое время ей придется снова проезжать через это ущелье с двумя благородными, прекрасными сыновьями, готовыми руководить каждым ее движением, успокаивать ее на каждом опасном шаге?

Несмотря на это, Христина не могла быть совершенно спокойной, видя задумчивость и озабоченность старшего сына. Когда доехали до Спорного Брода и Эббо переезжал границы своих владений, он обернулся и бросил странный взор на замок и на гору, как будто упрекая себя за то, что подвергает опасности независимость своих поместий.

Солнце село, и луна серебрила волны Дуная, когда наши путники увидали веселый город и могли различить его башни и стены, холм, украшенный виноградниками, и на вершине холма небольшую церковь, неоконченный шпиц собора, рисовавшийся как таинственное кружево на перламутровом небе и величественную башню, сторожившую въезд на мост. Растроганная Христина сложила руки, увидав снова эти места, столь дорогие ее воспоминаниям. Лицо Фриделя просветлело, как лицо трубадура, увидавшего наконец вблизи красавицу, которую давно обожал издали, и даже сам Эббо не мог не воскликнуть:

– Да, действительно вид этого города как-то величествен и торжественен!

Ворота были заперты и надо было вести переговоры, прежде чем их отперли и пропустили путешественников на мост, обнесенный высокими перилами, сквозь которые можно было видеть, как река несет свои прозрачные волны. Медленный и усталый шаг старой лошади глухо отдавался посреди ночного безмолвия; в некотором расстоянии слышался звон монастырского колокола, между тем, как через его сотрясение до слуха доносились звуки веселой музыки, и соловей распевал в одном из садов, окаймлявших реку.

– Матушка, это совершенно то, что я видал во сне, – прошептал Фридель, стоя под темными сводами больших ворот башни.

Но что не входило в сновидения Фриделя, так это добродушный голос, раздавшийся вдруг из караульни, находившейся в стене.

– Баронесса Адлерштейнская? Действительно ли это так? Надо раскланяться со своей бывшей подругой детства!

И начальник караула выдвинулся при свете фонарей и светочей, показывая широкое, свежее, цветущее лицо из-под стального шлема.

– Добро пожаловать, баронесса! Добро пожаловать в наш старый город! Как! Вы может быть уже забыли Липпуса Грундта, вашего покорного слугу?

– Мейстер Филипп Грундт! – вскричала Христина. – А как здоровье моей дорогой Регины?

– Она совершенно здорова, баронесса. Она ведет свою торговлю и свое хозяйство как нельзя лучше, также хорошо, как и сам Бартолаус Флейшар. Как она будет довольна показать нам своих десять детей, также как и я своих восьмерых, – продолжал Грундт, идя рядом с ней, – а Барбара… Вы помните Барбару Шмидт, баронесса?..

– Моя дорогая Барбара, как же мне ее не помнить! Она теперь ваша жена?

– Да, так точно, – отвечал он как бы извиняясь, что было несколько комично. – Вы знаете… вы не возвращаетесь… а родители желали этого, и Барбара превосходная хозяйка.

– От души радуюсь, – сказала Христина, желавшая ему дать понять, насколько она со своей стороны одобряла любезного брилльянтщика за то, что он женился на ком ему вздумалось.

Потом, указав рукой на детей, продолжала:

– И я представлю ей своих сыновей.

– А! пешком! – пробормотал Грундт, как бы извиняясь, что не поклонился молодым людям. – Добро пожаловать, господа, – прибавил он с поклоном, который Эббо отдал ему свысока.

– Славные сильные рыцари, в самом деле! Мой Мартин с радостью покажет им примечательности Ульма! Желаю вам доброго вечера, баронесса. Вы найдете всех наших в добром здоровье!

Тут уж Христине не нужно было провожатого; она завернула за угол улицы, на которой кровли домов и высокие птицы бросали длинные тени, и где каждое окно с цветными стеклами, изображающими библейские сцены или легенды духовного содержания, освещаемые огнями, казалось улыбались баронессе, встречая ее.

Наконец, путешественники подъехали к знакомым воротам, и молоток стукнул по двери, уколоченной медными гвоздями. Когда Фридель приподнял на руки мать, чтобы помочь ей слезть с лошади, Христина дрожала всем телом. В эту самую минуту дверь отворилась, и свет осветил своими отблесками белую лошадь и два молодых лица, одно, одушевленное нетерпением, другое с выражением беспокойства. Нечто вроде эхо раздалось по всему дому:

– Приехала! Приехала!

Христина вошла в дом; как во сне прошла через большую нижнюю залу. Когда она осмелилась поднять глаза, то увидала дядю и тетку, спускавшихся с лестницы Христина упала на колена и опустила голову.

– Дитя мое! Возлюбленное дитя мое! – вскричал дядя, поднимая одной рукой племянницу, а другой благословив ее. Неужели это в самом деле ты?

И старик нежно поцеловал ее.

– Добро пожаловать, племянница! – сказала фрау Иоганна, более церемонным тоном. – Я счастлива, что вижу вас здесь.

– Матушка! дорогая матушка! – вскричала Христина, сжимая старуху в своих объятьях, и осыпая ее ласками. – Как часто я мечтала об этой минуте, как мне хотелось показать вам моих детей! Дядюшка, позвольте вам представить моего Эбергарда и моего Фридмунда… О, милая тетушка! не правда ли, мои близнецы здоровые, сильные малые?

И Христина стояла, держа одной рукой руку каждого из сыновей, с гордостью видя, что они целой головой выше ее, а сама она была так молода, худощава, стройна, что ее скорее можно было принять за сестру, чем за мать таких молодцов. Беспокойное выражение, омрачившее чело Эбергарда, рассеялось, и он поклонился довольно ловко и не без грации, хотя все же в этом поклоне было нечто отзывавшееся дикостью горца; но, все-таки, поклон его был менее приветлив, чем поклон его брата. Оба барона были в восторге от того, что не заметили ничего тяжеловато-мещанского, что ожидали найти в мейстере Годфриде, красивая и почтенная голова которого поразила их удивлением. Фридель охотно встал бы на колени, как мать, и попросил бы его благословения, но воздержался, вспомнив, что обещал в этом случае с точностью следовать примеру брата.

– Добро пожаловать, молодые рыцари! – сказал мейстер Годфрид. – Добро пожаловать, как ради вас самих, так и ради вашей матери. Так это твои сыновья, моя маленькая Христина? – прибавил он, улыбаясь. – Уверена ли ты, что я вижу не вдвойне? Пойдем в галерею, там я рассмотрю тебя получше.

И, подав ей церемонно руку, мейстер Годфрид повел племянницу по лестнице, между тем, как Эббо, весьма мало имевший понятия о городских обычаях и ужасно боясь сделать что-либо несовместное с его достоинством, предложил руку тетке, с таким видом, который рассмешил и немного оскорбил добрую женщину.

– Ничто не изменилось! – вскричала Христина. – Совершенно как будто рассталась я с вами только вчера. Добрый дядюшка! Простили ли вы меня? Вы мне велели вернуться, когда моя обязанность будет кончена.

– Мне нужно бы было лучше понимать то, что я говорил, милое дитя мое. Наша обязанность кончается только за гробом. Твоя была тяжелее, чем я тогда думал.

– А! И теперь вы смотрите на меня, как на начатую и недоконченную, – тихо сказала Христина, не скрывая, впрочем, своей материнской гордости.

Богатое убранство дома, стены, обитые обоями, комфортабельная меблировка, лампы, фонари, узорчатое белье, богатая коллекция кувшинов и серебряных стаканов, – все составляло странный контраст с бедной обстановкой в Адлерштейне; но Эббо, решившийся не выказывать удивления, которое могло бы компрометировать его гордость, всячески старался удерживаться от восклицаний изумления и восторга, между тем, как Фриделю очень хотелось бы откровенно высказать свое восхищение. По правде сказать, Эббо заслуживал похвалы, потому что уважение к матери заставляло его быть просто сдержанным, между тем, как он чувствовал себя, как орленок, запертый в птичнике. Христина, с своей стороны, из уважения к сану молодого барона, которого была матерью, согласилась занять за столом почетное место, хотя ей очень хотелось бы сесть по-прежнему у ног своего дяди. Но хотя она и принимала эти почести, каждый ее взгляд, каждое слово доказывали ее уважаемым родственникам, что она была все та же, прежняя Христина.

Действительно, хотя она немало претерпела горестей в жизни, она не была из тех натур, что скоро старятся, и свежесть ее лица была почти такой же, как в девичестве; здоровье Христины, прежде довольно слабое, до того укрепилось от чистого и живительного горного воздуха, что хотя стан ее по-прежнему был тонок и строен, но всякие признаки слабого здоровья исчезли. Выражение лица ее по-прежнему было скромно, только еще более кротости светилось в ее задумчивом взоре.

– Милая Христина, – сказал ее дядя, – ты переменилась совершенно в свою пользу. Ты сделалась настоящей благородной дамой. Сомневаюсь, найдется ли кто лучше тебя при дворе императора.

Эббо, слушая эти слова, извинял мейстеру Годфриду, что он приходился ему дядей.

– Да, когда она будет одета, как прилично баронессе, – прибавила тетка, с удивлением смотря на грубую материю черных рукавов Христины. – Я радуюсь, видя ее в новом костюме. Я очень рада, что высокие, остроконечные чепцы нынче не в моде. Этот чепчик идет к ней гораздо лучше; я вижу, что у нас с ней вкусы по-прежнему одинаковы.

– Моды совеем не переходят через Спорный Брод, – улыбаясь сказала Христина. – Я очень боюсь, что мои сыновья похожи на выходцев из какого-нибудь другого света, в этих платьях, выкроенных мной по образцу тех, что франты носили лет восемнадцать тому назад.

– Вы сами кроили им платья? – вскричала тетка, на этот раз тоном истинного, неподдельного уважения.

– Да, матушка, сама их выпряла, скроила и сшила, – сказал Фридель.

– Лучше невозможно сделать! – вскричала фрау Иоганна. – А, Христина, резьба и книги отца не были для вас бесполезны!

– Я не знаю – уроки кого из вас были мне драгоценнее, – сказала Христина, глядя то на дядю, то на тетку с невыразимой нежностью. – Но отчего вы не говорите ты вашей племяннице, как прежде?

– Молодой барон простит ли нам такую фамильярность? – сказал мейстер Годфрид добродушным и вместе с тем серьезным тоном, потому что ему показалось, будто он заметил нетерпеливое движение со стороны Эббо.

– Верьте мне, мессир, – сказал молодой барон, чья гордость не могла более бороться с уважением, невольно внушаемым ему этим почтенным стариком, – верьте, что мать наша научила нас смотреть на вас, как на самого любящего и лучшего… да, лучшего из отцов, – прибавил Эббо, поколебавшись с минуту.

Фридель преклонил колено, вскричав:

– Эббо говорит правду! Мы долго с нетерпением ждали того дня, когда увидимся с вами! Благословите нас, дорогой дядюшка, как вы благословили нашу мать!

И, увлеченный примером брата, сам Эббо также преклонил колено.

– От всего сердца, милые дети, – сказал мейстер Годфрид с ласковым достоинством, – молю Бога благословить вас и сделать из вас добрых и верных детей, не только для вашей матери, но также и для отечества!

Оба брата склонили одинаково почтительно головы под этим отеческим благословением; но в более сосредоточенном положении Фриделя было что-то такое, что побудило старика положить руку на его голову с большею нежностью, чем на голову Эббо.

Счастливая мать удалилась в свою бывшую девическую комнату, – более счастливая, может быть, чем когда-либо с тех пор, как покинула эту комнату; плача от радости опустилась она на колени перед маленьким аналоем, на котором стояли Распятие и образ святой Христины, украшенный цветами, постепенно возобновляемыми доброй Иоганной.

ГЛАВА XIV

Бал в Троицын день

С тех пор, как Эббо признал мейстера Годфрида своим дядей, он постоянно оказывал любовь к нему и фрау Иоганне, несмотря на то, что его от природы повелительный характер вовлекал его иногда в припадки надменности, отчасти извинительные в молодом бароне, не знающем светских приличий и так ревниво охранявшем свое феодальное достоинство.

На другой день приезда в Ульм, Эббо и Фридель рано утром были уже на ногах, но не ранее старших в семье, которые сами пошли в собор на утреннюю молитву. Оживленный вид улиц был совершенно новым зрелищем для обоих братьев, вообразивших, что это ярмарочный день. Никогда они еще не видали столько ходящих взад и вперед, за исключением разве только праздников св. Фридмунда; и несколько дней прошло до тех пор, пока они перестали удивляться при виде каждого прохожего, как какой-нибудь редкости.

Что же касается собора, братья так часто видели его, можно сказать во сне, сквозь туманные оттенки горизонта, что, вероятно, ничто в мире не могло бы осуществить идею, какую они о нем составили. Фридель признался, что собор не совсем соответствовал его ожиданиям, и что цвет стекол в окнах был не так чист и не так прозрачен, как горные ледяные кристаллы. Впрочем, когда зрение его свыклось с громадным зданием, торжественное величие храма, стройные звуки органа, мелодия Божественных гимнов очаровали воображение Фриделя, и если по временам он удалялся от семейного кружка, то все были уверены, что найдут его в каком-нибудь таинственном углу собора, иногда вместе с Эббо, который испытывал то же очарование, до того было справедливо, что у братьев были одинаковые впечатления. Они во всем походили друг на друга, несмотря, что некоторые черты характера были развиты у одного более, чем у другого.

Мейстер Годфрид убедился в их превосходном знании оглавлений и количества его книг. Братья тотчас же заметили пустоту на полке, где должны были помещаться творения Цицерона, которые дядя прислал Христине. Часто они сидели вместе и читали одну и туже книгу, со всем увлечением молодых людей, привыкших смотреть на науку, как на драгоценное занятие в свободное время, занятие, возбуждающее любознательность ума, и никогда ее не удовлетворяющее вполне.

Молодые бароны были в восторге от того, что могли пользоваться уроками одного странствующего студента, слушавшего в то время курс в Ульмских школах, кроткого и робкого молодого человека; из любви к науке и поощряемый желанием поступать в монашество, он претерпел самую жестокую тиранию студентов последнего курса; когда же дошел сам до этого звания, то был до того мало расположен вымещать это на новичках, что преследователи продолжали смешивать его с последними до тех пор, пока он не нашел убежище у мейстера Годфрида; за это должен был давать уроки молодым бароном. Это убежище, окруженное кроткой атмосферой вежливости и эрудиции, было для бедного Бастиано, как бы предвкушением райских наслаждений после жизни, проведенной им посреди своих жестоких товарищей; иногда он рассказывал об этих товарищах такие вещи, что новые его ученики горячо желали подраться с ними.

С такой же радостью оба брата стали брать уроки музыки и пения. Наконец, они не могли долго сопротивляться желанию употребить в дело инструменты мейстера Годфрида. Эббо начал с того, что просил Фриделя помнить, что работа, бывшая просто приятным времяпрепровождением в замке, может быть в городе занятием, несовместным с их званием. Фридель, по обыкновению, обещал брату пожертвовать своими влечениями. Но на другой же день сам Эббо был в мастерской мейстера Годфрида, и, подивившись работе мастера, вскоре увлекся и взял в руки инструменты, желая показать, что он сам ловкий ученик; однако Фридель имел преимущество над братом, как по тонкости исполнения, так и по оригинальности замысла, и результат был тот, что мейстер Годфрид не мог удержаться, чтобы не изъявить Фриделю сожаления в том, что тот не попадет в корпорацию резчиков.

– О! – вскричал Эббо. – Духовенство, ученые, художники, все его у меня отнимают!

– Как я, по твоему, способен ко всем ремеслам, Эббо? – прервал его Фридель.

– Способен ко всем, но не призван ни к какому, кроме ремесла воина, – отвечал Эббо. – Во всем прочем достаточно знать настолько, чтобы не быть невеждой. Наша карьера, как ты сам знаешь, Фридель, должна быть одна и та же.

Однако Эббо пришел восторг от искусства, с каким Фридель вырезал голубку, выкармливающую двух орлят, – таков был девиз, какой оба брата решили принять.

Когда мать их спросила, что-то временем скажут об этом дамы их сердца, Эббо объявил, что никакая любовь в его сердце не может соперничать с любовью к матери. По правде сказать, кротость Христины придала любви к ней сыновей романтический оттенок, что весьма нравилось мейстеру Годфриду, хотя его достойная жена находила фамильярность отношений детей к матери не согласной с патриархальной дисциплиной, принятой в семействах горожан.

Молодые люди не имели никаких сношений вне семьи дяди; рассудительный мейстер Годфрид желал дать им время попривыкнуть к светским приличиям, чтобы не подвергнуть их опасности подать повод к каким-либо недоразумениям, которые не были бы приятны ни им, ни другим, и мать устраивала так, что посещала и принимала своих старых знакомых только тогда, когда сыновья занимались уроками.

Мейстер Годфрид объявил молодым баронам, что приданое, назначенное племяннице, вверено богатому московскому купцу, торговавшему мехами. Сумма, накопившаяся у этого купца, многим превосходила все суммы, когда-либо приносимые в приданое всеми Адлерштейнскими баронессами. Мейстер Годфрид желал бы еще на некоторое время оставить эту сумму в таких плодотворных руках; но было бы жестоко требовать этого от Эббо, глаза которого блистали, когда мать говорила о поправке замка, реставрации часовни, найме постоянного капеллана, расширении запашки земли и увеличении скота. Эббо с энтузиазмом объявил, что его обожаемая мать превосходила в благоразумии и мудрости даже добрую королеву Берту-прядильщицу. Что касается самого Эббо, первое наслаждение, доставляемое ему туго набитым кошельком, было приобретение нового оружия, пары лошадей и полного богатого вооружения. Приехав в Ульм, он предпочел бы скорее появиться пред сеймом в своем простом костюме из сукна, вытканного в замке, чем наряженным в парчу, приобретенную на деньги горожанина. Но когда Эббо полюбил мейстера Годфрида, как дядю, то стал смотреть на приданое Христины, как на семейную собственность. Велика была радость молодого барона, когда он приобрел великолепного коня, но не менее он радовался и тому, что у матери будет бархатное платье. В этом отношении он совершенно сходился с фрау Иоганной; хотя по своему званию горожанки не позволено было ей самой носить бархат и жемчуг, но для нее было истинным праздником нарядить в них племянницу в тот день, когда та будет принимать сэра Казимира Адлерштейн-Вильдшлосского. Казимир лишился супруги через несколько лет после брака; из нескольких детей у него осталась только маленькая дочь, которую он поместил в Ульме в монастырь, где настоятельницей была сестра матери ребенка. Владения барона были невдалеке, за Дунаем, и его ждали в Ульм, куда он должен был приехать ранее императора. Барон главным образом пребывал в Нидерландах с королем Римским, и возвратился в Германию только тогда, когда Фландрские Штаты, отказавшие Максимилиану в регентстве, лишили этого государя опеки над его детьми.

Троицын день послужил для Христины случаем появиться в первый раз в своем богатом одеянии, и никогда одеванье невесты не совершалась с большей заботливостью, как одевание вдовы последнего барона Адлерштейнского, один из ее сыновей держал зеркало, а другой подавал свое мнение между тем, как тетка надевала на нее чепчик, украшенный жемчугами и длинным белым покрывалом, развевавшимся по роскошным складкам бархатного платья. Близнецы, любуясь на мать, почти забыли о своих собственных великолепных костюмах, надетых ими в первый раз. Фридель был только немного недоволен тем, что его меч был гораздо лучше шпаги Эббо; но у Эббо был отцовский меч, и он ни за что не хотел расстаться с ним, несмотря на потерянные ножны и покривившуюся рукоять.

Звон колокола был для города сигналом к торжеству. Гирлянды цветов украшали все окна, богатые обои покрывали стены собора и мощи были выставлены в раках изящной работы. Маленькие птички с крошечными сухариками, привязанными к лапкам, впущены были в церковь, как наивная эмблема праздника. Священники надели свои лучшие ризы, и духовная музыка звучала вдоль величавых приделов священного здания.

Нищие очевидно считали Троицын день за день жатвы для бедных, потому что толпились массами вокруг входов храма. Когда баронесса Адлерштейнская вышла из церкви, опираясь на руку Эббо и сопровождаемая Фриделем, на них обратила внимание какая-то женщина, оливковый цвет лица которой казался еще темнее из-под платка с красными и желтыми полосами, удерживавшими ее черные волосы. Женщина эта протянула руку, увешанную кольцами, и сказала:

– Милостыньку, Христа ради! Госпожа и молодые господа не хотят знать, что судьба предназначила им?

– Мы не заботимся о будущем: благодарю тебя, – сказала Христина, видя удивление своих сыновей при этом предложении, – они никогда еще не видывали цыганок.

– А я могла бы сказать вам многое, барыня, – продолжала цыганка, загораживая им дорогу. – Я знаю, некто здесь находящийся отдал бы все на свете, чтобы узнать, украсятся ли когда-нибудь эти белокурые волосы, покрывавшиеся покрывалом вдовы прежде чем на них надели чепчик матроны – украсятся ли они снова этим чепчиком!

Эббо сделал нетерпеливое движение.

– Пойдем, Эббо, – сказала ему мать, сжав ему руку. – Не обращай внимания на эту бедную женщину; это цыганка.

– Но как же она знает ваше прошлое, матушка? – спросил изумленный Фридель.

– Ей это было очень нетрудно узнать на наших праздниках св. Фридмунда… – начала Христина.

В эту самую минуту раздавшийся голос мейстера Годфрида заставил Христину умерить шаги.

– Госпожа баронесса, молодые бароны, не идите так скоро. Вот ваш благородный кузен.

Красивый кавалер, богато одетый, подошел к ним, сняв шляпу, украшенную орлиным пером. Когда Христина низко ему присела, он склонил одно колено и почтительно поцеловал ее руку.