Не отдавай любви всего себя;
      Тот, кто всю душу дарит ей, любя,
      Неинтересен женщине – ведь он
      Уже разгадан и определен.
      Любовь занянчить – значит умертвить;
      Ее очарованье, может быть,
      В том, что непрочно это волшебство.
      О, никогда не отдавай всего!
      Запомни, легче птичьего пера
      Сердца любимых, страсть для них игра.
      В игре такой беспомощно нелеп,
      Кто от любви своей и глух, и слеп.
      Поверь тому, что ведает финал:
      Он все вложил в игру – и проиграл.
 

 
      В тот вечер мы втроем сидели в зале
      И о стихах негромко рассуждали,
      Следя, как дотлевал последний луч.
      "Строку, – заметил я, – хоть месяц мучь,
      Но если нет в ней вспышки озаренья,
      Бессмысленны корпенье и терпенье.
      Уж лучше на коленях пол скоблить
      На кухне иль кайлом каменья бить
      В палящий зной, чем сладостные звуки
      Мирить и сочетать. Нет худшей муки,
      Чем этот труд, что баловством слывет
      На фоне плотско-умственных забот
      Толпы – или, как говорят аскеты,
      В миру". – И замолчал.
 
      В ответ на это
      Твоя подруга (многих сокрушит
      Ее лица наивно-кроткий вид
      И голос вкрадчивый) мне отвечала:
      "Нам, женщинам, известно изначала,
      Хоть это в школе не преподают, -
      Что красота есть каждодневный труд".
      "Да, – согласился я, – клянусь Адамом,
      Прекрасное нам не дается даром;
      Как ни вздыхай усердный ученик,
      Как ни листай страницы пыльных книг,
      Выкапывая в них любви примеры -
      Былых веков высокие химеры,
      Но если сам влюблен – какой в них толк?".
      Любви коснувшись, разговор умолк.
      День умирал, как угольки в камине;
      Лишь в небесах, в зеленоватой сини,
      Дрожала утомленная луна,
      Как раковина хрупкая, бледна,
      Источенная времени волнами.
      И я подумал (это между нами),
      Что я тебя любил, и ты была
      Еще прекрасней, чем моя хвала;
      Но годы протекли – и что осталось?
      Луны ущербной бледная усталость.
 

 
      Любой бы фермер зарыдал,
      Облив слезами грудь,
      Когда б узрел блаженный край,
      Куда мы держим путь.
      Там реки полны эля,
      Там лето – круглый год,
      Там пляшут королевы,
      Чьи взоры – синий лед,
      И музыканты пляшут,
      Играя на ходу,
      Под золотой листвою
      В серебряном саду.
      Но рыжий лис протявкал:
      "Не стоит гнать коня".
      Тянуло солнце за узду,
      И месяц вел меня,
      Но рыжий лис протявкал:
      "Потише, удалец!
      Страна, куда ты скачешь,-
      Отрава для сердец".
      Когда там жажда битвы
      Найдет на королей,
      Они снимают шлемы
      С серебряных ветвей;
      Но каждый, кто упал, восстал,
      И кто убит, воскрес;
      Как хорошо, что на земле
      Не знают тех чудес:
      Не то швырнул бы фермер
      Лопату за бугор -
      И ни пахать, ни сеять
      Не смог бы с этих пор.
      Но рыжий лис протявкал:
      "Не стоит гнать коня".
      Тянуло солнце за узду,
      И месяц вел меня.
      Но рыжий лис протявкал:
      "Потише, удалец!
      Страна, куда ты скачешь,-
      Отрава для сердец".
      Снимает Михаил трубу
      С серебряной ветлы
      И звонко подает сигнал
      Садиться за столы.
      Выходит Гавриил из вод,
      Хвостатый, как тритон,
      С рассказами о чудесах,
      Какие видел он,
      И наливает дополна
      Свой золоченый рог,
      И пьет, покуда звездный хмель
      Его не свалит с ног.
      Но рыжий лис протявкал:
      "Не стоит гнать коня".
      Тянуло солнце за узду,
      И месяц вел меня.
      Но рыжий лис протявкал:
      "Потише, удалец!
      Страна, куда ты скачешь,-
      Отрава для сердец".
 

 
      "Моей любимой невдомек, -
      Подумалось недавно мне, -
      Что сделал я и чем помог
      Своей измученной стране".
      Померкло солнце предо мной,
      И ускользающую нить
      Ловя, припомнил я с тоской,
      Как трудно это объяснить,
      Как восклицал я каждый год,
      Овладевая тайной слов:
      "Теперь она меня поймет,
      Я объяснить готов".
      Но если бы и вышло так,
      На что сгодился б вьючный вол?
      Я бы свалил слова в овраг
      И налегке побрел.
 

 
      За что корить мне ту, что дни мои
      Отчаяньем поила вдосталь,- ту,
      Что в гуще толп готовила бои,
      Мутя доверчивую бедноту
      И раздувая в ярость их испуг?
      Могла ли умиротворить она
      Мощь красоты, натянутой, как лук,
      Жар благородства, в наши времена
      Немыслимый,- и, обручась с тоской,
      Недуг отверженности исцелить?
      Что было делать ей, родясь такой?
      Какую Трою новую спалить?
 

 
      Не в кроне суть, а в правде корневой;
      Весною глупой юности моей
      Хвалился я цветами и листвой;
      Пора теперь усохнуть до корней.
      Одному поэту, который предлагал мне
      похвалить весьма скверных поэтов,
      его и моих подражателей
      Ты говоришь: ведь я хвалил других
      За слово точное, за складный стих.
      Да, было дело, и совет неплох;
      Но где тот пес, который хвалит блох?
 

 
      Вы образумились? Ну что ж!
      Молитесь богу барыша,
      Выгадывайте липкий грош,
      Над выручкой своей дрожа;
      Вам – звон обедни и монет,
      Кубышка и колокола…
      Мечты ирландской больше нет,
      Она с О'Лири в гроб сошла.
      Но те – святые имена -
      Что выгадать они могли,
      С судьбою расплатясь сполна,
      Помимо плахи и петли?
      Как молнии слепящий след -
      Их жизнь, сгоревшая дотла!
      Мечты ирландской больше нет,
      Она с О'Лири в гроб сошла.
      Затем ли разносился стон
      Гусиных стай в чужом краю?
      Затем ли отдал жизнь Вольф Тон
      И Роберт Эммет – кровь свою? -
      И все безумцы прежних лет,
      Что гибли, не склонив чела?
      Мечты ирландской больше нет,
      Она с О'Лири в гроб сошла.
      Но если павших воскресить -
      Их пыл и горечь, боль и бред,-
      Вы сразу станете гнусить:
      "Из-за какой-то рыжей Кэт
      Напала дурь на молодежь…"
      Да что им поздняя хула!
      Мечты ирландской не вернешь,
      Она с О'Лири в гроб сошла.
 

 
      Средь бури и борьбы
      Она жила, мечтая
      О гибельных дарах,
      С презреньем отвергая
      Простой товар судьбы:
      Жила, как тот монарх,
      Что повелел в день свадьбы
      Из всех стволов палить,
      Бить в бубны и горланить,
      Трубить и барабанить,-
      Скорей бы день спровадить
      И ночь поторопить.
 

 
      "Довольно мне по свету пыль глотать,
      Пора бы к месту прочному пристать,-
      Бродяга спьяну плакался бродяге,-
      И о душе пора похлопотать".
      "Найти жену и тихий уголок,
      Прогнать навек бесенка из сапог,-
      Бродяга спьяну плакался бродяге,-
      И злющего бесенка между ног".
      "Красотки мне, ей-богу, не нужны,
      Средь них надежной не найти жены,-
      Бродяга спьяну плакался бродяге,-
      Ведь зеркало – орудье сатаны".
      "Богачки тоже мне не подойдут,
      Их жадность донимает, словно зуд,-
      Бродяга спьяну плакался бродяге,-
      Они и шуток даже не поймут".
      "Завел бы я семью, родил ребят
      И по ночам бы слушал, выйдя в сад,-
      Бродяга спьяну плакался бродяге,-
      Как в небе гуси дикие кричат".
 

 
      Когда прошел я Уинди-Гэп,
      Полпенни дали мне на хлеб,
      Ведь я шагаю прямо в рай;
      Повсюду я как званый гость,
      Пошарит в миске чья-то горсть
      И бросит мне селедки хвост:
      А там что царь, что нищий – все едино.
      Мой братец Мортин сбился с ног,
      Подрос грубиян, его сынок,
      А я шагаю прямо в рай;
      Несчастный, право, он бедняк,
      Хоть полон двор его собак,
      Служанка есть и есть батрак:
      А там что царь, что нищий – все едино.
      Разбогатеет нищеброд,
      Богатый в бедности помрет,
      А я шагаю прямо в рай;
      Окончив школу, босяки
      Засушат чудные мозги,
      Чтоб набивать деньгой чулки:
      А там что царь, что нищий – все едино.
      Хоть ветер стар, но до сих пор
      Играет он на склонах гор,
      А я шагаю прямо в рай;
      Мы с ветром старые друзья,
      Ведет нас общая стезя,
      Которой миновать нельзя:
      А там что царь, что нищий – все едино.
 

 
      Лелей цветы, коль свеж их аромат,
      И пей вино, раз кубок твой налит;
      В ребре скалы дымится водопад,
      Отец наш Розенкрейц в могиле спит.
      Танцуй, плясунья! не смолкай, флейтист!
      Пусть будет каждый лоб венком увит
      И каждый взор от нежности лучист,
      Отец наш Розенкрейц в могиле спит.
      Вотще, вотще! терзает темноту
      Ожог свечи, и водопад гремит;
      В камеи глаз укрыв свою мечту,
      Отец наш Розенкрейц в могиле спит.
 

 
      Я сшил из песен плащ,
      Узорами украсил
      Из древних саг и басен
      От плеч до пят.
      Но дураки украли
      И красоваться стали
      На зависть остальным.
      Оставь им эти песни,
      О Муза! интересней
      Ходить нагим.
 

 
      Мечтаньями истомлен,
      Стою я – немолодой
      Мраморный мудрый тритон
      Над текучей водой.
      Каждый день я гляжу
      На даму души своей,
      И с каждым днем нахожу
      Ее милей и милей.
      Я рад, что сберег глаза
      И слух отменный сберег
      И мудрым от времени стал,
      Ведь годы мужчине впрок.
      И все-таки иногда
      Мечтаю, старый ворчун:
      О, если б встретиться нам,
      Когда я был пылок и юн!
      И вместе с этой мечтой
      Старясь, впадаю в сон,
      Мраморный мудрый тритон
      Над текучей водой.
 

 
      Бросить бы мне этот берег
      И уплыть далеко
      В тот край, где любят беспечно
      И забывают легко,
      Где короли под дудочку
      Танцуют среди дерев -
      И выбирают на каждый танец
      Новых себе королев.
      И там, у кромки прилива
      Я нашел бы заячью кость,
      Дырочку просверлил бы
      И посмотрел насквозь
      На мир, где венчают поп и дьячок,
      На старый, смешной насквозь
      Мир – там, далеко за волной -
      Сквозь тонкую заячью кость.
 

 
      Красивых я встречал,
      И умных были две, -
      Да проку в этом нет.
      Там до сих пор в траве,
      Где заяц ночевал,
      Не распрямился след.
 

 
      Хрычи, забыв свои грехи,
      Плешивцы в сане мудрецов
      Разжевывают нам стихи,
      Где бред любви и пыл юнцов.
      Ночей бессонных маета
      И – безответная мечта.
      По шею в шорохе бумаг,
      В чаду чернильном с головой,
      Они от буквы – ни на шаг,
      Они за рамки – ни ногой.
      Будь столь же мудрым их Катулл,
      Мы б закричали: "Караул!"
 

 
      Hic. На берегу ручья, в тени от башни,
      Оставив лампу в комнате гореть
      Перед раскрытой книгой, принесенной
      Робартисом, ты бродишь под луной,
      Как юноша безумный, и, томясь
      В плену иллюзий, чертишь на песке
      Таинственные знаки.
      Ille. Я ищу
      В себе свой новый образ – антипода,
      Во всем несхожего со мною прежним.
      Hic. А лучше бы искать в себе – себя.
      Ille. Вот в чем распространенная ошибка.
      Нас мнительный одолевает зуд,
      И мы теряем прежнюю беспечность.
      Перо ли выбрав, кисть или резец,
      Мы только критики, полуартисты,
      Творенья наши робки, смутны, бледны,
      Зависимы от публики.
      Hic. И все же
      Дант, величайший гений христианства,
      Сумел так полно выразить себя,
      Что впалый лик его запечатлелся
      В сердцах сильней, чем все иные лики,
      За исключением Христа.
      Ille. Себя ли
      Он выразил, в конце концов? Иль жажда,
      Его снедавшая, была тоской
      По яблоку на самой дальней ветке?
      Возможно ли, чтоб этот призрак был
      Тем смертным, о котором пишет Гвидо?
      Я думаю, он выбрал антипода,
      Присвоив образ, что взирал со скал
      На пыльные палатки бедуинов -
      Лик идола, клонящегося набок
      Средь щебня и верблюжьего дерьма.
      И впрямь, он резал самый твердый камень.
      Ославлен земляками за беспутство,
      Презренный, изгнанный и осужденный
      Есть горький хлеб чужбины, он нашел
      Непререкаемую справедливость,
      Недосягаемую красоту.
      Hic. Но есть поэты и другого рода,
      В их песнях не трагический разлад,
      А радость жизни. Вдохновляясь ею,
      Они поют о счастье.
      Ille. Жизнелюбы
      Порой поют, но больше копошатся,
      Приобретая деньги, славу, вес.
      И кто из них писатель, кто художник -
      Неважно; главное для них – возня,
      Жужжанье мухи в блюдечке с вареньем.
      Гражданственный поэт морочит ближних,
      Сентиментальный лирик – сам себя,
      Искусство же есть видение мира.
      Какой барыш на свете может ждать
      Того, кто, пошлый сон стряхнув, узрел
      Распад и безысходность?
      Hic. И однако
      Никто не станет отрицать, что Китс
      Любил людей и радовался жизни.
      Ille. В стихах; а в глубине души – кто знает?
      Я представляю мальчугана, носом
      Прилипшего к стеклу конфетной лавки;
      Ведь он сошел в могилу, не насытив
      Ни алчных чувств, ни влюбчивого сердца.
      Болезненный и нищий недоучка,
      Сын конюха, с рожденья обделенный
      Богатством, он роскошествовал в грезах
      И расточал слова.
      Hic. Зачем ты бросил
      Раскрытый том и бродишь тут, чертя
      Фигуры на песке? Ведь мастерство
      Дается лишь усидчивым трудом,
      И стиль оттачивают подражаньем.
      Ille. Затем, что я ищу не стиль, а образ.
      Не в многознанье – сила мудрецов,
      А в их слепом, ошеломленном сердце.
      Зову таинственного пришлеца,
      Который явится сюда, ступая
      По мокрому песку,- схож, как двойник,
      Со мной, и в то же время – антипод,
      Полнейшая мне противоположность;
      Он встанет рядом с этим чертежом
      И все, что я искал, откроет внятно,
      Вполголоса – как бы боясь, чтоб галки,
      Поднявшие базар перед зарей,
      Не разнесли по миру нашей тайны.
 

 
      Старик прислушался, взойдя на мост;
      Он шел со спутником своим на юг
      Ухабистой дорогой. Их одежда
      Была изношена, и башмаки
      Облипли глиной, но шагали ровно
      К какому-то далекому ночлегу.
      Луна взошла… Старик насторожился.
      Ахерн. Что там плеснуло?
      Робартис. Выдра в камышах;
      Иль водяная курочка нырнула
      С той стороны моста. Ты видишь башню?
      Там свет в окне. Он все еще читает,
      Держу пари. До символов охоч,
      Как все его собратья, это место
      Не потому ль он выбрал, что отсюда
      Видна свеча на той старинной башне,
      Где мильтоновский размышлял философ
      И грезил принц-мечтатель Атанас,-
      Свеча полуночная – символ знанья,
      Добытого трудом. Но тщетно он
      Сокрытых истин ищет в пыльных книгах,
      Слепец!
      Ахерн. Ты знаешь все, так почему бы
      Тебе не постучаться в эту дверь
      И походя не обронить намека? -
      Ведь сам не сможет он найти ни крошки
      Того, что для тебя – насущный хлеб.
      Робартис. Он обо мне писал в экстравагантном
      Эссе – и закруглил рассказ на том,
      Что, дескать, умер я. Пускай я умер!
      Ахерн. Спой мне о тайнах лунных перемен:
      Правдивые слова звучат, как песня.
      Робартис. Есть ровно двадцать восемь фаз луны;
      Но только двадцать шесть для человека
      Уютно-зыбких, словно колыбель;
      Жизнь человеческая невозможна
      Во мраке полном и при полнолунье.
      От первой фазы до средины диска
      В душе царят мечты, и человек
      Блажен всецело, словно зверь иль птица.
      Но чем круглей становится луна,
      Тем больше в нем причуд честолюбивых
      Является, и хоть ярится ум,
      Смиряя плеткой непокорность плоти,
      Телесная краса все совершенней.
      Одиннадцатый минул день – и вот
      Афина тащит за власы Ахилла,
      Повержен Гектор в прах, родится Ницше:
      Двенадцатая фаза – жизнь героя.
      Но прежде чем достигнуть полноты,
      Он должен, дважды сгинув и вокреснув,
      Бессильным стать, как червь. Сперва его
      Тринадцатая фаза увлекает
      В борьбу с самим собой, и лишь потом,
      Под чарами четырнадцатой фазы,
      Душа смиряет свой безумный трепет
      И замирает в лабиринтах сна!
      Ахерн. Спой до конца, пропой о той награде,
      Что этот путь таинственный венчает.
      Робартис. Мысль переходит в образ, а душа -
      В телесность формы; слишком совершенны
      Для колыбели перемен земных,
      Для скуки жизни слишком одиноки,
      Душа и тело, слившись, покидают
      Мир видимостей.
      Ахерн. Все мечты души
      Сбываются в одном прекрасном теле.
      Робартис. Ты это знал всегда, не так ли?
      Ахерн. В песне
      Поется дальше о руках любимых,
      Прошедших боль и смерть, сжимавших посох
      Судьи, плеть палача и меч солдата.
      Из колыбели в колыбель
      Переходила красота, пока
      Не вырвалась за грань души и тела.
      Робартис. Кто любит, понимает это сердцем.
      Ахерн. Быть может, страх у любящих в глазах -
      Предзнание или воспоминанье
      О вспышке света, о разверстом небе.
      Робартис. В ночь полнолунья на холмах безлюдных
      Встречаются такие существа,
      Крестьяне их боятся и минуют;
      То отрешенные от мира бродят
      Душа и тело, погрузясь в свои
      Лелеемые образы,- ведь чистый,
      Законченный и совершенный образ
      Способен победить отъединенность
      Прекрасных, но пресытившихся глаз.
      На этом месте Ахерн рассмеялся
      Своим надтреснутым, дрожащим смехом,
      Подумав об упрямом человеке,
      Сидящем в башне со свечой бессонной.
      Робартис. Пройдя свой полдень, месяц на ущербе.
      Душа дрожит, кочуя одиноко
      Из колыбели в колыбель. Отныне
      Переменилось все. Служанка мира,
      Она из всех возможных избирает
      Труднейший путь. Душа и тело вместе
      Приемлют ношу.
      Ахерн. Перед полнолуньем
      Душа стремится внутрь, а после – в мир.
      Робартис. Ты одинок и стар и никогда
      Книг не писал: твой ум остался ясен.
      Знай, все они – купец, мудрец, политик,
      Муж преданный и верная жена -
      Из зыбки в зыбку переходят вечно -
      Испуг, побег – и вновь перерожденье,
      Спасающее нас от снов.
      Ахерн. Пропой
      О тех, что, круг свершив, освободились.
      Робартис. Тьма, как и полный свет, их извергает
      Из мира, и они парят в тумане,
      Перекликаясь, как нетопыри;
      Желаний лишены, они не знают
      Добра и зла и торжества смиренья;
      Их речи – только восклицанья ветра
      В кромешной мгле. Бесформенны и пресны,
      Как тесто, ждущее печного жара,
      Они, что миг, меняют вид.
      Ахерн. А дальше?
      Робартис. Когда же перемесится квашня
      Для новой выпечки Природы,- вновь
      Возникнет тонкий серп – и колесо
      Опять закружится.
      Ахерн. Но где же выход?
      Спой до конца.
      Робартис. Горбун, Святой и Шут
      Идут в конце. Горящий лук, способный
      Стрелу извергнуть из слепого круга -
      Из яростно кружащей карусели
      Жестокой красоты и бесполезной,
      Болтливой мудрости – начертан между
      Уродством тела и души юродством.
      Ахерн. Когда б не долгий путь, нам предстоящий,
      Я постучал бы в дверь, встал у порога
      Под балками суровой этой башни,
      Где мудрость он мечтает обрести,-
      И славную бы с ним сыграл я шутку!
      Пусть он потом гадал бы, что за пьяный
      Бродяга заходил, что означало
      Его бессмысленное бормотанье:
      "Горбун, Святой и Шут идут в конце,
      Перед затменьем". Голову скорей
      Сломает он, но не откроет правды.
      Он засмеялся над простой разгадкой
      Задачи, трудной с виду,- нетопырь
      Взлетел и с писком закружил над ними.
      Свет в башне вспыхнул ярче и погас.
 

 
      Луна в небесах ночных
      Вращалась, словно волчок.
      И поднял голову кот,
      Сощурил желтый зрачок.
      Глядит на луну в упор -
      О, как луна хороша!
      В холодных ее лучах
      Дрожит кошачья душа,
      Миналуш идет по траве
      На гибких лапах своих.
      Танцуй, Миналуш, танцуй -
      Ведь ты сегодня жених!
      Луна – невеста твоя,
      На танец ее пригласи,
      Быть может, она скучать
      Устала на небеси.
      Миналуш скользит по траве,
      Где лунных пятен узор.
      Луна идет на ущерб,
      Завесив облаком взор.
      Знает ли Миналуш,
      Какое множество фаз,
      И вспышек, и перемен
      В ночных зрачках его глаз?
      Миналуш крадется в траве,
      Одинокой думой объят,
      Возводя к неверной луне
      Свой неверный взгляд.
 

 

I

 
      Пятнистая кошка и зайчик ручной
      У печки спят
      И бегут за мной -
      И оба так на меня глядят,
      Прося защиты и наставленья,
      Как сам я прошу их у Провиденья.
      Проснусь и не сплю, как найдет испуг,
      Что мог я забыть
      Накормить их, иль вдруг -
      Стоит лишь на ночь дверь не закрыть -
      И зайчик сбежит, чтоб попасться во мраке
      На звонкий рожок – да в лапы собаке.
      Не мне бы нести этот груз, а тому,
      Кто знает: что, как,
      Зачем, почему;
      А что я могу, несчастный дурак,
      Как только просить у Господа Бога,
      Чтоб тяжесть мою облегчил хоть немного?
 

II

 
      Я дремал на скамейке своей у огня,
      И кошка дремала возле меня,
      Мы не думали, где наш зайчик теперь
      И закрыта ли дверь.
      Как он учуял тот сквознячок -
      Кто его знает? – ухом повел,
      Лапками забарабанил ли в пол,
      Прежде чем сделать прыжок?
      Если бы я проснулся тогда,
      Окликнул серого, просто позвал,
      Он бы, наверное, услыхал -
      И не пропал никуда.
      Может, уже он попался во мраке
      На звонкий рожок – да в лапы собаке.
 

 
      Этот толстый, важный жук,
      Что жужжал над юной розой,
      Из моих дурацких рук
      На меня глядит с угрозой.
      Он когда-то был педант
      И с таким же строгим взглядом
      Малышам читал диктант
      И давал заданье на дом.
      Прятал розгу между книг
      И терзал брюзжаньем уши…
      С той поры он и привык
      Залезать бутонам в души.
 

 

I

 
      Женская красота – словно белая птица,
      Хрупкая птица морская, которой грустится
      На незнакомой меже среди черных борозд:
      Шторм, бушевавший всю ночь, ее утром занес
      К этой меже, от океана далекой,
      Вот и стоит она там, и грустит одиноко
      Меж незасеянных жирных и черных борозд.
      Сколько столетий в работе
      Душа провела,
      В сложном расчете,
      В муках угла и числа,
      Шаря вслепую,
      Роясь подобно кроту,-
      Чтобы такую
      Вывести в свет красоту!
      Странная и бесполезная это вещица -
      Хрупкая раковина, что бледно искрится
      За полосою прибоя, в ложбине сырой;
      Волны разбушевались пред самой зарей,
      На побережье ветер накинулся воя…
      Вот и лежит она – хрупкое чудо морское -
      Валом внезапным выброшенная перед зарей.
      Кто, терпеливый,
      Душу пытал на излом,
      Судеб извивы
      Смертным свивая узлом,
      Ранясь, рискуя,
      Маясь в крови и в поту, -
      Чтобы такую
      Миру явить красоту?
 

II

 
      Отчего ты так испуган?
      Спрашиваешь – отвечаю.
      Повстречал я в доме друга
      Статую земной печали.
      Статуя жила, дышала,
      Слушала, скользила мимо,
      Только сердце в ней стучало
      Громко так, неудержимо.
      О загадка роковая
      Ликований и утрат! -
      Люди добрые глядят
      И растерянно молчат,
      Ничего не понимая.
      Пусть постель твоя согрета
      И для грусти нет причины,
      Пусть во всех пределах света
      Не отыщется мужчины,
      Чтобы прелестью твоею
      В одночасье не прельститься, -
      Тот, кто был их всех вернее,
      Статуе устал молиться.
      О загадка роковая
      Ликований и утрат! -
      Люди добрые глядят
      И растерянно молчат,
      Ничего не понимая.
      Почему так сердце бьется?
      Кто сейчас с тобою рядом?
      Если круг луны замкнется,
      Все мечты пред этим взглядом
      Умирают, все раздумья;
      И уже пугаться поздно -
      В ярком свете полнолунья
      Гаснут маленькие звезды.
 
      "

 
      Нетерпеливая с пелен, она
      В тюрьме терпенья столько набралась,
      Что чайка за решеткою окна
      К ней подлетает, сделав быстрый круг,
      И, пальцев исхудалых не боясь,
      Берет еду у пленницы из рук.
      Коснувшись нелюдимого крыла,
      Припомнила ль она себя другой -
      Не той, чью душу ненависть сожгла,
      Когда, химерою воспламенясь,
      Слепая, во главе толпы слепой,
      Она упала, захлебнувшись, в грязь?
      А я ее запомнил в дымке дня -
      Там, где Бен-Балбен тень свою простер, -
      Навстречу ветру гнавшую коня:
      Как делался пейзаж и дик, и юн!