Все шире – круг за кругом – ходит сокол,
      Не слыша, как его сокольник кличет;
      Все рушится, основа расшаталась,
      Мир захлестнули волны беззаконья;
      Кровавый ширится прилив и топит
      Стыдливости священные обряды;
      У добрых сила правоты иссякла,
      А злые будто бы остервенились.
      Должно быть, вновь готово откровенье
      И близится Пришествие Второе.
      Пришествие Второе! С этим словом
      Из Мировой Души, Spiritus Mundi,
      Всплывает образ: средь песков пустыни
      Зверь с телом львиным, с ликом человечьим
      И взором гневным и пустым, как солнце,
      Влачится медленно, скребя когтями,
      Под возмущенный крик песчаных соек.
      Вновь тьма нисходит; но теперь я знаю,
      Каким кошмарным скрипом колыбели
      Разбужен мертвый сон тысячелетий,
      И что за чудище, дождавшись часа,
      Ползет, чтоб вновь родиться в Вифлееме.
 

 

I

 
      Нет, не для старых этот край. Юнцы
      В объятьях, соловьи в самозабвенье,
      Лососи в горлах рек, в морях тунцы -
      Бессмертной цепи гибнущие звенья -
      Ликуют и возносят, как жрецы,
      Хвалу зачатью, смерти и рожденью;
      Захлестнутый их пылом слеп и глух
      К тем монументам, что воздвигнул дух.
 

II

 
      Старик в своем нелепом прозябанье
      Схож с пугалом вороньим у ворот,
      Пока душа, прикрыта смертной рванью,
      Не вострепещет и не воспоет -
      О чем? Нет знанья выше созерцанья
      Искусства не скудеющих высот:
      И вот я пересек миры морские
      И прибыл в край священный Византии.
 

III

 
      О мудрецы, явившиеся мне,
      Как в золотой мозаике настенной,
      В пылающей кругами вышине,
      Вы, помнящие музыку вселенной! -
      Спалите сердце мне в своем огне,
      Исхитьте из дрожащей твари тленной
      Усталый дух: да будет он храним
      В той вечности, которую творим.
 

IV

 
      Развоплотясь, я оживу едва ли
      В телесной форме, кроме, может быть,
      Подобной той, что в кованом металле
      Сумел искусный эллин воплотить,
      Сплетя узоры скани и эмали,-
      Дабы владыку сонного будить
      И с древа золотого петь живущим
      О прошлом, настоящем и грядущем.
 

 
      Я всхожу на башню и вниз гляжу со стены:
      Над долиной, над вязами, над рекой, словно снег,
      Белые клочья тумана, и свет луны
      Кажется не зыбким сиянием, а чем-то вовек
      Неизменным – как меч с заговоренным клинком.
      Ветер, дунув, сметает туманную шелуху.
      Странные грезы завладевают умом,
      Страшные образы возникаю в мозгу.
      Слышатся крики: "Возмездие палачам!
      Смерть убийцам Жака Молэ!" В лохмотьях, в шелках,
      Яростно колотя друг друга и скрежеща
      Зубами, они проносятся на лошадях
      Оскаленных, руки худые воздев к небесам,
      Словно стараясь что-то схватить в ускользающей мгле;
      И опьяненный их бешенством, я уже сам
      Кричу: "Возмездье убийцам Жака Молэ!"
      Белые единороги катают прекрасных дам
      Под деревьями сада. Глаза волшебных зверей
      Прозрачней аквамарина. Дамы предаются местам.
      Никакие пророчества вавилонских календарей
      Не тревожат сонных ресниц, мысли их – водоем,
      Переполненный нежностью и тоской;
      Всякое бремя и время земное в нем
      Тонут; остаются тишина и покой.
      Обрывки снов или кружев, синий ручей
      Взглядов, дрёмные веки, бледные лбы,
      Или яростные взгляд одержимых карих очей -
      Уступают место безразличью толпы,
      Бронзовым ястребам, для которых равно далеки
      Грезы, страхи, стремление в высоту, в глубину…
      Только цепкие очи и ледяные зрачки,
      Тени крыльев бесчисленных, погасивших луну.
      Я поворачиваюсь и схожу по лестнице вниз,
      Размышляя, что мог бы, наверное, преуспеть
      В чем-то, больше похожем на правду, а не на каприз.
      О честолюбивое сердце мое, ответь,
      Разве я не обрел бы соратников, учеников
      И душевный покой? Но тайная кабала,
      Полупонятная мудрость демонских снов
      Влечет и под старость, как в молодости влекла.
 

 

I

 
      Погибло много в смене лунных фаз
      Прекрасных и возвышенных творений -
      Не тех банальностей, что всякий час
      Плодятся в этом мире повторений;
      Где эллин жмурил восхищенный глаз,
      Лишь крошкой мраморной скрипят ступени;
      Сад ионических колонн отцвел,
      И хор умолк златых цикад и пчел.
      Игрушек было много и у нас
      В дни нашей молодости: неподкупный
      Закон, общественного мненья глас
      И идеал святой и целокупный;
      Пред ним любой мятеж, как искра, гас
      И таял всякий умысел преступный.
      Мы верили так чисто и светло,
      Что на земле давно издохло зло.
      Змей обеззубел, и утих раздор,
      Лишь на парадах армия блистала;
      Что из того, что пушки до сих пор
      Не все перековали на орала?
      Ведь пороху понюхать – не в укор
      На празднике, одних лишь горнов мало,
      Чтобы поднять в бойцах гвардейский дух
      И чтоб их кони не ловили мух.
      И вдруг – драконы снов средь бела дня
      Воскресли; бред Гоморры и Содома
      Вернулся. Может спьяну солдатня
      Убить чужую мать у двери дома
      И запросто уйти, оцепеня
      Округу ужасом. Вот до чего мы
      Дофилософствовались, вот каков
      Наш мир – клубок дерущихся хорьков.
      Кто понимает знаменья судьбы
      И шарлатанским сказкам верит средне,
      Прельщающим неразвитые лбы,
      Кто сознает: чем памятник победней,
      Тем обреченней слому, сколько бы
      Сил и души не вбил ты в эти бредни,-
      Тот в мире одиноче ветра; нет
      Ему ни поражений, ни побед.
      Так в чем же утешения залог?
      Мы любим только то, что эфемерно,-
      Что к этому добавить? Кто бы мог
      Подумать, что в округе суеверной
      Найдется демон или дурачок,
      Способный в ярости неимоверной
      Акрополь запалить, разграбить сад,
      Сбыть по дешевке золотых цикад?
 

II

 
      Когда легкие шарфы, мерцая, взлетали в руках
      Китайских плясуний, которых Лой Фуллер вела за собой,
      И быстрым вихрем кружился их хоровод,
      Казалось: воздушный дракон на мощных крылах,
      Спустившись с небес, увлек их в пляс круговой,-
      Вот так и Платонов Год
      Вышвыривает новое зло и добро за круг
      И старое втягивает в свой яростный вихрь;
      Все люди – танцоры, и танец их
      Идет по кругу под гонга варварский стук.
 

III

 
      Какой-то лирик с лебедем сравнил
      Свой одинокий дух; не вижу в том
      Печали никакой;
      Когда б он мог с последней дрожью жил
      Узреть на зыбком зеркале речном
      Пернатый образ свой,-
      Шутя плеснуть волной,
      Напыжить гордо грудь,
      И крыльями взмахнуть,
      И с гулким ветром кануть в мрак ночной.
      Всю жизнь мы ходим по чужим путям,
      И лабиринт, которым мы бредем,
      Чудовищно извит;
      Один философ утверждал, что там,
      Где плоть и скорбь спадут, мы обретем
      Свой изначальный вид;
      О, если б смертный мог
      И след земной стереть -
      Познав такую смерть,
      Как он блаженно был бы одинок!
      Взмывает лебедь в пустоту небес;
      От этих мыслей – хоть в петлю, хоть в крик;
      И хочется проклясть
      Свой труд во умножение словес,
      Спалить и жизнь, и этот черновик.
      Да, мы мечтали всласть
      Избавить мир от бед,
      Искоренить в нем зло;
      Что было, то прошло;
      Рехнуться можно, вспомнив этот бред.
 

IV

 
      Мы, чуравшиеся лжи,
      Мы, болтавшие о чести,
      Как хорьки, теперь визжим,
      Зубы скалим хуже бестий.
 

V

 
      Высмеем гордецов,
      Строивших башню из грез,
      Чтобы на веки веков
      В мире воздвигся Колосс,-
      Шквал его сгреб и унес.
      Высмеем мудрецов,
      Портивших зрение за
      Чтеньем громоздких томов:
      Если б не эта гроза,
      Кто б из них поднял глаза?
      Высмеем добряков,
      Тех, кто восславить дерзнул
      Братство и звал земляков
      К радости. Ветер подул,
      Где они все? Караул!
      Высмеем, так уж и быть,
      Вечных насмешников зуд -
      Тех, кто вольны рассмешить,
      Но никого не спасут;
      Каждый из нас – только шут.
 

VI

 
      Буйство мчит по дорогам, буйство правит конями,
      Некоторые – в гирляндах на разметавшихся гривах -
      Всадниц несут прельстивых, всхрапывают и косят,
      Мчатся и исчезают, рассеиваясь между холмами,
      Но зло поднимает голову и вслушивается в перерывах.
      Дочери Иродиады снова скачут назад.
      Внезапный вихорь пыли взметнется – и прогрохочет
      Эхо копыт – и снова клубящимся диким роем
      В хаосе ветра слепого они пролетают вскачь;
      И стоит руке безумной коснуться всадницы ночи,
      Как все разражаются смехом или сердитым воем -
      Что на кого накатит, ибо сброд их незряч.
      И вот утихает ветер, и пыль оседает следом,
      И на скакуне последнем, взгляд бессмысленный вперя
      Из-под соломенной челки в неразличимую тьму,
      Проносится Роберт Артисон, прельстивый и наглый демон,
      Кому влюбленная леди носила павлиньи перья
      И петушиные гребни крошила в жертву ему.
 

 
      Внезапный гром: сверкающие крылья
      Сбивают деву с ног – прижата грудь
      К груди пернатой – тщетны все усилья
      От лона птичьи лапы оттолкнуть.
      Как бедрам ослабевшим не поддаться
      Крылатой буре, их настигшей вдруг?
      Как телу в тростнике не отозваться
      На сердца бьющегося гулкий стук?
      В миг содроганья страстного зачаты
      Пожар на стогнах, башен сокрушенье
      И смерть Ахилла.
      Дивным гостем в плен
      Захвачена, ужель не поняла ты
      Дарованного в Мощи Откровенья, -
      Когда он соскользнул с твоих колен?
 

 

I

 
      Душа. Вступи в потемки лестницы крутой,
      Сосредоточься на кружном подъеме,
      Отринь все мысли суетные, кроме
      Стремленья к звездной вышине слепой,
      К той черной пропасти над головой,
      Откуда свет раздробленный струится
      Сквозь древние щербатые бойницы.
      Как разграничить душу с темнотой?
      Поэт. Меч рода Сато – на моих коленях;
      Сверкает зеркалом его клинок,
      Не затупился он и не поблек,
      Хранимый, как святыня, в поколеньях.
      Цветами вышитый старинный шелк,
      Обернутый вкруг деревянных ножен,
      Потерся, выцвел – но доныне должен
      Он красоте служить – и помнит долг.
      Душа. К чему под старость символом любви
      И символом войны тревожить память?
      Воображеньем яви не поправить,
      Блужданья тщетных помыслов прерви;
      Знай, только эта ночь без пробужденья,
      Где все земное канет без следа,
      Могла б тебя избавить навсегда
      От преступлений смерти и рожденья.
      Поэт. Меч, выкованный пять веков назад
      Рукой Монташиги, и шелк узорный,
      Обрывок платья барыни придворной,
      Пурпуровый, как сердце и закат,-
      Я объявляю символами дня,
      Наперекор эмблеме башни черной,
      И жизни требую себе повторной,
      Как требует поживы солдатня.
      Душа. В бессрочной тьме, в блаженной той ночи,
      Такая полнота объемлет разум,
      Что глохнет, слепнет и немеет разом
      Сознанье, не умея отличить
      "Где" от "когда", начало от конца -
      И в эмпиреи, так сказать, взлетает!
      Лишь мертвые блаженство обретают;
      Но мысль об этом тяжелей свинца.
 

II

 
      Поэт. Слеп человек, а жажда жить сильна.
      И почему б из лужи не напиться?
      И почему бы мне не воплотиться
      Еще хоть раз – чтоб испытать сполна
      Все, с самого начала: детский ужас
      Беспомощности, едкий вкус обид,
      Взросленья муки, отроческий стыд,
      Подростка мнительного неуклюжесть?
      А взрослый в окружении врагов? -
      Куда бежать от взоров их брезгливых,
      Кривых зеркал, холодных и глумливых?
      Как не уверовать в конце концов,
      Что это пугало – ты сам и есть
      В своем убогом истинном обличье?
      Как отличить увечье от величья,
      Сквозь оргию ветров расслышать весть?
      Согласен пережить все это снова
      И снова окунуться с головой
      В ту, полную лягушачьей икрой
      Канаву, где слепой гвоздит слепого,
      И даже в ту, мутнейшую из всех,
      Канаву расточенья и банкротства,
      Где молится гордячке сумасбродство,
      Бог весть каких ища себе утех.
      Я мог бы до истоков проследить
      Свои поступки, мысли, заблужденья;
      Без криводушья и предубежденья
      Изведать все,- чтоб все себе простить!
      И жалкого раскаянья взамен
      Такая радость в сердце поселится,
      Что можно петь, плясать и веселиться;
      Блаженна жизнь,- и мир благословен.
 

 

I

 
      Священна эта земля
      И древний над ней дозор;
      Бурлящей крови напор
      Поставил башню стоймя
      Над грудой ветхих лачуг -
      Как средоточье и связь
      Дремотных родов. Смеясь,
      Я символ мощи воздвиг
      Над вялым гулом молвы
      И, ставя строфу на строфу,
      Пою эпоху свою,
      Гниющую с головы.
 

II

 
      Был в Александрии маяк знаменитый, и был
      Столп Вавилонский вахтенной книгой плывущих
      по небу светил;
      И Шелли башни свои – твердыни раздумий -
      в мечтах возводил.
      Я провозглашаю, что эта башня – мой дом,
      Лестница предков – ступени, кружащие каторжным
      колесом;
      Голдсмит и Свифт, Беркли и Бёрк брали тот же
      подъем.
      Свифт, в исступленье пифийском проклявший сей мир,
      Ибо сердцем истерзанным влекся он к тем, кто унижен
      и сир;
      Голдсмит, со вкусом цедивший ума эликсир,
      И высокомысленный Бёрк, полагавший так,
      Что государство есть древо, империя листьев
      и птах,-
      Чуждая мертвой цифири, копающей прах.
      И благочестивейший Беркли, считавший сном
      Этот скотский бессмысленный мир с его
      расплодившимся злом:
      Отврати от него свою мысль – и растает фантом.
      Яростное негодованье и рабская кабала -
      Шпоры творческой воли, движители ремесла,
      Все, что не Бог, в этом пламени духа сгорает
      дотла.
 

III

 
      Свет от луны сияющим пятном
      Лег на пол, накрест рамою расчерчен;
      Века прошли, но он все так же млечен,
      И крови жертв не различить на нем.
      На этом самом месте, хмуря брови,
      Стоял палач, творящий свой обряд,
      Злодей наемный и тупой солдат
      Орудовали. Но ни капли крови
      Не запятнало светлого луча.
      Тяжелым смрадом дышат эти стены!
      И мы стоим здесь, кротки и блаженны,
      Блаженнейшей луне рукоплеща.
 

IV

 
      На пыльных стеклах – бабочек ночных
      Узоры: сколько здесь на лунном фоне
      Восторгов, замираний и агоний!
      Шуршат в углах сухие крылья их.
      Ужели нация подобна башне,
      Гниющей с головы? В конце концов,
      Что мудрость? Достоянье мертвецов,
      Ненужное живым, как день вчерашний.
      Живым лишь силы грешные нужны:
      Все здесь творится грешными руками;
      И беспорочен только лик луны,
      Проглянувшей в разрыв меж облаками.
 

 
      Отхлынул пестрый сор и гомон дня,
      Спит пьяная в казармах солдатня,
      Вслед за соборным гулким гонгом стих
      И шум гуляк ночных;
      Горит луна, поднявшись выше стен,
      Над всей тщетой
      И яростью людской,
      Над жаркой слизью человечьих вен.
      Плывет передо мною чья-то тень,
      Скорей подобье, чем простая тень,
      Ведь может и мертвец распутать свой
      Свивальник гробовой;
      Ведь может и сухой, сгоревший рот
      Прошелестеть в ответ,
      Пройдя сквозь тьму и свет,-
      Так в смерти жизнь и в жизни смерть живет.
      И птица, золотое существо,
      Скорее волшебство, чем существо,
      Обычным птицам и цветам упрек,
      Горласта, как плутонов петушок,
      И яркой раздраженная луной,
      На золотом суку
      Кричит кукареку
      Всей лихорадке и тщете земной.
      В такую пору языки огня,
      Родившись без кресала и кремня,
      Горящие без хвороста и дров
      Под яростью ветров,
      Скользят по мрамору дворцовых плит:
      Безумный хоровод,
      Агония и взлет,
      Огонь, что рукава не опалит.
      Вскипает волн серебряный расплав;
      Они плывут, дельфинов оседлав,
      Чеканщики и златомастера -
      За тенью тень! – и ныне, как вчера,
      Творят мечты и образы плодят;
      И над тщетой людской,
      Над горечью морской
      Удары гонга рвутся и гудят…
 

 

I

 
      Путь человечий -
      Между двух дорог.
      Слепящий факел
      Или жаркий смерч
      Противоречий
      Разрывает мрак.
      Внезапный тот ожог
      Для тела – смерть,
      Раскаяньем
      Его зовет душа.
      Чем утешаться, если это так?
 

II

 
      Есть дерево, от комля до вершины
      Наполовину в пламени живом,
      В росистой зелени наполовину;
      Бушует древо яростным костром
      И тень прохладную струит в долину;
      Но тот, кто меж листвою и огнем
      Повесил Аттиса изображенье,
      Преодолел печаль и искушенье.
 

III

 
      Добудь себе сто сундуков добра,
      Купайся у признанья в резком свете,
      Гальванизируй дни и вечера,-
      Но на досуге поразмысль над этим:
      Прелестных женщин манит мишура,
      Хотя наличные нужней их детям;
      А утешенья, сколько ни живи,
      Не обретешь ни в детях, ни в любви.
      Так вспомни, что дорога коротка,
      Пора готовиться к своей кончине
      И этой мысли после сорока
      Все подчинить, чем только жив отныне:
      Да не размечет попусту рука
      Твоих трудов и дней в летейской тине;
      Так выстрой жизнь, чтобы в конце пути,
      Смеясь и торжествуя, в гроб сойти.
 

IV

 
      Полвека – славный перевал;
      Я в лондонском кафе читал,
      Поглядывая из угла;
      Пустая чашка и журнал
      На гладком мраморе стола.
      Я на толпу глядел – и вдруг
      Так озарилось все вокруг,
      Сошла такая благодать,
      Что пять каких-нибудь минут
      Я сам бы мог благословлять.
 

V

 
      Скользит ли солнца теплый луч
      По облачной листве небес,
      Или месяц из-за туч
      Серебрит озерный плёс,-
      Никакой не в радость вид:
      Так совесть гнет меня и бременит.
      Все, что я по дурости сболтнул
      Ил сделал невпопад,
      Все, что хотел, но не дерзнул
      Много лет тому назад,-
      Вспоминаю сквозь года
      И, как от боли, корчусь от стыда.
 

VI

 
      Внизу синели жилы рек,
      Плыл над долиной жатвы звон,
      Когда владыка Джу изрек,
      Стряхнув с поводьев горный снег:
      "Да минет это все, как сон!"
      Какой-то город средь степей
      Возник – Дамаск иль Вавилон;
      И, белых придержав коней,
      Воскликнул грозный царь царей:
      "Да минет это все, как сон!"
      Две ветви – солнца и луны -
      Произрастают испокон
      Из сердца, где ютятся сны.
      О чем все песни сложены?
      "Да минет это все, как сон!"
 

VII

 
      Душа. Оставь мечты, верь в истину простую.
      Сердце. Но где же тему песен обрету я?
      Душа. Исайи угль! что может быть желанней?
      Сердце. Есть девственней огонь и первозданней!
      Душа. Один есть путь, к спасению пригодный.
      Сердце. Что пел Гомер – не грех ли первородный?
 

VIII

 
      Неужто нам, фон Гюгель, не по пути – при том,
      Что оба мы святыни чтим и чудо признаем?
      Святой Терезы телеса, нетленны и чисты,
      Сочатся амброю густой из-под резной плиты,
      Целительным бальзамом… Не та ли здесь рука
      Трудилась, что когда-то фараона облекла
      В пелены благовоний? Увы! я был бы рад
      Христианином истым стать, уверовать в догмат,
      Столь утешительный в гробу; но мой удел иной,
      Гомера некрещеный дух – вот мой пример честной.
      Из мощи – сласть, сказал Самсон, на выдумки горазд;
      Ступай же прочь, фон Гюгель, и Господь тебе воздаст!
 

 
      Я распинался пред толпой,
      Пред чернью самою тупой;
      С годами стал умней.
      Но что поделать мне с душой
      Неистовой моей?
      Друзья лечили мой порок,
      Великодушия урок
      Я вызубрил уже;
      Но истребить ничем не смог
      Фанатика в душе.
      Мы все – Ирландии сыны,
      Ее тоской заражены
      И горечью с пелён.
      И я – в том нет моей вины -
      Фанатиком рожден.
 

 
      Я любила дракона, пока ты ко мне не пришел,
      Потому что считала любовь неизбежной игрой;
      Соблюдать ее правила, кажется, труд не тяжел, -
      Но бывает занятно и даже приятно порой
      Скуку будней развеять, блеснув загорелым плечом,
      Скоротать полчаса за одной из невинных забав.
      Но ты встал средь змеиных колец с обнаженным мечом;
      Я смеялась, как дура, сперва ничего не поняв.
      Но ты змея сразил и оковы мои разорвал,
      Легендарный Персей иль Георгий, отбросивший щит.
      И в лицо нам, притихшим, ревет налетающий шквал,
      И волшебная птица над нами в тумане кричит.
 

 
      В полночь, как филин прокличет беду,
      К дубу обугленному приду
      (Всё перемесит прах).
      Мертвого вспомню дружка своего
      И прокляну пустосвята того,
      Кто вертопрахом ославил его:
      Праведник и вертопрах.
      Чем ему Джек так успел насолить?
      Праведный отче, к чему эта прыть?
      (Всё перемесит прах.)
      Ох, уж и яро бранил он нас,
      Книгой своей, как дубиной, тряс,
      Скотство творите вы напоказ!
      Праведник и вертопрах.
      Снова, рукой постаревшей грозя,
      Сморщенною, как лапка гуся
      (Всё перемесит прах),
      Он объясняет, что значит грех,
      Старый епископ – смешной человек.
      Но, как березка, стоял мой Джек:
      Праведник и вертопрах.
      Джеку я девство свое отдала,
      Ночью под дубом его ждала
      (Всё перемесит прах).
      А притащился бы этот – на кой
      Нужен он – тьфу! – со своею тоской,
      Плюнула бы и махнула рукой:
      Праведник и вертопрах.
 

 
      Тот, что меня любил,
      Просто зашел с дороги,
      Ночку одну побыл,
      А на рассвете – прощай,
      И спасибо за чай:
      Все остается в Боге.
      Высь от знамен черна,
      Кони храпят в тревоге,
      Пешие, как стена
      Против другой стены,
      Лучшие – сражены:
      Все остается в Боге.
      Дом, стоявший пустым
      Столько, что на пороге
      Зазеленели кусты,
      Вдруг в огнях просиял,
      Словно там будет бал:
      Все остается в Боге.
      Вытоптанная, как тропа,
      Помнящая все ноги
      (Их же была толпа),-
      Радуется плоть моя
      И ликует, поя:
      Все остается в Боге.
 

 
      Епископ толковал со мной,
      Внушал и так и сяк:
      "Твой взор потух, обвисла грудь,
      В крови огонь иссяк;
      Брось, говорит, свой грязный хлев,
      Ищи небесных благ".
      "А грязь и высь – они родня,
      Без грязи выси нет!
      Спроси могилу и постель -
      У них один ответ:
      Из плоти может выйти смрад,
      Из сердца – только свет.
      Бывает женщина в любви
      И гордой и блажной,
      Но храм любви стоит, увы,
      На яме выгребной;
      О том и речь, что не сберечь
      Души – другой ценой".
 

 
      Спи, любимый, отрешись
      От трудов и от тревог,
      Спи, где сон тебя застал;
      Так с Еленою Парис,
      В золотой приплыв чертог,
      На рассвете засыпал.
      Спи таким блаженным сном,
      Как с Изольдою Тристан
      На поляне в летний день;
      Осмелев, паслись кругом,
      Вскачь носились по кустам
      И косуля, и олень.
      Сном таким, какой сковал
      Крылья лебедя в тот миг,
      Как, свершив судьбы закон,
      Словно белопенный вал,
      Отбурлил он и затих,
      Лаской Леды усыплен.
 

 
      "Я родом из Ирландии,
      Святой земли Ирландии,-
      Звал голос нежный и шальной,-
      Друг дорогой, пойдем со мной
      Плясать и петь в Ирландию!"
      Но лишь единственный из всех
      В той разношерстной братии,
      Один угрюмый человек
      В чудном заморском платье
      К ней повернулся от окна:
      "Неблизкий путь, сестра;
      Часы бегут, а ночь темна,
      Промозгла и сыра".
      "Я родом из Ирландии,
      Святой земли Ирландии,-
      Звал голос нежный и шальной,-
      Друг дорогой, пойдем со мной
      Плясать и петь в Ирландию!"
      "Там косоруки скрипачи,-
      Он закричал отчаянно,-
      И неучи все трубачи,
      И трубы их распаяны!
      Пускай колотят в барабан,
      С размаху струны рвут,-
      Какой поверит здесь болван,
      Что лучше там, чем тут?"
      "Я родом из Ирландии,
      Святой земли Ирландии,-
      Звал голос нежный и шальной,-
      Друг дорогой, пойдем со мной
      Плясать и петь в Ирландию!"
 

 
      Вот что сказал мне Том-сумасшедший,
      В роще под дубом дом свой нашедший:
      "Что меня с толку-разуму сбило,
      Что замутило зоркий мой взгляд?
      Что неизменный свет превратило
      Ясного неба – в горечь и чад?
      Хаддон и Даддон и Дэнил О'Лири
      Ходят по миру, девок мороча,
      Все бы им клянчить, пьянствовать, или
      Стих покаянный всласть распевать;
      Эх, не сморгнули б старые очи -
      Век бы мне в саване их не видать!
      Все, что встает из соли и пыли -
      Зверь, человек ли, рыба иль птица,
      Конь, кобылица, волк и волчица -
      Взору всевидящему предстает
      В истинном их полнокровье и силе;
      Верю, что Божий зрачок не сморгнет".
 

 

Гарри Клифтону

 
      Я слышал, нервные дамы злятся,
      Что, мол, поэты – странный народ:
      Непонятно, с чего они веселятся,
      Когда всем понятно, в какой мы год
      Живем и чем в атмосфере пахнет;
      От бомбардировок смех не спасет;
      Дождутся они – налетит, бабахнет
      И все на кирпичики разнесет.
      Каждый играет свою трагедию:
      Вот Гамлет с книгой, с посохом Лир,
      Это – Офелия, а это Корделия,
      И пусть к развязке движется мир
      И звездный занавес готов опуститься -
      Но если их роль важна и видна,
      Они не станут хныкать и суетиться,
      Но доиграют достойно финал.
      Гамлет и Лир – веселые люди,
      Потому что смех сильнее, чем страх;
      Они знают, что хуже уже не будет,
      Пусть гаснет свет, и гроза впотьмах
      Полыхает, и буря с безумным воем
      Налетает, чтоб сокрушить помост,-
      Переиродить Ирода не дано им,
      Ибо это – трагедия в полный рост.
      Приплыли морем, пришли пешком,
      На верблюдах приехали и на ослах
      Древние цивилизации, огнем и мечом
      Истребленные, обращенные в прах,
      Из статуй, что Каллимах воздвиг,