Вампир Женевьева - Женевьева. Жажда крови. Дракенфелс

      Он перевел взгляд с Женевьевы на принца и снова рассмеялся. Духи собирались вокруг него, духи зла, духи, служащие ему. Они носились вокруг него, как смерч.
      - Так вы пришли убить чудовище? Принц без королевства, потомок рода слишком трусливого, чтобы завладеть Империей для самих себя? И жалкое мертвое существо, которому не хватило ума лежать спокойно в своей могиле и гнить? Чьим именем вы осмеливаетесь бросать мне вызов?
      Освальд пытался быть храбрым:
      - Именем Сигмара Молотодержца!
      Слова Освальда прозвучали слабо, эхо едва откликнулось на них, но Дракенфелс помедлил. Что-то происходило под этой маской, ярость поднималась в нем. Его духи роились вокруг, словно мошкара.
      Он выбросил руку в направлении Женевьевы, и волна демонов захлестнула ее, отшвырнула спиной к стене, не давая дышать, пригибая к полу, облепляя лицо.
      Освальд прыгнул вперед, и его меч рубанул защищенную кольчугой руку чародея. Дракенфелс обернулся к нему.
      Женевьева чувствовала, что слабеет, призрачные существа вились над ней. Она не могла дышать и едва шевелила руками и ногами. Ее охватил холод, зубы стучали. И она устала, устала так, как не должна была бы до самого рассвета. Она словно оказалась под лучами палящего солнца, связанная серебряными узами, задыхающаяся в море чеснока. А где-то уже готовили кол из боярышника для ее сердца. Рассудок ее затуманился, она ощутила вкус пыли в горле, и сознание ее угасло.
      Так, без чувств, она и пропустила схватку, о которой будут рассказывать во всех балладах. Схватку, которая послужит источником вдохновения для поэтов, менестрелей, скульпторов, художников. Схватку, которая сделает принца Освальда фон Кёнигсвальда героем, прославленным во всем Старом Свете. Схватку, которая заставит некоторых увидеть в принце новое воплощение духа самого Сигмара.
      Схватку, которая покончит с Вечным Дракенфелсом.
 

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

I

      Дело было даже не в том, что в крепости Мундсен кормили плохо,а в том, что кормили так скудно. Детлеф Зирк привык к куда более основательной ежедневной кормежке, чем жалкий кусочек сыру с ломтем черствого хлеба без масла и полкувшина маслянистой воды. Разумеется, в его теперешнем жилище напрочь отсутствовали комфорт и обслуга, на которые давало ему право его положение. И те, с кем он вынужден был в теперешних обстоятельствах находиться рядом, не дотягивали до уровня воспитанности и интеллекта, которого он обычно ожидал от своих товарищей.
      - Я думаю, - сказал он Петеру Козински, безумному наемнику, - что владей я и крепостью Мундсен и Пустошами Хаоса, то жил бы в Пустошах, а крепость сдавал бы внаем.
      Угрюмый парень хрюкнул, рыгнул и хлопнул его по голове. Да, поклонники его таланта обычно обращались с ним не так.
      Каморка, в которой он оказался заточен, была лишь раза в два побольше средней уборной, а воняла в три раза хуже. Он делил ее еще с пятью сокамерниками, ни одного из которых он, будь у него выбор, не пожелал бы иметь своим соседом. У каждого было одеяло, за исключением Керрефа, самого тщедушного из всех, который, после применения совсем небольшой силы, щедро уступал его Козински, самому большому. И у каждого из них был кусочек ткани с номером, написанным мелом.
      Эта ткань была важной вещью. Детлеф слышал историю о двух приятелях, которые ради шутки обменялись своими лоскутками, а в результате церковнослужителя, который имел несчастье громко закашляться во время речи верховного жреца Ульрика, отправили к палачу, а от убийцы малых детей потребовали бросить три шиллинга в кружку для пожертвований храма в Миденхейме.
      - Если только вам это по карману, - сказал он, не обращаясь конкретно ни к кому, - никогда не попадайте в тюрьму для должников в Альтдорфе.
      Кто-то рассмеялся, и тут же смех оборвал другой бедолага, слишком погрузившийся в свои страдания, чтобы понимать юмор.
      Проснувшись в свое первое утро в крепости Мундсен, Детлеф обнаружил, что башмаки и расшитую куртку у него сперли.
      - Кто из вас, хамов, это сделал? - поинтересовался он, но выяснил лишь, что это был не собрат-заключенный, а Зарадат, тюремный надзиратель. Гуглиэльмо, обанкротившийся импортер вин из Тилеи, объяснил Детлефу правила. Если человек достаточно долго оставался жив и хорошо себя вел, он получал серьезный шанс продвинуться из обычного узника в «надежные».
      Зарадат был «надежный». А «надежные» имели право выплатить долг, из-за которого когда-то оказались в крепости, воруя у остальных заключенных все, что можно было заложить, продать или выменять.
      В следующую ночь исчезли рубашка и брюки Зирка, а вместо них ему оставили вонючие лохмотья. «Единственная вещь, которую он все еще может называть своей, - размышлял Детлеф, - это железный ошейник, надежно запаянный для удобства тюремщиков». Но еще ночь спустя он проснулся оттого, что его держат люди в форме, пока Зарадат кромсает его волосы.
      - Он продает их Бендраго, изготовителю париков с Люйтпольдштрассе, - пояснил Гуглиэльмо, который сам щеголял свежей стрижкой, выполненной с большим рвением, но едва ли умело.
      Детлеф знал, что встречаются маги или студенты, которым позарез нужны и другие, не столь пустяшные части человеческого организма. Он лишь горячо надеялся, что Зарадат ни с одним из них не знаком.
      Козински, с его сложением борца и раздражительным медвежьим нравом, был единственным неостриженным из сокамерников. Он на пути к превращению в «надежного», решил Детлеф. Он уже набрал для этого достаточный вес. Остальные - Маноло, смуглый моряк с несчастным пристрастием к рулетке, Джастус, жрец Рональда, для которого настали трудные времена, и Керреф, сапожник, разоренный своими тремя или четырьмя женами, - были одинаково коротко подстрижены. Керреф лишился своего одеяла - и многого другого - в пользу Козински. Детлеф предполагал, что мускулистый гигант позволяет сапожнику проглотить немножко хлеба и воды единственно лишь потому, что, если Керреф умрет, Козински не удастся больше получать дополнительного питания.
      Заняться в камере было особенно нечем. У Джастуса имелась колода карт, посвященных Ранальду, но Детлеф был не настолько глуп, чтобы играть с ним в «Найди императрицу». Маноло был для Джастуса просто-таки благословением господним, он уже проиграл ловкому жрецу годовой запас еды. Керреф же трехдюймовой щепкой из твердого дерева усердно, но тщетно ковырял известковый раствор стен. Он наковырял едва ли полную чашку пыли, а каменные блоки оставаясь прочны, как и прежде. Детлеф слышал, что эти стены пятнадцати футов в толщину.
      Это лишь вопрос времени, когда кто-нибудь выдаст Керрефа с его щепкой Зарадату ради какой-нибудь дополнительной привилегии. Порой Детлеф гадал, кто же это будет. Очевидной кандидатурой казался Козински, которого ничто не волновало, но если он до сих пор не увидел этой возможности подмазать путь к статусу «надежного», то, наверно, уже и не увидит.
      Детлеф был достаточно честен, чтобы допускать, что и он может оказаться со времене тем, кто отзовет Зарадата в сторонку во время ежемесячного парикмахерского ритуала, и обратит его внимание на щепку Керрефа. И достаточно порядочен, чтобы надеяться оттягивать миг предательства как можно дольше. Но лишь настолько, насколько хватит сил терпеть.
      Был один вопрос, который всплывал постоянно. Он касался единственной темы разговора, которая действительно интересовала узников, - за исключением словоохотливого Гуглиэльмо. Существовало много способов подойти к этому вопросу: «Чем ты занимался на воле?», «Выйдешь ли ты когда-нибудь отсюда?», «Как глубока твоя нора?», «Как широка твоя река?», «Как высока твоя стена?», «Как длинна твоя жизнь?» И все это сводилось к простому: «Сколько ты должен?»
      Через три недели Детлеф знал до пенни, сколько задолжали его сокамерники. Он знал про шестьдесят золотых крон, которые Маноло проиграл непобедимому карточному шулеру в задней комнате «Грифона и звезды» в День святого Мананна, бога морей. И про три шиллинга и четырехпенсовик, добавленные в качестве процентов на восемнадцать золотых крон, которые Керреф получил от ростовщика, чтобы накупить побрякушек своей последней невесте. И про девяносто восемь крон, которые Козински потратил, прежде чем понять, что его завербовали в экспедицию в Северные Пустоши, которую даже самые сумасшедшие наемники считали самоубийством. И про двести пятьдесят восемь крон двенадцать шиллингов и шесть пенсов, одолженные Гуглиэльмо у некоего тилейского дельца, чтобы купить корабельный груз прекрасных вин, который канул на дне Моря Когтей.
      Он знал про пятьсот сорок крон, которые Джастус выманил у жены торговца пряностями в обмен на курс целебных кремов, долженствующих гарантированно сделать ее снова юной и прекрасной. Ему повезло, его арестовали прежде, чем сыновья женщины вернулись из-за морей и схватились за мечи. Детлеф знал обо всех их долгах. А они знали о нем.
      - Сто девятнадцать тысяч двести пятьдесят пять золотых крон семнадцать шиллингов и девять пенсов.
      Это Маноло. Но мог бы быть любой из них. Все они произносят это время от времени, порой с благоговением, как молитву, порой яростно, точно ругательство, а порой трепетно, будто признание в любви.
      - Сто девятнадцать тысяч двести пятьдесят пять золотых крон семнадцать шиллингов и девять пенсов.
      Детлефу начинали здорово надоедать эти повторы. Хотел бы он, чтобы эта сумма могла измениться, в одну сторону или в другую. Желательно в другую. Если у него есть друзья на воле, он надеялся, вдруг они испытают приступ щедрости. Но это должен быть приступ просто сверхъестественной щедрости, чтобы он был хоть как-нибудь сравним с такой суммой.
      - Сто девятнадцать тысяч двести пятьдесят пять золотых крон семнадцать шиллингов и девять пенсов.
      - Хватит. Я устал это слушать.
      - Я знаю, - возразил Козински с завистливым уважением. - Но сто девятнадцать тысяч двести пятьдесят пять золотых крон семнадцать шиллингов и девять пенсов.Да, вот это здорово. Я пытался думать об этом, мысленно увидеть, но не могу…
      - Представь город, построенный из золотых монет, Козински, - сказал Джастус. - Башня из монет, уложенных в столбики, высокие, как храмы, груды монет, будто дворцы.
      - Сто девятнадцать тысяч двести пятьдесят пять золотых крон семнадцать шиллингов и девять пенсов. - Вот опять. - Да уж, держу пари, сам Император Карл-Франц не сумел бы захапать сто девятнадцать тысяч двести пятьдесят пять золотых крон семнадцать шиллингов и девять пенсов.
      - А я думаю, смог бы. Во-первых, ему из этого тоже кое-что принадлежало.
      Гуглиэльмо с удивлением покачал головой:
      - Но как ты ухитрился, Детлеф? Как только сумел потратить такую сумму? За всю жизнь через мои руки едва прошло пять тысяч крон. А ведь я занимался бизнесом, торговлей. Как ты исхитрился потратить сто девятнадцать…
      - …тысяч двести пятьдесят пять золотых крон семнадцать шиллингов и девять пенсов? Легко. Выросли цены, и возникли издержки, не предусмотренные изначальным бюджетным планом. Мои счетоводы были преступно небрежны.
      - Тогда почему они не сидят с нами в этой камере?
      - Хм… - Детлеф почувствовал себя пристыженным. - Ну, большинство из них были… как бы… мм… убиты. Боюсь, что кое-кто из вовлеченных в это дело оказался неспособен на широту взглядов. Мелочные умы и деньги губительны для артистического духа.
      В углу камеры с потолка капала вода. Керреф пытался было ловить ее в воронку, свернутую из страниц книги, которую Зарадат не потрудился украсть, но Козински сжевал промокшую бумагу. Вчера к ним заскочила мышь, и Козински съел и ее тоже. Он сказал, что ему доводилось есть и не такое в походе в Северные Пустоши.
      - И все-таки,- недоумевал Гуглиэльмо,- потратить такие деньги всего лишь на пьесу…
      - Не всего лишьна пьесу, мой милый Гуглиэльмо! А на пьесу.Представление, доведись ему только увидеть свет, навсегда осталось бы жить в умах и сердцах смертных, которым посчастливилось видеть его. Это представление окончательно подтвердило бы мою репутацию главного гения наших дней. Представление, которое, мягко выражаясь, многократно окупило бы жалкие затраты на его постановку.
      Пьеса называлась «Подлинная история Сигмара Молотодержца, основателя Империи, спасителя Рейка, победителя Тьмы». Детлеф Зирк написал ее по заказу выборщика Миденланда. Это эпическое представление должно было состояться в присутствии самого Императора Карла-Франца. Детлеф намеревался задействовать в постановке все ресурсы трех поселений в Срединных горах. Их обитателей наняли статистами, предстояло возвести деревянный замок, который по ходу пьесы должен был сгореть дотла, были приглашены маги для создания достоверных иллюзий в сценах с участием колдовства.
      Естественный амфитеатр, в котором должно было состояться представление, располагался в двенадцати днях езды от Миденхейма, и Император с выборщиками собирались прибыть туда в составе пышной процессии. Потом предполагался двухдневный пир, просто в качестве пролога к драме, а действие эпоса разворачивалось в течение целой недели, с перерывами на еду и сон.
      Сам Детлеф, величайший актер века, а также и главный драматург, назначил себя на роль Сигмара, одного из немногих литературных образов, по масштабу соответствующих его дарованию. А Лилли Ниссен, знаменитая красавица и - по слухам - в прошлом возлюбленная шести выборщиков из четырнадцати, согласилась сыграть Шаллию, богиню целительства и милосердия. Приглашенные наемники должны были драться едва не насмерть во время батальных сцен, искусными магами специально был выращен огромный гомункулус, чтобы исполнить роль Вечного Дракенфелса, целую армию гномов наняли играть союзников Сигмара, а других уговорили в масках изображать орды гоблинов, которых герой должен был изгнать из Империи,- Детлеф настаивал на настоящих гоблинах, но его актеры отказались работать с ними. Зерно трех урожаев было припасено, чтобы прокормить исполнителей и публику, и почти тысяча профессиональных актеров, певцов, танцоров, дрессировщиков, жонглеров, музыкантов, шутов, борцов, проституток, фокусников и философов была нанята для исполнения ролей в великой драме.
      И все это пошло прахом из-за такой мелочи, такого пустяка, как вспышка морового поветрия среди статистов. Лилли Ниссен отказалась трогаться из Мариенбурга, когда до нее дошли новости об эпидемии, и она была лишь первой из множества вернувших приглашения. В конце концов, и сам выборщик вышел из игры, и Детлеф оказался перед необходимостью в одиночку разбираться с целой армией разъяренных кредиторов, когда казна выборщика отказалась вдруг платить по долговым распискам. Учитывая обстоятельства, он счел необходимым переодеться жрецом и удрать в Альтдорф, где, к несчастью, его появления уже дожидались посланцы выборщика. Издержки к тому времени достигли огромных размеров, и те, кто раньше выкладывал по тысяче золотых крон, чтобы он забронировал им билет, теперь шумно негодовали и требовали возврата денег. Ну и кроме того, ходили слухи, что три деревни намерены скинуться и обратиться с прошением в гильдию наемных убийц.
      - Это должно было быть великолепно, Гуглиэльмо. Ты бы рыдал, увидев это. Сцена, в которой я побеждаю силы зла при помощи одного лишь боевого молота и благородного сердца, навеки сохранилась бы в анналах великого искусства. Представь себе: я - Сигмар, все мои союзники мертвы или бежали, гномы еще не перешли на мою сторону, и я направляюсь, отбрасывая перед собою массивную тень, чудо сложных световых эффектов, к центру поля битвы. Гоблины выползают из своих нор. Целых два часа я стою неподвижно, пока собираются гоблины, один ужаснее другого. Женщин и детей на этом месте драмы удаляли, их развлекали в другом месте акробаты. Я заказал хорал потрясающей силы моему постоянному композитору, Феликсу Хуберманну. Я лично разработал маски для каждого гоблина. Когда их орды, наконец, собрались бы вокруг меня, я должен был достать молот - мой сверкающий, священный, поющий металлический боевой молот, - и он сиял огнями, каких ты никогда не видывал. Ты надолго онемел бы от величия «Темы Молота» Хуберманна и почувствовал бы, как юность возвращается к тебе, когда я показываю свой героизм и мужество в сражении с гоблинами и Великим Чародеем. Это было бы триумфальным венцом моей и без того великолепной карьеры.
      «Трагедия Бретонской куртизанки» была бы забыта, «Любовь Оттокара и Мирмидии» совершенно померкла бы, и критики, которые так глумились над моей экспериментальной постановкой Клейгеля «Великие дни Империи», вспороли бы себе глотки от стыда.
      - Если бы слова были пенни, ты уже давно вышел бы на свободу, - заметил Джастус.
      - Пенни! Только их я и могу надеяться заработать здесь. Видели моего вчерашнего посетителя? Парня с порочным взглядом и отвратительно подергивающегося?
      Гуглиэльмо кивнул.
      - Это был Сальный Грюнлиб. Вы, может, его помните. Он обычно бывал придворным шутом в дни Люйтпольда. Его коронным номером было небольшое тошнотворное представление с дрессированными ягнятами. Когда он стал слишком старым, толстым и противным, чтобы выступать дальше, он расширил свое дело. Теперь он владелец кучки так называемых артистов, кривляющихся, показывающих фокусы и кувыркающихся в трактирах, и забирает три четверти их заработка себе. Если неуклюжий жонглер роняет мяч, менестрель поет голосом больного василиска, а комик рассказывает истории, бывшие злободневными в дни Бориса Неумелого, то можете быть уверены, что они принадлежат Грюнлибу. Как бы там ни было, этот кусок падали в человечьем обличье, этот истинный орк в одежде клоуна имел наглость предложить мне работать на него…
      Капала вода, а Детлеф вспыхнул при воспоминании об унижении, гнев все еще клокотал в нем…
      - И что он от тебя хотел?
      - Хотел, чтобы я писал для него шутки.Сочинял сатирические стихи по пенни за строчку, чтобы снабдить его толпу безмозглых неумех запасом смеха, как будто можно научить скейвена играть на скрипке или расхитителя гробниц обсуждать кулинарное искусство Катая. Я, над чьими поэмами принцы проливали слезы, которые запомнятся им на всю жизнь. Я, чьи простые экспромты заставляли отшельников, давших обет молчания, буквально лопаться от подавляемого смеха…
      - Пенни за строчку, - задумчиво повторил Джастус. - Знаешь, сколько нужно строчек, чтобы вернуть долг в сто девятнадцать тысяч двести пятьдесят пять золотых крон семнадцать шиллингов и девять пенсов при цене по пенни за строчку?
      - Ну, если посчитать…
      Джастус посмотрел на потолок и закатил глаза.
      - Лучше не знать. В большой университетской библиотеке столько не наберется.
      - Как вы думаете, из меня получится хороший «надежный»? - спросил Детлеф.
      Козински неприятно рассмеялся:
      - Вот это верная мысль.
 

II

      С террасы монастыря Женевьеве видны были глубокие, медленные, прозрачные, как стекло, воды реки Талабек, текущей в сотнях футов внизу. Река, обрамленная густыми, сладко благоухающими сосновыми лесами, была подобна главной артерии Империи. Не столь длинная, как Рейк, пробегающий полные семьсот пятьдесят миль от своего истока в Черных горах до устья в Мариенбурге, но все-таки прорезавшая карту подобно кинжальной ране, от стремительных ручьев в Горах Края Мира, через самое сердце Великого леса, потом, разбухнув от слияния с Урскоу, к внутреннему порту Талабхейма и оттуда, бурная и мутная от черного ила, собранного в Срединных горах, в Альтдорф, к Рейку. Брось Женевьева с террасы свой платок, и он, вероятно, добрался бы через всю Империю к морю. Прямо сейчас какое-то речное судно - редкость в этой глуши - причаливало к монастырской пристани.
      Здесь, уединившись ото всех, ей нравилось размышлять о реках, подобных кровеносным сосудам. Она пошла в монастырь, чтобы уйти из мира, но века, проведенные среди людей, привили ей вкус к их делам. Вкус, который отец Гонорио не одобрял, но подавить который ей не удавалось. Когда спускалась утешительная тьма, она смотрела, как высокие деревья превращаются в тени и встающая луна колышется в воде. Как там дела в Альтдорфе? В Миденхейме? Правит ли еще Люйтпольд? А «Полумесяц» все еще работает? Стал ли уже Освальд фон Кенигсвальд выборщиком Остланда? Все это ее не касалось, и отец Гонорио клеймил эти ее интересы как «страстную любовь к сплетням», но она не могла существовать без них. Судно, что там, внизу, привезло животных, одежду, инструменты, специи. Но не книги, не музыку, не новости. Предполагалось, что в монастыре все довольны неизменностью жизни, что их не трогает хаотичный поток ее событий, прихотей и тенденций. Четверть века назад Женевьева нуждалась в этом. Теперь, возможно, ей следует вернуться в мир.
      Монастырь был основан во времена Сигмара темным отцом Гонорио, Беладой Грустным, и оставался в своей изолированности неизменным на протяжении столетий. Гонорио по-прежнему носил букли и косицу давно прошедшей эпохи, и остальные члены ордена предпочитали одежды времен своей истинной жизни. Женевьева вновь почувствовала себя ребенком и ощущала на себе придирчивые взгляды, осуждающие ее одежду, ее прическу, ее желания. Некоторые другие, Истинно Мертвые, ее раздражали. Это были существа из преданий, которые спят днем и которых охватывает пламя на рассвете, если только они не успеют благополучно спрятаться в гроб, засыпанный их родной землей. Многие носили на себе отметины Хаоса: глаза будто из красного мрамора, волчьи клыки, трехдюймовые когти. Их пищевые привычки оскорбляли ее нежные чувства и вызывали изрядную напряженность между монастырем и немногими окрестными лесными деревушками.
      - Что такое ребенок, одним больше, одним меньше? - вопрошал Гонорио. - Все, кто живет естественной жизнью, умрут раньше, чем мне понадобится в очередной раз сбрить щетину с подбородка.
      Женевьева последнее время ела меньше. Как и многие из древних, она пережила эту потребность. До некоторой степени это было облегчением, хотя ей недоставало той бури ощущений, которая приходит вместе с кровью, тех мгновений, когда она чувствовала себя почти по-настоящему живой.Об одном она могла бы сожалеть - что никогда не дарила темного поцелуя; у нее не было преемников, не было молодых вампиров, которые считали бы ее своей темной матерью, не было потомства в этом мире.
      - Тебе надо было обзавестись потомством, пока ты была еще достаточно юной, чтобы ценить их, моя дорогая, - сказала изящная, исполненная достоинства леди Мелисса Д'Акку. - Вот я за свои века породила почти сотню молодых вампиров. Все славные ребята, любящие темные сыновья. И все красивые, как Ранальд.
      Шанданьяка сделала вампиром леди Мелисса, поэтому знатная дама относилась к Женевьеве как к своей темной внучке. Она напоминала Женевьеве ее настоящую бабушку манерой речи и суетливостью, хоть леди Мелисса физически и осталась навсегда золотоволосой двенадцатилетней девочкой, какой была одиннадцать столетий назад. Тогда, однажды ночью, ее коляску захватил разбойник, жаждущий большего, нежели чем деньги.
      Согласно установлениям ордена, Женевьева должна была утратить способность производить потомство, когда пройдет ее красная жажда. Но, возможно, и нет: в библиотеках монастыря да и просто из наблюдений за сотоварищами по ордену она узнала, что у вампиров разновидностей не меньше, чем у рыб или кошек. Одни ненавидели реликвии и символы любых богов, другие вступали в различные конгрегации и жили самой праведной жизнью. Одни были жестокими хищниками, способными одним глотком выпить всю кровь из крестьянской девочки, другие - эпикурейцы, которые, лишь пригубив кровь, относились к людям, которыми питались, скорее как к любовникам, чем как к скотине. Одни, сведущие в магии и колдовстве, действительно могли обращаться в летучих мышей, волков или живой красный туман; другие едва способны были завязать шнурки на собственных ботинках. «А я, - думала порой Женевьева, - какой вампир я?»
      Было нечто, отличавшее ее кровную линию - линию Шанданьяка, восходящую в конце концов прямо к Ламии, - от вампиров из мрачных легенд: они никогда не умирали и не лежали в земле. Трансформация происходила мягко, и они продолжали дышать. Пусть она не отражалась в зеркалах и ощущала потребность в крови, но сердце ее все же билось. Истинно Мертвые - порой известные под именем стригои - были скорее мертвыми, чем живыми, по существу, ходячими трупами. Среди тех попадалось мало приличных, они были скверными: похищали детей, вырывали горла, оскверняли могилы…
      Женевьева и леди Мелисса играли в карты на террасе после захода солнца, и качество игры улучшалось по мере пробуждения их ночных чувств. Женевьева провела язычком по острым зубам и попыталась просчитать на два-три хода вперед.
      - Ну, ну, девочка моя, - сказала леди Мелисса, и ее детское личико посерьезнело. - Ты не должна пытаться читать мысли своей бабушки вот так вот. Бабушка намного старше и мудрее тебя и может с легкостью мысленно показать тебе неправильные карты.
      Женевьева расхохоталась и проиграла снова, побитая невесть откуда взявшимся козырем.
      - Вот видишь.
      Леди Мелисса рассмеялась удавшемуся фокусу. На миг она совершенно превратилась в хихикающую девочку; потом это опять была старая леди. Внутри монастырских стен поднимались Истинно Мертвые. В лесу завыли волки. Крупная летучая мышь, хлопая крыльями, лениво заскользила по небу, заслонив на мгновение луну.
      Двадцать пять лет назад Женевьева присутствовала при смерти самого порочного человека из всех живых. Последствия были пагубными и непредсказуемыми. По всему Известному Миру агенты зла - часть, из которых годами притворялась обыкновенными или даже примерными гражданами - обрели свой истинный, чудовищный облик, или были поражены невидимыми стрелами в сердце, или их разнесло взрывами на куски. В Кислеве беззвучно обрушился замок, раздавив в кашу собравшихся в нем ведьм. Тысячи духов освободились от уз, удерживавших их на земле, и отправились дальше, за пределы досягаемости медиумов и некромантов. В Жизоре статуя замученного ребенка, когда рассеялось наложенное на нее заклятие, вдруг ожила и заговорила на древнем наречии, которого никто не понимал. А принц Освальд и его товарищи стали героями эпохи.
      Император Люйтпольд, устыдившись своего прежнего отказа помочь отряду Освальда, послал войско имперской гвардии очистить замок Дракенфелса от жалких остатков его мерзких слуг. Гоблины, орки, тролли, чудовищно измененные люди, выродки и полчища не поддающихся классификации существ были преданы мечу, или сожжены на кострах, или повешены на стенах крепости. Император хотел сровнять замок с землей, но Освальд вступился, настаивая, что тот должен остаться, заброшенный и полуразрушенный, как напоминание о зле, обитавшем там. За книги Дракенфелса, бумаги и вещи вели спор верховный теогонист культа Сигмара и верховный жрец культа Ульрика, но, в конце концов, они разошлись по храмам и библиотекам по всей Империи, доступные лишь наиболее уважаемым ученым с незапятнанной репутацией.
      Женевьева тем временем отвергла все предложения о награде и вернулась в «Полумесяц». Ее роль в приключении закончилась, и она не желала больше об этом слышать. Слишком много было смертей, и хуже всего для нее было бы несерьезно отнестись к этой истории. Но таверна изменилась, ее теперь переполняли любопытствующие и возбужденные. Сочинители баллад жаждали услышать ее историю, фанатики желали иметь реликвии от ее персоны, родственники жертв монстра необъяснимо вздумали получить с нее компенсации, политики хотели использовать ее имя в своих целях, группа молодых, желающих создать свой клан темных сыновей намеревалась сплотить вокруг нее гильдию вампиров, чтобы влиять на Императора, лоббируя продвижение неких законов, направленных против козней других представителей их же расы.
      Сохранившие верность делу Дракенфелса несколько раз пытались убить ее. Да еще ограниченные почтенные граждане не могли мириться с тем, как она преуменьшает свою роль в свержении Великого Чародея, и пытались объявить ее его тайной союзницей.
      Самым же неприятным из всего были стада молодых людей, сделавшихся ее обожателями. Они обнажали перед нею запястья и горло, умоляя ее впиться поглубже, порой резали вены в ее присутствии. Некоторые из них принадлежали к тем жалким типам, что осаждают всю нечисть тем, что страстно жаждут темного поцелуя и всего, что он с собой несет. Но другие объявляли, что будут просто счастливы отдать всю кровь до капли ради нее, умереть, содрогаясь в экстазе, в ее объятиях.
      Она не смогла всего этого вынести и, в конце концов, села на речное судно, идущее до монастыря. Она слышала, что такое место существует, и ее темная родня рассказывала ей противоречивые истории про уединенное прибежище для вампиров, но лишь теперь она потрудилась отыскать истину между слов этих рассказов, обратиться за разрешением в Орден Вечной Ночи и Утешения. Когда ей понадобилось разыскать их, они сами установили с ней контакт. Очевидно, у них были свои агенты в мире.
      - Ты обеспокоена, - сказала леди Мелисса. - Расскажи мне о своих тревогах.
      - Я видела сон.
      - Чепуха, девочка. Наш народ не видит снов. Ты не хуже меня знаешь, что мы спим мертвым сном.
      Женевьева мысленно видела лицо в маске, слышала леденящий хохот.
      - И все же я видела сон.
      К ним на террасе присоединились Гонорио, вампир-гном, который был сейчас старшим в ордене, и еще группа других. Один из группы был живой, и он нервничал. Это был молодой человек, достаточно хорошо одетый, но явно не из высших кругов. Что-то насторожило ее в нем, что-то было не так.
      Вьетзак, Истинно Мертвый, гигант, с беспримерной жестокостью правивший некогда Карак Варном, разглядывал юношу с откровенным вожделением. Вьетзак был привилегированным помощником Гонорио и не сделал бы ничего без разрешения старшего, но посетитель этого знать не мог.
      - Дамы, надеюсь, вы извините меня за вторжение, - начал отец Гонорио, - но, похоже, хоть мы и оставили мирскую жизнь в прошлом, мир не вполне готов отказаться от заинтересованности в нас. Сюда доставили послание-призыв. Этот джентльмен - Хенрик Крали, из Альтдорфа, и он хотел бы переговорить с тобой, Женевьева. Можешь принять его или нет, как пожелаешь.
      Посланец поклонился ей и передал свиток. Она узнала печать - корону на фоне деревьев - и тотчас же сломала ее. Вьетзак, пока она читала, скрипел зубами. В лесу поднялся переполох, там летучая мышь поймала волка.