— Ничего страшного, поедем в другой раз. А что касается таблеток, то ты положи из в конверт или пакетик какой — ни-будь, и оставь у вас в регистратуре.

— На рецепции — машинально поправляет меня Муся. Конечно, они же какая — ни — будь районная поликлиника, а крупная клиника, известная во всем мире.

— Ну да, на рецепции. Я перед кладбищем заеду и заберу.

— Да, пожалуй, это лучше всего. Я так и сделаю. Прости меня, пожалуйста, что в такой день оставляю тебя одну, но, я думаю, Дарья, не даст тебе затосковать.

— Конечно, не даст. И перестань, Бога ради, все время извиняться передо мной. Ты столько делаешь для меня, что это я должна извиняться и благодарить, извиняться и благодарить тебя, и так до бесконечности…

— Прекрати, я делаю то, что могу, и ты делала бы тоже самое. Но, извини, мне уже нужно бежать.. В общем, конверт для тебя будет на рецепции, а вечером, если будут силы, все же позвони мне. скажи хоть два слова…

— Обязательно. Не прощаюсь Пока.

Дай Бог всяческого здоровья тому человеку, которому вдруг срочно потребовалась Муся, иначе этот бесконечный поток извинений, признаний и объяснений довел бы меня до истерики, и я, не выдержав собственной черной неблагодарности, в припадке раскаяния рассказала верной Мусе все!

Теперь же, видимо, мне уже никогда не придется этого сделать.

Время вдруг напоминает о себе, и я отчетливо различаю громкое тиканье часов., практически неразличимое обычно в череде привычных домашних звуков Это не спроста: стрелки уже перевалили за три часа пополудни, и если я, действительно, хочу успеть на кладбище до темноты, то нужно спешить.

Егор так и не объявился, но возможно, он сделает это позже.

Если же — нет, то, значит, настал мой черед первой явиться на наше новое свидание.

Эта мысль приходит мне в голову легко и просто. Я не удивляюсь ей, и не боюсь ее.

Напротив, взбодренная именно ею, я, наконец, покидаю постель, и начинаю торопливо приводить себя в порядок.

Если бы кладбищенские ворота могли выражать эмоции, мое появление встречено было бы, по меньшей мере, удивлением.

Время, когда я переступала их порог, мало подходило для посещения кладбища.

День клонился к вечеру, и торопливые зимние сумерки ужи клубились под сенью старинных аллей.

Многочисленные днем цветочницы уже покинули свои прилавки. И только пара грязноватых бомжей, из числа постоянных кладбищенских обитателей, все еще пыталась продать подозрительно растрепанный букет ярких цветов. Похоже было, что цветы только что собраны со свежей могилы, и потому оба продавца, чувствовали себе не очень-то уверенно, предлагая свой товар редким посетителям.

Собственно, посетители кладбища, в тот момент, когда я приблизилась к его воротам, все, как один, двигались в обратном направлении, спеша покинуть скорбную обитель.

И только я одна шагала им навстречу.

Но мне одинокие бомжи не стали предлагать свой странный букет, хотя очевидно, что рассчитывать на других покупателей им уже не приходилось.

Темнело быстро.

И так же быстро, словно пытаясь обогнать настигающий меня мрак, двигалась я уже знакомой дорогой.

Я успела.

И высокий холмик могилы Егора, открылся мне меж деревьями еще до наступления темноты.

Он был, по-прежнему, завален все еще свежими, сочно зелеными венками.

Поверх них пламенели в сумеречном тумане, букеты цветов, принесенные сегодня.

Крест возвышался над могилою так же мрачно и величественно. Черный силуэт возносился к небу, и на густо — синем фоне выделялся как-то особенно заметно. Любому нормальному человеку картина должна была показаться зловещей, а то и откровенно испугать.

Но мои эмоции молчаливы.

Ничего, кроме удовлетворения от того, что успела на могилу до темноты, и твердой уверенности в том, что обязана была прийти сюда именно сегодня, я не чувствовала.

Во мне, действительно происходят какие-то странные перемены, и в голову то и дело приходят мысли природу которых объяснить я не в состоянии, но зато уверена в их абсолютной истинности. Словно кто-то щедро снабжает меня знаниями, недоступными ранее.

К примеру, сейчас, я точно знаю, что мне надо как следует приглядеться к могиле Егора. Хотя с каждой минутой это становится все труднее: под густой сенью кладбищенских деревьев сумрак сгущается намного быстрее и кажется более непроглядным.

Я подхожу к холмику совсем близко, и почти наступаю ногой на алую ленту одного из венков, выскользнувшую из цепких хвойных лап. Словно живой ручеек, более всего напоминающий струю свежей крови, пыталась она ускользнуть с могильного холма. Но силенок оказалось слишком мало, и прихваченная морозом, придавленная чьим-то тяжелым каблуком, распласталась ленточка на мерзлой земле, почти неразличимая на темно — лиловом снегу.

Мне отчего-то становится жаль эту глупую своенравную ленту.

Наклонившись, я хочу отряхнуть ее от грязного снега и возвратить на место.

Теперь, когда я склоняюсь над землей совсем низко, становятся различимы крупные неровные буквы, которыми она оказывается испещрена.

" Странно, — думаю я, в который уже раз за сегодня произнося это слово, — странно. Обычно надписи на траурных лентах исполнены каллиграфически, ровно или витиевато, но твердой рукой художника, работающего, к тому же, по трафарету. Здесь же вижу я нечто иное.

" Хорошо, что ты пришла, — написано на ленте, четким стремительным почерком, совсем не похожим на искусную ритуальную вязь. — Я больше не могу общаться с тобой, даже так, как раньше. Но я рядом. И я не могу без тебя.

Прости. Люблю. Гор. "

Я осторожно пытаюсь отделить ленту от венка, чтобы унести с собой это последнее послание, адресованное мне Егором, но колючие лапы упрямо тянут ее к себе.

Жаль, что с собою в сумке я никогда не ношу маникюрных ножниц или хотя бы пилочки для ногтей, сейчас бы они оказались очень кстати.

Хотя, совершенно, непонятно, что за необходимость уносить с собой этот кладбищенский сувенир?

Я снова не могу объяснить самой себе природу своих действий и желаний, но упорно продолжаю борьбу с колючей хвоей.

То, что произошло нынче с Егором, мне совершенно ясно. Нет, не спроста, которое уже столетие подряд, люди отмечают сороковой день кончины близких.

Видимо, самим Господом отмерен, срок этот, ровно в сорок дней.

А минует он, и душа усопшего, покидает подлунный мир уже навеки.

Если, конечно, ниспослана ей эта милость.

Ну а если оказывается душа мятежной и гордой, сама решает искупить земной грех, сама обрекает себя на тяжкие блуждания во тьме, на границе двух миров, то, что же остается ей, кроме как писать горькие напоминания о себе на лентах венков, застилающих собственную могилу?

Нет, что там не произойдет со мной сегодня ночью, а это гордое, но одновременно жалкое до слез послание Егора, я унесу сейчас с собой.

Что есть силы дергаю я за мокрую, оттаявшую в ладонях ленту, и с ужасом чувствую, что вся тяжелая хвойная масса венков, покрывающих могилу, сдвигается с места и медленно наваливается на меня.

Страх быть погребенной заживо под ледяным, колючим пластом хвои, удваивает мои силы, и я все телом, наваливаюсь на могильный холм, пытаясь удержать венки на месте.

В какой-то момент мне это удается, и душистая хвойная стена, в которую я зарылась почти полностью, прекращает свое падение. А я замираю без сил, приникнув к могиле, и боюсь пошевелиться, чтобы все не началось сначала.

Только теперь я замечаю, что надо мною совсем уже сомкнулась густая вечерняя мгла, а воистину мертвую тишину старого кладбища нарушает только мое тяжелое дыхание и тихий шелест потревоженных мною цветов и веток.

Так проходит несколько секунд, а быть может, и минут.

Но когда я, наконец, решаю, подняться на ноги, в кромешной тишине, доселе окружавшей меня со всех сторон, отчетливо раздаются чьи-то тихие шаги.

Я замираю, скованная уже настоящим ужасом, по сравнению с которым, недавний страх мой, оказаться заваленной венками, не более, чем легкий испуг.

Человек, или тот, кто сейчас почти бесшумно движется в темноте, идет уверенно, ровно, ни разу не запнувшись, аккуратно протискиваясь меж близко стоящими оградами.

Я слышу шелест его одежды, цепляющейся за металлические прутья, а через несколько мгновений различаю уже и его дыхание, ровное дыхание, спокойного и уверенного в себе существа, явно находящегося на своей территории со всеми на то правами.

Он уже совсем рядом со мной.

В темноте я хорошо различаю силуэт довольно высокого и плечистого мужчины. Однако это обстоятельство нисколько не преумаляет мой ужас. Я еще плотнее прижимаюсь к могильному холму, пытаясь слиться с ним и ища у него защиты Мужчина, тем временем, сворачивает в сторону, и останавливается в нескольких шагах от меня, у той, по-прежнему пустой, разверзнутой могилы, разглядеть которую как следует, я еще не успела, занятая чтением послания и борьбой за обладание им.

Густой холодный мрак неожиданно прорезает яркая полоса света: это ночной посетитель включил фонарик, и склонился над высоким холмом земли, временно отгораживающим могилы друг от друга.

В свете фонаря, я хорошо различаю его лицо: простое, худощавое лицо пожилого человека, испещренное глубокими морщинами. Глаза мужчины скрыты за старомодными очками, служащими ему, видимо уже очень давно, потому что на переносице, оправа некогда треснула или была надломлена, и кто-то, скорее всего сам хозяин, аккуратно замотал ее синей изоляционной лентой. Вообще же, у мужчины лицо старого мастерового, в меру испитое, с желтой кожей заядлого курильщика. До меня даже доносится отчетливо различимый запах крепкого табака.

Одет он в обычную для рабочих телогрейку, а голову прикрывает засаленная кепка, неопределенного цвета и материала, из-под козырька которой на лоб падает несколько седых желтоватых прядей.

Определенно, что это кладбищенский рабочий.

Мне очевидно, судьбой определено встречаться на этом месте именно с кладбищенскими рабочими.

Вот только, что заставило его явиться сюда так поздно?

Рабочий между тем, присаживается на корточки, и свет фонарика стелется теперь прямо по земле, но мне виден только его отблеск во тьме, потому что между нами теперь — холм земли, извлеченной из пустой пока еще могилы.

Очевидно, в ближайшие уже дни, этой земле суждено вернуться на место, засыпая зияющую во тьме яму, и то, что будет в ней погребено.

Мужчина что-то мастерит, низко склонившись над самой землей.

Я слышу, как позвякивают инструменты в его руках. Он натужно кряхтит, изредка покашливает, и что-то недовольно бормочет себе под нос.

Я вся обращаюсь в слух, пытаясь понять, его негромкое бормотание, но различаю только отдельные слова: " неймется… с утра бы не успел… господа-баре "

Он работает споро и со знанием дела.

Металлическое звяканье сменяет неожиданно громкий в ночной кладбищенской тиши стук молотка, и снова тихо позвякивает металл о металл.

Так продолжается около получаса.

Я уже совершенно заиндевела, распластанная на холодном могильном холме, конечности мои сведены жестокой судорогой, и я совсем не уверена в том, что, когда можно будет наконец подняться с земли, я смогу это сделать. Но и обнаруживать свое присутствие сейчас, пока этот мастеровой человек здесь, мне не хочется.

Реакцию его на мое появление я даже представить себе не могу, а мысль о непременных потом объяснениях и разговорах мне невыносима. В то же время, я непременно хочу знать, что именно мастерит он там над свежей могилой, и потому решаю подождать еще немного.

В конце концов, не будет же он работать всю ночь напролет!

К счастью моему, этого не происходит.

Повозившись еще некоторое время, полязгав невидимыми инструментами, и вроде бы что-то потом отполировав куском грязного войлока, старик, наконец, тяжело поднимается на ноги, кряхтит, снова бессвязно ругает кого-то, и не спеша собрав с земли свои инструменты, медленно уходит прочь, растворяясь в кромешной тьме.

Еще некоторое время до меня доносятся его тихие шаги, но через пару минут смолкают и они.

Я снова ощущаю себя в полном одиночестве среди оград, могил, замерзших кустов и вековых деревьев, кроны которых скрыты ночной мглой.

Тогда я делаю робкую попытку подняться с земли, и с неимоверным трудом отрываю свое окоченевшее тело от хвойного покрывала могилы. Ноги еще плохо слушают меня, но любопытство столь велико, что я заставляю их передвигаться довольно быстро и даже преодолеть холм смерзшейся земли, обходить который мне кажется слишком долгим.

Земля эта, еще несколько дней назад, во время моего первого посещения кладбища, была влажной и едва ли не теплой, по крайней мере, в морозном воздухе февральского дня, она дышала легкими струйками пара и пахла свежей весенней пашней.

Ничего этого не осталось теперь.

Холм, через который я решила перебраться, намертво скован ледяным панцирем, тверд и неприступен, как горная круча. К тому же, скользок, и перевалясь через его вершину, я едва не скатываюсь вниз, в распахнутую пасть могилы, такой же ледяной и твердой внутри, как земля на поверхности холма.

Мысль эта омерзительна мне, но, к счастью времени, развить ее далее, у меня нет.

От падения в шахту могилы меня спасает какой-то тяжелый предмет, об который я, в падении, больно бьюсь коленкой.

Впрочем, едва касаясь его, я уже знаю, что это такое, и удивляюсь только, почему же сразу не вспомнила о втором кресте, ждущем своего часа у края могилы.

Конечно же, это он.

И нет сомнений в том, что кладбищенский мастеровой колдовал именно над ним. Об этом я должна была бы догадаться хотя бы по стуку молотка, явно вбивавшем что-то в деревянную поверхность.

Но — нет, этого простой вывод отчего-то не пришел мне в голову.

Теперь я ползу вдоль креста, пытаясь на ощупь обнаружить изменения на холодной слегка шершавой поверхности его древка.

И конечно же нахожу, то, что искала.

Строго в центре перекрестья, мои руки наталкиваются на холодную гладь металла.

Табличка.

С именем, фамилией, датами рождения и смерти покойного, над чьей могилой скоро взметнется тяжелый крест, вот что это было такое.

Такая же, как на кресте Егора, это был ясно, даже на ощупь.

Ее и прилаживал не место кладбищенский старик.

Оставалась самая малость.

Прочесть, что же именно написано на ней, а надпись существует.

Пальцы мои отчетливо различают неровные бороздки в гладкой поверхности металла — буквы и цифры В сущности, смотреть на табличку мне было не к чему, ибо я хорошо знала, чье имя начертано на ней.

Но вот дата!

Вторая, последняя дата, интересовала меня чрезвычайно.

В принципе, она должна была поставить точку в моем решении, окончательно сформулированном и принятом.

Деревянные пальцы непозволительно долго шарят зажигалку в бездонных недрах сумки, но все кончается рано или поздно — крохотный металлический цилиндрик — вот он, крепко зажат в руке.

Последнее усилие.

Не правдоподобно громкий щелчок в абсолютной тишине.

И маленькое рыжее пламя слабыми дрожащими бликами расползается по полированной поверхности металла, симметрично покрытого красивыми вычурными буквами.

Все верно: и имя, и отчество, и фамилия.

Кому-то оказалась точно известна также и дата моего рождения.

Что же касается второй даты, то и она, разумеется, присутствует, на том месте, где ей положено быть.

Цифры сливаются у меня перед глазами в одну сплошную вязь.

Что ж, теперь я знаю окончательно, то, что не дано знать большинству смертных — мне доподлинно известна дата моей смерти.

И мне явно следует поторопиться, потому что смерть моя датирована, именно днем сегодняшним.

Кладбищенские ворота уже закрыты, но все же обнаруживается тяжелая калитка, которая после некоторого сопротивления поддается моим потугам и выпускает меня на волю.

На самом деле еще не очень поздно, стрелки уличных часов едва перевалили за шесть пополудни.

Ощущение глубокой ночи породили во мне очевидно тишина и кромешный мрак за кладбищенской оградой.

Слава Богу, пятачок перед воротами кладбища пуст, и безлюдна мостовая.

Иначе мое появление могло бы, если не напугать случайного прохожего, то уж, по меньшей мере, сильно его удивить. " Странно, но меня все еще беспокоят таки обыденные мелочи. " — совершенно спокойно, как бы вскользь замечаю я, и неспешно бреду, согреваясь и разминая затекшие ноги вдоль кромки тротуара, в надежде « поймать» какую — ни-будь машину.

Некоторое время я шагаю в полном одиночестве и уже начинаю сомневаться в том, что машины сегодня вообще ездят по этому городу, или, по крайней мере, вдоль этой улицы. Но слабые плоски света на мостовой, постепенно расширяясь и становясь ярче, сообщают мне о том, что какая-то одинокая, как и я, машина — странница все же объявилась.

Без особой надежды поднимаю руку.

Но машина замедляет ход и тормозит прямо передо мной, нарядно поблескивая в свете уличных фонарей ярким корпусом.

Водитель предупредительно распахивает дверь.

Он молод, симпатичен и даже на первый, беглый, взгляд одет стильно.

Салон его нарядной машины источает достаток и благополучие, вместе с ароматом тонкой кожи и модного прафюма.

На обычного частника, зарабатывающего извозом на жизнь или нахального « бомбилу» из бывших таксистов, он не похож.

И мне вообще непонятно, зачем понадобилось ему тормозить на пустой промозглой улице, чтобы подобрать странного вида особу возле кладбищенских ворот.

Однако, все объясняется довольно быстро.

Благополучный симпатяга ко всему еще и просто хороший, добрый человек, и потому не прочь подвезти явно замерзшую и смертельно усталую женщину, но лишь в том случае, если им окажется по пути.

Он сразу прямо заявляет об этом, предваряя мой вопрос, и улыбаясь открытой, славной улыбкой — Если, на Фрунзенскую или где-то рядом — прошу — Нет, мне на Чистые пруды…

— Сожалею. Но времени в обрез… Могу довезти до перекрестка, там шансов больше.

— Давайте до перекрестка — уныло соглашаюсь я. Мысль снова остаться в одиночестве на пустой ледяной улице под кладбищенским забором, который тянется еще довольно далеко вдоль мостовой, ввергает меня в панику. К тому же, я должна, я просто обязана попасть домой как можно быстрее.

В машине расслабляющее тепло и тихая приятная мелодия струится из динамиков. Уютное кресло, принимает меня в свои ласковые кожаные объятия, а любезный водитель деликатно молчит, но косится на меня с явным сочувствием: он понимает, откуда я только что вышла.

Внезапно мне в голову приходит очередная необъяснимая идея.

— Вы сказали, что едете на Фрунзенскую? — переспрашиваю я у своего спасителя — Совершенно верно. В район Дворца Молодежи, если быть совсем уж точным — Знаете что, тогда высадите меня в начале Комсомольского проспекта, возле церкви. Знаете, такая нарядная, маленькая…

— Конечно, знаю. Там, по-моему Лев Толстой венчался или кто-то из великих? Да?

— Да, Толстой, вроде бы. Верно. Так довезете?

— Ну, конечно. — он внимательно смотрит на меня и тихонько понимающе вздыхает. Более на протяжении всего пути мы не сказали ни слова, за что я безмерно благодарна этому симпатичному человеку, кем бы он ни был Потому, что он понял про меня, не все разумеется, но очень многое.

Я же, пользуясь тишиной и баюкающим покоем легко бегущей машины, размышляю над очередным своим странным решением.

Конечно, этот храм был, в некоторой степени, нашим с Егором, хотя мы и не были его прихожанами а строгом смысле этого слова.

"Но обращаться к Господу, затеяв такое? — мысленно корю я себя, однако тут же себе возражаю — А к кому же еще мне обращаться на этом пороге? И разве не говорили мы с Кассандрой об истинной доброте и подлинном милосердии Господа, являющего милость свою и праведникам, и падшим?

"И потом — эта мысль окончательно укрепляет меня в моем решении — мы ведь с Егором хотели когда-то венчаться в этом храме… " — у меня не хватает слов, чтобы ее закончить, но сердце мое понимает, что я имею в виду, и бьется радостно, оно сейчас рвется в храм, мое несчастное сердце.

Так могу ли я отказать ему в этой последней малости?…

Он высаживает меня прямо у храмовой ограды и, категорически отказывается от предложенных денег — Спасибо — только и говорю я ему на прощанье — Не на чем — весело отвечает он мне, и вдруг резко посерьезнев, от чего сразу кажется старше, добавляет — Держитесь. Нет в жизни безвыходных ситуаций, я точно знаю.

— Кроме смерти — не удержавшись, отвечаю я, и глаза его становятся совсем серьезными, мне кажется даже: после моих слов, в них всплеснулась какая-то давняя боль.

— А это — к нему — он кивает головой в сторону распахнутых ворот храма.

— Только к нему. И никак иначе.

Машина, легко сорвавшись с места, уносится в сияющий огнями широкий коридор Комсомольского проспекта, а я спешу к храму.

Слава Богу, окна его еще светятся мягким светом сотен мерцающих свечей, значит, служба еще не окончена.

Под сводами храма многолюдно.

Возможно, что сегодня какой-то церковный праздник, а быть может теперь здесь всегда так.

Большое скопление людей всегда действует на меня угнетающе. Не любила я прежде и многолюдных молений, всегда стараясь выбрать такое время для молитвы, когда в церкви поменьше народу.

Но сегодня толпа молящихся действует на меня удивительно благотворно.

Я словно растворяюсь в плотной массе людей, возносящих к Господу каждый свои просьбы, и становлюсь незаметной со своими черными греховными помыслами и намерениями.

Меня никто не замечает, и скоро я тоже перестаю замечать людей вокруг себя.

Какое-то необыкновенное доселе неведомое мне чувство охватывает меня.

Кажется мне, словно растворяюсь я в каком-то пространстве, пронизанном теплом и неярким золотистым свечением. И вроде бы нет в этом пространстве никого: ни людей, ни предметов, ни суровых ликов на древних иконах, ни трепещущих огоньков лампад и свечей; и меня самой, в привычном мне физическом обличии тоже нет, но тем не менее все воспринимаю я, все ощущаю, и не чувствую себя одинокой, потому что знаю точно, что все окружающее меня пространство населяют десятки подобных мне.

И всех нас вместе одинаково согревает это дивное золотое свечение.

И всем нам вместе удивительно хорошо.

И никто не мешает никому, а, напротив, объединяет всех удивительная стройная гармония.

Странное чувство это совсем непохоже на иные странные состояния, к которым уже привыкла я за последние дни.

Оно доставляет мне огромную радость, чувство, давно забытое и от этого глаза мои наполняются слезами.

"Господи, — думаю я, — как давно я не плакала, и как радостно, оказывается, ощущать на своих щеках теплые потоки слез, и не стыдиться их ни перед кем! "

Толпа молящихся между тем, вынесла меня вперед, почти на середину храма, и притиснула к стене неширокого прохода, одного из двух, ведущих к алтарю, узкими протоками обтекающих массивную центральную колонну.

Поглощенная своими новыми ощущениями, я не сразу оглядела пространство вокруг, а может и не обратила бы на него внимание вовсе, если бы вдруг не почувствовала на себе чей-то внимательный пристальный взгляд.

Я и прежде была восприимчива к подобным вещам, и всегда вскидывала голову, едва кто — ни-будь задерживал не мне глаза дольше обычного мимолетного взгляда, теперь же все чувства мои были обострены, не то что, до предела, но, как казалось мне, намного превосходили отведенный простому смертному предел восприятия.

Чей-то взгляд был прикован ко мне, сомнений в том не было.

Я медленно обводила взглядом толпу, отыскивая устремленные на меня глаза.

Но тщетно.

Люди были заняты собой.

Кто-то внимал голосу дьякона, скороговоркой читающего молитву и церковному хору.

Кто — то молился, полностью отрешившись от окружающего мира Кто-то пытался протиснуться поближе к алтарю.

Кто — то напротив, выбирался из толпы На меня не смотрел никто.

Я просеивала толпу глазами, сантиметр за сантиметром, останавливаясь на каждом лице, обращенном в мою сторону. Я оборачивалась назад и поднималась на цыпочки, пытаясь заглянуть далеко впереди себя.

Все было напрасно.

В конце концов, я решила оставить тщетные поиски.

Куда важнее для меня было снова вернуться в то блаженное состояние, которое так потрясло меня свое расслабляющей радостью и светлыми слезами.

В эту минуту, чья-то рука протянула мне свечу, женский голос тихо произнес « Взыскание погибших» и та, что обратилась ко мне с просьбой, так и не увиденная мною, растворилась в толпе.

Бежали минуты, свеча тихо плавилась у меня в руке, а я так и не могла вспомнить в какой части храма висит редкая эта икона.

Тогда я решила предать свечу вперед, в гущу народа, где, наверняка, кто — ни-будь да определит ей место.

— « Взыскание погибших» — тихо шепнула я пожилой женщине, стоящей прямо впереди меня, протягивая ей свечу — Да ты то, милая! — не рассерженно, но удивленно обернулась она ко мне, подслеповато моргая выцветшими старческими глазами. — Вот же она, над тобою, Матушка заступница. « Взыскание погибших» — вон этот образ Матери Божьей и зовется. — старушка смотрит куда-то поверх моей головы, и следуя за ней взглядом, я обретаю то, что так настойчиво искала несколько минут назад.

Удивительной доброты, ясные, полные нежности и сострадания глаза смотрели прямо на меня с иконы, под которой я стояла все это время.

Никогда, ни в одном из множества образов, запечатлевших Пречистую Деву Марию, я не встречала ранее такой доброты и жалости, такого ясного, исполненного света и нежности лика, один только взгляд на который переполняет сердце надеждой.

И Она смотрела прямо на меня.

Смотрела все это время, безотрывно, пытаясь привлечь к себе мое издерганное, рассеянное, неблагодарное внимание.

Она хотела быть замеченной мною, и хотела слушать меня.

Все это вижу я в распахнутых лучистых глазах.

А кончики нежных губ как будто слегка шевелятся, складываясь в едва различимую ласковую улыбку, ниспосланную сейчас лично мне, чтобы подбодрить меня и позволить говорить.

— Матушка, Пресвятая Богородица, Пречистая Дева Мария, ты заступница всех сирот, прости великий грех мой и заступись за меня перед сыном твоим.

Матушка, научи меня, как поступить и как жить дальше, убереги меня от страшного греха и пошли мне избавление от моих страданий. Но более тебя прошу, Матушка, Пресвятая Богородица, научи меня, как избавить от страданий душу раба твоего Егора, помоги ему, пошли покой его душе. Если и вправду, Господом Богом дозволено нам соединиться в том, ином мире, научи меня, как сделать это, не совершая смертного греха, в котором уже повинна я, ибо мысленно совершила его не один раз и готовлюсь совершить наяву. Спаси меня, Матушка, потому что не к кому мне более обратиться, нет у меня никого на всем белом свете. Тот, кого любила я больше жизни, предал меня, и одной тебе ведомо, как я страдала, какою болью исходило мое сердце, как надрывалась душа! Но теперь он зовет меня к себе, так как же я могу не последовать его зову? Ведь ему плохо, он страдает, и только я могу ему помочь. Ведь я простила его, как учишь ты и сын твой, Господь наш Иисус Христос! Но как же помочь ему, не совершая смертного греха?! Как, матушка?!! Научи, помоги, пошли мне скорую смерть, чтобы не нарушала я Законов Божьих, и не губила свою бессмертную душу! Ты ведь знаешь, ничто не держит меня на этой земле, и жизнь не дорога мне, и уже даже смерти не боюсь я, но боюсь смертного греха.

Как же поступить мне, Матушка Богородица, Пречистая Дева Мария, прошу, научи!…

Я никогда не знала молитв, кроме краткого « Отче наш», и никогда не обращалась к Господу и Святой Богородице с длинными речами и просьбами.

Откуда взялись во мне сейчас все эти странные слова, чудным образом складывающиеся в целые фразы, довольно складные, а главное, поразительно точно отражающие состояние моей души, я не знаю.

Но я говорила и говорила, обращаясь к светлому лику, шепотом, торопливо, при этом слезы ручьями катились из глаз, а руки сами молитвенно сжимались у груди.

Я говорила, возможно, уже повторяясь и захлебываясь слезами, и мне хотелось кричать, и упасть на колени подле иконы и биться головой о пол, как это делают некоторые верующие люди. И только толпа, плотно подпирающая со всех сторон, останавливала меня от этого.

Но она не могла помешать мне говорить.

А внутри меня словно прорвалась какая-то невидимая плотина, и хлынувший поток чувств: горя, растерянности, страха, любви и жалости к Егору рвался наружу, к единственной, внимательной и сострадающей мне слушательнице.

И по мере того, как я говорила, глаза ее наполнялись скорбью, но и огромная жалость ко мне плескалась в ее ясных глазах.

Она слышала меня, она понимала, и теперь я была уверена: она не оставит меня один на один с моей бедой.

Кто-то снова слегка коснулся моего локтя.

Оглянувшись, я вижу перед собой маленькую хрупкую старушку, с пергаментно-белым прозрачным лицом и добрыми бледно голубыми глазами.

На голове у старушки не платочек, как у большинства пожилых женщин в храме, а темная, маленькая и заметно потертая шляпка с черной вуалькой, спадающей на высокий лоб, на плечи накинут старенький, пожелтевший от времени кружевной пуховый платок:

— Молитесь, деточка, как велит вам сердце — шепчет мне старушка тонкими бесцветными губами, — молитесь, не обращая ни на кого внимания. Пречистая Дева Мария внемлет вам, верьте! Верьте, и ваша вера подскажет вам дорогу.

Только вера помогала людям пережить страшные беды и остаться людьми, я это знаю, потому что сама выжила только лишь потому, что верила искренне.

Простите, что помешала вам, но вы так трогательны и одиноки, потому я и позволила себе отвлечь вас. А теперь молитесь, молитесь, и Господь сохранит вас.

Старушка близко наклоняется и торопливо крестит меня маленькой сухонькой ручкой, затянутой в истертую лайковую перчатку. От нее неожиданно долетает до меня знакомый с детства и давно уж позабытый запах духов "