ПРОЛОГ

13 января 2000 года в Швейцарии, на одной из лыжных трасс близ Сент-Морица, погиб русский турист. История была, конечно, грустная, но совершенно обычная для этих мест. Каждый горнолыжный сезон здесь уносит с собой, как правило, несколько человеческих жизней. На протяжении многих лет эта скорбная статистика остается неизменной. И люди, вновь и вновь приезжая сюда, становясь на лыжи и выходя на маршрут, вроде бы молчаливо соглашаются с тем, что горы и на этот раз, возьмут свою страшную дань. В конце концов, большинство ищет здесь именно этого: одного из самых острых наслаждений доступных человечеству — наслаждения страхом. Особая, и потому доступная во всей своей полноте, лишь избранным, прелесть его, как раз и заключается в том, чтобы снова и снова, по доброй воле и без всякой необходимости сходиться в дерзком поединке с самой смертью и близко смотреть в ее бездонные, завораживающие пустотой вечности глазницы.

Гвидо фон Голденберг, молодой швейцарский барон, наследник солидного состояния, известный плейбой, любимый в своем очень узком и очень закрытом кругу, вдруг, совершенно неожиданно для себя, и впервые за свои сорок, без малого, лет; ощутил полную, граничащую с ужасом растерянность.

Ощущение было настолько непривычным, насколько же неприятным и тревожным. Прислушиваясь к тому, что творилось с ним в эти минуты, Гвидо, решил, что сегодня же вечером свяжется по телефону со своим психоаналитиком и обсудит проблему. Впрочем, он тут же усомнился в правильности такого решения. Выходило очень уж по-американски. Янки и шагу не могут ступить без долгих заумных консультаций со своими психоаналитиками — этот синдром Гвидо наблюдал у некоторых своих клиентов. Потом он имел возможность оценить счета, которые выставляли внимательные и всегда готовые к длительной консультации специалисты. Вспомнив о счетах, он окончательно решил, что не будет ни с кем консультироваться. Тем более, что ощущение было хоть и крайне неприятным, но отнюдь не беспочвенным.

В яркой прозрачной лазури неба над Цюрихом ослепительно сияло белое зимнее солнце. К сожалению, ничего более, не покидая своего кресла барон видеть не мог: окна его просторного кабинета, расположенного на двенадцатом этаже неприметного темно — коричневого здания, с большим обилием стекла на фасаде выходили на крыши зданий пониже, более старой застройки, тянувшихся вдоль одной из центральных улиц Цюриха — Банхофштрассе. Именно таким образом, удобно — в самом центре города и неприметно, не привлекая праздного внимания прохожих, располагался один из самых знаменитых первоклассных швейцарских банков.

Барон фон Голденберг вот уже несколько лет имел честь возглавлять в нем департамент частных вкладов. Эта должность как нельзя более соответствовала положению семьи барона в мировой финансовой иерархии, сам же Гвидо, как нельзя более соответствовал этой должности. По крайней мере, на данном этапе своей карьеры, обязательном для мужчин его круга, как Итон или Оксфорд, восемь лошадей для поло и дюжина костюмов, сшитых на «золотой» улице в Лондоне.

На самом деле, это было очень и очень непросто. Под пристальным вниманием всего мира Швейцария опасно балансировала на границе возможного и допустимого в вопросах размещения и сохранности частных капиталов, поэтому банк должен был проявлять чудеса предусмотрительности и использовать филигранные финансовые технологии.

Самые сложные вопросы, касающиеся частных вкладчиков, разрешались в кабинете барона фон Голденберга, и это было гарантией для одних и предостережением для других, при условии, разумеется, что посетителям было известно « Who is Who» на европейской финансовой кухне. Впрочем, среди посетителей этого кабинета люди несведущие встречались крайне редко.

Здесь молодому барону доводилось принимать людей, встреча с которыми при любых других обстоятельствах была бы не возможна просто по определению.

Ибо финансовые секреты были у венценосных особ, равно, как и у персонажей, вызывающих пристальное внимание криминальной полиции. Проблемы и тех, и других бывали иногда удивительно похожи.

Не раз и не два владелец этого кабинета, призвав на помощь все свое врожденное обаяние, вынужден был задавать вопросы, ответить на которые его посетителям бывало непросто. И багровые пятна предательски проступали сквозь смуглую кожу на породистом лице арабского принца. А смертельная бледность, преодолев слой искусно наложенной косметики, заливала щеки супруги премьер-министра страны, многократно превосходящей его родную Швейцарию, по крайней мере, территориально.

И вот теперь это чувство… Полное смятение и растерянность…

Гвидо снова взглянул на лазурное небо. Оно было таким приветливым, что он не усидел в своем торжественном кресле и легко поднявшись из-за стола, пересек кабинет, остановившись возле огромного, во всю стену окна. Внизу, яркие: горбатые и пологие, тянулись крыши старого Цюриха.

Гвидо любил этот город.

Когда-то, много лет назад, его дед, барон фон Голденберг, возил его кормить пирожными в старую кондитерскую на привокзальной площади. Однажды по дороге к автомобилю, дед вдруг замедлил и без того неспешный шаг, и внушительно постучав тяжелым кованым наконечником массивной трости по брусчатой мостовой, торжественно изрек: "Под этими камнями, мой мальчик, скрывается почти все золото мира. — И, встретив недоумевающий взгляд внука, пояснил, — глубоко под землей размещены хранилища самых крупных швейцарских банков Теперь Гвидо казалось, что именно в этот день от твердо решил стать банкиром.

Причиной тревоги и даже смятения барона состояла в следующем.

Утром на его столе появилась тонкая папка, предусмотрительно доставленная кем-то из служащих В папке содержалось всего несколько документов, регламентирующих открытие личного номерного счета одного из крупных клиентов банка, фиксирующих прохождение средств по этому счету и содержащих распоряжения, относительно действий банка в случае смерти клиента, если таковая вдруг наступит — стандартный набор документов, заполняющих тысячи подобных папок, хранящихся в сейфах его департамента.

Этого клиента он знал лично.

Во-первых, потому, что это был очень крупный клиент: сумма на его личном номерном счету давно исчислялась цифрой с шестью нулями, и цифра эта постоянно изменялась, причем в сторону увеличения Впрочем, Гвидо фон Голденбергу, как человеку, входящему в высшее руководство банка, было известно, что у этого господина имеется еще несколько счетов, финансовые потоки, по руслам которых текут и в ту, и в другую сторону. Но это были корпоративные счета, то есть счета компаний, зарегистрированных этим клиентом, и это было совсем другое дело.

Причина номер два заключалась в том, что этот человек был родом из России, а, значит он сам, и происхождение его огромных капиталов требовали от банка особенного, наиболее пристального внимания.

Наконец, была и третья причина, не имевшая ни малейшего отношения к служебным обязанностям барона фон Голденберга. Этот русский откровенно импонировал ему, хотя был значительно моложе, и принадлежал к той популяции предпринимателей, которых в России почему-то называли «новыми русскими», хотя в Европе, да и во всем мире для людей подобного сорта имя придумано было давно и закрепилось за ними достаточно прочно. Имя это было «нувориш».

Человек, внезапно, а потому сомнительно для достойного общества, разбогатевший, происхождение капиталов которого неясно, а образование, воспитание и манеры, как правило, оставляют желать лучшего. Исключения из этого правила, встречались лишь на страницах романов господина Дюма, но их барон фон Голденеберг не читал даже в детстве: дед, на воспитание которому был отдан молодой барон, был суровым прагматиком, и не видел причин формировать сознание внука в ином ключе. В двенадцать лет Гвидо уже предпочитал Драйзера, а в пятнадцать не без интереса штудировал Маркса.

Этот русский был совершенно чужд кругу, который Гвидо с детства считал своим, более того, он был агрессивно чужд этому кругу, потому, что с пеной у рта доказывал свое и себе подобных право на будущее господство в Европе и во всем мире, во время их частых и весьма эмоциональных дискуссий. Речь шла, разумеется, о господстве финансовом. Он был самоуверен сверх всякой меры, амбициозен, упрям, но при всем том, необъяснимо симпатичен Гвидо. Очевидно, в нем с избытком присутствовало то, что называют иногда отрицательным обаянием, определили однажды для себя барон. И с тех пор при каждом удобном случае доставлял себе удовольствие повстречаться, а значит — от души поспорить с этим забавным русским миллионером, не обременяя себя более размышлениями о причинах своей странной к тому симпатии.

Их встреча была запланирована и в этот приезд молодого нувориша, однако прежде тот собирался целую неделю кататься на лыжах в Сент-Морице.

Но этим планам уже не суждено было сбыться.

Они не встретились, и русский не откатался запланированную неделю на солнечных трассах модного курорта — на второй день своего пребывания в Швейцарии он погиб, проходя один из самых сложных, «черных» маршрутов.

Этому известию Гвидо был искренне огорчен, но не удивлен. Когда он спросил себя: почему? ( привычка анализировать все и вся, начиная от состояния биржевых торгов, и заканчивая собственным настроением в момент пробуждения, была привита барону его могущественным и мудрым дедом также в раннем детстве, как неотъемлемое свойство любого уважающего себя финансиста ) — ответ оказался лежащим на поверхности. Однажды он даже сказал об этом ныне покойному приятелю:

— Твоему организму, мне кажется, не хватает, адреналина Тот сначала расхохотался в ответ. Именно так: не рассмеялся, а расхохотался, он все делал немного более выпукло: ярче, громче, стремительнее, чем был приучен Гвидо.

— Ну, уж нет! Чего уж наши русские организмы вырабатывают ныне с избытком, так это адреналин. Ситуация, знаешь ли… — но тут же на полу — слове оборвав и фразу и смех, совершенно серьезно спросил:

— А почему, собственно, ты пришел к такому выводу?

— Очень просто. Ты постоянно охотишься за опасностью. Не она — за тобой, как случается с некоторыми. А ты — за ней.

— Да? Любопытно. Из чего ты делаешь этот вывод?

— Это просто. Посмотри за собой. Ты, едва освоив лыжи, выбираешь самую сложную трассу и отказываешься от инструктора. Ты садишься на самую резвую мою лошадь интересуешься, как поднять ее в галоп и уносишься, сломя голову.

А потом рассказываешь мне, что впервые сидел в седле. Ты спускаешься с гор на машине, в снегопад, когда вообще мало кто рискует сесть за руль, да еще принципиально отказываешься надеть цепи. Потом тебя за то забирает дорожная полиция. Я помню. Продолжать?

— Вот ты о чем! Нет, не стоит, про это я все знаю. Это называется: русский характер — По-моему это называется: характер самоубийцы Шутка была глупой, теперь Гвидо как-то особенно остро почувствовал это, но тогда почему-то оба они совершенно искренне и весело расхохотались.

Причем, нарушая собственные привычки, и правила своего круга, барон фон Голденберг смеялся так же, как его русский собеседник: раскатисто и громко.

Теперь барон не удивился.

Этот парень действительно гонялся за опасностью, постоянно дразня ее и словно вызывая на поединок. Впрочем — кто знает? — возможно, этот вызов был адресован самой смерти.

Клерки его департамента предусмотрительно вложили в папку копии полицейского и медицинского заключений: это был, вне всякого сомнения, несчастный случай, причиной которого была исключительно самонадеянность пострадавшего. В этот день лыжникам не рекомендовали забираться особенно высоко в горы, погода портилась буквально на глазах, и подъемники собирались закрывать. Он успел вскочить едва ли не в последний вагон. Жаль…

Именно в эту минуту барон фон Голденберг сделал открытие, повергшее его в шок.

Просто так, на всякий случай, он еще раз пробежал глазами последний лист тонкой папки… Изменения внесены совсем недавно… Собственно…

Барон взглянул на календарь…. Да, изменения внесены буквально на днях, уже в этот приезд и, очевидно, до поездки в Сент-Мориц. Он еще раз взглянул на дату…

13 января 2000 года…

Движения барона утратили привычную неспешность, листки полицейского заключения он выдергивал из стопки бумаг почти лихорадочно.

— Что за дьявол!

Впрочем, он ведь мог прислать факс накануне гибели или воспользоваться электронной почтой. Такие варианты были предусмотрены, для них существовала даже специальная система индивидуальных паролей. Гвидо включил компьютер: машина должна была зафиксировать способ и точное время передачи последнего распоряжения.

Обычная процедура вхождения в общую систему банка: введение собственного пароля и формулирование запроса заняли у него всего несколько минут, но все это время невозмутимый барон нервно барабанил тонкими смуглыми пальцами по столу, словно на сей раз его заставляли ждать целую вечность.

Наконец монитор разродился колонкой быстро прибывающих букв и цифр — Гвидо буквально припал к мерцающему экрану — Ну, разумеется, E-mail, он прислал E-mail. Ничего особенного. С утра прислал распоряжение, а в обед уже…. Нет, черт меня побери, не утром… Но тогда получается…

Обычно Гвидо фон Голденберг соображал стремительно, однако ситуация была совершенно неординарной, и сейчас ему потребовалось несколько секунд, чтобы понять окончательно: последнее распоряжение касательно своего личного номерного счета Егор Краснов прислал в банк спустя три с половиной часа после собственной гибели.

И это было очень странное распоряжение.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

НАВАЖДЕНИЕ

Теперь, когда Егора уже нет на этой земле, и прошло достаточно времени, чтобы я смогла до конца осознать это, мне, как ни цинично это звучит, стало легче.

Легче вообще: жить, дышать, просыпаться по утрам и засыпать, когда приходит ночь, общаться с людьми и делать вид, что у меня все в полном порядке.

И легче думать о нем. А не думать о нем я не могу. И никогда не могла, ни минуты, хотя и притворялась потом, когда после нашего разрыва прошло уже так много времени, что продолжать думать о бывшем возлюбленном, становилось просто неприлично.

Впрочем, мысли мои никого в этой жизни особенно не интересовали, и потому бояться нарушения кем-то придуманных приличий было просто глупо.

Что касается самих воспоминаний, то они вели себя по отношению ко мне довольно порядочно. По меньшей мере, пытка, которой подвергалась я каждый раз, вспоминая наше с Егором общее прошлое, длилась не постоянно. Нет.

Иногда они давали мне передышку. И тогда прошлое, как бы отступало назад, туда, собственно, где ему и было место и, как полагается, подергивалось дымкой забвения, которая хоть и легка традиционно, однако, имеет волшебное свойство гасить самую острую и обжигающую боль, окутывая душу и защищая ее от болезненных прикосновений.

Однако, отдохновение длилось недолго.

Наступал момент, когда кому-то, в чьей власти определять степень человеческих страданий, казалось, что я уже достаточно отдохнула и готова принять новую порцию душевной боли и страданий. Тогда воспоминания, подкарауливали меня, где придется, и набрасывались с неистовством проголодавшихся псов. Я снова видела прошлое, так ясно и отчетливо, словно продолжала находиться в том времени, в моем сознании всплывали мельчайшие детали и подробности. Крупицы его былой нежности казались огромными бесценными самородками. А обычные дни, проведенные когда-то вместе, заполненные пустой обыденностью, даже скукой или ссорами, приобретали особый тайный и почти мистический смысл, вникать в который я готова была, истязая себя до изнеможения.

Случались со мной, правда теперь значительно реже, приступы бешеной шальной ярости, когда кипящая в душе лава рвалась наружу, раздирая тело, и оно тоже стремилось куда-то мчаться, звонить, писать, караулить ночами в кустарнике под забором его дачи, нанимать киллеров, отыскивая их по объявлениям в газете « Из рук в руки», и творить еще какие-то безумства, половину из которых, к счастью, просто невозможно было осуществить, а другая — осуществись она вдруг, не принесла бы ничего, кроме жгучего смертельного стыда. Все же мне некоторым образом везло и тот, кто регулировал степень и интенсивность моих страданий, никогда не доводил меня до подобных крайностей, позволяя лишь изредка дрожащими руками набрать номер телефона (бывший номер моего домашнего телефона ) и послушать несколько секунд низкий, хорошо поставленный голос другой женщины.

Слова « его жены» или даже « его новой жены» мое сознание отвергало категорически, их я никогда не могла произнести вслух, равно, как и назвать ее по имени. Для меня она на веки вечные будет «другой женщиной». Впрочем впервые я узнала о ее существовании именно под таким именем — Другая Женщина.

— Ты знаешь, что у Егора уже несколько лет другая женщина? — спросила меня внешне спокойно, старая подруга, но я-то знала ее очень хорошо: голос ее слегка подрагивал: это была старательно сдерживаемая нервная дрожь.

— Чушь! — ответила я. Но сердце, оборвавшись, покатилось куда-то вниз и вроде даже сумело вырваться на свободу, покинув мое вмиг похолодевшее тело, потому что в груди стало пусто и гулко.

Дальше все происходило очень быстро и почти безболезненно, потому что я на некоторое время, напрочь, потеряла способность чувствовать, превратившись в живого и теплокровного робота, двигающегося, говорящего разумные вещи, даже предающегося пространным размышлениям, но только о вещах рациональных и прагматических. Консультирующий меня несколько позже, когда способность чувствовать вернулась ко мне в полной мере, и я одной ногой оказалась на пороге психиатрической больницы, модный психоаналитик, утверждал, что это была своеобразная психическая защита, которой, по его словам я обязана едва ли не жизнью. Мое подсознание, объяснял он, предвидя силу эмоций, которые должны были скрутить меня немедленно в такой жгут, что он мог оказаться смертельным, просто отключило на время эту функцию сознания. Возможно, он был прав, ироничный самоуверенный и, по-моему, самовлюбленный тип, отменно с иголочки одетый, напичканный дорогими безделушками и благоухающий модным парфюмом, что в совокупности, видимо, должно было создавать у клиентов устойчивое впечатление его успешности, и, следовательно, профессионального мастерства.

Помочь мне, однако, он не сумел, да и вряд ли мог в принципе, поскольку вся его психотерапия свелась к предложению представить нашу с Егором жизнь видеофильмом, который я просмотрела до конца, потом промотала ленту назад, потом еще в ускоренном темпе, а потом вынула кассету из видеомагнитофона и…

— Ну, давайте подумаем, что мы сделаем с этой кассетой. Фильм-то на ней — так себе… — призывал он меня

Я пожимала плечами. Меня эта игра не увлекала нисколько. А уж о том, чтобы поверить в это наукообразное шаманство всерьез, не могло быть и речи.

— Ну, давайте выбросим ее с балкона. Вы, на каком этаже живете?

— Мы живем в коттедже, в лесу. Вернее жили… — отвечаю я, и начинаю плакать.

Он понимает, что совершил ошибку, но не желает ни себе, ни, тем более — мне в этом признаться, и на слезы мои внимания не обращает.

— Отлично. Тогда давайте отойдем подальше от дома и закопаем ее в лесу?

Устраивает такой вариант?

Я вяло киваю головой. Только бы закончилось это издевательство надо мной мною же и оплаченное.

— Замечательно! — слишком уж радостно реагирует он. Итак, вы берете лопатку…. Где у вас лежит лопатка?

— На кухне. Но меня туда больше не пускают. — Я уже не просто плачу, горло перехватывает спазм рыданий, мне становится трудно дышать, я судорожно, как рыба только что вытащенная из воды хватаю ртом воздух ( эта варварская сцена мне хорошо знакома: Егор был рыбаком и, если я не ленилась вставать ни свет, ни заря, брал меня с собой на рыбалку. Впрочем, почему, собственно, был? Он и теперь — рыбак, только с собой берет не меня!… О Господи, как же нестерпимо больно!

Словом, отношения с психоаналитиком у меня не заладились, и помочь он мне ничем не смог.

К обоюдномунашему удовольствию, курспсихологического консультирования, на котором он сначала настаивал категорически, я прервала досрочно. И вот, осталось только в воспоминаниях, туманные объяснения про психологическую защиту.

Бог знает, возможно, в этом он был прав.

Однако, как бы там ни было на самом деле, наш разрыв с Егором, в собственном смысле этого слова, пролетел одномоментно.

Некоторое время — недели две или, быть может даже три, он не появлялся дома, что ввергало меня попеременно в разные состояния.

Животный ужас. Убили, взяли в заложники, арестовали… Все эти беды в наше лихое разбойничье времечко (период первоначального накопления капитала, если по научному) преуспевающего предпринимателя могут легко настигнуть в любое время дня ночи.

Глухую тоску. Нет, никакими не глупыми были дурные предчувствия, намедни, ровно две (или уже три? — время как-то слилось в серую холодную бесконечность ) недели назад, когда, глядя из окна тогда еще нашей спальни как скрывается за поворотом его массивный глянцевый лимузин, я подумала: "

Сегодня я вижу его последний раз". И тут же начала неистово бранить себя за то что, сама, глупая, и кличу беду. Выходило, что не дурными, а очень даже обоснованными были те предчувствия. А беда? Что ж было ее кликать? Она уже давно носилась в воздухе, растворяясь в горьковатом аромате осенних костров в нашем саду. Я втягивала в себя этот тревожный запах и полагала, что дело просто в наступающей зиме, в преддверии которой старик — садовник жжет листву в аллеях тенистого парка, обступившего со всех сторон тогда еще наш с Егором, дом. Глупо было, уж, по крайней мере сейчас, делать вид, что я не ощущала ее присутствия. Она ведь не только пахла горькой дымкой сгоравших листьев, моя бескрайняя беда.

Иногда я имела возможность слушать ее. И я слушала. Слушала тишину в телефонной трубке, когда отвечала на поздний звонок ( о, как похожи все одинокие женщины! Теперь я сама глушу ярость этими молчанием в телефонную трубку ) Впрочем, однажды она даже подала голос, моя беда.

Егора несколько дней не было дома. Такое начало случаться последнее время, но, всякий раз, появляясь, он был спокоен и убедителен в своих объяснениях. А я, бессонными ночами ожидая его появления, требовала от своей души оставаться на высоте и верить в то, что до рассвета задерживают его неотложные дела и проблемы. Но душа, она была прозорливее меня и лишена, к тому же, моей гордыни, ей не за чем было оставаться на высоте, и она металась, раздираемая самыми мучительными догадками. В одну из таких ночей раздался телефонный звонок. Тишина в телефонной трубке, на этот раз почему-то не взбесила меня, как обычно.

Напротив, истосковавшаяся душа моя вдруг сочинила совершенно невероятную сказку о том, что сейчас в ночи звонит не кто иной, как Егор. С чего бы это ему, прагматичному, а в последнее время скуповатому на эмоциональные порывы, вздумалось звонить в собственный дом, опостылевшей, судя по всему жене, и при том еще, как влюбленному мальчику молчать в трубку, бедная душа моя не задумалась. Я же, следуя, как сомнамбула за ее глупым порывом, заговорила:

— Это ты? Милый, единственный, солнышко мое, Егорушка… — вещала я в бесконечную, гулкую пустоту, — что с тобой? Тебе плохо? Ты запутался, и не знаешь, как быть дальше? — Трубка молчала. Могу себе представить, как веселилась на том конце провода та, которая оказалась по воле случая, а вернее по собственной моей непревзойденной глупости единственной слушательницей проникновенного монолога. Однако и этой демонстрации моего унижения ей показалось мало. На мой очередной, обильно орошенный слезами вопрос:

— Это ты, Егор?

Трубка отозвалась сдавленным шепотом — Я-я-я…

От неожиданности, истерика моя вмиг прекратилась, и голосом, вдруг протрезвевшего человека, я требовательно спросила тишину — Кто это — я?

То ли вопрос прозвучал для нее слишком неожиданно, то ли, собеседница моя не отличалась быстротой реакции и тонким мастерством поддерживать сложную игру, но ответ оказался совсем уж кондовым — Он. — Прошипела трубка. И, несмотря на растрепанность чувств, я сразу потеряла к ней всяческий интерес.

Была еще животная, испепеляющая все внутри меня, ярость: " Ну, хорошо, бросил. Надоела. Опостылела. Встретил другую. Но отчего же так трусливо и подленько? Не сказав и не написав даже ни слова? Как, и главное, за что, посмел он так обойтись со мной? " Вопросы взрывались как пузырьки, на поверхности кипящей во мне лавы, но оставались без ответа.

Однако, ничто в этом мире не длится вечно — окончилось и мое мучительное ожидание.

Наивная! Я полагала, что сильно страдаю, ожидая его в стенах нашего дома.

Более того, я искренне полагала сама и без устали твердила всем посвященным, что более всего гнетет меня неизвестность. "Правда, — с пафосом утверждала я, — какой бы она ни оказалась все равно желаннее мне, а потому правды и только правды жду я теперь! "

Что ж! Я дождалась. Письмо Егора было сухим и коротким. Он сообщал мне, что уже некоторое время любит другую женщину и не видит больше смысла обманывать меня и жить во лжи. Далее, сообщал мне мой муж, впрочем, теперь мне следовало говорить мой бывший муж, что ныне он отдыхает со своей возлюбленной у берегов далекого океана и останется там еще некоторое время.

То самое время, которое понадобиться мне, чтобы убраться из нашего дома.

Нет, разумеется, этих слов в письме не было, но они шипели, кривлялись, корча отвратительные рожи, отчетливо проступая между ровных скупых строк письма, содержащего короткие прагматические рекомендации и перечень обязательств, которые Егор вполне по-джентельменски принимал на себя.

Очевидно, та самая психологическая защита, о которой толковал мне модный психоаналитик, в эти минуты действительно работала весьма эффективно.

По крайней мере, ничего из того, что по всему должна была бы совершить я, когда содержание письма было полностью усвоено, включая то, что кривлялось и плясало между строчками, я не натворила. И даже не попыталась.

Я не бросилась в аэропорт, чтобы подняться в воздух первым же рейсом, хоть на милю приближающим меня к берегам далекого океана. Потом ведь можно было сделать, если понадобилось бы хоть двадцать пересадок, сменить десяток авиакомпаний и провести в залах для транзитных пассажиров сколько угодно времени.

В конце концов, можно было бы попытаться просто захватить какой-нибудь не очень большой самолет. Думаю, поначалу у меня бы все получилось, потому что десятки фильмов про это, когда-то виденные мною, вполне можно рассматривать как серьезную теоретическую подготовку.

Можно было наделать глупостей менее глобальных. Например, вместо самолета, захватить квартиру его родителей, объявить их заложниками, и потребовать, чтобы Егор немедленно вернулся для последующих переговоров. С этим я бы справилась наверняка: родители его — люди интеллигентные, а потому довольно смирные.

Словом, фантазия моя, опьяненная горьким зельем обиды, могла в считанные доли минуты, сочинить любой, самый невероятный сценарий. А издерганные нервы и измученная бессонными ночами психика, стали бы неплохими гарантами его успешного воплощения в жизнь Ничего этого не произошло.

Вообще же, если прав все-таки тот мерзкий психоаналитик, а по всему выходит, что прав, огромное количество людей на этой планете, которые в разные, не самые счастливые моменты своей жизни не совершили чего — то ужасного, должны непременно пустить шапку по кругу, и на собранные средства соорудить памятник Подсознанию. Не чьему-то конкретно подсознанию, а Подсознанию вообще. Общечеловеческому. Которое в нужный момент принимает какие-то одному ему известные меры, превращает нас в бесчувственных физиологических роботов, и спасает от совершения самых смертных грехов, и самых кровавых преступлений.

Ей, Богу, это было бы справедливо.

Впрочем это так, заметки на полях, да и то, сделанные много позже.

Тогда же, я безропотно, как и предписано было в письме, ответила на звонок, весьма толкового и тактичного молодого человека — помощника Егора, который недрогнувшей рукой взвалил на себя весь груз решения моих житейских проблем, которых оказалось невероятно много.

Полагаю, мы с Помощником ( именно так называла я про себя любезного и расторопного молодого человека, под этим именем и храниться теперь в моей памяти его светлый образ) уложились во время, отпущенное Егором себе — на отдых у океана, а нам с Помощником — на мое выдворение и « выплату причитающихся компенсаций», как пишут в официальных документах.

Впрочем, от некоторых наиболее существенных компенсаций я к искреннему удивлению Помощника отказалась.

По крайней мере, ему не пришлось подбирать и приобретать для меня небольшую дачу или большую городскую квартиру и подыскивать приличную работу.

Единственно, что позволила я себе увести из-за высокого кирпичного забора теперь уже чужого дома, была машина, подаренная мне Егором на день моего рождения в прошлом году.

Расстаться с ней, скажу откровенно, у меня просто не хватило сил, потому что это было совершенно живое, норовистое, но преданное мне существо, и поступить иначе, значило бы предать его.

Впрочем, Помощник все же потратил немало времени и сил, организуя мой переезд в город, на мою старую квартиру, в которой прожила я добрую половину своей жизни до того, собственно, момента, когда встретила Егора.

Теперь я решила вернуться именно туда.

Мой переезд завершен был дня за три. Внесены и расставлены по местам мои личные книги, развешаны в пустом шифоньере, как в большом истосковавшемся по жильцам и слегка рассохшемся деревенском доме, мои вещи.

Заняли свои прежние места, увезенные когда-то отсюда в новый дом и вроде бы в новую жизнь, вазочки и статуэтки, доставшиеся от бабушки. Та хранила их еще с конца прошлого века. Выцветшие квадраты и овалы на обоях снова исчезли за возвращенными на свои прежние места фотографиями моих нарядных прабабушек с высокими прическами, облаченных в светлые кружевные платья и такие же высокие кружевные перчатки, и прадедушек в парадных мундирах и строгих костюмах-тройках.