Отважное сердце

      Там и сям виднелись каменные изваяния диковинных, сказочных зверей.
      Но чудеснее всего в этом каменном здании было то, что оно казалось не из камня, а как бы из дерева, но только особого, небывалого, как снег белого.
      Это был дворец-терем.
      Русская красавица изба с её резными из дерева полотенцами, серьгами, подвесками; боярские бревенчатые хоромы с крылечками, коньками, драконами и, наконец, княжий златоверхий терем - всё это воплотилось в белом чудесном камне.
      ...Пир был в разгаре. Некоторые из бояр упились уже так, что тихонько опустились под стол и там похрапывали, укрытые скатертью от всех взоров.
      Гриньку Настасьина это и смешило и удивляло. "Вот ведь чудно! - думал он, стоя позади кресла Александра Ярославича с серебряным топориком на плече, как полагалось меченоше. - Ведь уж старые, седые, а напились-то как!"
      Однако он и бровью не повёл и стоял чинно и строго, как его учил старый княжеский дворецкий. Гринька исполнен был гордости. Как же! Сам Невский сказал ему: "Ну, Настасьин, будь моим телохранителем, охраняй меня: времена ныне опасные!" - "А на кого хошь пойду!" - ответил он князю. Александр Ярославич усмехнулся, погладил его по голове да и говорит: "Ну, не знаю, каков разумом будешь, когда вырастешь, а сердце у тебя отважное!"
      Издали Гринька напоминал сахарное изваяние: он весь был белый. На голове его высилась горностаевая шапка, похожая по очертаниям на опрокинутое белое узкое ведёрко. Кафтан со стоячим воротом тоже был из белого бархата.
      И за креслом Андрея Ярославича также стоял свой мальчик-меченоша. Но разве сравнить его с Гринькой!
      Для Настасьина всё было внове, всё его поражало: и яркое убранство палат, и настольная богатая утварь, и шёлковые, унизанные золотом и драгоценными каменьями одеяния князей и княгинь, бояр и боярынь. Свет многочисленных свещников - бронзовых и серебряных - был ослепителен.
      На стенах палаты были написаны люди и звери. Тут была выкладка и цветным камнем, и резной мамонтовой костью.
      Однако своды и стены обширной палаты были невысоки. Александр - тот при его огромном росте мог бы легко достать рукою до расписного потолка.
      Невелики были и окна палаты со свинцовыми перегородчатыми рамами, похожими на пчелиные соты.
      Столы огромного чертога были расставлены в виде буквы "П". Во главе стола сидел сам князь - жених - на открытом, без балдахина, престоле из чёрного дерева, с прокладкою из золотых пластин и моржовых клыков.
      Рядом с женихом, слева, на таком же престоле, только поменьше, сидела молодая княгиня Дубравка.
      Самое почётное место - рядом с женихом - занимал Невский.
      До сотни достигало количество яств, подаваемых на пиру. Необозрим и неисчерпаем был винный княжеский поставец...
      Обеду положили начало закусками: икрой, стерлядью, осетрами. Затем поданы были горячие щи. А дальше пошли жаркие: и говядина, и баранина, и гусь, и индейки, и тетерев, и рябчик... Подавали и жареных лебедей. Исполинские птицы изготовлены были так, что вся белизна и красота оперения как бы оставалась неповреждённой. По двое слуг несли каждую птицу на золочёном подносе.
      ...Пир шёл за полночь. Уж стали подавать груши, виноград и всевозможные усладеньки и заедки: груды пряников, винных ягод, изюму, коринки, фиников, лущёных грецких орехов, миндальных ядер и, наконец, арбузные и дынные полосы, сваренные в меду.
      На хорах почти непрерывно гремела музыка: пели на разные голоса серебряные и медные трубы, свиристели малые, одним человеком надуваемые через мехи серебряные органы, бряцали арфы и гусли.
      Словом, всё шло, как издревле полагалось на княжеских свадьбах.
      Вдруг от внешнего входа, из сеней, послышались глухие голоса большой ссоры, шум борьбы, топот и, наконец, жалобный вскрик. Затем, покрывая шум, донёсся гортанный, с провизгом, голос, кричавший что-то на чужом языке.
      Бороды бояр так и позастывали над столами.
      Невский вслушался. Затем глянул на брата и в гневном недоумении развёл руками.
      - Татарин кричит! - проговорил он.
      Гриньке было с его места видно, как выпрямилась и застыла княгиня Дубравка. У неё даже губы стали белыми как мел...
      В свадебные чертоги стремительно ворвался в сопровождении вооружённой охраны молодой татарский вельможа. Он вошёл быстро и властно, как в свою собственную кибитку. В наступившей внезапно тишине слышен был свистящий шелест его цветного шёлкового халата. Татарин был высокого роста, с надменным смуглым лицом, на котором справа белел рубец от вражеской сабли. Высокомерно и с вызовом остановился он прямо перед главным столом - перед князем Андреем и Дубравкой.
      - Здравствуй! - по-татарски произнёс он, с озорной наглостью обращаясь к Андрею Ярославичу.
      Меховые уши треухой шапки татарина были полуспущены и торчали в разные стороны, слегка покачиваясь, словно чёрные крылья летучей мыши.
      Александр и Андрей - оба сразу же узнали его: это был татарский царевич Чаган, богатырь и военачальник, прославленный в битвах, но злейший враг русских, так же как дядя его, хан Берке.
      "Ну, видно, не с добром послан!" - подумалось Невскому. И, ничем не обнаруживая своей суровой насторожённости, Александр приготовился ко всему.
      Всеобщее молчание было первым ответом татарину.
      Гринька Настасьин кипел гневом. "Вот погоди! - в мыслях грозился он Чагану. - Как сейчас подымется Александр Ярославич да как полыснёт тебя мечом - так и раскроит до седла!"
      Правда, никакого седла не было, Гринька знал это, но так уж всегда говорилось в народе про Александра Ярославича: "Бил без промаха до седла!" "А может быть, он мне велит, Александр Ярославич, обнажить меч? Ну, тогда уж я сам пластану!*" - подумал Гринька и стиснул длинную рукоять серебряного топорика, готовясь ринуться на Чагана. А тот, немного подождав ответа, продолжал с ещё более наглым видом:
      - Кто я, о том вы знаете. У нас, у татар, так повелено законом Ясы*: когда проезжаешь мимо и видишь - едят, то и ты слезай с коня и, не спрашивая, садись и ешь. И да будет тому худо, кто вздумает прогнать тебя от котла!
      _______________
      * П л а с т а т ь - рассекать, разрубать.
      * Я с а - так назывались законы и обычаи, собранные Чингисханом делом Батыя.
      И тут вдруг, к изумлению и обиде Настасьина, не Александр Ярославич выступил с гневной отповедью татарину, а Андрей. Он порывисто встал со своего престола и с налитыми кровью глазами, задыхаясь от гнева, крикнул Чагану:
      - А у нас... у народа русского... с тех пор, как вы, поганые, стали на нашей земле, такое слово живёт: "Незваный гость хуже татарина!"
      Рука Андрея сжалась в кулак. Ещё мгновение - и князь ринулся бы на Чагана. Тот понимал намерение Андрея. Татарину этого и нужно было, за этим татарский хан и ворвался так нагло. Его тайный расчёт был очень прост: если русские оскорбят его в ответ на наглое вторжение, то в его лице они оскорбят всю татарскую Орду. И тогда он будет прав перед глазами Батыя, если прикажет своим телохранителям пролить кровь русских. Тогда ему всё позволено. Он поступит с ними так, как при взятии мятежного города. Тогда и эту юную, прекрасную княгиню он прикажет пленницей, рабыней доставить в свой стан.
      И Чаган продолжал стоять посреди пиршественного чертога, озирая надменно и бесстыдно всех, кто сидел за столами.
      В распахнутую дверь следом за своим предводителем уже вломилась целая толпа его вооружённых телохранителей. Это был всё могучий и рослый народ со свирепыми лицами. Оружием их были луки и сабли. Из колчанов торчали оперения страшных татарских стрел; стрелы были огромны - на двести шагов они насквозь пробивали панцирь.
      И телохранители Чагана ждали только знака своего повелителя, чтобы обнажить сабли и ринуться на русских.
      Когда Андрей Ярославич огибал кресло Невского, двигаясь на Чагана, Невский незаметно для других могучей рукой стиснул запястье опущенной руки брата. Это был тайный приказ старшего: утихни, дескать, остановись. И князь Андрей подчинился. Ещё с багровым от гнева лицом, тяжело дыша, он всё же возвратился на своё место.
      И тогда спокойно и величественно поднялся сам Невский.
      Благозвучным голосом, заполнившим всю палату, он на татарском языке обратился к Чагану.
      - Я вижу, - сказал Александр, - что ты далёк, царевич, от пути мягкости и скромности. И я о том сожалею... Лучше проложи путь дружбы и согласия! В тебе мы чтим имя царёво и кость царскую. Но и тебя самого мы знаем: ты сказал справедливо! Ты - Чаган. У нас, у русского народа, также есть мудрые изречения. Одно из них гласит: "Годами молод, зато ранами стар!" Это я прилагаю к тебе.
      При этих словах Невский величественным движением руки указал на белевший на щеке Чагана рубец от сабли.
      И сразу преобразилось лицо юного монгола. Уже и следа не было в нём той оскорбительной наглости, с которой он только что глядел на Дубравку, и того вызывающего высокомерия, с которым он озирал всех.
      Ропот одобрения словам Александра донёсся из толпы телохранителей Чагана.
      А Невский после недолгого молчания закончил слово своё так:
      - У нас тоже не в обычаях народа отлучить от котла даже случайно забредшего путника. А ты на свадебный пир пожаловал. Так войди же в застолье наше и прими от нас вот эту чашу дружбы и почёта!
      Александр поднял серебряный, полный до краёв кубок, отпил от него, по обычаю, сам и протянул ордынскому царевичу. Затем он сошёл со своего места, дабы уступить его незваному гостю.
      Чаган, как видно, сильно взволнованный словами и поступком Невского, склонился перед ним в поясном поклоне, приложа руки к груди. Потом он снова выпрямился, обвёл взором весь пиршественный чертог и ответил Невскому на своём языке, придавая речи торжественность и высокопарность (так полагалось по ордынским обычаям беседовать знатным):
      - Русские - это народ великий, многочисленный. А ты, Искандер (так называли Александра татары), и среди такого народа выделяешься изо всех! И нашему народу известно прозвание твоё: "Тот, кто на Неве победил". Имя твоё среди четырёх морей уважается. И недаром Батый - да будет имя его благословенно! - держит тебя возле сердца своего!..
      В этот миг княгиня Дубравка решительно и гордо поднялась со своего трона и покинула свадебное застолье. Тётка её, княгиня Олёна, последовала за ней. Татарин заметил уход Дубравки и понял, что этим юная княгиня выразила свой гнев и своё отвращение к нему, к Чагану. У него злобно сощурились глаза. Но, хитрый и вероломный, он тотчас же подавил свою ярость.
      Однако он с досадою понял, что Невский перехитрил его. Теперь Чаган был гостем, принявшим приглашение за стол, и уж не мог учинить кровопролитие: этим бы он осрамил честь своего рода. Невский был тоже разгневан самовольным уходом Дубравки. Александр знал, что свадьба Андрея и Дубравки и без того вызвала страшное раздражение в Орде. Он знал, что едва не разразилось кровавое карательное нашествие.
      Александр Ярославич не сомневался, что Чаган послан с дурной целью. Если бы сейчас вот ему, Александру, не удалось потушить ссору и пролилась бы кровь, то, быть может, кочевавшие поблизости орды татар уже громили бы Владимирщину... Уход Дубравки с пира, несомненно, озлобил и оскорбил Чагана. "Девчонка, строптивица! - думал в негодовании Невский. - Да если бы ты знала, сколько безвинных жизней может загубить этот дьявол, только бы дать ему причину! Знала бы ты, какая сатанинская сила повинуется одному слову этого татарина!.. Нет, сколько разумения моего хватит, не дам я им снова реки русской крови пролить! А с тобою, великая княгиня Владимирская, я потолкую ещё..."
      Такие мысли пронеслись в голове Александра. Но внешне он был по-прежнему спокоен и обходился с Чаганом, как гостеприимный хозяин.
      Хитрый татарин, оскалив в улыбке зубы, осведомился у Александра, куда исчезла молодая княгиня и не напугалась ли она его прихода. В ответ Александр заверил его, что княгиня Аглая Дубравка слабого здоровья; к тому же она только недавно совершила тяжкий и длинный путь - от Карпат до Клязьмы. А сейчас она почувствовала-де усталость, и поэтому та, что ей вместо матери, увела её отдыхать.
      Чаган сделал вид, что поверил Невскому. А про себя подумал:
      "Нет, правильно говорит Берке, что Батый - старая баба. Он одряхлел и покинул путь войны, путь, завещанный ему великим дедом. Яса говорит, что врага лучше всего дорезать. Этот русский князь обошёл Батыя, околдовал! С таким разве мягко следует обходиться? Это барс, но со всей хитростью лисицы..."
      Но вслух Чаган сказал, вежливо улыбаясь и нагнувшись к самому уху Александра:
      - А ты прикажи ей, княгине Дубравке, супруге князя Владимирского, чтобы она пила кумыс: от кумыса она станет здоровой и цветущей. Кумыс это напиток богов!
      Невский в знак благодарности наклонил голову. Андрей последовал его примеру. Внезапно ордынский царевич поднялся со своего места и торопливо обернулся к удивлённому Невскому.
      - Прости, Александр, - сказал он, - я должен уйти. Не обижайся. Прошу тебя, передай Дубравке-княгине, что мы весьма сожалели, что не смогли дождаться восхождения луны лица её над этой палатою, где стало так темно без неё. Скажи ей, что я буду присылать для неё лучший кумыс от кобылиц своих. Прощай!
      ГЛАВА ШЕСТАЯ
      Отгремели свадебные торжества во Владимире. Призатих княжеский терем... Невский торопился с отъездом в Новгород. Неотложные государственные дела призывали его. Что-то опять замышляют на русских рубежах и немецкие и шведские рыцари.
      Но прежде чем тронуться в дальний путь, нужно здесь, во Владимире, помочь брату Андрею свершить многие дела.
      Александр Ярославич далеко за полночь засиделся в своём рабочем покое за свитками и донесениями со всех сторон Руси. Есть донесения даже из самой татарской Орды - и там у Александра сидят свои надёжные разведчики из числа враждебных Батыю татар...
      На перстневом, безымянном пальце Александра сияет голубым пламенем крупный драгоценный камень. Шелестят свитки пергамента и мягкой берёсты с нацарапанными на ней письменами. В двух больших подсвечниках, справа и слева от огромного, чуть с наклоном письменного стола, покрытого красным сукном, горят шестерики восковых свечей. Они горят ярко и спокойно. Пламя не шелохнётся. За этим нарочно неусыпно следит тихо ступающий по ковру мальчик. Он светловолос, коротко острижен, но с чёлкой. На нём песочного цвета кафтан, обшитый золотой тесьмой, сафьяновые красивые сапожки. В руках у отрока так называемые съёмцы - ножницы-щипцы, чтобы снимать нагар со свечей. Время от времени он ими и орудует, бережно и бесшумно. Вот он стоит в тени (чтобы не мешать князю Александру), прислонился спиной к выступу изразцовой печи и бдительно смотрит за пламенем всех двенадцати свечей. Вот как будто фитилёк одной из свеч, нагорев, пошёл книзу чёрной закорючкой. У мальчика расширяются глаза. Он сперва застывает, как бы впадает в охотничью стойку. Ещё мгновение - и, став на цыпочки, закусив от напряжения губу, он начинает красться к нагоревшей свече...
      Невский, хотя и погружён в свой труд, взглядывает на мальчугана, усмехается и покачивает головой. Затем вновь принимается за работу. Под рукою у Александра лежат две тупо заострённые нетолстые палочки: одна свинцовая, а другая костяная. Свинцовой палочкой князь делает значки и отметины на пергаменте - на выбеленной телячьей коже. А костяной палочкой он пишет на кусках размягчённой берёсты, выдавливая ею буквы.
      Труд окончен... Александр Ярославич откидывается на спинку дубового кресла и смотрит устало на тяжёлую, тёмно-красного сукна завесу окон. Посреди неё начали уже обозначаться переплёты скрытых за нею оконниц. Светает. Александр Ярославич нахмурился.
      Мальчик случайно заметил это, и рука его, уже занесённая над чёрным крючком нагара, так и застыла над свечкой: он испугался, что своей работой обеспокоил князя.
      - Ничего, ничего, Настасьин, - успокаивает его Александр, мешая в голосе притворную строгость с шуткой, дабы ободрить своего маленького свечника.
      Тот понимает это, улыбается и старательно снимает щипцами новую головку нагара.
      - Поди-ка сюда! - приказывает ему князь.
      Мальчуган так, со щипцами в руке, и подходит.
      - Ещё, ещё подойди, - говорит Невский, видя его несмелость.
      Гринька подступает поближе.
      Невский созерцает его с большим удовлетворением.
      - Да какой же ты у меня красивый, нарядный сделался, Настасьин! говорит князь. - Всех девушек поведёшь за собой.
      Шутка Ярославича приводит Гриньку в большое смущение.
      Александр кладёт свою сильную руку на его худенькое плечо и старается ободрить.
      - Ну, млад месяц, как дела? - спрашивает князь. - Давненько мы с тобой не беседовали... Нравится тебе у меня, Настасьин?
      - Ндравится, - отвечает Гринька и весело смотрит на князя.
      Тут Невский решительно не знает, как ему продолжать дальнейший разговор: он что-то смущён. Кашлянул, слегка нахмурился и продолжал так:
      - Пойми, млад месяц... Вот я покидаю Владимир: надо к новгородцам моим ехать опять. Думал о тебе: кто ты у меня? Не то мечник, не то свечник! - пошутил он. - Надо тебя на доброе дело поставить, и чтоб ты от него весь век свой сыт-питанен был! Так-то я думаю... А?
      Гринька молчит.
      Тогда Невский говорит уже более определённо и решительно:
      - Вот что, Григорий: ты на коне ездить любишь?
      Тот радостно кивает головой.
      - Я так и думал. Радуйся: скоро поездишь вволю. На новую службу тебя ставлю.
      У мальчика колесом грудь. "Вот оно, счастье-то, пришло! - думает он. - Везде с Невским самим буду ездить!.." И в воображении своём Гринька уже сжимает рукоять меча и кроит от плеча до седла врагов русской земли, летя на коне на выручку Невскому. "Спасибо тебе, Настасьин! - могучим голосом скажет ему тут же, на поле битвы, Александр Ярославич. - Когда бы не ты, млад месяц, одолели бы меня нынче поганые..."
      Так мечтается мальчугану.
      Но вот слышится настоящий голос Ярославича:
      - Я уж поговорил о тебе с князем Андреем. Он берёт тебя к себе. Будешь служить по сокольничьему пути: целыми днями будешь на коне! Ну, служи князю своему верно, рачительно, как мне начинал служить...
      Голос Невского дрогнул. Он и не думал, что ему так жаль будет расставаться с этим белобрысым мальчонкой.
      Белизна пошла по лицу Гриньки. Он заплакал...
      Больше всего на свете Невский боялся слёз - ребячьих и женских. Он растерялся.
      - Вот те на! - вырвалось у него. - Настасьин?.. Ты чего же, не рад?
      Мальчик, разбрызгивая слёзы, резко мотает головой.
      - Да ведь и свой конь у тебя будет. Толково будешь служить, то князь Андрей Ярославич сокольничим тебя сделает!
      Гринька приоткрывает один глаз - исподтишка вглядывается в лицо Невского.
      - Я с тобой хочу!.. - протяжно гудит он сквозь слёзы и на всякий случай приготовляется зареветь.
      Невский отмахивается от него:
      - Да куда ж я тебя возьму с собою? В Новгород путь дальний, тяжкий. А ты мал ещё. Да и как тебя от матери увозить?
      Увещания не действуют на Гриньку.
      - Большой я, - упорно и насупясь возражает Настасьин. - А мать умерла в голодный год. Я у дяди жил. А он меня опять к Чернобаю отдаст. А нет так в куски пошлёт!
      - Это где ж - Куски? Деревня, что ли? - спрашивает Александр.
      Даже сквозь слёзы Гринька смеётся такому неведению князя.
      - Да нет, пошлёт куски собирать - милостыню просить, - объясняет он.
      - Вот что! - говорит Невский. - Но ведь я же тебя ко князю Андрею...
      - Убегу я! - решительно заявляет Гринька. - Не хочу я ко князю Андрею.
      - Ну, это даже невежливо, - пытается ещё раз убедить упрямца Александр. - Ведь князь Андрей Ярославич - родной брат мне!
      - Мало что! А я от тебя никуда не пойду! - уже решительно, по-видимому заметив, что сопротивление князя слабеет, говорит Настасьин.
      - Только смотри, Григорий, - с притворной строгостью предупреждает Невский, - у меня в Новгороде люто! Не то что здесь у вас, во Владимире. Чуть что сгрубишь на улице какому-нибудь новгородцу, он сейчас тебя в мешок с камнями - и прямо в Волхов, река у нас там такая.
      - А и пущай! - выкрикнул с какой-то даже отчаянностью в голосе Гринька. - А зато там, в Новгороде, воли татарам не дают! Не то что здесь!
      И, сказав это, Гринька Настасьин опустил длинные ресницы, и голосишко у него перехватило.
      Невский вздрогнул. Выпрямился. Брови его сошлись. Он бросил испытующий взгляд на мальчика, встал и большими шагами прошёлся по комнате.
      Когда же в душе его отбушевала потаённая, подавленная гроза, поднятая бесхитростными словами деревенского мальчика, Александр Ярославич остановился возле Настасьина и, слегка касаясь левой рукой его покрасневшего уха, ворчливо-отцовски сказал:
      - Вот ты каков, Настасьин! Своим умом дошёл?
      - А чего тут доходить, когда сам видел! Татарин здесь не то что в избу, а и ко князю в хоромы влез, и ему никто ничего!
      Князь попытался свести всё к шутке:
      - Ну, а ты чего ж смотрел, телохранитель?
      Мальчик принял этот шутливый попрёк за правду. Глаза его сверкнули.
      - А что бы я посмел, когда ты сам этого татарина к себе в застолье позвал! - запальчиво воскликнул Гринька. - А пусть бы только он сам к тебе сунулся, я бы так его пластанул!
      И, вскинув голову, словно молодой петушок, изготовившийся к драке, Гринька Настасьин стиснул рукоять воображаемой секиры.
      "А пожалуй, и впрямь добрый воин станет, как подрастёт", - подумалось в этот миг Александру.
      - Ну что ж, - молвил он с гордой благосклонностью, - молодец! Когда бы весь народ так судил...
      - А народ весь так и судит!
      - Ого! - изумился Александр Ярославич. - А как же это он судит, народ?
      - Не смею я сказать... ругают тебя в народе... - Гринька отвёл глаза в сторону и покраснел.
      Ярославич приподнял его подбородок и глянул в глаза:
      - Что ж ты оробел? Князю твоему знать надлежит - говори!.. Какой же это народ?
      - А всякий народ, - отвечал, осмелев, Настасьин. - И который у нас на селе. И который в городе. И кто по мосту проезжал. Так говорят: "Им, князьям да боярам, что! Они от татар откупятся. Вот, говорят, один только из князей путный и есть - князь Невский, Александр Ярославич. Он и шведов на Неве разбил, и немцев на озере, а вот с татарами чачкается, кумыс пьёт с ними, дань в татары возит!.."
      Невский не смог сдержать глухого, подавленного стона. Стон этот был похож на отдалённый рёв льва, который рванулся из-под рухнувшей на него тяжёлой глыбы. Что из того, что обрушилась эта глыба от лёгкого касания ласточкина крыла! Что из того, что в слове отрока, в слове почти ребёнка, прозвучало сейчас это страшное и оскорбительное суждение народа!
      Александр, тихо ступая по ковру, подошёл к Настасьину и остановился.
      - Вот что, Григорий, - сурово произнёс он, - довольно про то! И никогда - слышишь ты! - никогда не смей заговаривать со мной про такое!.. Нашествие Батыево! - вырвался у Невского горестный возглас. - Да разве тебе понять, что творилось тогда на русской земле?! Одни ли татары вторглись? То была вся Азия на коне!.. Да что я с тобой говорю об этом! Мал ты ещё, но только одно велю тебе помнить: немало твой князь утёр кровавого поту за землю русскую!
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      Тяжкие думы не дают уснуть Александру. Вот уж пропели петухи. Не спится. Невский тихонько окликнул Настасьина, приказал ему зажечь свечи и позвать княжеского лекаря - доктора Абрагама.
      Облачённый в бархатный просторный халат с поясом, Александр Ярославич сидел в кресле за своим рабочим столом в ожидании личного врача.
      "Худо. Уж не захворать ли я вздумал? - почти вслух размышлял он. Сие не вовремя будет, ох как не вовремя!"
      Вошёл доктор Абрагам - высокий, худощавый старец лет семидесяти. У него было красивое, тонкое лицо, удлинённое узкой и длинной, словно клинок кинжала, белой бородой. Седые кудри его прикрыты были чёрной шапочкой. Он опирался на длинный посох.
      Это был один из придворных врачей ещё при отце Невского - Ярославе Всеволодиче. Некогда князь Ярослав спас его из рук разъярённых литовцев, намеревавшихся утопить старого лекаря, как колдуна. И с тех пор Абрагам жил при дворе Ярослава Всеволодича - то во Владимире, то в Новгороде. Он был учён и сведущ во врачебном искусстве.
      - Снотворного чего-нибудь дай мне, - сумрачно сказал Александр, едва только лекарь сел в предложенное ему кресло.
      - Какого же снотворного прикажешь, государь?
      Невский в недоумении посмотрел на него:
      - Тебе ли, о доктор Абрагам, спрашивать меня об этом?
      - Прости, государь! Я хотел лишь узнать: на короткое время ты хочешь забыться или же хотел бы погрузиться в сонный покой надолго?
      - Мужу Покой - только смерть! - сурово отвечал Невский. Его уже начали раздражать эти расспросы многоучёного доктора. - Выспаться хочу. Путь предстоит дальний!
      Старик поднялся с кресла и склонил голову.
      Однако придворный лекарь не мог избавиться от своей стариковской дотошности.
      - Видишь ли, государь, - сказал он, - если мы, медики, хотим, чтобы человек уснул обычным сном, то надлежит искрошить с помощью резала корень валерианы...
      Но ему не пришлось договорить. Звонкий мальчишеский голос из угла палаты вдруг перебил его.
      - А у нас вот, - сказал голос, - дедонька мой, мамкин отец, когда кто не спит и придёт к нему за лекарством, он мяун-корень заварит и тем поить велит...
      И князь и доктор - оба были поражены, услыхав этот голосок, столь внезапно вступивший в их беседу.
      Потом Невский громко рассмеялся и молвил:
      - Ах, ты!.. Ну как же, однако, ты напугал меня, Настасьин!.. А ну-ка, ты, лекарь, подойди сюда.
      Григорий Настасьин, потупясь, выступил из своего угла и остановился перед Александром Невским.
      - Стань сюда, поближе... вот так, - сказал Александр Ярославич и, крепко ухватив Гриньку за складки просторной одежды, переставил его, словно шахматного конька, между собою и лекарем.
      Озорные искорки сверкнули в глазах старого Абрагама.
      - А ну, друг мой, - обратился он к мальчику, - повтори, как твой дед именовал эту траву, что даёт сон.
      - Мяун, - не смущаясь, ответил Гринька. - Потому что от неё кошки мяукают.
      Князь и доктор расхохотались. Затем старый врач важно произнёс:
      - Да, ты правильно сказал. Но ещё в Древнем Риме врачи привыкли именовать это растение валериана, ибо она, как гласит латинское слово "валере", подлинно оздоровляет человека. Она даёт здоровый сон.
      - А я много трав знаю! - похвастался обрадованный Гринька. - И кореньев! Дедушка уж когда и одного посылал... Бывало, скажет: "Гринька, беги-кось, ты помоложе меня: Марьин парнишечка руку порезал". А чего тут бежать? Эта травка тут же, возле избы, растёт. И порезником зовут её... Скоро кровь останавливает...
      - А ещё какие целебные травы ты знаешь, отрок? - вопрошал старый доктор.
      Гринька, не робея, назвал ему ещё до десятка трав и кореньев.
      И всякий раз старик от его ответов всё более и более веселел.
      - А ещё и вредные растут травы, ядовитые! - воскликнул в заключение Настасьин. - У-у! Ребятишки думают - это пучки, сорвут - и в рот. А это сикавка, свистуля! От неё помереть можно. И помирают!
      Тут он живо описал доктору Абрагаму ядовитое растение пёстрый болиголов. Старик не мог скрыть ужаса на своём лице.
      - О-о! - воскликнул он, обращаясь к Невскому. - Вот, государь, этим как раз растением, о котором в такой простоте говорит этот мальчик, отравлен был некогда в Афинах великий мудрец древности...
      - Сократ?!* - произнёс Невский.
      _______________
      * С о к р а т - великий древнегреческий философ V - IV вв. до н. э.
      - Да, государь...
      Наступило молчание. Оно длилось несколько мгновений. Затем Абрагам снова пришёл в необычайное оживление и воскликнул:
      - Это чудесный отрок - поистине дар небес для меня, государь! О, если бы только... Но я не смею, государь...
      - Что? Говори, доктор Абрагам.
      - У меня была давняя мечта - узнать, какие целебные травы известны русским простолюдинам. Ведь вот даже знаменитые врачи древности пишут, что они многие травы и коренья узнали от старых женщин из простого народа. Когда бы ты соизволил, государь...
      Старик не договорил и посмотрел на Гриньку. Невский догадался о его желании. Тут они перешли с доктором на немецкую речь. Настасьин с тревогой и любопытством вслушивался. Понимал... понимал он, что это говорят о нём!
      А если бы ему понятен был язык, на котором беседовали сейчас князь и лекарь, то он бы узнал, что старик выпрашивает его, Гриньку, к себе в ученики и что Александр Невский согласен.
      - Григорий, - обратился к Настасьину Александр, - вот доктор Абрагам просит тебя в помощники. Будешь помогать ему в травах. А потом сам станешь врачом. Согласен?
      Гринька от неожиданности растерялся.
      - Я с тобой хочу!.. - сказал мальчуган. И слёзы показались у него на глазах.
      Невский поспешил утешить его:
      - Полно, глупый! Ведь доктор Абрагам при мне... ну, стало быть, и ты будешь при мне!.. Ладно. Ступай спи. Утре нам путь предстоит дальний...
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      Тысячевёрстный, длительный путь между Владимиром-на-Клязьме и Новгородом совершали в те времена частенько по рекам Тверце и Мсте, а частью - конями. И немало было на том пути привалов, днёвок, ночёвок...
      Чёрная, осенняя ночь... В буреломном, трущобном, берложьем бору пылает исполинский костёр. Вокруг костра - путевая дружина Невского: могучие парни и мужики.
      Сверкают сложенные позади каждого воина кольчужные рубахи, островерхие, гладкие, как лёд, шлемы, копья, мечи, сабли...
      Костёр гудит и ревёт. С багровыми от нестерпимого жара лицами воины и бородатые и безусые - то и дело блаженно покрякивают, стонут, а всё-таки тянут ладони к костру. Другие же оборотились к бушующему пламени спиною, задрали рубахи по самый затылок и калят могучие голые спины. Когда же иному из богатырей уж вовсе невтерпёж станет, он, взревев, кидается в сырой, прохладный мрак бора и там понемногу остывает.
      От костра в сторону отгребена малиновая россыпь пышущих жаром угольев. Над нею, на стальных вертелах, жарятся целиком два барана, сочась и румянея.