Перевод с английского Анны Блейз

 
      Король Эохайд с закатом солнца въехал в лес
      От Тары к западу. Спешил он к королеве
      И далеко опередил бойцов усталых,
      Что, погоняя скот, плелись через болото.
      И где сквозь ветви бука сплелся свет зеленый
      С голубизной плюща, увидел он оленя
      Белее творога, с глазами цвета моря.
      Заметив, что стоит он поперек тропы
      И пядей росту в нем поболе, чем в оленях,
      Король застыл, разинув рот и сжав поводья, -
      Но снова в бег пустил дрожащего коня.
      Наперерез олень помчал, склонив рога,
      И бок коню вспорол. Король Эохайд отпрянул,
      И выхватил свой меч, и острие нацелил
      Против оленя. Рог, ударившись о сталь,
      Вдруг зазвенел, как будто был из серебра, -
      О сладостный на слух, волшебный, грозный звон!
      Скрестились рог и меч, в борьбе тесня друг друга,
      Как если бы сошлись олень с единорогом
      В бою средь африканских Лунных гор.
      Но наконец рога двойные, вспять подавшись,
      С размаху под одним ударили, пронзив
      Коню живот. Король Эохайд отбросил меч
      И, обхватив рога могучими руками,
      Глазами впился в глаз зеленый, как волна.
      Так в пешей схватке взад-вперед они топтались,
      Покуда вся земля вокруг не сбилась в топь.
      Сошлось с бедром проворным мощное бедро,
      А руки, что в себя вобрали силу мира, -
      С копытом и ветвистым рогом, быстроту
      Впитавшими из тонкой пустоши воздушной.
      И сквозь кустарник, по корням, плющом увитым,
      Ломились, искры высекая из камней,
      Под крики птиц в листве и стрекотанье белки.
      Но наконец король к стволу большого бука
      Притиснув жесткий бок, оленя повалил
      И, на колени встав, занес кинжал. И тотчас
      Олень исчез, как тень, бесследно; только крик -
      Как скорбный стон того, кто горестно кричит,
      Навек с немыслимым сокровищем расставшись, -
      Блуждал в голубизне и зелени листвы
      И вился ввысь, в полете распадаясь,
      Пока не стало все как тень или виденье, -
      Когда б не топь вокруг, когда б не лужа крови
      И конь растерзанный.
      Король Эохайд бежал
      До самой Тары, не переводя дыханья,
      Пока не увидал раскрашенной стены
      И бронзовых колец на тисовых столбах
      Больших ворот; но хоть светились тусклым светом
      От ламп висячих все распахнутые окна,
      Ни скрипа двери, ни шагов не доносилось,
      И голоса не долетали с тропок сбитых,
      Что ко дворцу вели от пашен и колодцев;
      Ни позади, ни впереди ни звука
      Король не услыхал, – и лишь на горизонте
      Мычало стадо, по болоту пробираясь.
      Дурная весть для королей – молчанье в доме,
      Куда с победой возвращаются. Король
      С дрожащим сердцем меж столбов пройдя, увидел:
      В безлюдной пустоте огромной тронной залы
      Сидит, бледна лицом, пряма и недвижима,
      Этайн – и острый меч у ног ее блестит;
      Вцепились пальцы намертво в скамью,
      Взор холоден и тверд, поджаты губы:
      Неведомая страсть ее одела камнем.
      Заслышав звук шагов, она очнулась -
      Но только лишь король раскрыл пред ней объятья,
      Вскочила со скамьи и молвила, отпрянув:
      «Я отослала в лес и на поля
      Всех воинов и слуг высокой Тары:
      Желаю я, чтоб ты один судил
      Ту, кто винит себя. Найдешь безвинной -
      Она в лицо знакомое не взглянет,
      Покуда приговор не огласишь.
      Найдёшь виновной – больше никогда
      Она в лицо знакомое не взглянет».
      Тут побледнел король, как и она,
      Постигнув, что сейчас уста ее откроют,
      Что означает страшный этот день.
      «Ты сам меня привел, – рекла она, -
      Туда, где брат твой Ардан восседал,
      Не двигаясь и с места не сходя,
      Окованный недугом неизвестным;
      Ты мне велел заботиться о нем,
      А коль умрет – курган над ним насыпать
      И огамом прозванье начертать».
      «Он жив?» – спросил Эохайд.
      «И в добром здравье».
      «Коль живы он и ты, не в тягость мне
      Иные злоключенья и утраты».
      «Я приказала уложить его
      Под этой крышей и сама ему
      Носила пищу – он вкушал из рук моих
      Неделя за неделей. И когда
      Я спрашивала: “Что тебя терзает?” -
      Молчал в ответ и лишь терзался горше,
      Но я не унималась. Наконец
      Он выкрикнул: “То, что меня терзает,
      Безгласным камнем сердце облекло”.
      И я сказала: “Что бы ни таил ты,
      Крушение надежд иль смертный ужас, -
      Откройся мне, и я пошлю гонцов:
      Пускай весь мир объедут, но найдут
      Тебе лекарство!” Тут он крикнул в голос:
      “Ты день за днем о том же вопрошаешь,
      А у меня бушует в сердце буря,
      Могучий вихрь несет меня и кружит
      И понуждает тайну оберечь”.
      “Пускай таишь дурное помышленье, -
      Я возразила, – ничего дурного
      Не будет в том, коль выскажешь его;
      А что оно дурное, нет сомнений,
      Коль высказать его – и то ужасней,
      Чем заживо себя обречь могиле,
      А нас терзать догадками пустыми,
      Тенями, помрачающими ум”.
      Он все молчал. И я тогда склонилась
      И прошептала, чтоб никто не слышал:
      “Коль муку эту женщина наслала,
      Я воинов за нею отряжу
      Куда ты скажешь, хоть и в дальний Лохлан,
      И будь ей то на радость иль на горе,
      И кто б ни вышел на ее защиту, -
      Они возьмут ее и приведут
      Взглянуть на дело рук ее коварных:
      Пускай погасит стог, что подожгла;
      И будь она в шелках или в короне,
      А все ж смирится, ибо в сердце знает,
      Что в этом мире нам один удел,
      Что с нас довольно – пусть на краткий миг -
      Мужьям и детям даровать блаженство”.
      И тут поддался он помимо воли
      И высказал, что жаждал утаить,
      Хотя и жаждал высказать безмерно.
      Вздохнул и молвил: “Ты, лишь ты сама
      Могла б найти лекарство от недуга”.
      Я поднялась и вышла. Девять дней
      Вкушал он пищу от чужих людей,
      А я металась девять дней в кругу
      Раздумий гибельных, шепча порою,
      Что лишь могильный холм неисцелимый
      Сомненье усмирит и состраданье.
      А через девять дней я вновь предстала
      Пред ним и, тихо голову склоня,
      Велела в час полночный тайно выйти
      И разыскать лачугу лесоруба
      От Тары к западу, в орешнике густом
      (Надежда сил придаст ему, я знала),
      И ждать там друга, что, как он сказал,
      Найти лекарство может от недуга, -
      И друг придет.
      Когда сгустилась ночь,
      Я пробралась сквозь буковую чащу
      И дом нашла в орешнике густом.
      Там факел догорал и, растянувшись
      На груде шкур, спал Ардан непробудно:
      Как ни звала его, как ни пыталась
      Поднять – он не очнулся ото сна.
      Я прождала до середины ночи
      И, устрашась, что по дороге в поле
      Меня заметит здесь пастух иль пахарь,
      Ступила за порог.
      Средь скал, плющом увитых,
      Как меч, горящий синевою неба,
      Предстал передо мною некий муж,
      Исполненный величья неземного,
      И на меня воззрился острым взором,
      Как коршун. Задрожав от головы до пят,
      Я перед ним застыла куропаткой.
      Но в голосе его звенели чары.
      “Как долго! – молвил он. – И как постыло
      Смотреть из глаз чужих, чужим губам
      Вверять слова любви… Да, то был я!
      То я вложил любовь в того, кто здесь простерся;
      Теперь же, выманив тебя сюда,
      Где нам не помешают, извлеку
      Из спящего любовь – оставлю сон.
      И, пробудившись с солнцем, он воспрянет,
      Протрет глаза и даже не припомнит,
      Что за недуг весь год его терзал”.
      От страха я попятилась к стене,
      Но голос сладостный звенел не умолкая:
      “О женщина, я был тебе супругом,
      Когда ты мчалась на потоках ветра,
      Когда плясала в вихре и прибое,
      Во дни, которых смертной не припомнить.
      Тебя сманили в колыбель, но все же
      Пришел я вновь назвать тебя женой”.
      Я больше не боялась – этот голос
      Во мне затронул память об ином.
      Но молвила я так: “Король Эохайд -
      Супруг мне здесь. И с ним познала я
      Всё счастье женщины”. Тогда вскричал он властно,
      Ввергая тело в дрожь, как под смычком струну:
      “Какое счастье?! Знать, что неизбежный
      Венец любому счастью – мертвый камень?!
      Но знай, что в наших призрачных чертогах
      Блаженству нет предела в пресыщенье,
      Не гложет время юную красу,
      Не устает танцор кружиться в танце,
      Не встретишь скорби ни на чьем лице -
      Лишь я один скорблю среди счастливцев
      Над ложем, опустевшим без тебя”.
      “Но как любить, – я молвила в ответ, -
      Когда нельзя вздохнуть с лучом рассветным,
      Упавшим мне на ложе и явившим
      Из тьмы черты возлюбленного мужа:
      ‘Не вечны эти сила и краса!’?
      Не стоила б любовь своих мучений,
      Когда бы он порою, утомленный,
      Не засыпал без сил в моих объятьях
      И в муже я б не видела дитя.
      Тот ничего не знает о любви,
      Кто не постиг: она гнездо свивает
      Лишь на уступе узком, ненадежном
      Над пропастью, открытой всем ветрам”.
      А он воскликнул: “Хочешь или нет,
      Ты все равно вернешься к нам по смерти,
      И эта жизнь твоя в людском обличье
      Из памяти изгладится навеки!
      К чему мне лишних тридцать, сорок лет
      Наедине с бессмысленным блаженством?”
      И сжал меня в объятиях, но я
      Вскричала, отстранив его: “Не верю!
      Чтоб эта жизнь, подслащенная смертью,
      Забылась?! Нет! А коль поверю -
      С двойною жаждой припаду губами
      К тому, что дважды бренно!”
      И на том
      Он вдруг, как тень, растаял под руками.
      Я удержалась – ствол большого бука
      Не дал упасть. И за него цепляясь,
      Я услыхала пенье петухов
      Над сонной Тарой».
      Поклонился ей король,
      Благодаря за состраданье к брату,
      И за посул ее, и за отказ.
      И тут со склона донеслось мычанье,
      И вслед за стадом в тисовых воротах
      Толпа бойцов усталых показалась,
      А брат Эохайда вышел им навстречу
      Приветить их, не помня ничего.
 

 
      King Eochaid came at sundown to a wood
      Westward of Tara. Hurrying to his queen
      He had out-ridden his war-wasted men
      That with empounded cattle trod the mire;
      And where beech trees had mixed a pale green light
      With the ground-ivy's blue, he saw a stag
      Whiter than curds, its eyes the tint of the sea.
      Because it stood upon his path and seemed
      More hands in height than any stag in the world
      He sat with tightened rein and loosened mouth
      Upon his trembling horse, then drove the spur;
      But the stag stooped and ran at him, and passed,
      Rending the horse's flank. King Eochaid reeled
      Then drew his sword to hold its levelled point
      Against the stag. When horn and steel were met
      The horn resounded as though it had been silver,
      A sweet, miraculous, terrifying sound.
      Horn locked in sword, they tugged and struggled there
      As though a stag and unicorn were met
      In Africa on Mountain of the Moon,
      Until at last the double horns, drawn backward,
      Butted below the single and so pierced
      The entrails of the horse. Dropping his sword
      King Eochaid seized the horns in his strong hands
      And stared into the sea-green eye, and so
      Hither and thither to and fro they trod
      Till all the place was beaten into mire.
      The strong thigh and the agile thigh were met,
      The hands that gathered up the might of the world,
      And hoof and horn that had sucked in their speed
      Amid the elaborate wilderness of the air.
      Through bush they plunged and over ivied root,
      And where the stone struck fire, while in the leaves
      A squirrel whinnied and a bird screamed out;
      But when at last he forced those sinewy flanks
      Against a beech bole, he threw down the beast
      And knelt above it with drawn knife. On the instant
      It vanished like a shadow, and a cry
      So mournful that it seemed the cry of one
      Who had lost some unimaginable treasure
      Wandered between the blue and the green leaf
      And climbed into the air, crumbling away,
      Till all had seemed a shadow or a vision
      But for the trodden mire, the pool of blood,
      The disembowelled horse.
      King Eochaid ran,
      Toward peopled Tara, nor stood to draw his breath
      Until he came before the painted wall,
      The posts of polished yew, circled with bronze,
      Of the great door; but though the hanging lamps
      Showed their faint light through the unshuttered windows,
      Nor door, nor mouth, nor slipper made a noise,
      Nor on the ancient beaten paths, that wound
      From well-side or from plough-land, was there noise;
      Nor had there been the noise of living thing
      Before him or behind, but that far-off
      On the horizon edge bellowed the herds.
      Knowing that silence brings no good to kings,
      And mocks returning victory, he passed
      Between the pillars with a beating heart
      And saw where in the midst of the great hall
      Pale-faced, alone upon a bench, Edain
      Sat upright with a sword before her feet.
      Her hands on either side had gripped the bench,
      Her eyes were cold and steady, her lips tight.
      Some passion had made her stone. Hearing a foot
      She started and then knew whose foot it was;
      But when he thought to take her in his arms
      She motioned him afar, and rose and spoke:
      "I have sent among the fields or to the woods
      The fighting men and servants of this house,
      For I would have your judgment upon one
      Who is self-accused. If she be innocent
      She would not look in any known man's face
      Till judgment has been given, and if guilty,
      Will never look again on known man's face."
      And at these words he paled, as she had paled,
      Knowing that he should find upon her lips
      The meaning of that monstrous day.
      Then she:
      "You brought me where your brother Ardan sat
      Always in his one seat, and bid me care him
      Through that strange illness that had fixed him there,
      And should he die to heap his burial mound
      And carve his name in Ogham." Eochaid said,
      "He lives?" "He lives and is a healthy man."
      "While I have him and you it matters little
      What man you have lost, what evil you have found."
      "I bid them make his bed under this roof
      And carried him his food with my own hands,
      And so the weeks passed by. But when I said
      'What is this trouble?' he would answer nothing,
      Though always at my words his trouble grew;
      And I but asked the more, till he cried out,
      Weary of many questions: 'There are things
      That make the heart akin to the dumb stone.'
      Then I replied: 'Although you hide a secret,
      Hopeless and dear, or terrible to think on,
      Speak it, that I may send through the wide world
      For medicine.' Thereon he cried aloud:
      'Day after day you question me, and I,
      Because there is such a storm amid my thoughts
      I shall be carried in the gust, command,
      Forbid, beseech and waste my breath.' Then I,
      'Although the thing that you have hid were evil,
      The speaking of it could be no great wrong,
      And evil must it be, if done ’twere worse
      Than mound and stone that keep all virtue in,
      And loosen on us dreams that waste our life,
      Shadows and shows that can but turn the brain.'
      But finding him still silent I stooped down
      And whispering that none but he should hear,
      Said: 'If a woman has put this on you,
      My men, whether it please her or displease,
      And though they have to cross the Loughlan waters
      And take her in the middle of armed men,
      Shall make her look upon her handiwork,
      That she may quench the rick she has fired; and though
      She may have worn silk clothes, or worn a crown,
      She'll not be proud, knowing within her heart
      That our sufficient portion of the world
      Is that we give, although it be brief giving,
      Happiness to children and to men.'
      Then he, driven by his thought beyond his thought,
      And speaking what he would not though he would,
      Sighed: 'You, even you yourself, could work the cure!'
      And at those words I rose and I went out
      And for nine days he had food from other hands,
      And for nine days my mind went whirling round
      The one disastrous zodiac, muttering
      That the immedicable mound's beyond
      Our questioning, beyond our pity even.
      But when nine days had gone I stood again
      Before his chair and bending down my head
      Told him, that when Orion rose, and all
      The women of his household were asleep,
      To go--for hope would give his limbs the power--
      To an old empty woodman's house that's hidden
      Close to a clump of beech trees in the wood
      Westward of Tara, there to await a friend
      That could, as he had told her, work his cure
      And would be no harsh friend.
      When night had deepened,
      I groped my way through boughs, and over roots,
      Till oak and hazel ceased and beech began,
      And found the house, a sputtering torch within,
      And stretched out sleeping on a pile of skins
      Ardan, and though I called to him and tried
      To shake him out of sleep, I could not rouse him.
      I waited till the night was on the turn,
      Then fearing that some labourer, on his way
      To plough or pasture-land, might see me there,
      Went out.
      Among the ivy-covered rocks,
      As on the blue light of a sword, a man
      Who had unnatural majesty, and eyes
      Like the eyes of some great kite scouring the woods,
      Stood on my path. Trembling from head to foot
      I gazed at him like grouse upon a kite;
      But with a voice that had unnatural music,
      'A weary wooing and a long,' he said,
      'Speaking of love through other lips and looking
      Under the eyelids of another, for it was my craft
      That put a passion in the sleeper there,
      And when I had got my will and drawn you here,
      Where I may speak to you alone, my craft
      Sucked up the passion out of him again
      And left mere sleep. He'll wake when the sun wakes,
      Push out his vigorous limbs and rub his eyes,
      And wonder what has ailed him these twelve months.'
      I cowered back upon the wall in terror,
      But that sweet-sounding voice ran on: 'Woman,
      I was your husband when you rode the air,
      Danced in the whirling foam and in the dust,
      In days you have not kept in memory,
      Being betrayed into a cradle, and I come
      That I may claim you as my wife again.'
      I was no longer terrified, his voice
      Had half awakened some old memory,
      Yet answered him: 'I am King Eochaid's wife
      And with him have found every happiness
      Women can find.' With a most masterful voice,
      That made the body seem as it were a string
      Under a bow, he cried: 'What happiness
      Can lovers have that know their happiness
      Must end at the dumb stone? But where we build
      Our sudden palaces in the still air
      Pleasure itself can bring no weariness,
      Nor can time waste the cheek, nor is there foot
      That has grown weary of the whirling dance,
      Nor an unlaughing mouth, but mine that mourns,
      Among those mouths that sing their sweethearts' praise,
      Your empty bed.' 'How should I love,' I answered,
      'Were it not that when the dawn has lit my bed
      And shown my husband sleeping there, I have sighed,
      "Your strength and nobleness will pass away."
      Or how should love be worth its pains were it not
      That when he has fallen asleep within my arms,
      Being wearied out, I love in man the child?
      What can they know of love that do not know
      She builds her nest upon a narrow ledge
      Above a windy precipice?' Then he:
      'Seeing that when you come to the deathbed
      You must return, whether you would or no,
      This human life blotted from memory,
      Why must I live some thirty, forty years,
      Alone with all this useless happiness?'
      Thereon he seized me in his arms, but I
      Thrust him away with both my hands and cried,
      'Never will I believe there is any change
      Can blot out of my memory this life
      Sweetened by death, but if I could believe
      That were a double hunger in my lips
      For what is doubly brief.'
      And now the shape,
      My hands were pressed to, vanished suddenly.
      I staggered, but a beech tree stayed my fall,
      And clinging to it I could hear the cocks
      Crow upon Tara."
      King Eochaid bowed his head
      And thanked her for her kindness to his brother,
      For that she promised, and for that refused.
      Thereon the bellowing of the empounded herds
      Rose round the walls, and through the bronze-ringed door
      Jostled and shouted those war-wasted men,
      And in the midst King Eochaid's brother stood,
      And bade all welcome, being ignorant.
 

 

Перевод с английского Анны Блейз

 

 
      Св. Патрик.
 
      Ты слеп, и лыс, и дряхлостью согбен,
      В потемках мысли, и на сердце – тлен.
      Но триста лет, как в песнях говорится,
      Ты, Ойсин, наслаждался с дьяволицей.
 
      Ойсин.
 
      Да, все прошло. И только память мучит.
      Еще я помню всадников могучих
      С летящими по ветру волосами,
      И чаши пива, меда и вина,
      И пляски, и веселые напевы,
      И ночь, и тело белогрудой девы…
      Так пусть рассказ о том живет меж вами,
      Доколе в небе странствует луна.
      Килте и Конан, Финн и Сгеолан -
      Мы мчались за оленем, вслед за псами,
      И были с нами и Ломар, и Бран.
      Дорога меж могильными холмами
      Племен Фир Болг вела к кургану Мейв,
      Чья страсть застыла камнем средь камней.
      И там, над сизо-серою водой,
      Заметили мы всадницу вдали
      На скакуне с серебряной уздой.
      Закатный свет сиял в устах ее,
      Как луч над обречённою ладьей,
      В кудрях шафранных догорало пламя,
      А белый плащ струился до земли,
      И пурпуром пылали и цвели
      На нем узоры длинной чередой,
      И брошь из перламутра колыхалась,
      Когда, ручья июльского плавней,
      Дыханьем мерным грудь ее вздымалась.
 
      Св. Патрик.
 
      Язычник! Все мечтаешь ты о ней!
 
      Ойсин.
 
      “Что ж не трубите в рог? – она спросила, -
      Что все герои клонятся без силы?
      Лесной олень и тот не столь печален,
      Олень безрогий, мирный и усталый,
      Полевка-мышь и та не столь тиха
      В норе укромной из листвы и мха,
      Что среди папоротников таится.
      Охоте воинов не должно быть унылой!”
      Финн отвечал: “О, милая девица,
      Скорбим мы об Оскаровой гробнице
      И о героях, что лежат убиты
      На поле Габры, вороньем покрытом;
      Но где же вся твоя родня и свита,
      И из какой ты едешь стороны?”
      “Отец мой – Энгус, мать Этайн зовут,
      Меня же – Ниав; я пришла оттуда,
      Где волны вечно плещут и поют,
      Скрывая берега моей страны”.
      “Какая привела тебя причуда
      Сквозь ярость волн морских и клочья пены?
      Иль спутник твой скитается далёко
      От Энгусовых птиц и рощ зеленых?”
      Ответ ее был сладок и надменен:
      “Еще ни с кем, о воин утомленный,
      Я в жизни не была обручена;
      Но вот – мой выбор, и сквозь клочья пены
      И ярость волн сюда примчалась я,
      Чтоб сына твоего избрать в мужья”.
      “Неужто лучше сына моего
      В своей стране не знаешь никого?”
      “Моей любви искали короли,
      Но с той поры, как барды принесли
      Строку, где имя Ойсина звучало,
      О нем лишь сердце ноет и болит,
      И лишь о нем я думаю в печали,
      О том, как Ойсин в битвах побеждал,
      О песне, что из уст его струится,
      Подобная азийским пестрым птицам
      В пустынных землях, жаждущих дождя”.
      Клянусь, о Патрик, колоколом медным
      Твоим, что был пленен я ликом бледным
      И смят волною безудержной страсти!
      И я воскликнул: “Ты моя невеста!
      Я сотни песен о тебе сложу,
      Превознесу тебя своею властью
      И пленникам склониться прикажу
      Перед тобой, повергнув их во прах
      В моих туманных западных краях”.
      “Нет, Ойсин, вместе на одном седле
      Поскачем сквозь прибой к моей земле!
      Там люди усыпальниц не возводят,
      И дни бегут напевом беззаботным,
      Там ни измен, ни подлости не знают,
      И первый цвет любви не увядает;
      Из всех зверей, что под луною бродят,
      Получишь ты сильнейших гончих сотню,
      И сто одежд из шепчущих шелков,
      И сто баранов лучших и быков
      Белей, чем пена этого прибоя,
      Сто луков и мечей, готовых к бою,
      Вино и масло, мед и молоко,
      И спать ты будешь мирно и легко;
      И сотню юных воинов могучих,
      Что друг на друга не пойдут войной,
      И сотню дев, веселых, словно птицы,
      Танцующих порывисто и плавно,
      Резвей, чем рыба по теченью мчится,
      Покорных и прелестных, ты получишь,
      И ты познаешь наслажденья Дану,
      И Ниав будешь звать своей женой”.
      Она легко вздохнула. “Ну, пора.
      Нас ждут любовь, и отдых, и игра
      Закатною порой в моей земле,
      Когда взойдет луна в вечерней мгле”.
      Я сел в седло, и вот, обвив меня
      Руками, обняла она меня,
      И нежностью окутала меня;
      И конь под новой ношею взыграл,
      Заржав три раза, нас тряхнул в седле.
      Килте, и Финн, и Конан подошли,
      Рыдая, и остаться умоляли,
      Но им не внемля, прочь мы поскакали
      От бренной человеческой земли.
      В какой чужой, неведомой стране,
      О фении, скитаетесь вы ныне?
      Иль призраки вы, белые, как снег,
      И ваша кровь пылающая стынет?
      Когда-то вы со мной скакали все
      По зарослям в предутренней росе,
      Охотясь за оленем быстроногим,
      Со мною рядом бились в час тревоги,
      Заслыша грохот вражеских щитов,
      И побеждали тысячи врагов.
      Бран, Сгеолан, Ломар! где мне искать
      Длинноволосых копьеносцев рать?
      Оленя больше не сразит стрела
      И всадника не выбьет из седла.
 
      Св. Патрик.
 
      Не хвастайся и не склоняй главы!
      Друзья твои проклятые мертвы,
      И гончие успели прахом стать.
 
      Ойсин.
 
      Мы мчались, как стрела, по океану;
      Не знаю, дни прошли или часы,
      И Ниав пела мне напевы Дану,
      Струившиеся ливнями росы, -
      Печальный смех, нечеловечий звук!
      И исцелял страданья нежный круг
      Меня обвивших белоснежных рук.
      Пронесся мимо нас олень безрогий,
      И призрак гончей появился вдруг,
      Прозрачный, красноухий, быстроногий,
      И дева мчалась по равнине моря,
      И яблоко держала золотое,
      И юноша прекрасный вслед за нею
      С неугасимым пламенем во взоре.
      “Родились в землях Дану эти двое
      Иль среди смертных знали боль и горе?”
      “Не говори о них”, – она шепнула