ГЛАВА III

Добыча у Спорного Брода

Жизнь, какую вели в Адлерштейнском замке, лишенная всей поэтической стороны рыцарства, была действительно невыносима. Грубость и неопрятность обитателей замка доходила до крайности; их гордость, высокомерие, жестокость не имели пределов.

К счастью для Христины, все пребывали большей частью в большой зале, в кухне или в каких-нибудь мрачных логовищах, проделанных в стенах. Башня была выстроена не столько для житья, сколько для виду и для защиты; находившаяся в ней большая комната с парадной кроватью, на которой родились и умирали члены семьи Адлерштейнов, собственно для таких только случаев и предназначалась. Только Эрментруда, не могшая переносить шума в нижнем этаже, избрала для себя местом убежища эту комнату. Никто другой не пожелал бы там жить. Верхняя комната была наполнена оружием и разными защитительными снарядами, – на лестницу башни подымались только, когда надо было сменить часового, стоявшего на вышке для наблюдения над дорогами, ведущими к Спорному Броду. У всех Адлерштейнов были дикие инстинкты, заставлявшие их укрываться в возможно малых пространствах.

Баронесса Кунегунда очень редко входила в комнату дочери. Все ее чувства сосредотачивались на сильном, здоровом сыне; им она гордилась, между тем, как слабая, изнемогающая Эрментруда, для которой надо было найти подходящего жениха, и не имевшая даже на столько приданого, чтоб пойти в монастырь, служила для родной матери предметом унижения и почти отвращения. Но, к большему горю баронессы, эта самая единственная дочь была идолом отца и брата; оба готовы были сделать все для исполнения малейшего ее каприза. Они с большим удовольствием замечали в Эрментруде возраставшее расположение к новой подруге.

Старая Урсела сначала завидовала и презирала робкую пришелицу, но кротость Христины вскоре обезоружила старуху; а когда стало очевидным, что нежный уход за больной Эрментрудой значительно облегчил ее страдания, чувства Урселы к Христине совершенно изменились; старая экономка не жаловалась уже на то, что ей тяжело прислуживать обеим молодым девушкам, – не жаловалась даже тогда, когда капризы Эрментруды и педантическая чистоплотность Христины доставляли ей более работы, чем обыкновенно. Наконец Урсела стала искренно радоваться, что бедное, больное дитя, так долго остававшееся в пренебрежении, пользуется теперь христианской любовью и разумным уходом.

Христине было очень выгодно иметь такую союзницу; молодая девушка всегда с трепетом сходила в нижний этаж к обеду. Правда, авторитет ее отца ограждал ее от всяких обид, но все же он не мог, да и не желал избавлять ее от острот и любезностей своих товарищей; он не мог даже понять, что то, что другая приняла бы за лестный комплимент, дочери его казалось оскорблением. Главную же защиту от насмешек и острот этих грубых людей, Христина находила в умении скромно и с достоинством держать себя.

Отец ее, человек образованный в сравнении с прочими обитателями замка, старался по возможности и насколько умел угождать дочери; он мало-помалу перевез в замок все ее вещи, остававшиеся в хижине угольщика. Благодаря этим вещам, и с согласия обоих баронов, Христина совершенно изменила вид большой комнаты. В замке было множество волчьих, ланьих и овечьих шкур; Христина с помощью своего отца и старика Гатты, обила ими нижние части стен; перед камином разостлали большую медвежью шкуру. Из других шкур наделали подушек, волос и пух для подушек были доставлены Урселой.

Все эти украшения восхищали Эрментруду; бедная девочка никогда еще не была окружена таким вниманием; она была слишком молода и деликатна, чтоб не увлечься удобствами цивилизованной жизни, и когда Христина купала ее, причесывала и одевала, девушка чувствовала какое-то благосостояние, похожее на возвращение здоровья. Однако Христина вскоре убедилась, что ей невозможно будет приучить Эрментруду к какому-нибудь рукоделью; она умела немного прясть и немного шить, но всего чаще непокорные пальчики только перебирали зря иголки, шелк и струны Христининой лютни. Однако все эти вещи нельзя было поправить в Адлерштейне также легко, как в Ульме, а Эрментруда более всего любила сидеть праздно, смотреть как работают более искусные и проворные пальчики ее подруги, слушать как та поет романсы, или рассказывает какое-нибудь происшествие из деятельной жизни городов.

Такая заботливость и новые интересы, внесенные в жизнь Эрментруды, произвели счастливую перемену в ее здоровье; старый барон был в восторге, а Христина надеялась скоро возвратиться к дяде. По временам, девицы всходили на вышку башни подышать свежим воздухом; отсюда Эрментруда смотрела на Спорный Брод, – а Христина различала сквозь слезы вдали Дунай и город Ульм. Кое-когда случалось им гулять по дернистому склону горы; здесь Христина собирала различные растения, и вздыхала, вспоминая о гирлянде мейстера Годфрида, стараясь доказать Эрментруде, что эти цветы были достойны внимания. Однажды пущен был в дело смирный мул Христины. Эрментруда с Христиной, Гуго Сорелем и своим братом поехала на муле в деревню Адлерштейн. Деревня эта была ничто иное, как куча бедных лачуг, расположенных по южному склону горы, и окруженных кое-какими тощими полями, засеянными рожью, с которых владельцы земли получали подать. На скале была маленькая сельская церковь; под ней находилась пещера, где когда-то святой пустынник жил и умер в такой святости, что день его праздника, совпадавший с Ивановым днем, праздновали наравне с Провозвестником Христа.

Праздник этот был единственным удовольствием для маленькой деревни, где в этот день была ярмарка, служившая жителям исключительно возможностью честно приобрести себе кое-какие продукты. В пещере святого постоянно обитал какой-нибудь пустынник. Тот из Адлерштейнских баронов, который был современником блаженного Фридмунда, был человек благочестивый. Он совершил крестовый поход с императором Фридрихом Барбароссой; привез с собой камень из залы Никейского собора, и пожертвовал его маленькой часовне, выстроенной им над пещерой. Барон назвал своего сына Фридмундом, и о временах его властвования рассказывали, как о золотом веке; тогда отрасль Адлерштейнов-Виндшлоссов еще не похитила у старшей линии лучшей части владений.

Со времени своего отъезда из Ульма Христина в первый раз видела еще церковь, за исключением домовой часовни в замке, обратившейся теперь в пустой погреб; но в ней все еще сохранились полуразрушенный алтарь и старое, заржавленное распятие, свидетельствовавшие о святости места.

Теперешний барон Адлерштейнский был отлучен от церкви уже двадцать лет тому назад, с тех пор, как ограбил обоз архиепископа Аугсбургского; хотя дом барона и его семейство и не подверглись этому проклятью, но тем не менее, никто в замке не соблюдал воскресных дней по-христиански. После долгих настояний, Христине удалось получить позволения посетить маленькую церковь; но едва успела она постоять там на коленях несколько минут, как пришел за ней отец, и Христина стала его просить привести ее сюда когда-нибудь к обедне, – но отец отвечал уклончиво. Дело в том, что тогда в пещере жил пустынник светского звания, и в церкви служил только по большим праздникам монах из монастыря св. Руперта, находившегося по ту сторону горы; да кроме того, еще этого монаха подозревали в сочувствии Шлангенвальдам. Самое верное средство успеха для Христины было заставить Эрментруду пожелать также быть у обедни; смотря как Христина молится, и задавая ей некоторые вопросы, больная барышня начинала несколько яснее понимать религию. До сих пор, оба барона беспрекословно исполняли малейшее желание Эрментруды.

Старый барон редко когда сталкивался с Христиной; он очевидно желал быть к ней добрым и внимательным, но внушал такой непреодолимый ужас бедной девушке, что та старалась по возможности держаться в стороне каждый раз, как старик посещал дочь. Что же касается молодого барона, Христина смотрела на него как на одного из тех грубых и свирепых великанов, какие обыкновенно вызывали на геройские подвиги благородных рыцарей, описываемых в романах. Эбергард умел хорошо владеть оружием; он бывал иногда несколько далее своих гор, но познания его были точно также ограничены, как и познания Эрментруды, и глядел он на весь мир с таким же презрением. Но неистощимая доброта молодого барона к сестре, поспешность и готовность, с какими он исполнял все советы Христины, относящиеся к благосостоянию больной, – говорили в его пользу. Большую часть свободного времени Эбергард посвящал Эрментруде; никто, кроме него, не хлопотал и не умел развлечь больную во все время ее болезни. Когда Эрментруда показывала ему разные нововведения, сделанные Христиной, и пересказывала ему все, что слышала от своей новой подруги, – брать внимательно вслушивался, радуясь и удивляясь в одно и тоже время удивительной перемене, совершившейся с его маленькой сестрой. Любопытство, с каким он слушал иногда эти рассказы, доказывалось вопросами, какие он предлагал Христине. Конечно, барон не восторгался красотой бледнолицей девушки, но он смотрел на нее, как на одно из тех странных, почти фантастических существ, принадлежащих к иному миру, и в его обращении с сиделкой сестры не было ничего похожего на ту почти обидную фамильярность, какая просвечивала в принужденном, покровительственном тоне старого барона. В обращении Эбергарда было что-то даже робкое; Эрментруда смеясь говорила Христине, что брат ее как будто боится, чтобы она не околдовала его.

Христина ожидала встретить разбойника, а видела перед собой только дикаря; но ей пришлось убедиться, что в нем был и разбойник.

В замке проведали, что по направлению к Спорному Броду двигается обоз с товарами. Все в замке всполошилось. Собрались воины, лошадей отправили в долину, а в лесу устроили засаду. Осенние дожди уже наполнили потоки, и переезд через брод сделался настолько затруднительным, что грабители могли рассчитывать на хорошую добычу.

Баронесса Кунегунда и прочие женщины замка набежали в комнату Эрментруды, чтоб лучше насладиться предстоящим зрелищем. Сама Эрментруда была также одушевлена, как и другие; но она настолько знала Христину, что не могла рассчитывать на ее сочувствие в этом случае, и слишком ее любила, чтоб обратить на нее внимание матери. Христина ушла в маленькую башенку; она не могла отвлечь взоров от предстоящего грустного зрелища; ею овладела нервная дрожь, и она очень желала бы иметь возможность каким-нибудь образом предупредить несчастных путников. Может быть то были ее сограждане, отправляющиеся в родимый Ульм?

Христина разглядела телеги посреди брода, и нападающих, стоящих на берегу; из соседней комнаты до нее долетали торжествующие возгласы баронессы и ее дочери. Христина видела страшную свалку, торопливое бегство нескольких человек на противоположном берегу: – из воды вытащили добычу, так недостойно завоеванную. Увы! эти возмутившиеся волны вероятно повлекли к Дунаю тела нескольких храбрых и честных горожан, предательски умерщвленных этой ордой разбойников!

Когда Эрментруда ушла с матерью в нижнюю залу встречать победителей, Христина бросилась на колени, обливаясь слезами, дрожа от ужаса и негодования. Она читала молитву и за жертв и за убийц до тех пор, пока послышались шаги сира Эбергарда, подымавшегося по лестнице с сестрой на руках.

Эрментруда подошла к Христине.

– Ну, однако же на нашу долю немного досталось! – сказала она. – Обоз был с бочками вина, там внизу пьяницы натешатся вдоволь. Для меня Эббо мог добыть только вот эту золотую цепочку и эту медаль, что старый купец носил на шее.

– А его самого убили? – спросила Христина. По ее дрожащим, бледным губам можно было догадаться какие чувства волновали ее.

– Право, хорошенько не знаю; я только повалил одного на землю, и снял с него эту цепочку, мне больше ничего и не нужно было, – сказал молодой барон, – а что там с ним сделают другие, не знаю.

– Но, брат и тебе кое-что принес, Христина, – сказала Эрментруда. – Покажи же ей, Эббо!

– Отец посылает вам это в благодарность за ваши заботы о сестре, – сказал Эбергард, подавая Христине запонку, укреплявшую вероятно ленту на шляпе несчастного купца.

– Благодарю вас, барон, я не могу принять, – вспыхнув и отступая сказала Христина.

– В самом деле? – с удивлением спросил Эбергард; потом, подумав, прибавил: – Ведь то были не ваши сограждане, а просто купцы из Констанца.

– Возьми, возьми, Христина, а то отец рассердится, – говорила Эрментруда.

– Нет, сударыня; благодарю обоих баронов, но взять эту вещь я считаю грехом! – дрожащим голосом отвечала Христина.

– Послушайте, – сказал Эбергард, – мы имеем право, – это право владельца, – на все товары, падающие в нашу реку. Это также правда, как то, что я истинный рыцарь!

– Истинный рыцарь! – повторила Христина, дав волю своему негодованию, несмотря на тайный страх. – Обязанность истинного рыцаря помогать слабым и бедным, а не грабить их!

– Христина! – вскричала изумленная Эрментруда. – Понимаешь ли ты, что говоришь? Ты сказала, что Эбергард не истинный рыцарь!

Эбергард стоял молча, предоставив сестре защищать его.

– Что же мне делать? – отвечала Христина со слезами в голосе. – Вы можете меня выгнать из замка, мне только этого и хочется, но я не могу осквернить свою душу, признавая, что грабеж и разбой достойны истинного рыцаря!

– Моя мать прибьет тебя за это! – вскричала взбешенная Эрментруда, и хотела бежать к лестнице.

Но брат остановил ее.

– Тише, Эрментруда; удержи язык. Она мне ничего худого не сделала.

И Эбергард вышел из комнаты. Христина, едва передвигая ноги, пошла в свою башенку, ее беспокоила мысль, что отец может подвергнуться неприятности из-за ее обидной откровенности. Что будет? Не прогонять ли их обоих из Адлерштейна? Если это случится, не бросит ли ее отец в овраг, вместо того, чтоб вести обратно в Ульм? Ах, что если бы она могла с опасностью жизни сойти с этих крутых скал, помочь несчастному купцу, может быть полуживому и лежащему где-нибудь на лугу, бежать с ним, отвести ограбленного в его семейство, и снова очутиться в среде христиан, имеющих страх Божий.

Несколько минут спустя, Эрментруда тихонько отворила дверь, и остановилась у порога.

– Христина, – сказала она, – не плачь, я ни слова не скажу матери. Поди сюда, дошей мой платок; никто тебя не прибьет.

– Я не о том плачу. Я уверена, вы не захотите, чтобы со мной дурно обращались; нет, я плачу о том, что вынуждена смотреть, как проливают кровь, а мне невозможно никоим образом помочь этому несчастному купцу и прочим жертвам.

– Ну, – сказала Эрментруда, – не огорчайся так; я видела людей, которые помогали купцу встать. Но, что за дело нам с тобой до этого купца?

– Я принадлежу также как и он к сословию горожан, – отвечала Христина, понимая, что Эрментруде было бы невозможно растолковать значение поступков отца и брата.

Между тем, Христина не могла без содрогания вспомнить о том, что высказала Эбергарду в минуту жестокой откровенности. Она сошла вниз к ужину с большим беспокойством, чем обыкновенно. «Старый барон, – думала она, – может ожидает, что она будет благодарить его за подарок». К счастью для нее такие простые приемы вежливости были весьма редки в Адлерштейнском замке, и никто не заметил этого упущения с ее стороны. Собеседники были в таком возбуждении, по милости хорошего французского вина, добытого ими, что Христина могла незаметно выйти в залу.

Все чаши были наполнены. Старый барон и его сын поспешили дать вина Эрментруде, и вскоре сир Эбергард, обращаясь к трепещущей Христине, сказал смеясь:

– Ну, а ты, молодая девушка, не хочешь попробовать нашего вина?

Христина отрицательно покачала головой и прошептала:

– Нет!

– Как так! – сказал ее отец, сидевший рядом с ней. – Ведь сегодня нет поста.

С минуту продолжалось молчание. Многие из присутствовавших имели более уважения в постным дням, чем к жизни и собственности ближнего.

Христина снова покачала головой.

– Ну, что ж такое, – сказал добродушный Эбергард, очевидно желавший избавить Христину от неприятного объяснения, – тем хуже для нее.

Неумная веселость собеседников все возрастала, и этот ужин показался Христине самым неприятным из всех виденных ею пиров в этом замке.

Сама Эрментруда вскоре пришла в такое возбужденное состояние, что Христина, кроме неприятного чувства, внушаемого ей опьянением юной больной, еще ощущала страх, чтобы несчастная девочка не рассказала как-нибудь о том, что произошло между ней и Эбергардом.

Но однако в скором времени Эрментруда склонила голову на грудь и начала плакать: она почувствовала сильную головную боль. Брат взял ее на руки, желая отвести в спальню; но возлияния за ужином были так обильны, что он несколько раз споткнулся на лестнице, что очень испугало его сестру; и когда барон усадил Эрментруду в кресло, та начала плакать и топать ногами. Затем последовала еще более ужасная минута. Страх, чувствуемый молодым человеком к Христине, исчез; он клялся, что она прекрасная девушка, подчас, правда резкая на язык, – но поцелуй будет служить доказательством, что она его простила.

– Сир Эбергард, – решительно сказала Христина, – ваша сестра больна; вы сами в таком виде, что не можете здесь оставаться. Идите сейчас вниз, и не оскорбляйте свободную девушку.

Твердый тон этого нежного голоса, так мало схожий с крикливым тоном всех других женщин, каких он знал, вероятно поразил Эбергарда. Голова его была еще настолько светла, что он был поражен, почти испуган сопротивлением, какого никогда еще не встречал.

После этих слов, Эбергард снова почувствовал то инстинктивное уважение, какое ему до сего времени внушало умственное превосходство Христины, и направился колеблющимися шагами к лестнице.

Христина тотчас же заперла за ним дверь, и готова была упасть в слезах на первый попавшийся стул, если бы не привели ее в себя жалобы и нетерпеливые крики Эрментруды.

Христина решилась оставить дверь запертой на всю ночь, по крайней мере до тех пор, пока будет продолжаться оргия.

Всю эту ночь и весь следующий день у Эрментруды была сильная лихорадка, и Христина не могла отойти от нее ни на минуту. Никто за это время не входил в комнату молодых девушек, кроме Урселы. Рассказы старухи о том, что происходило в зале после ужина, снова заставили Христину содрогнуться.

По рассказам Урселы, собеседники пили до тех пор, пока не попадали тут же где сидели, и просыпались только затем, чтоб снова пить до упаду. Баронесса ушла в кухню, когда уже была не в состоянии переносить далее всего этого страшного гвалта. Урсела прибавляла, что до тех пор, пока на столе оставалось вино, лучше было сидеть в хлеву со свиньями, чем с людьми в зале. Кроме того, могли бы случиться еще более важные происшествия; старуха говорила о каком-то провале, находившемся около лестницы. Знала ли Христина, что было под этим провалом? Там был однажды оружейный мастер из Страсбурга, попавшийся к барону в плен, и не захотевший заплатить выкупа, угрожая жалобой императору, – он наступил на этот провал и… Урсела сделала выразительный жест.

– Но с тех пор, – прибавила она, – молодой барон никогда уже не приводит пленников в замок.

Ничего не было удивительного, что Христина вздрагивала, слушая нестройные звуки, долетавшие до нее, и молилась, наблюдая за больной, когда та стенала и металась на своей постели.

Наконец, в замке все снова вошло в обычную колею. Эрментруда потребовала к себе брата. Когда старый барон пришел взглянуть на дочь, та приняла его довольно холодно, и настаивала, чтобы к ней привели Эбергарда. Она говорила, что ей будет легче, когда она сядет на колени к брату и положит голову на его плечо. Отец предложил ей свои услуги, но она отказала с обычной живостью, и продолжала требовать Эббо до тех пор, пока отец не ушел вниз, обещая прислать к ней брата.

С сердечным трепетом ожидала Христина прихода молодого барона: может быть она оскорбила его своей откровенностью, но и он несомненно оскорбил ее своей выходкой. Обрушит ли он на нее свой гнев, или опять будет обращаться с ней с обидной фамильярностью? Христине очень бы хотелось избегнуть этого свидания. Несколько времени спустя, на лестнице послышались тяжелые шаги молодого барона; но Христина не могла уйти в свою башенку, потому что Эрментруда опиралась на ее плечо. Как бы то ни было, шаги барона были не так тверды и смелы, как обыкновенно; Эбергард постучался даже в дверь, прежде чем войти, и когда вошел, слегка поклонился Христине. В то время, Христина и не подозревала, что эта голова первый раз в жизни преклоняется перед каким бы то ни было существом. Но с первого же взгляда на Эбергарда, она тотчас заметила, что он был в необычайном расположении духа; он казался как бы смущенным и пристыженным тем, что произошло между ним и Христиной.

Болезнь Эрментруды очень огорчила брата; он начал ее ласкать и голубить. Христина, видя, что он разделяет с ней обязанности сиделки, почувствовала, как мало-помалу начинает в ней исчезать отвращение к этому человеку. Она была даже благодарна ему за его терпеливость и скромность, и по временам не могла удержаться от улыбки, замечая почтительный и постоянно возрастающий страх, внушаемый ею этому ужасному барону.

ГЛАВА IV

Весна

С наступлением зимы не произошло никакой перемены к лучшему в состоянии здоровья Эрментруды. Снег валил хлопьями, и расстилал на огромное пространство свой белый ковер, кое-где прерываемый только вершинами скал, слишком крутых, чтобы дать ему приют. Водопад покрывался каждый день новыми иглами льда, а во дворе снег доходил до ступенек лестницы, ведшей в большую залу. Христине говорили, что так будет всю зиму. Бароны часто отправлялись на охоту за медведями и волками; а Эбергард часто, сверх того, отправлялся с пищалью и собакой за дичью; приносимую им добычу Христина сама приготовляла, и только это кушанье возбуждало еще иногда слабый аппетит Эрментруды, которая никак не могла взять в рот соленую говядину и прочие приготовления, сделанные дома на зиму.

Несмотря на все тщательно закупоренные окна и огонь, постоянно поддерживаемый в каминах, холод, очевидно, разрушительно действовал на больную; с каждым днем, ей все более и более становились необходимыми нежность, заботы и развлечения. В этом случае, Христина была неистощима; она ухитрилась вырезать из соснового дерева целую игру шашек, и на одном углу скамейки нарисовала доску для этой игры, расписав ее смесью масла с углем.

Старый барон был в восхищении от такого изобретения и от удовольствия, какое оно доставляло его дочери. Барон вспомнил, что когда-то, во времена своей молодости, когда чаще соприкасался с цивилизованным миром, и он игрывал в шашки.

– В наши времена, – говорил он, – это была любимая игра владетельниц замка.

Такой успех поощрил Христину постараться сделать еще другую благородную игру, и из ее искусных рук возникли фигуры, изобретенные Палаледом; Эрментруда с изумлением смотрела на чудное мастерство своей подруги.

Наконец-то свет начал проникать в душу молодой баронессы, до сих пор спавшей духовно. Она начала более, чем прежде, интересоваться всем, что происходило вокруг нее; песни уже не просто усыпляли ее, она с удовольствием говорила о них. Рассказы, что прежде она с трудом выслушивала, теперь возбуждали в ней живейшее удовольствие. Одним словом, духовная деятельность очевидно начинала пробуждаться.

Христина привезла с собой книг; они составляли довольно значительную библиотеку для молодой девушки в пятнадцатом столетии; этим она была обязана разносторонним познаниям дяди. В этой библиотеке были книги духовного содержания на латинском языке, вышедшие из-под станка доктора Фауста, Библия, Евангелие, молитвенник, сочинение Фомы Кемпийского; была здесь также и поэма прелестного мейстерзингера и страстного любителя птиц Вольтера фон Фогельвейде, на немецком языке.