Шил для песенки платье
      Не из кружев и лент,
      А из древних заплачек
      И старинных легенд.
      Будешь, песенка, – дама
      В долгом платье до пят…
      Но смотрю – дураками
      Унесен твой наряд.
      Не горюй, моя песня,
      Что дурак с барышом,
      Ведь куда как прелестней
      Щеголять голышом.
 

 
      Когда-нибудь старушкою седой
      Откроешь книгу, сядешь у огня, -
      Мои стихи! – и вспомнишь про меня,
      И вспыхнет взгляд твой, нежный и живой.
      Ты прелестью своей в сердцах мужских
      Рождала бури, свет и темноту.
      Но кто заметил странницы мечту
      И скорбный лик, открывшийся на миг?
      В камине жар, как догоревший мост.
      Ты вспомнишь, как Любовь ушла в слезах
      И горевала высоко в горах,
      Лицом зарывшись в мириады звезд.
 

 
      Помилуй Бог чтоб взять и запеть:
      Песне надобен лоск,
      Над совершенством строчки скрипеть
      Должен и костный мозг.
      Будут носиться со стариком,
      Почет ему воздавать…
      Только не лучше ли дураком
      Песни мне распевать?
      Молю (не словесной моды крик,
      Душу я отдаю!),
      Пусть я непутевый буду старик,
      Влюбленный в песню свою.
 

 
      Когда б раздобыл я шелку с небес,
      Затканного лучом золотым,
      Чтоб день, и тень, и заря с небес
      Отливали в нем синим и золотым, -
      Его разостлал бы, чтоб ты прошла.
      Но все богатство мое в мечте;
      Мечту расстилаю, чтоб ты прошла,
      Любимая, бережно по моей мечте.
 
      Когда ты клЯтвы не сдержала
      Других, когда ты клятвы не сдержала,
      Других я заводил себе подруг.
      Но если злобное грозит мне жало,
      Но если сон смыкает сладкий круг,
      Но если пью проклятое вино, -
      Твое лицо мне видится одно.
 

 
      Ах, девушка эта вдали!
      Могу ли опять и опять
      Испанскую или русскую
      Политику обсуждать?
      Полсвета исколесил
      Знаток иностранных дел,
      В политике и другой,
      Простите, собаку съел.
      Долдонят они свое,
      С угрозой войны в связи…
      А мне бы юность мою
      И девушку эту вблизи.
 

 
      Смутные кони скачут, взметаются копны грив,
      Бурей гремят копыта, мерцают белки их глаз.
      Север их обнимает, звездным шатром накрыв,
      Восток уступает радость, пока заря не зажглась.
      Запад вздохнет, прослезится матовою росой,
      А Юг уронит розы малинового огня.
      Бессильны Сны и Надежды, Мечты и Желаний рой
      Попавшие под копыта бешеного коня.
      Прильни ко мне, любимая, чтоб милого сердца бой
      Звучал над моим, сквозь путаницу мягких твоих волос.
      В тихих сумерках тонет все, что в любви сбылось.
      Пусть нас минуют Кони, скачущие с Бедой.
 

 
      Слабый гром голубиный гремел мне в Семи Лесах,
      Мне гудели пчелы в ветках цветущих лип;
      Я забыл свою горечь, забыл свой бесплодный крик,
      Выжигающий сердце, забыл на единый миг,
      Что подрезаны корни Тары, высокий захвачен трон
      Торжествующей пошлостью – слышишь уличный рев?
      Там бумажные розы летят со столба на столб,
      То-то радости нынче у неотесанных толп.
      Я спокоен, я знаю: заветная наша Тишь
      Бродит, смеясь, насыщая сердце свое
      У голубей и пчел, покуда Великий Стрелец
      Дожидается часа, покуда висит вдали
      Колчанообразное облако над Паирк-на-ли.
 

 
      Кто с Фергусом помчит в поход,
      Чтоб тень лесную изорвав,
      На берегу пуститься в пляс?
      Эй, парень, сбрось ярмо забот!
      Девчонка, твой глазок лукав!
      Надежды час настал для нас.
      Легка дорога в этот день,
      Ведь скачет Фергус впереди,
      В телеге стоя во весь рост;
      Ему лесов покорна тень,
      Дыхание морской груди
      И дерзкий блеск беспутных звезд.
 

 
      Скупее, сердце, будь в любви:
      Те женщины, которым в дар
      Откроешь ты свой вечный жар,
      Богатства высмеют твои.
      Их поцелуи холодят,
      А прелесть, что ласкает взгляд,
      Развеется, как легкий дым.
      Ах, сердце, будь всегда скупым,
      Всё лгут прекрасные уста,
      Игра любовная проста:
      На пораженье обречен,
      Кто ослеплен и оглушен.
      Расщедришься – твоя беда,
      Погибнешь, сердце, навсегда.
 

 
      Вам трудно примириться, что под старость
      Они со мной – желание и ярость.
      А кто же лучше в юности умел
      Меня взбодрить, да так, чтоб я запел?
 

 
      Я с полной головой огня
      В густом орешнике бродил.
      Ореховый я срезал прут
      И удочку соорудил.
      По тонким веткам вился хмель.
      Вокруг плясали мотыльки,
      На земляничину мою
      Попалась гибкая форель.
      А в хижину ее принес
      И отошел добыть огня,
      Но что-то зашумело вдруг,
      И голос вдруг назвал меня.
      Форели нет – девичий стан,
      И в косах яблоневый цвет!
      Она окликнула меня -
      И вот уж тает легкий след.
      Бродяга старый, знаю я:
      Ей от меня не убежать.
      Я буду целовать ее,
      За руки нежные держать.
      Мы в пестрых травах побредем,
      А с неба я всегда стряхну
      То лунных яблок серебро,
      То солнечных золотизну.
 

 
      Я не кляну ее, хотя она
      Наполнила страданьем дни мои.
      Да не она ль в незрелые умы
      Бросала ненависти семена
      И пригород толкала на погром?
      Как умиротворить таких подруг -
      С неукротимым, как пожар, умом
      И с красотой, как напряженный лук,
      Как дерзкая певучая стрела!
      Чтоб ей, такой, быть счастливой вполне,
      Какой она бы жребий предпочла?
      Вторую Трою увидать в огне?
 
      Поэт размышляет о своем былом
      величии, когда он был Частью
      небесных созвездий
      Из Страны Юных отведал я эля
      И плачу, ибо открылся мне мир вокруг.
      Был я ореховым деревом, и висели
      Звезда Путеводная и Кривой Плуг
      Среди листьев моих в далях столетий,
      Я стал тростником, что топчут кони,
      Человеком, ненавидящим ветер,
      И я знаю, что головой бессонной
      Никогда к любимой груди не прижмусь,
      Не наиграюсь роскошными волосами,
      Хотя тростники на земле и в небе гуси
      Кричат о моей любви жалостными голосами.
 

Переводы стихов Бориса Ривкина

 

 
      …………………………………………….в переводах Ивана Бабицкого
      Иван Бабицкий – один из интереснейших молодых поэтов-переводчиков Москвы, переводит с английского (У.Б.Йейтс, Т.С.Элиот) и французского (П.Верлен). TextOnly предлагает вниманию читателей его переводы из ирландского поэта, лауреата Нобелевской премии по литературе У.Б.Йейтса. Здесь представлено позднее творчество Йейтса: например, "Дикие лебеди в Кулэ" взяты из одноимённого сборника 1919 г., "Водомерка" – из книги "Последние стихотворения" 1939 г.
      В последнее время в России вышло сразу несколько книг Йейтса: книга прозы "Кельтские сумерки", "Роза и Башня" – однотомник избранных произведений в переводах Григория Кружкова и Андрея Сергеева.
      Иван Бабицкий начал переводить Йейтса несколько лет назад совершенно независимо, не зная обо всех этих изданиях. Почему Йейтс ныне стал так актуален – сказать трудно. Легко придумать вульгарно-социологическое объяснение про "потребность в мифе" или что-нибудь в этом роде; нам кажется, что здесь необходимы более тонкие объяснения.
 

 
      Листва в осенней позолоте,
      И сух ковёр хвои;
      В октябрьских сумерках мерцают
      Озёрные струи;
      Там плещутся лебеди, гладь разбудив,-
      Полсотни и девять див…
      Здесь девятнадцатую осень
      Веду я птицам счёт…
      Вдруг, встрепенувшись, врассыпную
      По ряби тёмных вод
      Скользнули они, и отчаянный взмах
      Вознёс их на шумных крылах.
      Гляжу на белые созданья,
      И горько на душе…
      Где та пора, когда впервые
      У сонных камышей,
      Раздавшись в тиши, этот благовест крыл
      Усталый мой шаг окрылил…
      Садясь на воду и взлетая,
      Чредой влюблённых пар
      Они резвятся беззаботно;
      Их дух ещё не стар.
      Они улетят, и виденья побед
      И счастья умчатся им вслед.
      Пока ещё по чёрной глади,
      Как сказочный фантом,
      Они скользят; но кто расскажет,
      Чей взор они потом
      Утешат, когда их сияющий сонм
      Растает наутро, как сон…
 

 
      В иной пленит огонь ланит,
      В той – грациозность лани,
      Но смысла в этом нет;
      Ведь всё, что утро сохранит
      От зайца, спящего на склоне -
      Травы примятой след.
 

 
      Чтобы культуре не сгинуть навек,
      Чтоб не глумились над ней,
      Пусть в этот час замолчат все собаки,
      Пусть уведут коней!
      Вождь наш Цезарь над картой в палатке сырой
      Лелеет свою мечту;
      Руки сцеплены под затылком,
      Взгляд устремлён в пустоту.
      Как водомерка над гладью озёр,
      Скользит его мысль над молчаньем.
      Чтобы высоких башен пожар
      И лик этот помнить могли,
      Двигайся тихо – пусть шум не тревожит
      Это виденье вдали.
      Женщина с виду – и всё же дитя,
      Вдали от взоров толпы
      Она певучей походке цыганской
      Учит свои стопы.
      Ккак водомерка над гладью озёр,
      Скользит её мысль над молчаньем.
      Чтобы девичий ум первобытный Адам
      Смущал весенней порой,
      Выгони этих детей из капеллы,
      Тяжкие двери закрой;
      Там на высоких лесах Микеланджело
      Видит картины Суда,
      Кисть его тише крадущейся мыши
      Ходит туда-сюда.
      Как водомерка над гладью озёр,
      Скользит его мысль над молчаньем
 

 
      О, эта девушка у входа…
      Как трудно слушать мне
      Слова о Риме и Советах,
      О поводах к войне.
      Тот, говорят, был в дальних странах,
      Он в войнах знает толк;
      Политик важно рассуждает
      Про нацию и долг…
      Ну что ж, они и впрямь, быть может,
      Всё знают наперёд;
      Но если б я мог стать моложе
      И впиться в этот рот!
 

 
      Как мне пенять на ту, что в дни мои
      Впустила боль; ту, что, алкая мести,
      Звала безумцев развязать бои
      И натравить трущобы на предместья, -
      Была б отвага не слабей, чем злость?..
      И что могло бы дать хоть миг покоя
      Той, чей надменный дух, как пламя, прост,
      Чей лик – как лук, натянутый рукою
      Из тех, что в век бессилья не в чести?..
      С той красотой, торжественной и ярой,
      Что совершит она, и где найти
      Вторую Трою для её пожара?
 

 
      [ИЛ, № 10, 2005]
 

18.09.2007 г.

 
      Жизнь Уильяма Йейтса (1865-1939) переламывается на дате «1917». В этом году он женится (воистину революционный шаг для пятидесяти двухлетнего холостяка), пишет книгу «Per Amica Silentia Lunae», заключая в нее свое философское и творческое кредо, и, наконец, приобретает старинную норманнскую башню на западе Ирландии, в графстве Голуэй,- башню, которой суждено стать символом его поздней, наиболее зрелой, поэзии.
      В башне сто лет уже никто не жил. Потребовалось кое-где сменить перекрытия, сложить новый камин… Ремонт затянулся. Йейтсу не терпится приехать, чтобы самому проследить за последней стадией работ, благо жить есть где – по соседству имение его лучшего друга и покровительницы леди Грегори,- но в округе неспокойно, политическая ситуация в Ирландии зыбкая, и ехать с двумя крохотными детьми в Голуэй друзья ему не советуют. Йейтс выжидает, откладывает; наконец весной 1922 года решается – и попадает в самый разгар ирландской смуты.
 
      Понятно, что с годами человек становится консервативней. Впрочем, Йейтс никогда не был радикалом, хотя и дружил с революционерами, а его патриотическая пьеса «Кэтлин, дочь Хулиэна» в свое время вызвала взрыв энтузиазма пылкой дублинской молодежи. Он сумел увидеть «страшную красоту» Дублинского восстания 1916 года и оценить жертвенность ее участников – но вряд ли ожидал, каким ожесточенным демоном предстанет вскоре эта страшная красавица.
      Прошло пять лет после «Кровавой Пасхи», и многое изменилось в стране и в жизни Йейтса. Выпущенный на волю демон насилия требовал новых жертв. Йейтс чувствовал и свою личную вину за происходящее:
      Вот до чего мы
      Дофилософствовались, вот каков
      Наш мир – клубок дерущихся хорьков!
      Это строки из стихотворения «Тысяча девятьсот девятнадцатый», написанного в 1921 году более по слухам и газетным сообщениям, чем по личному опыту. «Размышления во время гражданской войны», о которых мы собираемся говорить, писались год спустя – и уже очевидцем событий.
 

II

 
      Сообщая в письме о только что законченном цикле стихов, Йейтс подчеркивал, что стихи эти «не философские, а простые и страстные». Слова поэта, конечно же, следует воспринимать с поправкой на его метод, который можно назвать «метафизическим» почти в том же смысле, что и метод Донна. Писать совсем просто – с натуры, из сердца и так далее – Йейтс уже не мог, если бы даже захотел. Он привык к опоре на некую систему идей и символов, без которых чувствовал бы себя «потерянным в лесу смутных впечатлений и чувствований».
      Цикл из семи стихотворений имеет свою отнюдь не простую и не случайную, а тщательно продуманную композицию. Она ведет от «Усадеб предков» (часть I), символа традиции и стабильности, через картины гражданского хаоса и раздора (части V и VI) к пророчеству о грядущем равнодушии толпы – равнодушии, которое еще хуже ярости одержимых демонов мести (часть VII).
      Эта тематическая линия, однако, усложнена диалектическими противовесами и антитезами. Если попробовать учесть их хотя бы в первом приближении, то композиционная схема будет читаться уже так: от символов традиции и стабильности (подточенных догадкой о вырождении всякой традиции, теряющей изначальную «горечь» и «ярость») – через картины гражданского хаоса и раздора (смягченных надеждой, этим неискоренимым пороком человеческого сердца) – к пророчеству о грядущем равнодушии толпы (оттеняемым стоической позицией поэта, его преданностью юношеской мечте и вере).
      Уточнять можно до бесконечности. Стихотворение Йейтса – не уравнение, в котором левая часть (символ) равно правому (смыслу), не двумерная картина и даже не последовательность таких картин-образов, которые, как писал Джон Китс, «должны подниматься, двигаться и заходить естественно, как солнце, торжественно и величаво озарять и угасать, оставляя читателя в роскошном сумраке»[2].
      Стихотворение Йейтса скорее похоже на другой воспетый Китсом предмет – расписную вазу, вращающуюся перед мысленным взором автора. Ощущение цельности и объемности вещи совмещается с пластикой движения. Одни образы уступают место другим – «Как будто вазы плавный поворот / Увел изображение от глаз»[3],- но не исчезают, а лишь временно уходят с переднего плана, чтобы через какое-то время неожиданно вернуться.
 

III

 
      Так в смене ракурсов «плавного поворота» уходят и возвращаются «ярость» и «горечь» в первом стихотворении цикла «Усадьбы предков». Кто такой этот «угрюмый, яростный старик» в «Усадьбах», столь похожий на alterego самого поэта? С первой же строки Йейтс отделяет себя от наследственной знати: «Я думал, что в усадьбах богачей…» Аристократизм Йейтса – в первом колене, это аристократизм творческого духа. Поэт подозревает, что с утратой «горечи и ярости» теряется и величие, «что раз за разом цветенье все ущербней, все бледней» (это уже из четвертого стихотворения «Наследство», тематически связанного с первым) и «пошлая зелень» в конце концов заглушает с таким трудом взращенный «цветок» красоты.
      Рядом с оппозицией «цветок» – «пошлая зелень» можно поставить другую: «фонтан» – «раковина», с которой начинаются «Размышления…». Неистощимая струя фонтана – это Гомер, эпос. Раковина, в которой слышится эхо гомеровского моря,- искусство наших дней.
      Нетрудно выстроить пропорцию: Гомер так относится к искусству новой Европы, как «цветок» символизма – к «пошлой зелени» завтрашнего дня. Все мельчает, исчезает даже эхо величия.
      Здесь переводчик должен покаяться. То, что в последних строках двух последних строф передано окольно, через глаголы «укрощать» и «утешать»: «Нас, укротив, лишают высоты» и «…теша глаз, / Не дарят, а обкрадывают нас»,- у Йейтса выражено в двух великолепных формулах:
 
 
But take our greatness with our violence
(Забрав нашу ярость, забирают и величие).
But take our greatness with our bitterness
(Забрав нашу горечь, забирают и величие).
 
 
      Здесь violence можно перевести не только как «ярость», но и как «бешенство» или «страстность». Bitterness, соответственно,- «горечь», «ожесточенность», «угрюмство» и прочее в таком духе. Из этих двух важнейших слов-символов следует особо остановиться на первом.
 

IV

 
      Ярость, неистовство, буйство, безумство, страсть – rage, violence, wildness, madness, passion… Постепенно из всех синонимов выделяется rage, рифмующееся с age (так и по-русски: ярость – старость). В 30-х годах к нему прибавляется еще lust (похоть). Критики сразу окрестили этот слой поэзии Йейтса как «poemsonlustandrage» («поэзия похоти и ярости») – основываясь прежде всего на стихотворении «Шпора» (1936):
 
 
Вы в ужасе, что похоть, гнев и ярость
Меня явились искушать под старость?
Я смолоду не знал подобных кар;
Но чем еще пришпорить певчий дар?
 
 
      С этим все понятно. Парадоксально другое. В «Размышлениях во время гражданской войны» violence выступает со знаком плюс, как необходимый импульс к творчеству и созиданию, а в соседнем (и почти одновременном) «Тысяча девятьсот девятнадцатом» – со знаком минус, материализуясь в образе демонов мятежа и разрушения. Я имею в виду знаменитую четвертую часть этого стихотворения, начинающуюся словами: «Violenceontheroads, violenceofhorses…»
 
 
Буйство мчит по дорогам, буйство правит конями,
Некоторые – в гирляндах на разметавшихся гривах –
Всадниц несут прельстивых, всхрапывают и косят,
Мчатся и исчезают, рассеиваясь между холмами,
Но зло поднимает голову и вслушивается в перерывах.
Дочери Иродиады снова скачут назад…
 
 
      Я уже писал об этих стихах, сравнивая их с «Северовостоком» (1920) М. Волошина, написанным в Коктебеле во время Гражданской войны:
 
 
Расплясались, разгулялись бесы
По России вдоль и поперек…
 
 
      Как быть с этим обоюдоострым символом Йейтса? Ярость и буйство, которые творят красоту в «Усадьбах предков», в «Тысяча девятьсот девятнадцатом» проносятся демонским вихрем по дорогам войны, сея ненависть и гибель. Мы вряд ли разгадаем это противоречие, если не обратимся к поэту, чье собрание сочинений Йейтс составил и подробно прокомментировал в молодости и кто навсегда остался в числе его главных учителей,- к Уильяму Блейку.
      В «Бракосочетании Рая и Ада» Блейка сказано: неверно, что «энергия, именуемая также Злом, происходит единственно от Тела, а Разум, именуемый также Добром, единственно от Души». Но верно, что «у человека нет Тела, отдельного от Души, и что только Энергия есть жизнь, а Разум есть внешняя граница или окружность Энергии».
      Если принять это за аксиому (как на том настаивает поэт), станет понятно, что за «яростью» и «буйством» Йейтса скрывается та самая блейковская «энергия», творящая разом и добро и зло, «тигры гнева», которые «мудрее, чем клячи наставления».
 

V

 
      Горечь и ярость поздней поэзии Йейтса оставили неизгладимый след в английской поэзии. Даже его антагонист Томас Стерн Элиот, долгое время глядевший на Йейтса как на какого-то запоздавшего прерафаэлита, в конце концов оценил его главные достижения, сочувственно цитировал «Шпору» в посмертной речи, а спустя несколько лет вновь обратился к его памяти уже в стихах – в своей, может быть, лучшей поэме «Литтл Гиддинг» (из «Четырех квартетов»). Даже сам сверхъестественный колорит этого фрагмента как будто заимствован из стихов Йейтса.
      Во время войны на исходе одной из бомбардировочных ночей, «в колеблющийся час перед рассветом», поэт встречает на пустой улице Лондона призрак «кого-то из великих», кого он «знал, забыл и полупомнил». Он окликает видение и вступает с ним в разговор. Возникает ситуация Данте и Вергилия. В ответ на вопрос «Что я забыл, чего не понял?» призрак утешает больную совесть живущего и наставляет его на пороге неизбежной старости. Имя Йейтса не названо, но узнается безошибочно:
 
 
И вот какими в старости дарами
Венчается наш ежедневный труд.
Во-первых, холод вянущего чувства,
Разочарованность и беспросветность,
Оскомина от мнимого плода
Пред отпадением души от тела.
Затем бессильное негодованье
При виде человеческих пороков
И безнадежная ненужность смеха.
 
 
      Перевод А. Сергеева
      Дилан Томас, поэт следующего поколения, умерший молодым, в обращенной к умирающему отцу вилланелле (то есть в стихотворении, где первая и третья строка начального трехстишия становятся рефренами последующих) переводит императив Йейтса во второе лицо:
 
 
Не уходи покорно в мрак ночной,
Пусть ярой будет старость под закат;
Гневись, гневись, что гаснет свет земной.
 
 
      И когда наш современный поэт заканчивает свое стихотворение словами «Равнодушье и ярость – не все ли равно?» (Дерек Уолкотт, «Поправка к завещанию»)[4], он по видимости споря с Йейтсом, по сути развивает тот же мотив. Тут можно вспомнить высказывание, принадлежащее, кажется, М. Прусту: «Сильная мысль сообщает часть своей силы тому, кто ее опровергает».
 

VI

 
      Второе и третье стихотворения цикла – «Моя крепость» и «Мой стол» – фиксируют место действия. Они приводят нас в Тур Баллили, норманнскую башню неподалеку от имения друга и покровительницы Йейтса леди Грегори. Эту внушительную, хотя и обветшавшую за века недвижимость поэт выкупил у графства, отремонтировал и сделал своей летней резиденцией («дачей»), а заодно – символом своего искусства.
      Здесь теперь музей поэта. Пейзаж не изменился: те же заросли цветущего белого боярышника и желтого утесника на дороге, ведущей к башне, те же черные болотные курочки в запруженном ручье (на редкость изящные создания, в России я таких не видел), те же коровы в примыкающей к пруду низине.
      Сначала идет пейзаж; потом – интерьер башни, к тому времени еще не полностью отремонтированной. Строители восстановили разрушенные перекрытия, делившие башню на несколько этажей. Соединяла их крутая и узкая винтовая лестница, пробитая в толстой стене. Столовая была на первом этаже, спальня – на втором, и кабинет Йейтса – на третьем. Каменные полы, покрытые циновками, стены, постоянно сочащиеся влагой и потому не украшенные ни картинами, ни фотографиями, простая и скудная мебель – все это создавало суровую, почти средневековую обстановку (таков и был замысел).
      Последняя строка «Моей крепости», возможно, нуждается в пояснении. В картах Таро – которым Йейтс придавал большое значение – шестнадцатый аркан называется Башня; разрушаемая ударом молнии, она означает гордость, превратность судьбы и тому подобные вещи.
      Стихотворение «Мой стол» переносит нас в кабинет поэта. На столе – свеча, бумага, перо и завернутый в цветную ткань японский меч – с ним связана особая история.
      Этот старинный (сделанный более пятисот лет назад) самурайский меч подарил Йейтсу во время его лекционной поездки по США в 1920 году Юндзо Сато, молодой японец, живший в Портленде. Йейтс долго отказывался от этого дара, но в конце концов принял его с тем условием, чтобы после смерти поэта фамильная реликвия была возвращена прежнему владельцу. Этот пункт был записан в завещании Йейтса и неукоснительно исполнен: меч вернулся в семью Сато.
      В стихотворении Йейтса благородный древний меч служит напоминанием о тех обществах и временах, когда совершенное искусство рождалось само собой, передаваясь из поколения в поколение, как семейное ремесло. Но в эпоху, когда гармония разрушена, только героическая верность идеалу, только страдающее сердце (anachingheart) могут творить угодное небу искусство. Anachingheart, похоже, отсылает к Джону Китсу, к началу его романтической «Оды к Соловью».
      Однако самые загадочные строки стихотворения – последние:
 
 
That he, although a country talk
For silken clothes and stately walk,
Had waking wits; it seemed
Juno’s peacock screamed.
 
 
      Буквально: «Что он, несмотря на деревенские сплетни о шелковой одежде и гордой поступи, был полон неусыпной думой; казалось, что пронзительно вскричал павлин Юноны».
      Об этом павлиньем крике я уже писал в отдельной статье[5], повторю конспективно: павлин (у римлян птица, посвященная Юноне), в соответствии с эзотерическими представлениями, разделяемыми Йейтсом,- провозвестник окончания старой и начала новой эпохи, в алхимии – символ превращения косного земного вещества в золото; крик павлина, таким образом, пророчит гибель и бессмертие; но достигнуть бессмертия можно лишь бодрствуя умом, не давая ему впадать в спячку.
      Таково одно из возможных толкований этого действительно темного и таинственного места у Йейтса.
 

VII

 
      Но это еще не все. «У шкатулки тройное дно», как сказано у Анны Ахматовой. Расскажу о том, чего, кажется, не заметил ни один англоязычный комментатор или толкователь Йейтса – по крайней мере, я не встречал этого ни у Джефферса[6], ни у Антерекера[7], ни у Кина[8], ни у какого-либо другого автора.
      Есть такая вещь, как семантический ореол поэтического размера. Возьмем простейший пример из той же Ахматовой, ее знаменитое военное стихотворение:
 
 
Мы знаем, чтo ныне лежит на весах
И чтo совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет…
 
 
      Русский читатель неизбежно слышит за этими стихами торжественный ритм и гул пушкинской «Песни о вещем Олеге»:
 
 
Как ныне сбирается вещий Олег
Отмстить неразумным хозарам,
Их села и нивы за буйный набег
Обрек он мечам и пожарам…
 
 
      Вот этот-то гул и называется семантическим ореолом. За строками Ахматовой будто бы слышится голос древнего певца и шум воинской дружины – стиховое эхо, многократно умножающее вескость и силу сказанного.
      Размер и форма строфы, которыми написано стихотворение Йейтса «Мой стол», тоже имеют сильнейший семантический ореол. Чередование двустиший четырехстопного и трехстопного ямба по схеме 44-33-44-33 и т. д.- форма для английской поэзии куда более экзотическая, чем амфибрахий «Вещего Олега». Мне известно лишь одно оригинальное стихотворение (помимо Йейтса), где применяется этот размер: «Горацианская ода на возвращение Кромвеля из Ирландии» Эндрю Марвелла (1621-1678)[9].
      Йейтс хорошо знал эту оду, она отразилась в его стихотворении «Проклятие Кромвеля» и в переписке, где он называет Кромвеля, прошедшего карательным походом по Ирландии, «Лениным своего времени» (!). Кроме того, он взял из «Горацианской оды…» впечатляющий образ, с которого начинается «Второе пришествие». У Марвелла генерал Кромвель сравнивается с соколом парламента, который по приказу сокольника бросается сверху на добычу, убивает ее и садится рядом на дерево, ожидая, когда сокольник снова его кликнет. У Йейтса сокол выходит из-под контроля:
 
 
Все шире – круг за кругом – ходит сокол,
Не слыша, как его сокольник кличет;
Все рушится, основа расшаталась,
Мир захлестнули волны беззаконья…
 
 
      Кин отмечает этот момент в своей книге о наследовании Йейтсом английской поэтической традиции, но он не замечает, что размер «Горацианской оды…» Марвелла (посвященной вождю английской гражданской войны XVII века и кровавому усмирителю Ирландии) в точности воспроизводится в «Размышлениях во время гражданской войны» Йейтса – воспроизводится, конечно, не случайно. Как объяснить вопиющую глухоту Кина и остальных критиков? Думаю, лишь общим упадком английской поэтической культуры во второй половине XX века, отвычкой от классических размеров, классической декламации, вообще от музыкального звучания стиха.
      «Горацианская ода…» Марвелла начинается с обращения к юноше поэту, прозябающему среди своих стихов, с призывом отправиться на войну:
 
 
Theforwardyouththatwouldappear
Mustnowforsakehismusesdear,
Norintheshadowssing
Hisnumberslanguishing.
‘Tistime to leave the books in dust,
And oil the unused armour’s rust:
Removing from the wall
The corslet of the hall.
 
 
      В прозаическом переводе: «Честолюбивый юноша должен теперь забыть о своих милых музах и не петь в сумраке томных песен. Пора оставить пыльные книги, смазать праздно ржавеющее оружие и снять со стены скучающие доспехи».
      Йейтс отвечает в том же самом «горацианском» размере и ритме:
 
 
Столешницы дубовый щит,
Меч древний, что на нем лежит,
Бумага и перо –
Вот все мое добро,
Оружье против злобы дня…
 
 
      На фоне строк Марвелла это – вежливый отказ. Йейтс лишь слегка замаскировал свое ироническое возражение Марвеллу, убрав характерные отступы в трехстопных строках… и оказалось, что он замаскировал слишком хорошо. Ключ от шкатулки сразу и надолго потерялся. С поклоном возвращаем его автору.
 

VIII

 
      Опасность гражданской войны в Ирландии возникла сразу же после подписания договора с Англией в январе 1922 года. Раскол между теми, кто согласился на статус Ирландии как «свободного государства» на правах доминиона (их стали звать «фристейтерами»), и крайними республиканцами рос день ото дня. Ирландия уже пережила смуту в 1919 году, когда схватки шли в основном между ирландской республиканской армией и британскими войсками, хотя под шумок грабили и своих.
      Теперь британцев в стране не было, но республиканская армия разделилась на тех, кто остался верным фристейтерскому правительству, возглавляемому Гриффитом, и на «ополченцев» (Irregulars), которые вели партизанскую борьбу, нападая на правительственные отряды, возводя баррикады на дорогах, поджигая усадьбы и дома «врагов». Борьба разгорелась летом, и Йейтс с семьей, приехавшие из Англии в марте с расчетом провести конец весны и лето в Тур Баллили, оказались там в самое неподходящее время. В этой борьбе «остроконечников» с «тупоконечниками» не столь важно было, кому ты сам симпатизируешь; по ночам в округе действовали какие-то банды в масках, убить или поджечь могли неизвестно за что.
      Трагикомическая история произошла, когда ополченцы решили взорвать мост у башни; была у них такая навязчивая идея – перерезaть коммуникации. Свое намерение они исполнили 19 августа 1922 года. Сохранилось описание этой операции в письме жены Йейтса к леди Оттолин Моррелл. Сперва партизаны пришли предупредить о свом намерении. Состоялась дискуссия между миссис Йейтс и солдатами: нельзя ли взорвать маленький мостик дальше по дороге, а этот, у самой башни, не трогать? Нельзя. Хозяевам дали полтора часа на подготовку, посоветовали, куда лучше увести детей. Заложили взрывчатку, поставили запалы и бросились бежать врассыпную. Лишь главный подрывник задержался на мгновение, чтобы сообщить хозяевам: «Через пару минут рванет два раза подряд. Всего хорошего, большое спасибо» (!).
      Рвануло так, что было слышно на пятнадцать миль в округе. Несколько камней перелетели через верхушку почти сорокаметровой башни и упали на крышу крестьянского домика с другой стороны. Как ни странно, никакого ущерба цитадели Йейтсов нанесено не было. Даже стекла в окнах, предварительно открытых, остались целы, хотя башня стояла в каком-то десятке метров от моста. Да и сам мост уцелел – вот что забавно; снесло только один его каменный парапет, и, хотя все вокруг засыпало обломками, по нему по-прежнему можно было ездить.
      Вот я и думаю: не от этого ли взрыва скворцы покинули свое гнездо в стене башни (шестое стихотворение цикла, «Гнездо скворца под моим окном»)? Или, быть может, они улетели еще раньше, предчувствуя стрельбу и взрывы? Или ветшающая стена показалась ненадежной? Или просто вырастили птенцов и улетели? В любом случае улетели они из расщелины или выемки в каменной кладке стены, а не из «скворечника», как написано в одном русском переводе; никаких скворечников под окном Йейтса не было и быть не могло. Сам поэт, комментируя свое стихотворение, говорит о дырке в стене («aholebesidemywindow»).
      Впрочем, суть стихотворения, конечно, не в этом. И не в наступлении дурных времен, и не в стихии буйства, овладевшей ослепленными враждой людьми. А в том, что «стена ветшает» и что трещина, как всегда, проходит через сердце поэта. Ибо он – одновременно – и эта старая стена, и улетевший скворец, и опустевшее гнездо; и его молитва, четырехкратно повторенная,- о хотя бы одной капле меда, которая могла бы подсластить эту горечь.
 
 
Стена ветшает… Пчелы-медуницы,
Постройте дом в пустом гнезде скворца!
 
 
      На исходе лета Йейтсу повсюду стал мерещиться запах меда – там, где заведомо не было никакого меда: на ветреном повороте дороги, в глухом конце каменного перехода. Конечно, расстарались его вездесущие духи. Они всегда являлись, чтобы дать ему новые образы для стихов. В данном случае образ, конечно, старый, многозначный.
      Мед поэзии, о котором говорится в скандинавских и кельтских сагах; мед Золотого века, капающий с деревьев у Гесиода; мед зачатий, о котором Йейтс выведал из книги Порфирия о пещере нимф; медовый запах детских волос. Тем летом у Йейтса было уже двое детей: трехлетняя Энн и Майкл, которому в августе исполнился год.
 

IX

 
      Последнее стихотворение цикла озаглавлено, по контрасту с предыдущими простыми названиями, длинно и вычурно: «Передо мной проходят образы ненависти, сердечной полноты и грядущего опустошения». Такие длинные названия, пахнущие старинной антологией, Йейтс любил употреблять время от времени. Но еще больше, чем английский Ренессанс («Влюбленный рассказывает, как безнадежно он покинут теми, что прежде дарили ему отраду»), такой заголовок напоминает о древнекитайской лирике, например: «Пишу, поднявшись на башенку в доме господина Пэй Ди» (Ван Вэй). Эти западно-восточные ассоциации как бы стирают границы горизонта, придают стихотворению универсальный характер.
      С покупкой башни Йейтс (не забудем, что он был основателем и режиссером дублинского Театра Аббатства) получил в свое распоряжение идеальную декорацию: в этих стенах он мог воображать себя средневековым рыцарем, ученым затворником или алхимиком; поднявшись на верхнюю площадку – астрологом или вавилонским магом. Cтрока «Никакие пророчества вавилонских календарей…» – цитата из Горация, его знаменитых стихов (CarminaI, 11): …не спрашивай, не должно знать о том, когда боги пошлют нам конец, Левконоя, и не пытай вавилонских таблиц – «nec Babylonios temptaris numeros»; имеются в виду астрологические таблицы, составлявшиеся халдейскими жрецами.
      Итак, в первой строфе Йейтс, как древний восточный поэт или астролог, восходит на башню и, всматриваясь в туманную пелену туч, провидит за ними «странные грезы» и «страшные образы». Трехчастная структура заглавия неожиданно возвращает нас к концовке «Плавания в Византию» – к Золотой птице, назначение которой было будить сонного императора:
 
 
И с древа золотого петь живущим
О прошлом, настоящем и грядущем.
 
 
      Центральные три строфы седьмой части «Размышлений…» можно воспринимать как три песни Золотой птицы. Но лишь последняя из них – определенно и однозначно о будущем (строфа о «грядущем опустошении»). В первых же двух прошлое и настоящее смешивается. В строфе о мстителях – смешивается самым зловещим образом. В комментарии Йейтса об этом говорится:
      «Во второй строфе седьмого стихотворения встречаются слова «Возмездие убийцам Жака Моле!» Призыв к мщению за убитого Великого Магистра тамплиеров кажется мне подходящим символом для тех, чье рвение исходит из ненависти и почти всегда бесплодно. Говорят, что эта идея была воспринята некоторыми масонскими ложами XVIII века и в дальнейшем питала классовую ненависть[10]».
      Конная скачка мстителей, которую рисует Йейтс, во многом, вплоть до деталей, похожа на уже описанную им скачку демонов в «Тысяча девятьсот девятнадцатом». Это то же самое неуправляемое и заразительное, опьяняющее буйство.
      Здесь можно снова вспомнить Максимилиана Волошина, чьи мысли в годы русской смуты шли во многом параллельно мыслям Йейтса. В замечательной статье «Пророки и мстители», написанной еще в 1906 году, по следам первой русской революции, он посвящает несколько страниц легенде о мести тамплиеров. И заканчивает статью пророческим монологом «Ангел Мщенья» – апокалипсическим видением того, что буквально совершится в России через двенадцать лет.
 
 
Кто раз испил хмельной отравы гнева,
Тот станет палачом иль жертвой палача.
 
 

X

 
      Композицию стихотворения, завершающего цикл Йейтс выстраивает по принципу контраста ужасного и прекрасного. Вслед за «демонской» строфой идет строфа «райская»; сад, где «белые единороги катают прекрасных дам», находится не в прошлом и не в настоящем, он вне времени и пространства – блаженный остров, который поэт искал всю жизнь, начиная с юношеской поэмы «Плавание Ойсина».
      За строфой о единорогах следует другая, о равнодушной толпе (anindifferentmultitude), которой чужды и любовь и ненависть – любые стремления, кроме рациональных и практических. Любопытно, что к «бронзовым ястребам» Йейтс делает довольно скромное примечание:
      Я полагаю, что мне нужно было вставить в четвертую строфу ястребов, потому что у меня есть перстень с ястребом и бабочкой, которые символизируют прямолинейность логики, вместе с механикой, и причудливый путь интуиции: «Но мудрость бабочке сродни, а не угрюмой хищной птице».
      Здесь Йейтс, по мнению комментаторов, предвещает наступление новой фазы истории, когда субъективность (символизируемая полной луной) размывается и исчезает. Наверное, так. Но после всех опытов XX века перспектива немного сдвинулась, и образ «крыльев бесчисленных, заслонивших луну», вызывает и другие ассоциации. Такой, наверное, была туча самолетов люфтваффе шириной в восемь километров, длиной в шесть, летевшая бомбить Англию в 1940 году.
      «Равнодушие толпы» и «бронзовые ястребы» у Йейтса идут через запятую, как однородные члены – или как две стороны одного и того же. То и другое питается пустотой, приходящей на смену «сердечной полноте»: грезам, восторгам, негодованию, печали по прошлому. Таков приговор поэта наступающим временам.
      В стихотворении используется и принцип закольцовывания. «Я всхожу на башню и вниз гляжу со стены…» (уход в мир грез) – «Я поворачиваюсь и схожу по лестнице вниз…» (пробуждение и отрезвление).
      Здесь нельзя не увидеть сходства с «Одой к Соловью» Китса. «Прощай! Фантазия, в конце концов, / Навечно нас не может обмануть»,- восклицает в последней строфе поэт, ужаленный в сердце красотой и скорбью. «Не лучше ли было заняться чем-то более понятным для других людей?» – вопрошает свое «честолюбивое сердце» Йейтс. Это прямой диалог с Китсом – после уже обозначенных в цикле подсказок: «achingheart» и «wakingwits».
      «DoIwakeorsleep?» – последние слова «Оды к Соловью».
      Но Йейтс не останавливается на этой зыбкой точке. Стихотворение кончается признанием в верности «демонским снам» с их «полупонятной мудростью» и восторгом. В оригинале сказано (буквально), что они «довлеют старику, как некогда довлели юноше»:
      …Suffice the aging man as once the growing boy.
      И неожиданно для нас проступает второй смысл заключительной строки. «Theagingman» и «thegrowingboy» – не только два возраста одного поэта, это еще и два разных поэта, одному из которых довелось дожить до старости, а другой (живший «некогда») навеки остался юношей.
      Так, абстрагируясь от смуты настоящего и темных угроз будущего, Йейтс принимает старое романтическое наследство и втайне присягает ему.
 

 

I

 

 
      Я думал, что в усадьбах богачей
      Средь пышных клумб и стриженых кустов
      Жизнь бьет многообразием ключей
      И, заполняя чашу до краев,
      Стекает вниз – чтоб в радуге лучей
      Взметнуться вновь до самых облаков;
      Но до колес и нудного труда,
      До рабства – не снисходит никогда.
      Мечты, неистребимые мечты!
      Сверкающая гибкая струя,
      Что у Гомера бьет от полноты
      Сознанья и избытка бытия,
      Фонтан неиссякаемый, не ты -
      Наследье наше тыщи лет спустя,
      А раковина хрупкая, волной
      Изверженная на песок морской.
      Один угрюмый яростный старик
      Призвал строителя и дал заказ,
      Чтоб тот угрюмый человек воздвиг
      Из камня сказку башен и террас -
      Невиданнее снов, чудесней книг;
      Но погребли кота, и мыши – в пляс.
      На нынешнего лорда поглядишь:
      Меж бронз и статуй – серенькая мышь.
      Что, если эти парки, где павлин
      По гравию волочит пышный хвост,
      И где тритоны, выплыв из глубин,
      Себя дриадам кажут в полный рост,
      Где старость отдыхает от кручин,
      А детство нежится средь райских грозд, -
      Что, если эти струи и цветы
      Нас, укротив, лишают высоты?
      Что, если двери вычурной резьбы,
      И перспективы пышных анфилад
      С натертыми полами, и гербы
      В столовой, и портретов длинный ряд,
      С которых, зодчие своей судьбы,
      На нас пристрастно прадеды глядят, -
      Что, если эти вещи, теша глаз,
      Не дарят, а обкрадывают нас?
      II
 

Моя крепость

 
      Старинный мост, и башня над ручьем,
      Укрывшийся за ней крестьянский дом,
      Кусок земли кремнистой;
      Взрастет ли здесь таинственный цветок?
      Колючий терн, утесник вдоль дорог
      И ветер, проносящийся со свистом;
      И водяные курочки в пруду,
      Как маленькие челны,
      Пересекают волны -
      У трех коров жующих на виду.
      Кружащей, узкой лестницы подъем,
      Кровать, камин с открытым очагом,
      Ночник, перо, бумага;
      В такой же келье время проводя,
      Отшельник Мильтона под шум дождя
      Вникал в завет египетского мага
      И вещих духов вызывал в ночи;
      Гуляка запоздавший
      Мог разглядеть на башне
      Бессонный огонек его свечи.
      Когда-то здесь воинственный барон,
      С дружиною своей гонял ворон
      И враждовал с соседом,
      Пока за годы войн, тревог, осад
      Не растерял свой маленький отряд
      И не притих; конец его неведом.
      А ныне я обосновался тут,
      Желая внукам в память
      Высокий знак оставить -
      Гордыни, славы, горестей и смут.
 

III

 

 
      Столешницы дубовый щит,
      Меч древний, что на нем лежит,
      Бумага и перо -
      Вот все мое добро,
      Оружье против злобы дня.
      В кусок цветастого тканья
      Обернуты ножны;
      Изогнут, как луны
      Блестящий серп, полтыщи лет
      Хранился он, храня от бед,
      В семействе Сато; но
      Бессмертье не дано
      Без смерти; только боль и стыд
      Искусство вечное родит.
      Бывали времена,
      Как полная луна,
      Когда отцово ремесло
      Ненарушимо к сыну шло,
      Когда его, как дар,
      Художник и гончар
      В душе лелеял и берег,
      Как в шелк обернутый клинок.
      Но те века прошли,
      И нету той земли;
      Вот почему наследник их,
      Вышагивая важный стих
      И слыша за спиной
      И смех и глум порой,
      Смиряя боль, смиряя стыд,
      Знал: небо низость не простит;
      И вновь павлиний крик
      Будил: не спи, старик!
 

IV

 

 
      Приняв в наследство от родни моей
      Неукрощенный дух, я днесь обязан
      Взлелеять сны и вырастить детей,
      Вобравших волю пращуров и разум,
      Хоть и сдается мне, что раз за разом
      Цветенье все ущербней, все бледней,
      По лепестку его развеет лето,
      И глядь – все пошлой зеленью одето.
      Сумеют ли потомки, взяв права,
      Сберечь свое наследье вековое,
      Не заглушит ли сорная трава
      Цветок, с таким трудом взращенный мною?
      Пусть эта башня с лестницей крутою
      Тогда руиной станет – и сова,
      Гнездясь в какой-нибудь угрюмой нише,
      Кричит во мраке с разоренной крыши.
      Тот Перводвигатель, что колесом
      Пустил кружиться этот мир подлунный,
      Мне указал грядущее в былом -
      И, возвращений чувствуя кануны,
      Я ради старой дружбы выбрал дом
      И перестроил для хозяйки юной;
      Пусть и руиной об одной стене
      Он служит памятником им – и мне.
 

V

 
      Дорога у моей двери
      Похожий на Фальстафа ополченец
      Мне о войне лихие пули льет -
      Пузатый, краснощекий, как младенец, -
      И похохатывает, подбоченясь,
      Как будто смерть – веселый анекдот.
      Какой-то юный лейтенант с отрядом,
      Пятиминутный делая привал,
      Окидывает местность цепким взглядом;
      А я твержу, что луг побило градом,
      Что ветер ночью яблоню сломал.
      И я считаю черных, точно уголь,
      Цыплят болотной курочки в пруду,
      Внезапно цепенея от испуга;
      И, полоненный снов холодной вьюгой,
      Вверх по ступеням каменным бреду.
 

VI

 
      Гнездо скворца под моим окном
      Мелькают пчелы и хлопочут птицы
      У моего окна. На крик птенца
      С букашкой в клювике мамаша мчится.
      Стена ветшает… Пчелы-медуницы,
      Постройте дом в пустом гнезде скворца!
      Мы как на острове; нас отключили
      От новостей, а слухам нет конца:
      Там человек убит, там дом спалили, -
      Но выдумки не отличить от были…
      Постройте дом в пустом гнезде скворца!
      Возводят баррикады; брат на брата
      Встает, и внятен лишь язык свинца.
      Сегодня по дороге два солдата
      Труп юноши проволокли куда-то…
      Постройте дом в пустом гнезде скворца!
      Мы сами сочиняли небылицы
      И соблазняли слабые сердца.
      Но как мы так могли ожесточиться,
      Начав с любви? О пчелы-медуницы,
      Постройте дом в пустом гнезде скворца!
 

VII

 

 
      Я всхожу на башню и вниз гляжу со стены:
      Над долиной, над вязами, над рекой, словно снег,
      Белые клочья тумана, и свет луны
      Кажется не зыбким сиянием, а чем-то вовек
      Неизменным – как меч с заговоренным клинком.
      Ветер, дунув, сметает туманную шелуху.
      Странные грезы завладевают умом,
      Страшные образы возникают в мозгу.
      Слышатся крики: «Возмездие палачам!
      Смерть убийцам Жака Моле!» В лохмотьях, в шелках,
      Яростно колотя друг друга и скрежеща
      Зубами, они проносятся на лошадях
      Оскаленных, руки худые воздев к небесам,
      Словно стараясь что-то схватить в ускользающей мгле;
      И опьяненный их бешенством, я уже сам
      Кричу: «Возмездье убийцам Жака Моле!»
      Белые единороги катают прекрасных дам
      Под деревьями сада. Глаза волшебных зверей
      Прозрачней аквамарина. Дамы предаются мечтам.
      Никакие пророчества вавилонских календарей
      Не тревожат сонных ресниц, мысли их – водоем,
      Переполненный нежностью и тоской;
      Всякое бремя и время земное в нем
      Тонут; остаются тишина и покой.
      Обрывки снов или кружев, синий ручей
      Взглядов, дрёмные веки, бледные лбы
      Или яростный взгляд одержимых карих очей -
      Уступают место безразличью толпы,
      Бронзовым ястребам, для которых равно далеки
      Грезы, страхи, стремление в высоту, в глубину…
      Только цепкие очи и ледяные зрачки,
      Тени крыльев бесчисленных, погасивших луну.
      Я поворачиваюсь и схожу по лестнице вниз,
      Размышляя, что мог бы, наверное, преуспеть
      В чем-то, больше похожем на правду, а не на каприз.
      О честолюбивое сердце мое, ответь:
      Разве я не обрел бы соратников, учеников
      И душевный покой? Но тайная кабала,
      Полупонятная мудрость демонских снов,
      Влечет и под старость, как в молодости влекла.
      Перевод с английского Григория Кружкова
 
      [1] © Григорий Кружков. Эссе, перевод, 2005
      [2] Джон Китс – Джону Тейлору. 27 февраля 1818 г.
      [3] Джон Китс. «ОдаПраздности».
      [4] «All its indifference is a different rage». From «Codicil» by Derek Walcott.
      [5] Крик павлина и конец эстетической эпохи // Иностранная литература, 2001, № 1. В этой статье делается попытка толкования внезапного павлиньего крика в стихах Йейтса, а также Мандельштама («Музыка на вокзале») и Уоллеса Стивенса («Доминация черных тонов»).
      [6] A. Norman Jeffares. A New Commentary on the Poems of W. B. Yeats. Stanford, California: Stanford UP, 1984.
      [7] John Unterecker. A Reader’s Guide to William Butler Yeats. New York: Octagon Books, 1983.
      [8] Patrick J Keane. Yeats’s Interactions with Tradition. Columbia, Missouri: UMP, 1987.
      [9] Эта строфа использована в переводах из Гарация Современником Марвелла сэром Ричардом Фэншо (1608-1664). Отдельным сборником его переводы вышли в 1652 г.
      [10]Цит. по: Jeffares, A. Norman. A New Commentary on the Poems of W. B. Yeats. P. 224.
 

 
      Вот отступил нечистый образ дня.
      Спит пьяная царева солдатня.
      Вслед гонгу храма – стражи гулкий шаг,
      Став отзвуком, ушел во мрак.
      В глазах небес, луны и звезд – презрен
      Весь человек,
      В простейших сложностях во всех,
      Вся грязь и ярость человечьих вен.
      Я вижу образ: человек иль тень,
      Лишь тень, скорее образ, а не тень,
      Аида пряжу, спутанность пути -
      Мертвец сумеет расплести.
      Лишь бездыханный и непьющий рот
      Другие рты недышащие кличет:
      Я Сверхземное возвеличу,
      «Жизнь-в-смерти, в-жизни-смерть»,- его я так нарек.
      О чудо, птица иль шитье златое,
      Скорее чудо, чем шитье златое,
      На ветвь – на звездный луч – садясь в ночи,
      Как адский Ворон, прокричит,
      Иль в лунном яде воспоет, кичась
      Во славе вечного металла
      Пред лепестком иль птицей малой,
      Пред сложностью всего, что кровь и грязь.
      На царских плитах к полночи – огни:
      Пожару, блеску стали не сродни,
      Грозе… Их Сверх-огонь рождает тут -
      То духи, кровью рождены, идут,
      Всю сложность ярости поправ -
      И умирая в танце,
      В агонии и трансе,
      Агония огня не опалит рукав.
      Мчат духи, кровь дельфинью оседлав, -
      Из царских кузниц льется этот сплав,
      Куются духи в кузницах златых!
      А мрамор плит, танцуя, губит их,
      Всю ярость, горечь сложности разбив, -
      Те образы, что творят
      Новых образов ряд:
      Дельфинья боль – гонг – мук морских разлив…
 

 

I

 
      Нет, это – не страна для старика:
      Влюбленным – обниматься, птицам – петь,
      Хоть все они умрут, наверняка.
      Здесь водопады, рыбы, птицы, снедь -
      Хвала у них не сходит с языка
      Всему, что есть зачатье, роды, смерть.
      Всем страсть поет, и всем им ни к чему
      Старик – бессмертный монумент Уму.
 

II

 
      Да, слишком жалким старец предстает:
      Он – пугало на палке, рвань. И все ж
      Душа все громче, радостней поет
      Над плотью – самой ветхой из одеж.
      Ей школы пенья здесь недостает,
      Ей памятники славы – невтерпеж
      Узреть: и я морями, с целью той,
      Плыву в Константинополь, град святой.
 

III

 
      Святой мудрец в Божественном огне,
      С мозаики святой сойти спеши,
      И по спирали снизойди ко мне,
      И стань наставником моей души.
      Мне смертный зверь страстями все больней
      На сердце давит. – Сердце сокруши,
      Себя не знающее, чтоб я смог
      Попасться в хитрой Вечности силок.
 

IV

 
      Покинув плоть, природных форм вовек
      Я не приму, как принял в этот раз:
      Пусть ювелир меня – искусный грек -
      Из золота с финифтью воссоздаст,
      Чтоб царь бодрился, не смежая век,
      Иль на ветвях златых воссесть мне даст,
      Чтоб мне придворным Византийским петь
      О том, что? было, есть и будет впредь.
 

 
      Когда всю Европу охватила страсть к сверхъестественному, Ирландия не осталась в стороне от этого повального увлечения. В своей незавершенной автобиографии доктор Адам Кларк вспоминает, что, когда он учился в школе в Антриме (а было это в конце XVIII века), школьный товарищ рассказал ему про книгу Корнелия Агриппы о магии и про то, что ее непременно нужно держать в цепях – иначе она поднимется в воздух и улетит. А вскоре он прознал об одном крестьянине, у которого имелась эта книга, позднее же подружился с бродячим лудильщиком, у которого она тоже была. Как-то раз мы с леди Грегори рассказывали деревенскому старику о видениях одного нашего друга. Тот отвечал: “Знать, он к какому-нибудь обществу принадлежал”; ведь люди часто приписывают магическую силу оранжи-стам и масонам, и однажды в Донерейле пастух рассказал мне о магическом жезле с начертанной на нем надписью: “Тетраграмматон Агла”. Ирландские видения и оккультные теории значительно отличаются от английских и французских, ибо в Ирландии, как и в Северной Шотландии, до сих пор живучи древние кельтские мифы; впрочем, сходства куда больше, нежели различий. Записанный леди Грегори рассказ о колдунье, которая в заячьем обличье заставляет гончих псов кружиться в бешеной пляске, вспоминают, пожалуй, чаще других ведьмовских историй. Ее рассказывают, наверное, в каждом селе, где сохранилась хотя бы слабая память о колдовстве. Эту же историю мы встречаем и в данных под присягой свидетельских показаниях на суде над Джулианой Кокс – старухой, обвиненной в колдовстве в 1663 г. в сомерсетширском Тонтоне, – цитируемых Джозефом Глэнвилем. “Первым свидетелем был охотник. Он присягнул, что отправился травить зайца со сворой гончих и неподалеку от дома Джулианы Кокс наконец заприметил зайчиху. Собаки гнались прямо за ней по пятам и прогнали ее так три круга, пока наконец охотник, увидав, что зайчиха совсем выбилась из сил и устремилась к большому кустарнику, не побежал к тому кустарнику с тыла, чтобы поймать ее там и уберечь от псов. Но, как только он дотронулся до зверька, тот обернулся Джулианой Кокс: головой она елозила по земле, а шары (как он выразился) закатила под лоб. Узнав ее, он так испугался, что волоса у него стали дыбом. Он решился заговорить с нею и спросил, что привело ее сюда. Но та настолько запыхалась, что ничего не могла ответить. Тут подбежали, заливаясь лаем собаки, готовые подобрать дичь, но унюхали ее и прекратили гон. Охотник же отправился со сворой восвояси, премного удрученный таковым происшествием”. Доктор Генри Mop – платоник, в письме Глэнвилю истолковывающий этот рассказ, – поясняет, что Джулиана Кокс вовсе не обращалась в зайчиху, но что “насмешливые демоны представили охотнику и его гончим обличье зайчихи, причем один из этих демонов сам перекинулся в такую форму, а другой вселился в тело Джулианы Кокс и погнал ее в ту же сторону”, при том, что до нужного момента она оставалась невидимкой. “Слыхивал я про иных художников, которые в огромных пейзажах рисовали небо столь похоже, что туда устремлялись птицы, думая, что это настоящий воздух, и от удара валились вниз. И если живописцы и фокусники с помощью ловкости рук способны вытворять подобные странные дела, служащие к обману зрения, – то вовсе неудивительно, что эти воздушные незримые духи превосходят их во всяких обманных делах такого рода во столько же крат, во сколько воздух легче земли”. В другом месте Глэнвиль дает собственное объяснение подобным происшествиям. Он полагает, что основание такого чуда коренится в астральном теле, а Альбер де Роща находил сходное основание для чудес спиритизма. “Превращение ведьм в разных животных, – пишет Глэнвиль, – нетрудно представить себе, поскольку довольно легко вообразить, что сила воображения способна придать этим пассивным и податливым вместилищам любые формы”, – и далее толкует те рассказы, где говорится, как раны, нанесенные, например, заколдованной зайчихе, впоследствии обнаруживаются на ведьмином теле, – в точности так, как какой-нибудь французский гипнотизер толковал бы появление стигматов на теле святого или святой. “Когда они чувствуют в своих плотных телах раны, нанесенные их тонким оболочкам, то следует допустить, что они вправду присутствовали по крайности в этих последних; и понять, как эти раны переносятся на их другое тело, не труднее, нежели понять, как недуги насылаются силою воображения или как материнские фантазии вредят зародышу в утробе, чему имеется ряд достоверных свидетельств”.
      У писателей магического или платонического толка той эпохи часто говорится о преображении или отбрасывании проекции “звездного” тела ведьмы или колдуна. Как только душа покидает физическое тело – пусть даже на краткий миг, – она переходит в эфирное тело и обретает способность преображаться в любое обличье по своему желанию или даже вопреки желанию – например, вселяясь в какую-либо форму во сне.
 
 
Свой цвет, хамелеонам вторя, изменяют,
А тело то сожмут, то снова раздувают.
 
 
      Одним из излюбленных рассказов таких авторов является история о некоем знаменитом человеке – у Джона Хейдона это Сократ, – который засыпает в присутствии друзей. Вскоре те видят, что возле его рта вдруг появляется мышка и бежит к ручейку. Кто-то кладет поперек ручейка меч, чтобы зверек мог переправиться, а через некоторое время мышь вновь переходит поток по мечу и возвращается ко рту спящего. Тот пробуждается и рассказывает друзьям, что во сне переходил широкую реку по огромному железному мосту.
      Однако шатучий ведьминский оборотень – это еще не самое страшное, что можно повстречать в полях или на дорогах вблизи ведьминого жилища. Ведь ее можно считать настоящей колдуньей только в том случае, если имеется сговор (или его видимость) между нею и неким злым духом, который зовет себя чертом, – хотя Боден полагает, что это часто (а Глэнвиль – что всегда) “чья-нибудь человечья душа, оставленная Богом”, ибо “черт хитер в кознях”. Этот призрак или черт обещал ведьме, что будет мстить ее недругам и что сама она будет жить припеваючи, та же, в свой черед, позволит черту пить свою кровь еженощно или когда тому вздумается.
      В 1664 г., когда обвиняемая Элизабет Стайл созналась в ведовстве перед сомерсетским судом, судья приставил надзирать за ней троих человек – Уильяма Тика, Уильяма Рида и Николаев Лэмберта, и Глэнвиль приводит скрепленные присягой свидетельские показания Николаев Лэмберта. “Около трех часов утра отделился от ее головы блестящий яркий мотылек, примерно в дюйм длиною, и присел он вначале на дымоход, а затем сгинул”. Затем показались еще две мошки поменьше и тоже сгинули. “Затем он, пристально взглянув на Стайл, приметил, что та меняет наружность и на глазах делается все чернее и страшнее, и одновременно огонь менял свой цвет. Засим свидетель, а также Тик и Рид, поняв, что дух-искуситель возле нее, присмотрелись к ее голове и увидели, что волосы как-то странно шевелятся, приподняли их, и оттуда вылетел мотылек вроде большущего “мельника”, присел на стол и после сгинул. Вслед за тем свидетель и два Других человека снова взглянули на голову Стайл и увидели, что она чрезвычайно красна, так что напоминает сырую говядину. Свидетель спросил у нее, что это вылетело из ее головы, и та отвечала, что бабочка, и спросила, отчего они не поймали ее. Лэмберт отвечал, что не смогли. Уж я думаю, ответила та. Немного погодя рассказчик и остальные двое снова пригляделись к ее голове и увидели, что та приняла прежний цвет. Свидетель снова спросил, что это был за мотылек, и она созналась, что это был дух-искуситель, и что он щекотал ей череп, и что обычно в этот час он к ней и прилетает”. Эти дьяволы-вампиры – и когда собирались на пир, и когда сновали туда-сюда по ведьминым поручениям или по своим делам, – принимали обличье хорька, или кота, или борзой, а иногда мотылька или птицы. На процессах над несколькими ведьмами в Эссексе в 1645 г., отраженных в государственных судебных отчетах Англии, главным свидетелем выступал некий “Мэтью Хопкинс, дворянин”. В 1730 г. епископ Хатчин-сон описывал, как он явился перед теми, кто смеялся над верой в чародейство, и положил конец судам над ведьмами. “Хопкинс принялся обыскивать и пускать на воду несчастных созданий, пока какие-то джентльмены, вознегодовав на такое варварство, не схватили его и не связали ему самому пальцы рук с пальцами ног, как он то проделывал с другими, и затем спустили его на воду, и он плавал точно так же, как и те. Это избавило от него страну, и весьма жаль, что не догадались проделать такой опыт раньше”. Когда связанного таким способом бросали в воду и тот плавал на поверхности, это считалось признаком ведьмовства. Между тем показания Мэтью Хопкинса на удивление схожи с рассказом одного деревенского жителя, который поведал леди Грегори, что собственными глазами видел, как его собака дерется с какой-то тенью. У некой миссис Эдварде из Мэнинтри в Эссексе колдовством сгубили хряков, и вот, “выйдя из дома помянутой миссис Эдварде и направляясь к собственному дому, около девяти или десяти часов вечера, вместе со своей борзой, он увидел, как борзая внезапно подпрыгнула и куда-то помчалась, как будто почуяла зайца. Когда же рассказчик поспешил увидеть, чей след так резво взяла борзая, он заметил какое-то белое существо, величиной с котенка, а рядом, чуть в сторонке, – свою собаку. И вот, этот белый чертенок, или как бы котенок, принялся приплясывать вокруг борзой и, по всей видимости, отхватил кусок мяса с плеча названной борзой; ибо, когда ' борзая вернулась к рассказчику, жалобно скуля и подвывая, у нее на плече кровоточил рваный укус. И далее рассказчик сообщил, что, войдя в ту ночь в собственный двор, он заметил черное существо, формой вроде кота, только втрое крупнее, которое сидело на клубничной грядке, устремив взгляд на рассказчика, а когда тот подошел к нему поближе, оно перемахнуло через частокол – к рассказчику, как тот подумал, – но затем побежало по двору, а борзая за ним, к большим воротам, укрепленным парой прочных веревок, и настежь распахнуло названные ворота, а затем сгинуло. Помянутая же борзая возвратилась к хозяину, дрожа и трясясь от страха”. На том же процессе сэр Томас Боуис, рыцарь, утверждал, что “честнейший житель Мэнинтри, который – уж он-то знает! – не молвит ни словечка лжи, утверждал в беседе с ним, как однажды ранним утром, проходя мимо дома названной Анны Уэст” (это имя судимой ведьмы) “в четвертом часу – а ночь была лунная, – и заметив ее дверь открытой в столь раннюю пору, заглянул в дом. И вот, откуда ни возьмись, появилось три или четыре маленьких существа, в обличье черных кроликов, прыгавших и скакавших вокруг него, а он, в руке имея крепкую палку, принялся колотить их, думая поубивать, но не сумел. Наконец изловчился он поймать одного рукой и, сжимая туловище, ударил палкой по голове, думая вышибить ему мозги. Но и таким способом ему не удалось умертвить это существо; тогда он схватил его туловище одной рукой, а голову – другой и попытался свернуть ему шею. И когда он скручивал и растягивал шею существа, оно обмякало у него в руках, как пук шерсти. Он же, не желая отступиться от своей цели, отправился к знакомому источнику неподалеку, чтобы утопить свою добычу; но по дороге упал и не мог подняться, а падал снова, так что под конец пришлось ползти к воде на четвереньках. Стиснув существо покрепче, он погрузил руку по локоть в воду, и держал там изрядное время, и когда, уверился, что то успело утонуть, разжал руку, – и тут-то оно выскочило из воды в воздух и тотчас сгинуло”. Однако такие бесенята-вампиры не всегда оставались неуязвимы, ибо Глэн-виль рассказывает, как некий Джон Монпессон, чей дом преследовал такой бес, “завидя, что в дымоходе той комнаты, где он находился, летает вроде само по себе полено, разрядил в него пистолет, после чего возле очага и в различных местах на лестнице обнаружили капли крови”. Я вспоминаю об аранском старике, который слышал звуки битвы в воздухе и после этого обнаружил кровь в рыболовном судке и кровавые брызги по всей комнате, и еще я вспоминаю яму с жертвенной кровью, которой Одиссей поил тени умерших.
      Английские процессы над ведьмами отмечает та же будничность и отсутствие изобретательности, что и английскую народную поэзию. Ведьма замышляет кого-нибудь убить, а когда берет в мужья черта, тот чаще всего представляется существом скучным и домашним. Ребекка Уэст рассказывала Мэтью Хопкинсу, что черт предстал перед ней, когда она собиралась укладываться в постель, и сказал, что хочет жениться на ней. Он поцеловал ее, но сам был холоден, как глиняшка, и обещался “быть ей любящим муженьком до самой Смерти”, – хотя, судя по всему, эта Ребекка была одноногой. Зато шотландские процессы столь же бурны и страстны, как и шотландская поэзия:
      и здесь мы оказываемся в гуще мифологии, которая если и отличается от ирландской, то лишь весьма незначительно. Здесь и оргиастические похоть и ненависть, здесь и буйное бесстыдство, которое могло бы стать благодатным материалом для поэтов и писателей-романтиков, если бы мир вновь согласился наполовину поверить во все эти небылицы. Колдуньи разделяются на отряды по тринадцать человек, причем во главе каждого стоит самая юная, и хоть молодые ведьмы жалуются, что объятия дьявола холодны как лед, все равно предпочитают их своим мужьям. Он дарит их деньгами, но тратить их нужно очень быстро, так как через два оборота часовых стрелок они превращаются в сухие коровьи лепешки. Они часто летают в Край эльфов или в Страну фей, перед ними расступаются горы, и, проходя через их громады, они ужасаются “скрежетанью и клокотанью”, которое издают огромные “быки эльфов”. Иногда они сознаются в том, что шныряют толпами в обличье кошек, а когда просыпаются утром, обнаруживают на своих земных телах царапины, оставленные друг на друге во время ночных шатаний, или – если бродяжили в заячьем обличье – собачьи укусы. Изобелл Годи, которую судили в 1662 г. в Лохлэе, признавалась: “В постель рядом с мужьями мы подкладывали вместо себя метлу до своего возвращения… а затем улетали, куда нам надобно, как солома летает над дорогой. Мы летаем как сухобыл, когда хотим, сухое былье и солома нам заместо коней, зажимаем промеж ног и во имя дьявола приказываем: кони – на холм! И если кто, неровен час, тот сухобыл в вихре увидит и не осенит себя крестом, тех мы убиваем наповал, коли нам угодно”. Когда они убивают людей, продолжает она, души от них ускользают, “зато тела их остаются с нами и служат нам всем конями, становясь размером с соломинку”. Ясно, что они одержат “тонкое тело”; надо полагать, это те “животные духи”, которые, по мнению Генри Мора, являются звеньями между душой и телом и вместилищами всех жизненных функций. В Шотландии такие суды вершились куда несправедливей, чем в Англии, где всегда давали слово скептикам, высказывавшим свои здравые сомнения; к тому же применялись одна за одной пытки, которые исторгали все новые признания, и, разумеется, при этом страдали неповинные люди – те, кто чересчур верил в собственные сны, или те, кому удавалось исцелить больного под влиянием какого-нибудь виденмя. Алисон Пирсон, сожженная в 1588 г., вполне могла бы поменяться местами с Бидди Эрли или какой-нибудь другой ученой женщиной сегодняшней Ирландии. Ее осудили за то, что она “наведывалась неоднократно к Добрым соседям и к королеве Страны эльфов, в различные годы недавно и прежде, в чем она сознавалась в своих показаниях, заявляя, что не может точно сказать, сколько пробыла среди них, и что у нее имелись друзья при тамошнем дворе, каковые приходились ей родней по крови и водили хорошее знакомство с королевой фей. И что когда она ложилась спать, то никогда не знала, в какие края унесется до рассвета”. Когда же речь шла о колдуньях, исцелявших болезни, то их наказание объяснялось точно так же, как в собранных леди Грегори историях. Одну такую ведьму, дававшую показания перед самим Яковом I, осудили за то, что она “забрала хвори и недуги больного на себя, а немного погодя наслала их на третье лицо”.
 

II

 
      Сегодня среди медиумов насчитывается больше женщин, чем мужчин; так же и ведьм всегда было больше, нежели колдунов. В XVI и XVII веках колдуны полагались на свои чародейные книги – в отличие от ведьм, чьи видения и переживания, как представляется, лишь наполовину умышленны, а даже когда умышленны, то вызываются какими-нибудь заклинаниями наподобие детских считалок:
 
 
Заяц лесной, Господь с тобой.
В шкурке зайца покажусь,
Снова бабой обернусь.
Заяц лесной, Господь с тобой.
 
 
      Чаще всего колдунами были ученые люди, алхимики или мистики, и если они порой имели дело с дьяволом – или каким-то духом, которого называли этим именем, – то были среди них и аскеты, и святые-еретики. Наша химия, наша металлургия, наша медицина во многом обязаны тем случайным открытиям, которые они совершали в поисках философского камня или эликсира жизни. Они были связаны между собой в тайные общества и, возможно, владели неким забытым умением освобождать душу от тела и отправлять ее за божественным знанием. В одном письме Корнелия Агриппы, которое цитирует Бомонт, содержатся намеки на подобное умение. Вдобавок, колдуны, как и ведьмы, творили множество чудес силою воображения, – или, вернее сказать, своей способностью вызывать перед умственным взором яркие, отчетливые картины. Как пишет Бомонт, арабские философы учили, “что душа силою воображения способна совершать то, чего ей желается, – проникать на небеса, обуздывать стихии, разрушать горы, превращать долины в горы, и вытворять с вещественными формами все, что пожелается”.
 
 
Он, прежде чем за яства усадить,
Отправил гостя в чащу побродить.
Там лань с высокими тот увидал рогами:
Огромней их никто не зрел очами…
…И рыцарский турнир заметил средь равнин.
А следом, верную кажа усладу,
Пред гостем даму воплотил – очей его отраду,
И тот с ней, мнилось, вместе танцевал.
Когда ж хозяин, кто сию волшбу нагнал,
Завидел, что пора, – в ладоши хлопнул разом,
И все пропало тут – успел моргнуть лишь глазом.
 
 
      В отношении колдунов мы не располагаем столь же дотошными сведениями, какие можно найти о делах ведьм, так как не многие английские колдуны представали перед судом – этим единственным учреждением той поры, занимавшимся психологическими исследованиями. Однако появившийся в XVII веке перевод сочинения Корнелия Агриппы De occulta phtlosophia, с добавлением сомнительной четвертой книги, напичканной заклятьями, прямо-таки наводнил Англию и Ирландию колдунами, ведунами и чародеями всех мастей. В 1703 г. преподобный Артур Бедфорд из Бристоля, цитируемый Сибли в его большой книге по астрологии, рассказывал в письме епископу Глостерскому, как к нему приходил за советом некий Томас Перке. Этот Томас Перке жил вместе с отцом, оружейником, и посвящал свой досуг математике, астрономии и поиску вечного двигателя. Однажды он спросил у вышеупомянутого священника, дурное ли дело общаться с духами, сам же так изложил свои взгляды: “С ними возможно вступать в невинное общение – если не заключать с ними сговоров, не наносить никому вреда с их помощью, не проявлять чрезмерного любопытства к заповедным тайнам, – и сам он беседовал с ними и слушал их пение к вящему своему удовольствию”. Затем он рассказал, что обычно по ночам отправляется к перепутью с фонарем и свечой, освященными для этой цели, согласно предписаниям из имевшейся у него книги, а заодно освятив и мел для очерчивания круга. Духи являлись ему “в обличье крошечных девиц, ростом фута в полтора… и говорили они голосами чрезвычайно визгливыми, как древние старухи”, а когда он просил их спеть, “те отходили чуть поодаль, за кустарник, откуда до него доносились звуки настоящего концерта, и была это столь изысканная музыка, какой он никогда прежде не слыхивал; и в верхнем регистре слышалось нечто весьма пронзительное и резкое, вроде свирели, но это придавало особую прелесть звучанию остальных партий”. Преподобный Артур Бедфорд отказался от предложения познакомиться самому и познакомить друга с этими духами, и сделал чинное предупреждение Перксу. Несколько усомнившись в здравости его рассудка, священник задал ему сложную математическую задачу, однако, увидев, что тот запросто расправился с ней, счел его здоровым. Четверть года спустя молодой человек пришел снова, но теперь по его лицу и глазам было видно, что он тяжко болен. Он посетовал, что не внял предостережению священника и вот его колдовство уже сводит его в могилу. Он порешил обзавестись демоном-искусителем и прочитал в своей чародейной книге, что для этого надлежит сделать. Ему предстояло сшить книгу из девственного пергамента, освятить ее и взять с собой к перепутью, а потом, кликнув своих знакомых духов, спросить у первого из них его имя и записать это имя на первой странице книги, затем спросить второго, и записать то имя на второй странице, и так далее – пока у него не наберется достаточно демонов. С именем первого он справился без труда – оно было древнееврейским, но остальные стали являться в чудовищных обличьях – львиных, медвежьих и тому подобных, или швыряли в него огненные шары. Ему пришлось стоять там посреди этих ужасающих видений до самого рассвета, и от того страха он не оправится уже до смерти. Я читал в одной книге XVIII века, название которой теперь не припоминаю, о двух мужчинах, которые очертили магический круг, и призвали духов луны, и увидели, как те топчутся в облике огромных быков за чертой круга или катаются, как клоки шерсти. Как уверяд^один из рассказчиков, выслушанных леди Грегори, клок шерсти – это одна из наихудших форм, какую может принять дух.
      Должно быть, в Ирландии было еще немало подобных любителей ведовских опытов. Предполагали, что один ирландский алхимик, по имени Батлер, в начале XVIII века производил в Лондоне успешные превращения, а в “Жизнеописании доктора Адама Кларка”, выпущенном в свет в 1833 г., приводится несколько писем одного дублинского стекольщика, где описано чародейство, силой которого в колбе воды сами собой появились большие ящерицы. Алхимиком оказался незнакомец, зашедший к нему в дом и заявивший, что способен свершить все, что угодно, с помощью дьявола, “каковой есть друг всем изобретательным джентльменам”.
 

 

Перевод с английского Анны Блейз

 
      Прислушался старик, на мост взойдя.
      Бредут они с приятелем на юг
      Дорогой трудной. Башмаки в грязи,
      Одежда коннемарская в лохмотьях;
      Но держат шаг размеренный, как будто
      Им путь еще неблизкий до постели,
      Хоть поздняя ущербная луна
      Уже взошла. Прислушался старик.
      Ахерн. Что там за звук?
      Робартс. Камышница плеснулась,
      А может, выдра прыгнула в ручей.
      Мы на мосту, а тень пред нами – башня;
      Там свет горит – он до сих пор за чтеньем.
      Как все ему подобные, досель
      Он находил лишь образы; быть может,
      Он поселился здесь за свет свечи
      Из башни дальней, где сидел ночами
      Платоник Мильтона иль духовидец-принц
      У Шелли, – да, за одинокий свет
      С гравюры Палмера как образ тайнознанья,
      Добытого трудом: он ищет в книгах
      То, что ему вовеки не найти.
      Ахерн. А почему б тебе, кто все познал,
      К нему не постучаться и не бросить
      Намек на истину – не больше, чем достанет
      Постичь: ему не хватит целой жизни
      Чтоб отыскать хоть черствую краюшку
      Тех истин, что тебе – как хлеб насущный;
      Лишь слово обронить – и снова в путь?
      Робартс. Он обо мне писал цветистым слогом,
      Что перенял у Пейтера, а после,
      Чтоб завершить рассказ, сказал, я умер, -
      Вот и останусь мертвым для него.
      Ахерн. Так спой еще о лунных превращеньях!
      Воистину, твои слова – как песнь:
      «Мне пел ее когда-то мой создатель…»
      Робартс: Луна проходит двадцать восемь фаз,
      От света к тьме и вспять по всем ступеням,
      Не менее. Но только двадцать шесть -
      Те колыбели, что качают смертных:
      Нет жизни ни во тьме, ни в полном свете.
      От первого серпа до половины
      Нас увлекают грезы к приключеньям,
      И человек блажен, как зверь иль птица.
      Но лишь начнет круглиться лунный бок -
      И смертный устремляется в погоню
      За прихотью чудной, за измышленьем
      Невероятным, на пределе сил,
      Но все же не вполне недостижимым;
      И хоть его терзает плеть сознанья,
      Но тело, созревая изнутри,
      Становится прекрасней шаг от шага.
      Одиннадцать шагов прошло – Афина
      За волосы хватает Ахиллеса,
      Повержен Гектор, в мир явился Ницше:
      Двенадцатая фаза – ночь героя.
      Рожденный дважды, дважды погребенный,
      Утратит силу он пред полнолуньем
      И возродится слабым, точно червь:
      Тринадцатая фаза ввергнет душу
      В войну с самой собой, и в этой битве
      Рука бессильна; а затем, в безумье,
      В неистовстве четырнадцатой фазы,
      Душа, вострепетав, оцепенеет
      И в лабиринте собственном замрет.
      Ахерн. Спой песню до конца, да не забудь
      Пропеть о том чудесном воздаянье,
      Что увенчает сей тернистый путь.
      Робартс. Мысль в образ претворяется, и телом
      Становится душа; душа и тело
      В час полнолунья слишком совершенны,
      Чтоб низойти в земную колыбель,
      И слишком одиноки для мирского:
      Исторгнуты душа и тело прочь
      Из мира форм.
      Ахерн. Так вот каков предел
      Всем снам души – облечься красотою
      В прекрасном теле, женском иль мужском!
      Робартс. А ты не знал?
      Ахерн. Поется в этой песне:
      Возлюбленные наши обрели
      Утонченность изящных, узких пальцев
      От ран и смерти, от высот Синая
      Иль от бича кровавого в руках
      Своих же – в давнем, неустанном беге
      Из колыбели в колыбель, покуда
      Из одиночества души и тела
      Краса не излилась во зримый мир.
      Робартс. Кто полюбил, тот знает это сердцем.
      Ахерн. А этот ужас в их глазах – должно быть,
      Воспоминанье иль предзнанье часа,
      Когда весь мир в сиянье растворится
      И небеса разверзнутся в ничто.
      Робартс. Когда луна полна, ее созданья
      Встречаются крестьянам на холмах,
      И те трепещут и бегут в испуге;
      Душа и тело, отрешась от мира,
      Застыли в отрешенности своей,
      И созерцают неотрывным взором
      Те образы, что прежде были мыслью:
      Лишь образ совершенный, неподвижный
      И от других отъединенный в силах
      Нарушить отчуждение прекрасных,
      Пресыщенных и безразличных глаз.
      Тут Ахерн рассмеялся ломким смехом,
      Задумавшись о человеке в башне,
      Его свече бессонной, о пере,
      Без устали скрипящем час за часом.
      Робартс. И вот луна склоняется к ущербу.
      Узнав об одиночестве своем,
      Душа опять дрожит по колыбелям,
      Но все переменилось для нее:
      Отныне ей удел – служенье Миру.
      Она и служит, избирая путь,
      Из всех труднейший, на пределе сил,
      Но все же не вполне недостижимый.
      Душа и тело вместе принимают
      Суровые труды.
      Ахерн. До полнолунья
      Душа стремится внутрь, а после – в мир.
      Робартс. Безвестен ты, и на пороге смерти,
      И книг не пишешь – вот и трезв умом.
      Купец, мудрец, политик, реформатор,
      Покорный муж и верная жена,
      Все это – колыбель за колыбелью,
      И наспех все, и каждый безобразен:
      Лишь в безобразье обретают души
      Спасение от грез.
      Ахерн. А что о тех,
      Кто, отслужив свое, освободился?
      Робартс. Тьма, как и полный свет, их исторгает
      За грань, и там они парят в тумане,
      Перекликаясь, как нетопыри;
      Они чужды желаний и не знают
      Добра и зла, не мыслят с торжеством
      О совершенстве своего смиренья;
      Что ветер им навеет – то и молвят;
      Пределы безобразья перейдя,
      Они лишились образа и вида;
      Податливы и пресны, словно тесто,
      Какой велишь, такой и примут вид.
      Ахерн. А что потом?
      Робартс. Как вымесится тесто,
      Чтоб далее могло любую форму
      Принять, какую для нее измыслит
      Природа-повариха, – так и вновь
      Серпом новорожденным круг зачнется.
      Ахерн. А избавленье? Что ж ты не допел?
      Пой песню, пой!
      Робартс. Горбун, Святой и Шут -
      Последние пред полной тьмой. И здесь,
      Меж безобразьем тела и сознанья,
      Натянут лук пылающий, что может
      Стрелу пустить на волю, за пределы
      Извечного вращенья колеса,
      Жестокой красоты, словес премудрых,
      Неистовства приливов и отливов.
      Ахерн. Когда б не так далеко до постели,
      Я постучался бы к нему и встал
      Под перекрестьем балок, у дверей
      Той залы, чья скупая простота -
      Приманка для премудрости, которой
      Ему не обрести. Я б роль сыграл -
      Ведь столько лет прошло, и нипочем
      Меня он не узнает, – примет, верно,
      За пришлого пьянчугу из деревни.
      А я б стоял и бормотал, пока
      Он не расслышал бы в речах бессвязных:
      «Горбун, Святой и Шут», и что они -
      Последних три серпа пред лунной тьмою.
      На том бы и ушел я, спотыкаясь,
      А он бы день за днем ломал мозги,
      Но так и не постиг бы смысл обмолвки.
      Сказал и рассмеялся от того,
      Насколько трудной кажется загадка -
      Но как проста разгадка. Нетопырь
      Из зарослей орешника взметнулся
      И закружил над ними, вереща.
      И свет погас в окне высокой башни.
 

 
      Beloved, gaze in thine own heart,
      The holy tree is growing there;
      From joy the holy branches start,
      And all the trembling flowers they bear.
      The changing colours of its fruit
      Have dowered the stars with metry light;
      The surety of its hidden root
      Has planted quiet in the night;
      The shaking of its leafy head
      Has given the waves their melody,
      And made my lips and music wed,
      Murmuring a wizard song for thee.
      There the Joves a circle go,
      The flaming circle of our days,
      Gyring, spiring to and fro
      In those great ignorant leafy ways;
      Remembering all that shaken hair
      And how the winged sandals dart,
      Thine eyes grow full of tender care:
      Beloved, gaze in thine own heart.
 
      Gaze no more in the bitter glass
      The demons, with their subtle guile.
      Lift up before us when they pass,
      Or only gaze a little while;
      For there a fatal image grows
      That the stormy night receives,
      Roots half hidden under snows,
      Broken boughs and blackened leaves.
      For ill things turn to barrenness
      In the dim glass the demons hold,
      The glass of outer weariness,
      Made when God slept in times of old.
      There, through the broken branches, go
      The ravens of unresting thought;
      Flying, crying, to and fro,
      Cruel claw and hungry throat,
      Or else they stand and sniff the wind,
      And shake their ragged wings; alas!
      Thy tender eyes grow all unkind:
      Gaze no more in the bitter glass.
 

 

Перевод с английского Анны Блейз

 
      Застыли деревья в осенней красе,
      Сухая тропка ведет
      Туда, где под сенью октябрьской мглы
      По небу в зеркале вод
      Дикие лебеди тихо скользят -
      Без одного шестьдесят.
 
      Осень сошла в девятнадцатый раз
      С тех пор, как я счет открыл
      И, сбившись со счета, застыл, оглушен
      Гулкими взмахами крыл,
      Когда друг за другом они взвились,
      Кругами взмывая ввысь.
 
      И память о танце блистающих птиц
      Сжимает мне сердце тоской:
      Все так измеилось, все стало иным
      С тех пор, как, шагая легко,
      Впервые я вышел к воде и застыл
      Под звон колокольных крыл.
 
      Все так же без устали в стылых волнах
      Нежатся, плещут они
      И пара за парою тянутся ввысь;
      Сердца их, как встарь, юны,
      Победы и страсть, как в былые дни,
      Все так же нисходят к ним.
 
      Но ныне иною они облеклись,
      Таинственной красотой.
      В каких камышах они гнезда совьют,
      Где обретут покой,
      Чей взор усладят, когда новый рассвет
      Мне скажет, что их уже нет?
 

Комментарии

 
      Кулэ (Coole) – парк Кулэ, имение Августы Грегори в графстве Голуэй. Леди Августа Грегори (1852-1932) – подруга и покровительница Йейтса; вместе с ним основала Ирландский литературный театр и Театр Аббатства в Дублине (в 1904 г.); автор пьес, переводчик ирландских саг.
 
      The Wild Swans at Coole
 
      The trees are in their autumn beauty,
      The woodland paths are dry,
      Under the October twilight the water
      Mirrors a still sky;
      Upon the brimming water among the stones
      Are nine-and-fifty swans.
 
      The nineteenth autumn has come upon me
      Since I first made my count;
      I saw, before I had well finished,
      All suddenly mount
      And scatter wheeling in great broken rings
      Upon their clamorous wings.
 
      I have looked upon those brilliant creatures,
      And now my heart is sore.
      All's changed since I, hearing at twilight,
      The first time on this shore,
      The bell-beat of their wings above my head,
      Trod with a lighter tread.
 
      Unwearied still, lover by lover,
      They paddle in the cold
      Companionable streams or climb the air;
      Their hearts have not grown old;
      Passion or conquest, wander where they will,
      Attend upon them still.
 
      But now they drift on the still water,
      Mysterious, beautiful;
      Among what rushes will they build,
      By what lake's edge or pool
      Delight men's eyes when I awake some day
      To find they have flown away?
 

 

Перевод с английского Анны Блейз

 
      Другие – ведь ты не была верна
      Той клятве заветной – стали подругами мне.
      Но гляжу ли смерти в лицо,
      Восхожу ль на высоты сна,
      Нахожу ль забытье в вине -
      Вдруг встречаю твое лицо.
 

 
      Others because you did not keep
      That deep-sworn vow have been friends of mine;
      Yet always when I look death in the face,
      When I clamber to the heights of sleep,
      Or when I grow excited with wine,
      Suddenly I meet your face.
 

 

Перевод с английского Анны Блейз

 
      В губы входит вино,
      В очи любовь вникает:
      Большего знать не дано
      Нам до смертного края.
      Подношу я к губам вино
      И гляжу на тебя, вздыхая.
 

 
      Wine comes in at the mouth
      And love comes in at the eye;
      That's all we shall know for truth
      Before we grow old and die.
      I lift the glass to my mouth,
      I look at you, and I sigh.
 

 

Перевод с английского Анны Блейз

 
      Умолкни, сердце, трепет укроти,
      Припомни древней мудрости закон:
      Кто дрогнет пред волною, и огнем,
      И ветром звезд, метущим небосклон,
      Того сметет волною, и огнем,
      И ветром звездным: нет ему пути
      В сей величавый одинокий сонм.
 

 
      Be you still, be you still, trembling heart;
      Remember the wisdom out of the old days:
      Him who trembles before the flame and the flood,
      And the winds that blow through the starry ways,
      Let the starry winds and the flame and the flood
      Cover over and hide, for he has no part
      With the lonely, majestical multitude.
 

 

Перевод с английского Анны Блейз

 
      Когда стоял он средь толпы в селенье Дромахар,
      Душа его влеклась к шелкам девического платья,
      И прежде чем земля взяла его в свои объятья,
      Успел познать он вздох любви и страстной ласки жар.
      Но как-то раз на берегу он встретил рыбака -
      И серебристая форель в его руках пропела
      О сокровенных островах неведомых пределов
      В тумане утра золотом, в вечерних облаках,
      Где на мерцающем песке, под вечный шум морской,
      Под древней кровлею ветвей, навек переплетенных,
      Ни Смерть, ни Время, ни Печаль не разлучат влюбленных;
      И он услышал эту песнь – и потерял покой.
      Когда скитался он в песках округи Лиссадел,
      Душа его была полна мирских забот и страхов,
      И прежде чем он под холмом истлел могильным прахом,
      В трудах и счетах много лет истратить он успел.
      Но как-то раз он проходил вдоль кромки синих вод,
      И жирный червь прошелестел вдогонку ртом землистым,
      Что есть под небом золотым, под небом серебристым
      Счастливый, нежный, как цветы, восторженный народ,
      Где не иссякнет никогда танцора алчный пыл:
      Луна и солнце на ладонь к нему с небес ложатся,
      И стопы легче ветерка без устали кружатся;
      И он, услышав эту речь, о мудрости забыл.
      Когда сидел он над водой колодца Сканавин,
      Душа его рвалась от мук, мечтая об отмщенье,
      И прежде чем в земной ночи он растворился тенью,
      Успел отмыть он грязь обид во вражеской крови.
      Но как-то раз в недобрый час у тихого пруда
      Жестокосердно вслед ему шепнул спорыш ползучий
      О том, как тишина веков бессмертных счастью учит,
      Пока без умолку шумит и плещется вода
      На север, запад иль на юг от бренных берегов
      В сиянье серебристых бурь и полдней золоченых,
      Где полночь, как лебяжий пух, окутает влюбленных;
      И он, услышав те слова, забыл своих врагов.
      Когда уснул он под холмом в лощине Лугнагалл,
      Он мог познать бы наконец спокойствие могилы -
      Теперь, когда земля его навеки поглотила,
      Над мертвой плотью вознеся сырой, холодный вал, -
      Когда б не черви, что вились вокруг его костей,
      Без умолку твердя одно с неутолимым стоном:
      О том, что Бог Свои персты простер над небосклоном,
      Струя с высот полдневный зной томлений и страстей
      Туда, где кружится танцор у неусыпных вод
      И спят влюбленные во мгле, не зная расставанья,
      Покуда Бог не опалит вселенную лобзаньем…
      И под землею он вовек покоя не найдет.
 

Комментарии

 
      Дромахар (Dromahair) – деревня к юго-востоку от озера Лох-Гилл, в графстве Лейтрим.
      Лиссадел (Lissadell) – приморский район в графстве Слайго, на северном побережье залива Драмклифф. В Лиссаделе находился дом семейства Гор-Бут, из которого происходили подруги Йейтса Констанс (1868-1927) и Ева (1870-1926).
      Колодец Сканавин (Tubber Scanavin – "Ястребиный источник") – источник в графстве Слайго, близ селения Кулани (Coolaney). В его честь Йейтс дал название своей пьесе "У ястребиного источника".
      Лугнагалл (Lug na nGall – "Чужакова Круча") – местность при въезде в долину Глен-Кар (Слайго).
 
      (с) Анна Блейз
 

The Man Who Dreamed of Faeryland

 
      He stood among a crowd at Dromahair;
      His heart hung all upon a silken dress,
      And he had known at last some tenderness,
      Before earth took him to her stony care;
      But when a man poured fish into a pile,
      It seemed they raised their little silver heads,
      And sang what gold morning or evening sheds
      Upon a woven world-forgotten isle
      Where people love beside the ravelled seas;
      That Time can never mar a lover's vows
      Under that woven changeless roof of boughs:
      The singing shook him out of his new ease.
 
      He wandered by the sands of Lissadell;
      His mind ran all on money cares and fears,
      And he had known at last some prudent years
      Before they heaped his grave under the hill;
      But while he passed before a plashy place,
      A lug-worm with its grey and muddy mouth
      Sang that somewhere to north or west or south
      There dwelt a gay, exulting, gentle race
      Under the golden or the silver skies;
      That if a dancer stayed his hungry foot
      It seemed the sun and moon were in the fruit:
      And at that singing he was no more wise.
 
      He mused beside the well of Scanavin,
      He mused upon his mockers: without fail
      His sudden vengeance were a country tale,
      When earthy night had drunk his body in;
      But one small knot-grass growing by the pool
      Sang where – unnecessary cruel voice -
      Old silence bids its chosen race rejoice,
      Whatever ravelled waters rise and fall
      Or stormy silver fret the gold of day,
      And midnight there enfold them like a fleece
      And lover there by lover be at peace.
      The tale drove his fine angry mood away.
 
      He slept under the hill of Lugnagall;
      And might have known at last unhaunted sleep
      Under that cold and vapour-turbaned steep,
      Now that the earth had taken man and all:
      Did not the worms that spired about his bones
      Proclaim with that unwearied, reedy cry
      That God has laid His fingers on the sky,
      That from those fingers glittering summer runs
      Upon the dancer by the dreamless wave.
      Why should those lovers that no lovers miss
      Dream, until God burn Nature with a kiss?
      The man has found no comfort in the grave.
 

 

Перевод с английского Анны Блейз

 
      Умолкни, неизбывный сладкий Зов!
      Ступай к небесным стражам-овчарам -
      Пускай кочуют до конца веков
      Тебе вослед сияньями во тьме.
      Иль не слыхал ты, что душа стара,
      Что ты – в прибое, в шелесте дубов,
      И в крике птиц, и в ветре на холме?
      Умолкни, неизбывный сладкий Зов!
 

 
      O sweet everlasting Voices, be still;
      Go to the guards of the heavenly fold
      And bid them wander obeying your will,
      Flame under flame, till Time be no more;
      Have you not heard that our hearts are old,
      That you call in birds, in wind on the hill,
      In shaken boughs, in tide on the shore?
      O sweet everlasting Voices, be still.
 

 

Перевод с английского Анны Блейз

 
      Дети Дану смеются в резных золотых колыбелях
      И, полуприкрыв ресницы, в ладони весело плещут.
      Поскачут они на север, когда позовет их кречет
      На белых тяжелых крыльях, с душою оледенелой.
      Дитя мое горько плачет, и я его обнимаю,
      Целую и слышу голос подземный узкой могилы.
      Пустынные ветры стонут над северным морем стылым,
      Пустынные ветры бродят над западным алым краем,
      Пустынные ветры свищут в воротах Небес, и свищут
      В воротах Ада, и гонят души, как клочья дыма;
      О сердце, сраженное ветром – ордою неукротимой,
      Что слаще сиянья свечей в изножии Девы Пречистой!
 

Комментарии

 
      Комментарии У.Б. Йейтса:
      "Я использовал ветер как символ смутных желаний и надежд – не только потому, что сиды обитают в ветре или что ветер дышит где, где хочет [1], но и потому, что ветер, дух и смутное желание всегда ассоциируются между собой".
 
      "Боги Древней Ирландии – Туата де Данаан, или Племена богини Дану, либо сиды, от Aes Sidhe или Sluagh Sidhe, народ Волшебных холмов, как обыкновенно объясняют это название, – и ныне разъезжают по стране, как в былые дни. Sidhe на гаэльском также значит "ветер"; у сидов с ветром и впрямь немало общего. Они странствуют на воздушных вихрях, на ветрах, которые в средние века называли пляской дочерей Иродиады, – несомненно, подставив Иродиаду на место некоей древней богини[2]. Заметив, как ветер кружит сухую листву на дороге, деревенские старики крестятся, думая, что это проезжают сиды".
 

Примечания

 
      [1] Из английского перевода Евангелия от Иоанна 3:8: "The wind bloweth where it listeth"; в русском синодальном переводе – "дух дышит, где хочет".
      [2] В средневековой германской мифологии Иродиада – богиня-ведьма. Йейтс мог прочитать об этом в "Тевтонской мифологии" Якоба Гримма (англ. пер. J.S. Stallybrass, 1883-1888), где указывается, что "уже в раннее Средневековье христианский миф об Иродиаде смешался с нашими местными языческими преданиями" и что "Диана, Иродиада и Хольда тождественны друг другу". Гримм также отмечает связь между Иродиадой и ветром. Имя Иродиады происходит из легенды об Иоанне Крестителе, который отказался признать законным брак иудейского правителя Ирода Антипы с Иродиадой – его племянницей и к тому же разведенной женой одного из его единокровных братьев. Согласно преданию, в день рождения Ирода дочь Иродиады от первого брака плясала перед ним, и в благодарность Ирод пообещал исполнить любое ее желание. По наущению матери девушка попросила у отчима голову Иоанна Крестителя, и тот был казнен (Мф. 14:1-12, Мк. 6:17-29). В большинстве вариантов предания, приведенных у Гримма, дочь Иродиады зовут так же, как и мать; но в библейской традиции, восходящей к иудейскому историку Иосифу Флавию, у нее другое имя – Саломея.
      …кречет – в оригинале gear-eagle (gir-eagle), библейское название неизвестной птицы, упомянутой в Лев. 11:18 и Втор. 14:17 среди "нечистых" птиц, запретных для употребления в пищу. В русском синодальном переводе – "сип"; по мнению ряда исследователей – стервятник.
 
      Перевод и примечания (с) Анна Блейз
 

The Unappeasable Host

 
      The Danaan children laugh, in cradles of wrought gold,
      And clap their hands together, and half close their eyes,
      For they will ride the North when the ger-eagle flies,
      With heavy whitening wings, and a heart fallen cold:
      I kiss my wailing child and press it to my breast,
      And hear the narrow graves calling my child and me.
      Desolate winds that cry over the wandering sea;
      Desolate winds that hover in the flaming West;
      Desolate winds that beat the doors of Heaven, and beat
      The doors of Hell and blow there many a whimpering ghost;
      O heart the winds have shaken, the unappeasable host
      Is comelier than candles at Mother Mary's feet.
 

 

Перевод с английского Анны Блейз

 
      Я встану и отправлюсь в путь на остров Иннисфри,
      Из красной глины и лозы поставлю дом и стол,
      Бобами грядки засажу по счету трижды три,
      И стану жить один и слушать пчел.
      И там придет ко мне покой, медлительным дождем
      Сочась сквозь занавес зари на гладь озерных вод;
      Там полдень пурпуром горит, а полночь – серебром,
      И коноплянка вечером поет.
      Я встану и отправлюсь в путь, куда меня зовет
      И днем и ночью тихий плеск у дальних берегов.
      На сером камне площадей, на тропке средь болот -
      Я всюду слышу сердцем этот зов.
 

История создания (из "Автобиографии" У.Б. Йейтса)

 
      "[В Лондоне] у меня были приятельницы, к которым я захаживал на чай, главным образом для того, чтобы обсудить свои идеи, которыми я не мог поделиться с другим мужчиной, не столкнувшись с какой-нибудь соперничающей идеей, но отчасти и потому, что их чай и тосты позволяли мне сэкономить несколько пенсов на автобус до дома; однако, за исключением этого доверительного обмена мыслями, с женщинами вообще я был робок и неловок. Однажды я сидел на скамье перед Британским музеем и кормил голубей; неподалеку уселись две девицы и принялись переманивать моих голубей, смеясь и перешептываясь; какое-то время я, кипя негодованием, смотрел себе под ноги, а потом встал и направился прямиком в музей, так и не повернув к ним головы. После я часто задавался вопросом: интересно, они были хороши собой или просто очень молоды? Иногда я тешил себя любовными историями, полными авантюр, в которых мне отводилась роль главного героя, временами провидел для себя путь сурового отшельничества, а порою, смешав два идеала, умерял это суровое отшельничество периодическим впадением в соблазн. Я все еще не расстался с мечтой, поселившейся в душе моей еще в отроческие годы в Слайго, – в подражание Торо поселиться на Иннисфри, маленьком островке посреди озера Лох-Гилл ; и вот как-то раз, проходя по Флит-стрит в глубокой тоске по дому, я услышал тихий плеск воды, увидел в витрине какого-то магазина фонтан с мячиком, покачивавшимся на бившей из него струе, и стал вспоминать озерную воду. Из этого неожиданного воспоминания родилось стихотворение “Иннисфри”, первые мои стихи, в ритме которых зазвучало нечто от моей собственной музыки. Я уже начал расшатывать ритм, спасаясь от риторики и того стадного чувства, которое она вызывает, но в то время еще смутно и лишь от случая к случаю понимал, что для избранной мною цели годится исключительно простой синтаксис. Пару лет спустя я бы уже не использовал ни этот традиционный архаизм в первой строке – "arise and go", ни инверсию в последней строке".
      Комментарии
      Иннисфри (Inis Fraoigh – "Остров вереска") – небольшой островок на озере Лох-Гилл, графство Слайго.
      Начальные слова стихотворения – "I will arise and go" – представляют собой цитату из английского перевода библейской притчи о блудном сыне. Соответствующий фрагмент в русском синодальном переводе: "Придя же в себя сказал: сколько наемников у отца моего избыточествуют хлебом, а я умираю от голода"; встану, пойду к отцу моему и скажу ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим; прими меня в число наемников твоих. Встал и пошел к отцу своему" (Лк. 15:17-20; курсив мой – А.Б.).
 
      Перевод с английского и комментарии (с) Анна Блейз
 

The Lake Isle of Innisfree

 
      I will arise and go now, and go to Innisfree,
      And a small cabin build there, of clay and wattles made:
      Nine bean-rows will I have there, a hive for the honey-bee,
      And live alone in the bee-loud glade.
 
      And I shall have some peace there, for peace comes dropping slow,
      Dropping from the veils of the mourning to where the cricket sings;
      There midnight's all a glimmer, and noon a purple glow,
      And evening full of the linnet's wings.
 
      I will arise and go now, for always night and day
      I hear lake water lapping with low sounds by the shore;
      While I stand on the roadway, or on the pavements grey,
      I hear it in the deep heart's core.
 

 

Перевод с английского Анны Блейз

 
      Отведал я эля из Края Вечно Живых
      И стал безутешен – мне ведомо все отныне:
      Орешником был я, когда средь моей листвы
      Изогнутый Плуг и Кормчей звезды твердыню
      В небесную высь вознесли в незапамятный год;
      Я был тростником – стлался коням под копыта;
      Я стал человеком – ветру заклятым врагом,
      Ведающим одно: не будет вовек избыта
      На груди у любимой его вековая боль,
      Губами к ее губам до смерти ему не прижаться.
      О звери лесные, о птицы небес, доколь
      Любовными вашими криками мне терзаться?
 

Комментарии

 
      Комментарии У.Б. Йейтса
      "…из Края Вечно Живых" (the Country of the Young): ""Страна юности" – в кельтской поэзии название страны богов и блаженных душ умерших.
      "…орешником был я…": "Орешник был ирландским Древом Жизни или Познания, а такое древо, несомненно, считалось в Ирландии, как и повсеместно, древом небесным".
      "Изогнутый Плуг", "Кормчая звезда": "…так ирландцы, говорящие по-гаэльски, иногда называют Медведицу и Полярную звезду".
      Примечания
      Ср. в поэме "Иерусалим" У. Блейка обращение к евреям в начале 2-й главы: "У вас есть предание, что Человек древле содержал в могучих членах своих все сущее на Небесах и на Земле; предание это вы восприняли от друидов. Однако ныне Звездные Небеса покинули могучие члены Альбиона".
      Первоначальное название этого стихотворения – "Монган размышляет о своем былом величии". Монган, как указывал Йейтс в примечании к первому изданию стихотворения ("Dome", октябрь 1898), – это "знаменитый волшебник и король, помнящий свои прошлые жизни". Однако это же имя носит Финн мак Кумал, герой ирландского цикла сказаний о фениях.
 
      Перевод и примечания (с) Анна Блейз
 

 
      I have drunk ale from the Country of the Young
      And weep because I know all things now:
      I have been a hazel-tree, and they hung
      The Pilot Star and the Crooked Plough
      Among my leaves in times out of mind:
      I became a rush that horses tread:
      I became a man, a hater of the wind,
      Knowing one, out of all things, alone, that his head
      May not lie on the breast nor his lips on the hair
      Of the woman that he loves, until he dies.
      O beast of the wilderness, bird of the air,
      Must I endure your amorous cries?
 

 
      I hear the Shadowy Horses, their long manes a-shake,
      Their hoofs heavy with tumult, their eyes glimmering white;
      The North unfolds above them clinging, creeping night,
      The East her hidden joy before the morning break,
      The West weeps in pale dew and sighs passing away,
      The South is pouring down roses of crimson fire:
      O vanity of Sleep, Hope, Dream, endless Desire,
      The Horses of Disaster plunge in the heavy clay:
      Beloved, let your eyes half close, and your heart beat
      Over my heart, and your hair fall over my breast,
      Drowning love's lonely hour in deep twilight of rest,
      And hiding their tossing manes and their tumultuous feet.
 

 

Перевод с английского Анны Блейз

 
      Или не слышишь зов мой, белая лань без рогов?
      Я стал красноухим псом, искусным в твоих следах.
      Прошел я Тропу Камней и гибельный Лес Шипов,
      Ибо кто-то вложил в мои ноги надежду и страх,
      Ненависть и желанье гнать тебя день и ночь.
      С ореховым посохом он встретил меня в лесах,
      Только взглянул без слова – и я уже мчался прочь,
      И голос мой с той поры сделался лаем пса,
      И мимо меня летят Время, Рожденье, Рост.
      Когда же Вепрь без щетины придет с Заката? клыком
      Выкорчует огни солнца, луны и звезд
      И с ворчаньем улегшись во тьме, устроится на покой.
 

Комментарий У.Б. Йейтса

 
      Перевод с английского и примечания Анны Блейз
 
      Эти лань и гончий пес – сродни тем оленям и гончим, что мелькают на страницах Артуровских легенд, маня рыцарей навстречу приключениям, а также безрогому оленю и гончему псу, что появляются в начале и в конце предания о путешествии Ойсина в Страну вечной юности. Пес этот несомненно близок гончим Аннуна [1], или Аида, – белым псам с красными ушами; валлийские крестьяне слышат порой в завывании ночного ветра, как эти псы мчатся за кем-то вслед; а также, видимо, связан с теми гончими, которые, по ирландским народным поверьям, могут проснуться и унести душу умершего, если начать оплакивать его слишком рано или причитать над ним слишком громко. Одна старуха рассказывала мне и моей приятельнице, как заметила однажды белых птиц, кружащих над зачарованным местом; но, подойдя ближе, она увидела, что у них собачьи головы; и я не сомневаюсь, что мой гончий пес и эти птицы с собачьими головами – из одного рода. Своих пса и оленя я встретил в одной гаэльской поэме прошлого века о путешествии Ойсина в Страну юности [2]. Ойсин попадает на берег моря, погнавшись на охоте за безрогим оленем, а когда они с Ниав скачут по морю, он замечает среди волн (у меня сейчас нет под рукой той гаэльской поэмы, так что пересказываю по памяти) юношу, преследующего деву с золотым яблоком, а затем – гончего пса с одним красным ухом, мчащегося вслед за безрогой ланью. Эти лань и гончий пес представляются мне очевидными образами желания: желания мужчины, жаждущего женщину, и желания женщины, жаждущей желания мужчины, и вообще всякого желания, подобного этим [3]. Именно так я истолковал эти символы в "Странствиях Ойсина" и заставил моего влюбленного героя вздохнуть при виде "бессмертного желанья Бессмертных"[4], отраженного в их лицах. Человек с ореховым посохом в моем стихотворении – быть может, сам Энгус, Владыка Любви; а вепрь без щетины должен прийти именно "с Заката" потому, что в Ирландии, как и в других странах, западная сторона – это сторона символической тьмы и смерти.
      [1] Аннун (Annwn, Annwyn) – в валлийской мифологии нижний мир, царство мертвых. Согласно древнему поверью, бытовавшему в Уэльсе еще в конце XIX в., гончие псы Аннуна – свора призрачных псов, которые проносятся по небу в ненастные ночи и несут с собой беды и смерть (вариант мифологемы Дикой Охоты). В "Мабиногион" (собрании валлийских легенд) псы Аннуна описаны так: "Они были белы как снег, а их уши – красны; и белое и красное сверкало и переливалось".
      [2] Имеется в виду поэма Майкла Комина (Micheal Coimin, англизир. Michael Comyn, XVIII в.) под названием "Песнь об Ойсине в Стране юности" ("Laoidh Oisin ar Thir na n-Og", ок. 1750). Вот подстрочный перевод строк, на которые ссылается Йейтс: "Также увидели мы рядом с нами / резво скачущую безрогую лань / и белого красноухого пса, / дерзко подгоняющего ее вперед. / Также узрели мы, воистину, без обмана, / Юную деву верхом на буром коне, / С золотым яблоком в правой руке, / Мчавшуюся по верхушкам волн. / За нею увидели мы / Юного всадника на белом коне, / В пурпурном с алым атласном плаще, / И в руке его – меч с золотой рукоятью".
      [3] Аллюзия на высказывание из "Застольных бесед" английского поэта Сэмюэла Тэйлора Кольриджа (1772-1834): "Мужчина желает женщину; но женщина редко желает чего-либо иного, кроме желания мужчины".
      [4] Цитата из поэмы У.Б. Йейтса "Странствия Ойсина".
 

 
      Do you not hear me calling, white deer with no horns?
      I have been changed to a hound with one red ear;
      I have been in the Path of Stones and the Wood of Thorns,
      For somebody hid hatred and hope and desire and fear
      Under my feet that they follow you night and day.
      A man with a hazel wand came without sound;
      He changed me suddenly; I was looking another way;
      And now my calling is but the calling of a hound;
      And Time and Birth and Change are hurrying by.
      I would that the Boar without bristles had come from the West
      And had rooted the sun and moon and stars out of the sky
      And lay in the darkness, grunting, and turning to his rest.
 

 

Перевод с английского Анны Блейз

 
      Брожу одиноко
      У кромки озерных вод,
      Где ветер кричит в осоке:
      "Пока небосвод
      С оси не сойдет, и не рухнет полюс,
      И руки не ввергнут в бездну
      Стяги Запада и Востока,
      И свет не распустит пояс,
      Не лежать тебе с милою вместе,
      Обнявшись во сне глубоком".
 

Комментарии

 
      "…пока небосвод / с оси не сойдет…" – комментируя эти строки, Йейтс поясняет, что небесная ось здесь аналогична древнему образу Древа Жизни.
 
      (с) Анна Блейз
 

 
      I wander by the edge
      Of this desolate lake
      Where wind cries in the sedge:
      Until the axle break
      That keeps the stars in their round,
      And hands hurl in the deep
      The banners of East and West,
      And the girdle of light is unbound,
      Your breast will not lie by the breast
      Of your beloved in sleep.
 

 

Перевод с английского Анны Блейз

 
      Древний народ мы, веселый народ,
      Древний народ:
      Тысячелетьям, тысячелетьям
      Утратили счет.
 
      Дар этим детям, отвергнувшим мир, -
      Любовь и молчанье,
      Долгая ночь, росная ночь
      В звездном сиянье.
 
      Дар этим детям, отвергнувшим мир, -
      Отдых от смерти:
      Дара прекрасней на свете нет,
      Верьте – не верьте.
 
      Древний народ мы, веселый народ,
      Древний народ:
      Тысячелетьям, тысячелетьям
      Утратили счет.
 

Комментарии

 
      Диармайд и Грайне – герои ирландского эпоса (цикл Финна). Красавице Грайне выбрала себе в мужья юного Диармайда и бежала с ним, спасаясь от брака с престарелым Финном (вождем фениев – ирландской военной дружины, к которой принадлежал и Диармайд). Согласно комментарию Йейтса, они "переходили с места на место по всей Ирландии, но в конце концов Дермот [т.е. Диармайд. – А.Б.] был убит у моря, на мысу Бенбалбен, а Финн завоевал любовь Грайне и вместе с нею, склонившей голову ему на плечо, предстал перед собранием фениев, а те при виде их разразились безудержным смехом". Приведенный Йейтсом вариант концовки содержится только в одном из 41 дошедшего до нас списка саги; этот вариант датирован XVIII веком. В двух древнейших списках Грайне призывает своих сыновей отомстить Финну.
      Кромлех – доисторическое мегалитическое сооружение: несколько продолговатых камней, вкопанных в землю вертикально и перекрытых плоской каменной плитой. Во многих местностях Ирландии подобные сооружения называют "ложем" Диармайда и Грайне: согласно преданию, во время бегства от Финна и его воинов влюбленные провели одну из ночей под защитой кромлеха.
 
      (с) Анна Блейз
 

 
      We who are old, old and gay,
      O so old!
      Thousands of years, thousands of years,
      If all were told:
 
      Give to these children, new from the world,
      Silence and love;
      And the long dew-dropping hours of the night,
      And the stars above:
 
      Give to these children, new from the world,
      Rest far from men.
      Is anything better, anything better?
      Tell us it then:
 
      Us who are old, old and gay,
      O so old!
      Thousands of years, thousands of years,
      If all were told.
 

 

Перевод с английского Анны Блейз

 
      Пылал мой лоб неведомым огнем,
      А в зарослях орешника – прохлада.
      Я срезал гибкий прут и на лесу
      Наживкой сладкой ягоду приладил.
      И только светляки спорхнули в ночь
      И звезды замерцали светляками,
      Я выловил искристую форель
      С серебряной спиной и плавниками.
 
      Я отошел раздуть огонь в костре,
      Оставив на песке свою добычу,
      Но слышу – за спиной трава шуршит
      И тихий голос рыболова кличет.
      Мерцающая дева на песке
      В венке из белых яблоневых веток
      Окликнула по имени меня
      И растворилась серебристым светом.
 
      И пусть прошло в скитаньях много лет
      В краях пустынных и краях холмистых, -
      Я деву разыщу и обниму
      И поцелуем губ коснусь искристых;
      И в пестрых травах буду собирать,
      Покуда день и час не грянет Судный,
      Серебряные яблоки луны
      И золотые яблоки полудней.
 

Комментарии У.Б. Йейтса

 
      Энгус, в описании Йейтса, – "бог юности, красоты и поэзии. Он царствует в Тир-нан-Ог, Стране юности".
      Орешник: "Орешник был ирландским Древом Жизни или Познания, а такое древо, несомненно, считалось в Ирландии, как и повсеместно, древом небесным".
      Форель: Йейтс отмечает, что "дети богини Дану могут принимать любой облик, и те, что обитают в воде, нередко принимают образ рыбы".
 
      Примечания
      В основу стихотворения легла ирландская сага "Видение Энгуса". Сага повествует о том, как волшебная дева Каэр Иб Ормат посетила Энгуса во сне и зажгла в его сердце такую любовь, что Энгус заболел от тоски и излечился лишь после того, как разыскал возлюбленную.
      Орешник в кельтской традиции – дерево благотворной магии.
 
      Перевод и примечания (с) Анна Блейз
 

 
      I went out to the hazel wood,
      Because a fire was in my head,
      And cut and peeled a hazel wand,
      And hooked a berry to a thread;
      And when white moths were on the wing,
      And moth-like stars were flickering out,
      I dropped the berry in a stream
      And caught a little silver trout.
 
      When I had laid it on the floor
      I went to blow the fire aflame,
      But something rustled on the floor,
      And some one called me by my name:
      It had become a glimmering girl
      With apple blossom in her hair
      Who called me by my name and ran
      And faded through the brightening air.
 
      Though I am old with wandering
      Through hollow lands and hilly lands.
      I will find out where she has gone,
      And kiss her lips and take her hands;
      And walk among long dappled grass,
      And pluck till time and times are done
      The silver apples of the moon,
      The golden apples of the sun.
 

 

Перевод с английского Анны Блейз

 
      – Для кого мастеришь ты наряд пестротканый?
 
      – В яркий плащ я одену Печаль.
      О, прекрасна для взора, светла и желанна
      Будет людям казаться Печаль,
      Так светла и желанна!
 
      – Для кого снаряжаешь ты лодку в скитанья?
 
      – В быстрый челн усажу я Печаль.
      О как вольно и ночью и днем, неустанно,
      Будет по морю мчаться Печаль, -
      День и ночь, неустанно!
 
      – Что ты вяжешь из шерсти белее тумана?
 
      – В мягкий пух я обую Печаль.
      О, неслышною поступью, легче тумана
      Будет к людям являться Печаль, -
      Так легко и нежданно!
 

 
      "What do you make so fair and bright?'
 
      "I make the cloak of Sorrow:
      O lovely to see in all men's sight
      Shall be the cloak of Sorrow,
      In all men's sight.'
 
      "What do you build with sails for flight?'
 
      "I build a boat for Sorrow:
      O swift on the seas all day and night
      Saileth the rover Sorrow,
      All day and night.'
 
      "What do you weave with wool so white?'
 
      "I weave the shoes of Sorrow:
      Soundless shall be the footfall light
      In all men's ears of Sorrow,
      Sudden and light.'
 

 

Перевод с английского Анны Блейз

 
      Среди Слейтвуда, где склоны
      Тонут в озере лесном,
      Остров прячется зеленый.
      Там, где цапля бьет крылом,
      Крыс пугая водяных, -
      Мы храним от глаз чужих
      Полные до верха чаны
      Вишен краденых, румяных.
      Так пойдем, дитя людей,
      В царство фей, к лесной воде, -
      Крепче за руку держись! -
      Ибо ты не понимаешь, как печальна жизнь.
 
      Где луна холодным глянцем
      Берег Россеса зальет,
      До утра старинным танцем
      Мы сплетаем хоровод -
      В колыханье рук и взоров
      До утра прядем узоры
      Под луной у дальних вод.
      Беззаботно и легко
      Мы порхаем над волнами
      В час, когда слепыми снами
      Мир объят людской.
      Так пойдем, дитя людей,
      В царство фей, к лесной воде, -
      Крепче за руку держись! -
      Ибо ты не понимаешь, как печальна жизнь.
 
      Где вода с холмов струится
      В озерца на дне Глен-Кар,
      Где звезда не отразится,
      Затерявшись в тростниках,
      Мы форели полусонной
      Беспокойные виденья
      На ухо поем,
      Меж травы, в слезах склоненной,
      То мелькнем прозрачной тенью,
      То опять замрем.
      Так пойдем, дитя людей,
      В царство фей, к лесной воде, -
      Крепче за руку держись! -
      Ибо ты не понимаешь, как печальна жизнь.
 
      С потемневшими очами
      Он идет на зов:
      Не слыхать ему мычанья
      Стада с солнечных холмов,
      Не видать возни мышиной
      Возле ящика с крупой,
      Пенье чайника в камине
      Не вдохнет в него покой.
      Он уходит от людей,
      В царство фей, к лесной воде, -
      Крепче за руку держись! -
      Ты вовеки не узнаешь, как печальна жизнь.
 

Комментарии

 
      Слейтвуд (Sleuth Wood, более распространенное название – Slish Wood, от slis- – "расположенный на склоне") – лес на южном берегу озера Лох-Гилл, к юго-востоку от г. Слайго.
      "Остров… зеленый" – остров Иннифсри; см. стихотворение "Озерный остров Иннисфри".
      Россес, Россес-пойнт (Rosses Point) – приморская местность и деревушка, расположенная на небольшом мысу в ирландском графстве Мэйо, близ Слайго. Йейтс поясняет, что это – "достопримечательная местность. Там есть небольшой каменистый мыс (point), на котором если кто уснет, рискует проснуться дурачком: эльфы унесут его душу".
      Глен-Кар (Glen Car, точнее Gleann an Chairte – "Долина исполинского камня") – долина к северо-востоку от г. Слайго, неподалеку от Драмклиффа. По ее склону стекает водопад; на дне вода собирается в озеро.
 
      (с) Анна Блейз
 

 
      Where dips the rocky highland
      Of Sleuth Wood in the lake,
      There lies a leafy island
      Where flapping herons wake
      The drowsy water-rats;
      There we've hid our faery vats,
      Full of berries
      And of reddest stolen cherries.
      Come away, O human child!
      To the waters and the wild
      With a faery, hand in hand,
      For the world's more full of weeping than you can understand.
 
      Where the wave of moonlight glosses
      The dim grey sands with light,
      Far off by furthest Rosses
      We foot it all the night,
      Weaving olden dances,
      Mingling hands and mingling glances
      Till the moon has taken flight;
      To and fro we leap
      And chase the frothy bubbles,
      While the world is full of troubles
      And is anxious in its sleep.
      Come away, O human child!
      To the waters and the wild
      With a faery, hand in hand,
      For the world's more full of weeping than you can understand.
 
      Where the wandering water gushes
      From the hills above Glen-Car,
      In pools among the rushes
      That scarce could bathe a star,
      We seek for slumbering trout
      And whispering in their ears
      Give them unquiet dreams;
      Leaning softly out
      From ferns that drop their tears
      Over the young streams.
      Come away, O human child!
      To to waters and the wild
      With a faery, hand in hand,
      For the world's more full of weeping than you can understand.
 
      Away with us he's going,
      The solemn-eyed:
      He'll hear no more the lowing
      Of the calves on the warm hillside
      Or the kettle on the hob
      Sing peace into his breast,
      Or see the brown mice bob
      Round and round the oatmeal-chest.
      For be comes, the human child,
      To the waters and the wild
      With a faery, hand in hand,
      from a world more full of weeping than you can understand.
 

 

Перевод с английского Анны Блейз

 
      О, кто сказал, что красота минует, словно сон?
      Тоскуют алые уста, надменны и скорбны,
      О том, что мир не посетят чарующие сны
      С тех пор, как траурным костром взметнулся Илион
      И пали Уснеха сыны.
 
      И мы в тревогах и трудах рассеемся, как дым,
      Но среди обликов людских, струящихся с земли,
      Под бренной пеною небес, где звезды отцвели,
      Меж вереницы бледных волн под ветром ледяным
      Пребудет одинокий лик.
 
      Склонитесь, ангелы, пред ней в заоблачном дому!
      До вас и прежде, чем в тиши раздался первый вздох,
      Над бездной водною витал усталый добрый Бог:
      Он расстелил зеленый мир по слову Своему
      Ковром для этих легких ног.
 

Комментарии

 
      Илион (Троя) – в греческой мифологии город, захваченный и сожженный греками в результате Троянской войны. Причиной войны стало похищение спартанской царицы Елены Прекрасной троянским царевичем Парисом.
      "…Уснеха сыны" – в ирландской мифологии трое братьев: Найси, Андле и Ардан, сыновья уладского воина Уснеха. Найси бежал на чужбину вместе со своей возлюбленной Дейрдре, которая была просватана за уладского короля Конхобара; братья последовали за ними. Но в конце концов их хитростью вынудили вернуться в Улад, и они были убиты воинами Конхобара.
 
      (с) Анна Блейз
 

 
      Who dreamed that beauty passes like a dream?
      For these red lips, with all their mournful pride,
      Mournful that no new wonder may betide,
      Troy passed away in one high funeral gleam,
      And Usna's children died.
 
      We and the labouring world are passing by:
      Amid men's souls, that waver and give place
      Like the pale waters in their wintry race,
      Under the passing stars, foam of the sky,
      Lives on this lonely face.
 
      Bow down, archangels, in your dim abode:
      Before you were, or any hearts to beat,
      Weary and kind one lingered by His seat;
      He made the world to be a grassy road
      Before her wandering feet.
 

 

Перевод с английского Анны Блейз

 
      Как играю на скрипке в Дунее -
      Ходит пляс морскою волной.
      А двоюродный брат мой – священник,
      И священник – мой брат родной.
 
      Пусть читают святые книги -
      Я и в этом не уступил:
      Всё читаю я книгу песен,
      Что на ярмарке в Слайго купил.
 
      Как помрем и пойдем на небо
      И придем к Петру у ворот,
      Всех троих он улыбкой встретит,
      Но меня пропустит вперед,
 
      Потому что праведный – весел,
      Коль родился не в горький час,
      А веселым по нраву скрипка,
      А веселым по нраву пляс.
 
      И, завидев меня, столпится
      Райский люд, закричит: "Вот те на!
      Да ведь это скрипач из Дунея!" -
      И запляшет, как в море волна.
 

Комментарии

 
      Дуней, Дунейская скала (Dooney Rock) – скала на берегу озера Лох-Гилл, в лесу Слейтвуд (графство Слайго).
      Слайго – графство на северо-западе Ирландии. В Слайго жили дед и бабка Йейтса по материнской линии; здесь он провел значительную часть своего детства.
      "…придем к Петру у ворот": в христианской традиции апостол Петр – привратник у райских дверей.
 

* * *

 
      В оригинале упомянуты два топонима, опущенные при переводе:
      Килварнет (Kilvarnet) – округа селения Баллинакарроу (Слайго).
      Мохарабуи, Махерабой (Mocharabuiee, Magheraboy, гаэл. Machaire Bui – "Желтая равнина" или "Желтое поле битвы") местность на юго-западной окраине графства Слайго; местная приходская церковь находится в селении Баллинтой.
 
      (с) Анна Блейз
 

 
      When I play on my fiddle in Dooney
      Folk dance like a wave of the sea;
      My cousin is priest in Kilvarnet,
      My brother in Mocharabuiee.
 
      I passed my brother and cousin:
      They read in their books of prayer;
      I read in my book of songs
      I bought at the Sligo fair.
 
      When we come at the end of time
      To Peter sitting in state,
      He will smile on the three old spirits,
      But call me first through the gate;
 
      For the good are always the merry,
      Save by an evil chance,
      And the merry love the fiddle,
      And the merry love to dance:
 
      And when the folk there spy me,
      They will all come up to me,
      With "Here is the fiddler of Dooney!"
      And dance like a wave of the sea.
 

 

Перевод с английского Анны Блейз

 
      Когда же я глядел в последний раз
      На черных леопардов под луной,
      На волны длинных тел и зелень глаз?
      И вольных ведьм на свете – ни одной,
      Сих дам достойнейших: ни метел их, ни слёз,
      Сердитых слёз их больше нет как нет.
      Святых кентавров не сыскать в холмах,
      И я жестоким солнцем ослеплен.
      Воительница-мать, луна, вернулась в прах.
      На рубеже пятидесяти лет
      Я боязливым солнцем ослеплен.
 

 
      When have I last looked on
      The round green eyes and the long wavering bodies
      Of the dark leopards of the moon?
      All the wild witches those most noble ladies,
      For all their broom-sticks and their tears,
      Their angry tears, are gone.
      The holy centaurs of the hills are vanished;
      I have nothing but the embittered sun;
      Banished heroic mother moon and vanished,
      And now that I have come to fifty years
      I must endure the timid sun.
 

 

Перевод с английского Анны Блейз

 
      Шепталась с птицами луна, и я воскликнул: "Пусть
      Не молкнут крики кулика и ржанки горький стон, -
      Но где же нега слов твоих, и радость их, и грусть?
      Смотри: дорогам нет конца, и нет душе приюта".
      Медово-бледная луна легла на сонный склон,
      И я на Эхтге задремал, в ручьевой стороне.
      Не ветер ветви иссушил, не зимний холод лютый, -
      Иссохли ветви, услыхав, что видел я во сне.
 
      Я знаю тропы, где идут колдуньи в час ночной,
      В венцах жемчужных поднявшись из мглы озерных вод,
      С куделью и веретеном, с улыбкой потайной;
      Я знаю, где луна плывет, где, пеною обуты,
      Танцоры племени Дану сплетают хоровод
      На луговинах островных при стынущей луне.
      Не ветер ветви иссушил, не зимний холод лютый, -
      Иссохли ветви, услыхав, что видел я во сне.
 
      Я знаю сонную страну, где лебеди кружат,
      Цепочкой скованы златой, и на лету поют,
      Где королева и король в блаженстве без отрад
      Блуждают молча: взор и слух навек у них замкнуты
      Премудростью, что в сердце им лебяжьи песни льют, -
      То знаю я да племя птиц в ручьевой стороне.
      Не ветер ветви иссушил, не зимний холод лютый, -
      Иссохли ветви, услыхав, что видел я во сне.
 

Комментарии

 
      Эхтге, Оти (Slieve Aughty, гаэл. Sliabh Echtge – "гора Эхтге") – горная гряда в графствах Голуэй и Клэр. Имя Эхтге, по преданию, носила женщина из Племен богини Дану.
      "…танцоры племени Дану" – см. комментарий к стихотворению "Неукротимая орда".
      "…лебеди кружат / Цепочкой скованы златой…". – В комментариях к поэме "Байле и Айлин" Йейтс отмечает: "превратившись в лебедей, скованных друг с другом золотой цепью, Байле и Айлин приняли тот же облик, что принимали до них и другие зачарованные любовники в древних преданиях".
 
      (с) Анна Блейз
 

 
      I CRIED when the moon was murmuring to the birds:
      "Let peewit call and curlew cry where they will,
      I long for your merry and tender and pitiful words,
      For the roads are unending, and there is no place to my mind."
      The honey-pale moon lay low on the sleepy hill,
      And I fell asleep upon lonely Echtge of streams.
      No boughs have withered because of the wintry wind;
      The boughs have withered because I have told them my dreams.
 
      I know of the leafy paths that the witches take,
      Who come with their crowns of pearl and their spindles of wool,
      And their secret smile, out of the depths of the lake;
      I know where a dim moon drifts, where the Danaan kind
      Wind and unwind their dances when the light grows cool
      On the island lawns, their feet where the pale foam gleams.
      No boughs have withered because of the wintry wind;
      The boughs have withered because I have told them my dreams.
 
      I know of the sleepy country, where swans fly round
      Coupled with golden chains, and sing as they fly.
      A king and a queen are wandering there, and the sound
      Has made them so happy and hopeless, so deaf and so blind
      With wisdom, they wander till all the years have gone by;
      I know, and the curlew and peewit on Echtge of streams.
      No boughs have withered because of the wintry wind;
      The boughs have withered because I have told them my dreams.
 
      Фазы Луны
 
      Перевод с английского Анны Блейз
 
      Прислушался старик, на мост взойдя.
      Бредут они с приятелем на юг
      Дорогой трудной. Башмаки в грязи,
      Одежда коннемарская в лохмотьях;
      Но держат шаг размеренный, как будто
      Им путь еще неблизкий до постели,
      Хоть поздняя ущербная луна
      Уже взошла. Прислушался старик.
 
      Ахерн. Что там за звук?
 
      Робартс. Камышница плеснулась,
      А может, выдра прыгнула в ручей.
      Мы на мосту, а тень пред нами – башня;
      Там свет горит – он до сих пор за чтеньем.
      Как все ему подобные, досель
      Он находил лишь образы; быть может,
      Он поселился здесь за свет свечи
      Из башни дальней, где сидел ночами
      Платоник Мильтона иль духовидец-принц
      У Шелли, – да, за одинокий свет
      С гравюры Палмера как образ тайнознанья,
      Добытого трудом: он ищет в книгах
      То, что ему вовеки не найти.
 
      Ахерн. А почему б тебе, кто все познал,
      К нему не постучаться и не бросить
      Намек на истину – не больше, чем достанет
      Постичь: ему не хватит целой жизни
      Чтоб отыскать хоть черствую краюшку
      Тех истин, что тебе – как хлеб насущный;
      Лишь слово обронить – и снова в путь?
 
      Робартс. Он обо мне писал цветистым слогом,
      Что перенял у Пейтера, а после,
      Чтоб завершить рассказ, сказал, я умер, -
      Вот и останусь мертвым для него.
 
      Ахерн. Так спой еще о лунных превращеньях!
      Воистину, твои слова – как песнь:
      «Мне пел ее когда-то мой создатель…»
 
      Робартс: Луна проходит двадцать восемь фаз,
      От света к тьме и вспять по всем ступеням,
      Не менее. Но только двадцать шесть -
      Те колыбели, что качают смертных:
      Нет жизни ни во тьме, ни в полном свете.
      От первого серпа до половины
      Нас увлекают грезы к приключеньям,
      И человек блажен, как зверь иль птица.
      Но лишь начнет круглиться лунный бок -
      И смертный устремляется в погоню
      За прихотью чудной, за измышленьем
      Невероятным, на пределе сил,
      Но все же не вполне недостижимым;
      И хоть его терзает плеть сознанья,
      Но тело, созревая изнутри,
      Становится прекрасней шаг от шага.
      Одиннадцать шагов прошло – Афина
      За волосы хватает Ахиллеса,
      Повержен Гектор, в мир явился Ницше:
      Двенадцатая фаза – ночь героя.
      Рожденный дважды, дважды погребенный,
      Утратит силу он пред полнолуньем
      И возродится слабым, точно червь:
      Тринадцатая фаза ввергнет душу
      В войну с самой собой, и в этой битве
      Рука бессильна; а затем, в безумье,
      В неистовстве четырнадцатой фазы,
      Душа, вострепетав, оцепенеет
      И в лабиринте собственном замрет.
 
      Ахерн. Спой песню до конца, да не забудь
      Пропеть о том чудесном воздаянье,
      Что увенчает сей тернистый путь.
 
      Робартс. Мысль в образ претворяется, и телом
      Становится душа; душа и тело
      В час полнолунья слишком совершенны,
      Чтоб низойти в земную колыбель,
      И слишком одиноки для мирского:
      Исторгнуты душа и тело прочь
      Из мира форм.
 
      Ахерн. Так вот каков предел
      Всем снам души – облечься красотою
      В прекрасном теле, женском иль мужском!
 
      Робартс. А ты не знал?
 
      Ахерн. Поется в этой песне:
      Возлюбленные наши обрели
      Утонченность изящных, узких пальцев
      От ран и смерти, от высот Синая
      Иль от бича кровавого в руках
      Своих же – в давнем, неустанном беге
      Из колыбели в колыбель, покуда
      Из одиночества души и тела
      Краса не излилась во зримый мир.
 
      Робартс. Кто полюбил, тот знает это сердцем.
 
      Ахерн. А этот ужас в их глазах – должно быть,
      Воспоминанье иль предзнанье часа,
      Когда весь мир в сиянье растворится
      И небеса разверзнутся в ничто.
 
      Робартс. Когда луна полна, ее созданья
      Встречаются крестьянам на холмах,
      И те трепещут и бегут в испуге;
      Душа и тело, отрешась от мира,
      Застыли в отрешенности своей,
      И созерцают неотрывным взором
      Те образы, что прежде были мыслью:
      Лишь образ совершенный, неподвижный
      И от других отъединенный в силах
      Нарушить отчуждение прекрасных,
      Пресыщенных и безразличных глаз.
      Тут Ахерн рассмеялся ломким смехом,
      Задумавшись о человеке в башне,
      Его свече бессонной, о пере,
      Без устали скрипящем час за часом.
 
      Робартс. И вот луна склоняется к ущербу.
      Узнав об одиночестве своем,
      Душа опять дрожит по колыбелям,
      Но все переменилось для нее:
      Отныне ей удел – служенье Миру.
      Она и служит, избирая путь,
      Из всех труднейший, на пределе сил,
      Но все же не вполне недостижимый.
      Душа и тело вместе принимают
      Суровые труды.
 
      Ахерн. До полнолунья
      Душа стремится внутрь, а после – в мир.
 
      Робартс. Безвестен ты, и на пороге смерти,
      И книг не пишешь – вот и трезв умом.
      Купец, мудрец, политик, реформатор,
      Покорный муж и верная жена,
      Все это – колыбель за колыбелью,
      И наспех все, и каждый безобразен:
      Лишь в безобразье обретают души
      Спасение от грез.
 
      Ахерн. А что о тех,
      Кто, отслужив свое, освободился?
 
      Робартс. Тьма, как и полный свет, их исторгает
      За грань, и там они парят в тумане,
      Перекликаясь, как нетопыри;
      Они чужды желаний и не знают
      Добра и зла, не мыслят с торжеством
      О совершенстве своего смиренья;
      Что ветер им навеет – то и молвят;
      Пределы безобразья перейдя,
      Они лишились образа и вида;
      Податливы и пресны, словно тесто,
      Какой велишь, такой и примут вид.
 
      Ахерн. А что потом?
 
      Робартс. Как вымесится тесто,
      Чтоб далее могло любую форму
      Принять, какую для нее измыслит
      Природа-повариха, – так и вновь
      Серпом новорожденным круг зачнется.
      Ахерн. А избавленье? Что ж ты не допел?
      Пой песню, пой!
 
      Робартс. Горбун, Святой и Шут -
      Последние пред полной тьмой. И здесь,
      Меж безобразьем тела и сознанья,
      Натянут лук пылающий, что может
      Стрелу пустить на волю, за пределы
      Извечного вращенья колеса,
      Жестокой красоты, словес премудрых,
      Неистовства приливов и отливов.
 
      Ахерн. Когда б не так далеко до постели,
      Я постучался бы к нему и встал
      Под перекрестьем балок, у дверей
      Той залы, чья скупая простота -
      Приманка для премудрости, которой
      Ему не обрести. Я б роль сыграл -
      Ведь столько лет прошло, и нипочем
      Меня он не узнает, – примет, верно,
      За пришлого пьянчугу из деревни.
      А я б стоял и бормотал, пока
      Он не расслышал бы в речах бессвязных:
      «Горбун, Святой и Шут», и что они -
      Последних три серпа пред лунной тьмою.
      На том бы и ушел я, спотыкаясь,
      А он бы день за днем ломал мозги,
      Но так и не постиг бы смысл обмолвки.
 
      Сказал и рассмеялся от того,
      Насколько трудной кажется загадка -
      Но как проста разгадка. Нетопырь
      Из зарослей орешника взметнулся
      И закружил над ними, вереща.
      И свет погас в окне высокой башни.
 

 
      An old man cocked his ear upon a bridge;
      He and his friend, their faces to the South,
      Had trod the uneven road. Their boots were soiled,
      Their Connemara cloth worn out of shape;
      They had kept a steady pace as though their beds,
      Despite a dwindling and late-risen moon,
      Were distant still. An old man cocked his ear.
 
      Aherne. What made that sound?
 
      Robartes. A rat or water-hen
      Splashed, or an otter slid into the stream.
      We are on the bridge; that shadow is the tower,
      And the light proves that he is reading still.
      He has found, after the manner of his kind,
      Mere images; chosen this place to live in
      Because, it may be, of the candle-light
      From the far tower where Milton's Platonist
      Sat late, or Shelley's visionary prince:
      The lonely light that Samuel Palmer engraved,
      An image of mysterious wisdom won by toil;
      And now he seeks in book or manuscript
      What he shall never find.
 
      Aherne. Why should not you
      Who know it all ring at his door, and speak
      Just truth enough to show that his whole life
      Will scarcely find for him a broken crust
      Of all those truths that are your daily bread;
      And when you have spoken take the roads again?
 
      Robartes. He wrote of me in that extravagant style
      He had learnt from Pater, and to round his tale
      Said I was dead; and dead I choose to be.
 
      Aherne. Sing me the changes of the moon once more;
      True song, though speech: "mine author sung it me."
 
      Robartes. Twenty-and-eight the phases of the moon,
      The full and the moon's dark and all the crescents,
      Twenty-and-eight, and yet but six-and-twenty
      The cradles that a man must needs be rocked in:
      For thereТs no human life at the full or the dark.
      From the first crescent to the half, the dream
      But summons to adventure and the man
      Is always happy like a bird or a beast;
      But while the moon is rounding towards the full
      He follows whatever whim's most difficult
      Among whims not impossible, and though scarred,
      As with the cat-o'-nine-tails of the mind,
      His body moulded from within his body
      Grows comelier. Eleven pass, and then
 
      Athene takes Achilles by the hair,
      Hector is in the dust, Nietzsche is born,
      Because the hero's crescent is the twelfth.
      And yet, twice born, twice buried, grow he must,
      Before the full moon, helpless as a worm.
      The thirteenth moon but sets the soul at war
      In its own being, and when that war's begun
      There is no muscle in the arm; and after,
      Under the frenzy of the fourteenth moon,
      The soul begins to tremble into stillness,
      To die into the labyrinth of itself!
      Aherne. Sing out the song; sing to the end, and sing
      The strange reward of all that discipline.
 
      Robartes. All thought becomes an image and the soul
      Becomes a body: that body and that soul
      Too perfect at the full to lie in a cradle,
      Too lonely for the traffic of the world:
      Body and soul cast out and cast away
      Beyond the visible world.
 
      Aherne. All dreams of the soul
      End in a beautiful man's or woman's body.
      Robartes. Have you not always known it?
 
      Aherne. The song will have it
      That those that we have loved got their long fingers
      From death, and wounds, or on Sinai's top,
      Or from some bloody whip in their own hands.
      They ran from cradle to cradle till at last
      Their beauty dropped out of the loneliness
      Of body and soul.
 
      Robartes. The lover's heart knows that.
 
      Aherne. It must be that the terror in their eyes
      Is memory or foreknowledge of the hour
      When all is fed with light and heaven is bare.
 
      Robartes. When the moonТs full those creatures of the full
      Are met on the waste hills by countrymen
      Who shudder and hurry by: body and soul
      Estranged amid the strangeness of themselves,
      Caught up in contemplation, the mind's eye
      Fixed upon images that once were thought;
      For separate, perfect, and immovable
      Images can break the solitude
      Of lovely, satisfied, indifferent eyes.
      And thereupon with aged, high-pitched voice
      Aherne laughed, thinking of the man within,
 
      His sleepless candle and laborious pen.
      Robartes. And after that the crumbling of the moon.
      The soul remembering its loneliness
      Shudders in many cradles; all is changed,
      It would be the world's servant, and as it serves,
      Choosing whatever task's most difficult
      Among tasks not impossible, it takes
      Upon the body and upon the soul
      The coarseness of the drudge.
      Aherne. Before the full
      It sought itself and afterwards the world.
 
      Robartes. Because you are forgotten, half out of life,
      And never wrote a book, your thought is clear.
      Reformer, merchant, statesman, learned man,
      Dutiful husband, honest wife by turn,
      Cradle upon cradle, and all in flight and all
      Deformed because there is no deformity
      But saves us from a dream.
 
      Aherne. And what of those
      That the last servile crescent has set free?
 
      Robartes. Because all dark, like those that are all light,
      They are cast beyond the verge, and in a cloud,
      Crying to one another like the bats;
      And having no desire they cannot tell
      WhatТs good or bad, or what it is to triumph
      At the perfection of oneТs own obedience;
      And yet they speak what's blown into the mind;
      Deformed beyond deformity, unformed,
      Insipid as the dough before it is baked,
      They change their bodies at a word.
      Aherne. And then?
      Rohartes. When all the dough has been so kneaded up
      That it can take what form cook Nature fancies,
      The first thin crescent is wheeled round once more.
 
      Aherne. But the escape; the song's not finished yet.
 
      Robartes. Hunchback and Saint and Fool are the last crescents.
      The burning bow that once could shoot an arrow
      Out of the up and down, the wagon-wheel
      Of beauty's cruelty and wisdom's chatter-
      Out of that raving tide-is drawn betwixt
      Deformity of body and of mind.
 
      Aherne. Were not our beds far off I'd ring the bell,
      Stand under the rough roof-timbers of the hall
      Beside the castle door, where all is stark
      Austerity, a place set out for wisdom
      That he will never find; I'd play a part;
      He would never know me after all these years
      But take me for some drunken countryman:
      I'd stand and mutter there until he caught
      "Hunchback and Saint and Fool," and that they came
      Under the three last crescents of the moon.
      And then I'd stagger out. He'd crack his wits
      Day after day, yet never find the meaning.
 
      And then he laughed to think that what seemed hard
      Should be so simple-a bat rose from the hazels
      And circled round him with its squeaky cry,
      The light in the tower window was put out.
 

 

Перевод с английского Анны Блейз

 
      Фергус.
 
      Весь день день я гнался за тобой по скалам,
      Ты ж ускользал, обличьями играя:
      То вороном прикинулся облезлым,
      От старости все перья растерявшим,
      То меж камней, как тень, мелькнул куницей,
      Но наконец подобьем человека
      Предстал передо мной, во мгле теряясь.
 
      Друид.
 
      Зачем пришел, король из Красной Ветви?
 
      Фергус.
 
      Послушай, о мудрейший из живущих!
      Когда вершил я суд, сидел со мною
      Конхобар юный. Он явил такую мудрость
      И так легко сносил он бремя власти,
      Что отдал я ему свою корону,
      Хоть тем тоску свою стремясь развеять.
 
      Друид.
 
      Зачем пришел, король из Красной Ветви?
 
      Фергус.
 
      Король! Ты сам назвал мое мученье.
      Пирую ль на холме с моим народом,
      Брожу ль в лесах, веду ли колесницу
      Вдоль пенной кромки шепчущего моря, -
      Всё тяготит чело мое корона.
 
      Друид.
 
      Зачем пришел ты, Фергус?
 
      Фергус.
 
      Трон отринуть
      И мудрость грез постичь – твое искусство.
 
      Друид.
 
      Взгляни на худобу мою и дряхлость,
      На руки, коим меч навек запретен,
      На тело, сотрясаемое дрожью!
      Я женской ласки в жизни не изведал,
      Мужчина не искал во мне собрата.
 
      Фергус.
 
      А что король? глупец, который платит
      Своею кровью за чужие грезы.
 
      Друид.
 
      Что ж, коли так, возьми котомку грез,
      Ослабь узлы и насладись мечтами.
 
      Фергус.
 
      О, жизнь моя рекою истекает,
      Струится прочь, обличьями играя!
      Кем только не был я – и каплей в море,
      И бликом на мече, и старой елью,
      Рабом, вертящим неподъемный жернов,
      И королем на золоченом троне, -
      Все это было дивно и прекрасно;
      Но ныне, все познав, я стал ничтожен.
      Друид, друид! что за тенета скорби
      Таились в серой маленькой котомке!
 

Комментарии

 
      Фергус, сын Ройга (Fergus mac Raoich) – в ирландских сагах король Улада, возлюбленный Медб, королевы Коннахта. Взял в жены мать Конхобара Несс, согласившейся на брак лишь после того, как Фергус пообещал на один год уступить трон Конхобару. За этот год Несс успела настроить благородных мужей Улада против Фергуса, и по истечении срока они отказались вновь признать его королем. Источниками образа Фергуса Йейтсу послужили, среди прочего, "История Ирландии" Стендиша Джеймса О'Грэйди (1878-1880) и поэма ирландского поэта Сэмюэла Фергюсона (1810-1886) "Отречение Фергуса мак Роя" (1864) из сборника "Песни западных гаэлов". В поэме Фергюсона Фергус, как и у Йейтса, изображен королем-поэтом, добровольно отрекающимся от трона, "дабы жить мирной лесной охотой".
      В начальной и заключительной речах Фергуса отражено знакомство Йейтса с пантеистическими представлениями древних кельтов, в том числе с верой в способность друидов (как и прочих магических существ) переселяться в другие формы жизни.
 
      (с) Анна Блейз
 

 
      Fergus. This whole day have I followed in the rocks,
      And you have changed and flowed from shape to shape,
      First as a raven on whose ancient wings
      Scarcely a feather lingered, then you seemed
      A weasel moving on from stone to stone,
      And now at last you wear a human shape,
      A thin grey man half lost in gathering night.
 
      Druid. What would you, king of the proud Red Branch kings?
 
      Fergus. This would I say, most wise of living souls:
      Young subtle Conchubar sat close by me
      When I gave judgment, and his words were wise,
      And what to me was burden without end,
      To him seemed easy, So I laid the crown
      Upon his head to cast away my sorrow.
 
      Druid. What would you, king of the proud Red Branch kings?
 
      Fergus. A king and proud! and that is my despair.
      I feast amid my people on the hill,
      And pace the woods, and drive my chariot-wheels
      In the white border of the murmuring sea;
      And still I feel the crown upon my head
 
      Druid. What would you, Fergus?
 
      Fergus. Be no more a king
      But learn the dreaming wisdom that is yours.
 
      Druid. Look on my thin grey hair and hollow cheeks
      And on these hands that may not lift the sword,
      This body trembling like a wind-blown reed.
      No woman's loved me, no man sought my help.
 
      Fergus. A king is but a foolish labourer
      Who wastes his blood to be another's dream.
 
      Druid. Take, if you must, this little bag of dreams;
      Unloose the cord, and they will wrap you round.
 
      Fergus. I see my life go drifting like a river
      From change to change; I have been many things -
      A green drop in the surge, a gleam of light
      Upon a sword, a fir-tree on a hill,
      An old slave grinding at a heavy quern,
      A king sitting upon a chair of gold -
      And all these things were wonderful and great;
      But now I have grown nothing, knowing all.
      Ah! Druid, Druid, how great webs of sorrow
      Lay hidden in the small slate-coloured thing!
 

 

Перевод с английского Анны Блейз

 

СОДЕРЖАНИЕ: Байле и Айлин любили друг друга, но Энгус, Владыка Любви, пожелав, чтобы они обрели счастье в его загробной стране, принес каждому из них весть о смерти возлюбленного, из-за чего сердца их разбились, и они умерли.

 
      Едва заслышу ржанки крик
      Иль ветром колыхнет тростник, -
      Передо мной встают во мгле
      Наследник Улада, Байле,
      Буаны сладкоустый сын,
      И дева нежная Айлин,
      Лугайда дочь, владыки юга,
      Навек желанные друг другу.
      Их пыл иссякнуть не успел;
      Ни груз забот, ни дряхлость тел
      Им не поставили предел;
      И, не вкусив утех земли,
      Они в бессмертье расцвели.
 
      То было в дни, когда Христос
      Свое ученье людям нес,
      Но Бурый Бык еще страну
      Не вверг в жестокую войну.
      Байле Медовые Уста -
      Кого еще иной простак
      Байле Малоземельным звал, -
      Из Эмайн-Махи путь держал
      С толпой арфистов и певцов,
      С отрядом юных удальцов,
      К равнине тучной Муйртемне
      В мечтах о будущей жене.
      И все вокруг на все лады
      Сулили счастье молодым.
 
      И вдруг навстречу им возник
      Худой растрепанный старик:
      Лишь полплаща на нем висит,
      Зеленых косм ужасен вид,
      И в башмаки набилась грязь;
      Но, как у белки, блещет глаз.
 
      О, птичьи крики в облаках!
      О, шелест ветра в тростниках!
      Они вовеки не дадут
      В простой любви найти приют:
      Какая-нибудь Кэт иль Нэн
      Для нас, безумцев, – тень и тлен
      Пред той, чей горестный удел
      Давно истлевший бард воспел.
      Но все познавший узнает,
      Что жизнь нам дарит меж забот
      Лишь ласку уст и детский смех -
      А выше в мире нет утех.
      Так как же смеют нас дразнить
      Скотом истоптанный тростник
      И птицы – жалкий род бродяг,
      Игрушки ветра и дождя?
 
      “Несу я с юга весть Байле,
      – Сказал старик. – По всей земле
      Собрались люди как один
      Прощаться с девою Айлин.
      У всех, от старца до юнца,
      Обидой полнились сердца
      На то, что, чужака избрав,
      Айлин покинет отчий край,
      И больше им уж никогда
      Прекрасной девы не видать.
      Какой-то старец, придержав
      Ее коня, сказал: “Езжай
      Домой, найди в родных краях
      Себе достойного в мужья.
      Живи средь нас”. И в тот же миг
      Какой-то юноша приник
      К ее руке и рек, дрожа:
      “Средь нас ищи, о госпожа!”
      С напрасною мольбой Айлин
      К толпе взывала: ни один
      Не сжалился. И, пав с седла,
      Она от горя умерла”.
 
      О любящее сердце, ты -
      Игрушка собственной мечты;
      И в ослепленье признаешь
      Тебя смущающую ложь
      За воплощенье худших бед,
      Что вечно чудятся тебе…
      Байле скончался, как стрелой,
      Сраженный в сердце вестью злой.
      Носилки из ветвей сплели
      Ему друзья; и принесли
      Байле туда, где каждый год
      Меж бронзовых столбов ворот
      Пес Улада сидел, в тот день
      Всегда оплакивая тень
      Злосчастной дочери певца
      И тень героя, чьи сердца
      Не разлучились до конца:
      В тот день изменника удар
      Сгубил их в давние года -
      И Пес рыдал… Но не нашлось
      В угрюмом сердце новых слез:
      К тому, что на его порог
      Байле под грудой камня лег,
      Остался безучастен Пес -
      Лишь пару валунов принес.
 
      На счастье наше, мы живем
      Среди хлопот единым днем:
      Что с глаз долой – из сердца вон.
      Но серой птицы клюв кривой
      И серый стебель тростника
      Все помнят давние века,
      И Дейрдре, и того, кто с ней…
      И мы, гуляя с Кэт иль Нэн,
      В прибрежном ветре слышим вздох
      И укоризну: как ты мог
      Так быстро сдаться? Мы идем
      За Найси вслед одним путем.
      А птицы и седой тростник
      Так ясно помнят милый лик,
      Как будто видели вчера:
      Прекрасна Дейрдре и мудра -
      Ах, сердце знает, как мудра!
 
      А тот старик, коварный лгун,
      Плащ запахнувши на бегу,
      Уже спешил к Айлин; она,
      Толпою дев окружена,
      Меж бликов света и теней
      Вершила путь; и в полусне
      Мечтали девы, как ласкать
      Их будет чья-нибудь рука
      На брачном ложе в нежной мгле.
      Арфисты гордо шли вослед,
      Как будто музыкой могли
      Безумье сердца исцелить,
      Как будто трепетом струны
      Могли развеять страх и сны
      О бедах, ждущих впереди.
 
      Вскричал старик: “Еще один
      От зноя, хлада, ветра, волн
      Умчался прочь и погребен
      Среди равнины Муйртемне
      Под сонной грудою камней,
      И вечным Огмия письмом
      Начертано на керне том:
      “Байле из рода Рури”. Но
      Решили боги уж давно,
      Что не взойдут Айлин с Байле
      На ложе брака на земле,
      Зато изведают любовь,
      Сомкнув объятья вновь и вновь
      В иных полях, где круглый год
      Сбирают пчелы дикий мед, -
      И новость эта не нова”.
 
      Он смолк – Айлин была мертва.
      Увидев то, старик опять
      Проворно бросился бежать -
      Помчался, на бегу смеясь,
      К холму, где некий бог иль князь
      Изрек законы в старину
      И тем объединил страну;
      То место свято чтит народ
      И Троном Лейгина зовет.
 
      Все круче ввысь тропа вела;
      Над путником сгущалась мгла;
      Но с нежным клекотом к нему
      Спустились, рассекая тьму,
      Два лебедя, между собой
      Цепочкой скованы златой;
      Они его узнали: он
      Пред ними встал преображен -
      Высок, румян и горделив;
      И с легким трепетом легли
      Его воздушные крыла
      На струны арфы, что сплела
      Этайн, Мидирова жена,
      Любовной жаждой сожжена.
 
      А тех двоих, Айлин с Байле,
      Как назову? В подводной мгле
      Две рыбы, к плавнику плавник,
      Плывут меж лилий водяных;
      Две мыши на снопе зерна,
      Забытом посреди гумна,
      Друг к другу жмутся в темноте;
      Две птицы в ясной высоте,
      Где тучи разорвал восход;
      Нет, – веки ока в час ночной;
      Иль два столба одних ворот;
      Иль ветви яблони одной,
      Тенями переплетены;
      В едином звуке две струны
      Слились под пальцами певца, -
      Познали счастье без конца
      Те двое, ибо добрый друг
      Увел их в край, где нет разлук,
 
      Где им все тайны – напоказ:
      И город башен Гориас,
      И Финдриас, и Фалиас,
      И даже древний Муриас,
      Чьи исполины-короли
      Во дни младенчества земли
      Сокровищ были лишены,
      Утратив в тяготах войны
      Котел, меч, камень и копье,
      И погрузились в забытье;
      И мимо них, и меж руин
      Туда спешат Байле с Айлин,
      Где страж-гигант навек затих;
      И дрожь любви пронзает их.
 
      Нетленный мир пред ними лег:
      Они ступили за порог
      Земли и обрели покой
      Над величавою рекой,
      Где отразился только лик
      Далеких бледных звезд и блик
      Садов волшебных, что полны
      Лишь самоцветов наливных
      Иль яблок солнца и луны.
 
      Что им до нас? Они пьяны
      Вином из сердца тишины;
      И в час, когда сгустится ночь,
      Скользят в стеклянной лодке прочь,
      В морскую даль, и, обнявшись,
      Глядят в безветренную высь,
      На пестрых шкурах возлежа;
      И птицы Энгуса кружат,
      Крылами белыми, как снег,
      Их овевая в полусне
      И дуновеньем ветерка
      Колебля волосы слегка.
 
      И над могилою Байле
      Нашли поэты древних лет
      Могучий тис; а где Айлин
      Уснула – яблоню нашли,
      И вся в цвету была она.
      И так как кончилась война,
      И мирно вновь жила страна,
      И бой у брода отгремел,
      И вышло время ратных дел,
      То все поэты собрались,
      Срубили яблоню и тис
      И на дощечках записали
      Все саги о любви, что знали.
 
      Пускай о дочери певца
      Рыдают птицы без конца,
      Пускай шумит о ней тростник, -
      Что мне, любимая, до них?
      Ведь ты прекрасней и мудрей
      Вернувшейся из-за морей
      И чище сердцем, чем она;
      Но тех двоих – забыть бы нам!
      О, неотступная мечта
      Сердец влюбленных – слиться так
      С любимым сердцем, как Айлин
      С Байле сплелись, уйдя с земли!
 

Комментарии

 
      Улад – северное королевство Ирландии.
      Байле – сын Буан (Буаны), уладской богини, и Месгедры, короля Лейнстера.
      Лугайд – сын волшебника Ку Рои, король Мунстера, южного королевства Ирландии.
      Бурый бык: В саге «Похищение быка из Куальнге» королева Коннахта Медб, разгневанная тем, что принадлежавший ей огромный белорогий бык перешел к стадам ее мужа, нападает на уладов, чтобы отнять у них равного по красоте и силе бурого быка.
      «Байле Медовые Уста… Байле Малоземельный…»: В своем сборнике ирландских саг «Кухулин из Муйртемне» (1902) Августа Грегори (см. комментарии к стихотворению "Дикие лебеди в Кулэ") поясняет, что «хотя земель у Байле было мало, он все же был наследником Улада; и так он был сладкоречив, что пробуждал любовь во всех, кто его встречал, равно в мужчинах и женщинах, и за то называли его Байле Медовые Уста».
      Эмайн-Маха (Emain Macha), близ Армы (Armagh) – столица Улада в героическую эпоху.
      Муйртемне – равнина , на которой стоял дом Кухулина (совр. графство Лаут).
      «Пес Улада»: В детстве Кухулин – величайший из героев Улада – носил имя Сетанта. Имя «Кухулин» – «Пес Кулана» – он получил, когда убил чудовищного сторожевого пса, принадлежавшего кузнецу Кулану, и в качестве выкупа предложил отслужить кузнецу вместо убитой собаки.
      Дейрдре – в ирландской мифологии дочь Федельмида, сказителя при дворе уладского короля Конхобара. Красавица Дейрдре от рождения была просватана за Конхобара, но предпочла королю молодого воина Найси. Вместе с сыновьями Уснеха (см. комментарии к стихотворению «Роза мирозданья») Дейрдре бежала на чужбину, «за моря», но затем сыновей Уснеха пригласили вернуться и предательски убили, а Дейрдре силой привели в дом Конхобара. Вместе с Найси и его братьями был убит Фиаха, сын Фергуса (см. комментарии к стихотворению «Фергус и друид»). Это стало причиной раскола между уладами: Фергус и еще двое могучих уладских воинов, Дубтах и Кормак, перешли в стан врагов Конхобара. Дейрдре прожила год в доме Конхобара, после чего тот решил отдать ее в наложницы самому ненавистному для нее из всех уладов – убийце Найси, Эогану, сыну Дуртахта. По дороге в дом Эогана Дейрдре покончила с собой, бросившись с колесницы и разбив голову о камень.
      «…вечным Огмия письмом»: имеется в виду огам, древнеирландский алфавит, по преданию, изобретенный богом мудрости Огмой (Огмием).
      «…из рода Рури»: «Потомками Рури (Рудрайге)» именуются все уладские герои, кроме Кухулина. В поздних генеалогиях их род возводился через Рудрайге к Иру, сыну Миля, – одному из первых людей, прибывших на землю Ирландии.
      «В иных полях…» («…on the Great Plain» – на «Великой Равнине»): d комментариях к поэме Йейтс отмечает: «“Великая Равнина” – это Страна умерших и блаженных; ее называют также “Страной живого сердца” и еще многими другими прекрасными именами».
      «…и Троном Лейгина зовет»: Лейгин, или Лаген (Leighin, Laighen, гаэл. Laighin) – другое название Лейнстера. Трон Лейгина, или Холм Айлин (Dun Ailinne) – холм в графстве Килдар, на котором находилась одна из крепостей, принадлежавших королям Лейнстера.
      Мидир – в ирландской мифологии король сидов. Когда он привел в дом вторую жену, Этайн, первая его супруга, ревнивая колдунья Фуамнах, превратила соперницу в пурпурную муху. Ветер подхватил Этайн и перенес в жилище Энгуса, бога любви. В комментариях к поэме Йейтс поясняет, что Этайн «некогда нашла убежище в стеклянном дворце Энгуса, и мне представилось, как она там сплетала из волос Энгуса струны для арфы».
      «И город башен Гориас, / И Финдриас, и Фалиас, / И даже древний Муриас/ … Котел, меч, камень и копье»: В ирландской мифологии это четыре таинственных северных города, из которых пришли в Ирландию Племена богини Дану. В комментариях к поэме Йейтс называет их «городами знаний, недоступных смертному взору, где они [т.е. Племена богини] обрели четыре талисмана: копье, камень, котел и меч».
      «Птицы Энгуса…» – в ирландской мифологии поцелуи Энгуса превращаются в птиц.
      «…Бой у брода…» – бой между Кухулином и его лучшим другом Фер Диадом, окончившийся гибелью последнего. Описан в саге о похищении Быка из Куальнге.
 
      (с) Анна Блейз
 

 

ARGUMENT. Baile and Aillinn were lovers, but Aengus, the Master of Love, wishing them to he happy in his own land among the dead, told to each a story of the other's death, so that their hearts were broken and they died.

 
      I hardly hear the curlew cry,
      Nor the grey rush when the wind is high,
      Before my thoughts begin to run
      On the heir of Uladh, Buan's son,
      Baile, who had the honey mouth;
      And that mild woman of the south,
      Aillinn, who was King Lugaidh's heir.
      Their love was never drowned in care
      Of this or that thing, nor grew cold
      Because their bodies had grown old.
      Being forbid to marry on earth,
      They blossomed to immortal mirth.
 
      About the time when Christ was born,
      When the long wars for the White Horn
      And the Brown Bull had not yet come,
      Young Baile Honey Mouth, whom some
      Called rather Baile Little-Land,
      Rode out of Emain with a band
      Of harpers and young men; and they
      Imagined, as they struck the way
      To many-pastured Muirthemne,
      That all things fell out happily,
      And there, for all that fools had said,
      Baile and Aillinn would be wed.
 
      They found an old man running there:
      He had ragged long grass-coloured hair;
      He had knees that stuck out of his hose;
      He had puddle-water in his shoes;
      He had half a cloak to keep him dry,
      Although he had a squirrel's eye.
 
      O wandering birds and rushy beds,
      You put such folly in our heads
      With all this crying in the wind,
      No common love is to our mind,
      And our poor Kate or Nan is less
      Than any whose unhappiness
      Awoke the harp-strings long ago.
      Yet they that know all things but know
      That all this life can give us is
      A child's laughter, a woman's kiss.
      Who was it put so great a scorn
      In the grey reeds that night and morn
      Are trodden and broken hy the herds,
      And in the light bodies of birds
      The north wind tumbles to and fro
      And pinches among hail and snow?
 
      That runner said: "I am from the south;
      I run to Baile Honey-Mouth,
      To tell him how the girl Aillinn
      Rode from the country of her kin,
      And old and young men rode with her:
      For all that country had been astir
      If anybody half as fair
      Had chosen a husband anywhere
      But where it could see her every day.
      When they had ridden a little way
      An old man caught the horse's head
      With: "You must home again, and wed
      With somebody in your own land.''
      A young man cried and kissed her hand,
      "O lady, wed with one of us'';
      And when no face grew piteous
      For any gentle thing she spake,
      She fell and died of the heart-break."
 
      Because a lover's heart s worn out,
      Being tumbled and blown about
      By its own blind imagining,
      And will believe that anything
      That is bad enough to be true, is true,
      Baile's heart was broken in two;
      And he, being laid upon green boughs,
      Was carried to the goodly house
      Where the Hound of Uladh sat before
      The brazen pillars of his door,
      His face bowed low to weep the end
      Of the harper's daughter and her friend
      For athough years had passed away
      He always wept them on that day,
      For on that day they had been betrayed;
      And now that Honey-Mouth is laid
      Under a cairn of sleepy stone
      Before his eyes, he has tears for none,
      Although he is carrying stone, but two
      For whom the cairn's but heaped anew.
 
      We hold, because our memory is
      So full of that thing and of this,
      That out of sight is out of mind.
      But the grey rush under the wind
      And the grey bird with crooked bill
      Have such long memories that they still
      Remember Deirdre and her man;
      And when we walk with Kate or Nan
      About the windy water-side,
      Our hearts can hear the voices chide.
      How could we be so soon content,
      Who know the way that Naoise went?
      And they have news of Deirdre's eyes,
      Who being lovely was so wise -
      Ah! wise, my heart knows well how wise.
 
      Now had that old gaunt crafty one,
      Gathering his cloak about him, mn
      Where Aillinn rode with waiting-maids,
      Who amid leafy lights and shades
      Dreamed of the hands that would unlace
      Their bodices in some dim place
      When they had come to the marriage-bed,
      And harpers, pacing with high head
      As though their music were enough
      To make the savage heart of love
      Grow gentle without sorrowing,
      Imagining and pondering
      Heaven knows what calamity;
 
      "Another's hurried off," cried he,
      "From heat and cold and wind and wave;
      They have heaped the stones above his grave
      In Muirthemne, and over it
      In changeless Ogham letters writ -
      Baile, that was of Rury's seed.
      But the gods long ago decreed
      No waiting-maid should ever spread
      Baile and Aillinn's marriage-bed,
      For they should clip and clip again
      Where wild bees hive on the Great Plain.
      Therefore it is but little news
      That put this hurry in my shoes."
 
      Then seeing that he scarce had spoke
      Before her love-worn heart had broke.
      He ran and laughed until he came
      To that high hill the herdsmen name
      The Hill Seat of Laighen, because
      Some god or king had made the laws
      That held the land together there,
      In old times among the clouds of the air.
 
      That old man climbed; the day grew dim;
      Two swans came flying up to him,
      Linked by a gold chain each to each,
      And with low murmuring laughing speech
      Alighted on the windy grass.
      They knew him: his changed body was
      Tall, proud and ruddy, and light wings
      Were hovering over the harp-strings
      That Edain, Midhir's wife, had wove
      In the hid place, being crazed by love.
 
      What shall I call them? fish that swim,
      Scale rubbing scale where light is dim
      By a broad water-lily leaf;
      Or mice in the one wheaten sheaf
      Forgotten at the threshing-place;
      Or birds lost in the one clear space
      Of morning light in a dim sky;
      Or, it may be, the eyelids of one eye,
      Or the door-pillars of one house,
      Or two sweet blossoming apple-boughs
      That have one shadow on the ground;
      Or the two strings that made one sound
      Where that wise harper's finger ran.
      For this young girl and this young man
      Have happiness without an end,
      Because they have made so good a friend.
 
      They know all wonders, for they pass
      The towery gates of Gorias,
      And Findrias and Falias,
      And long-forgotten Murias,
      Among the giant kings whose hoard,
      Cauldron and spear and stone and sword,
      Was robbed before earth gave the wheat;
      Wandering from broken street to street
      They come where some huge watcher is,
      And tremble with their love and kiss.
 
      They know undying things, for they
      Wander where earth withers away,
      Though nothing troubles the great streams
      But light from the pale stars, and gleams
      From the holy orchards, where there is none
      But fruit that is of precious stone,
      Or apples of the sun and moon.
 
      What were our praise to them? They eat
      Quiet's wild heart, like daily meat;
      Who when night thickens are afloat
      On dappled skins in a glass boat,
      Far out under a windless sky;
      While over them birds of Aengus fly,
      And over the tiller and the prow,
      And waving white wings to and fro
      Awaken wanderings of light air
      To stir their coverlet and their hair.
 
      And poets found, old writers say,
      A yew tree where his body lay;
      But a wild apple hid the grass
      With its sweet blossom where hers was,
      And being in good heart, because
      A better time had come again
      After the deaths of many men,
      And that long fighting at the ford,
      They wrote on tablets of thin board,
      Made of the apple and the yew,
      All the love stories that they knew.
 
      Let rush and bird cry out their fill
      Of the harper's daughter if they will,
      Beloved, I am not afraid of her.
      She is not wiser nor lovelier,
      And you are more high of heart than she,
      For all her wanderings over-sea;
      But I'd have bird and rush forget
      Those other two; for never yet
      Has lover lived, but longed to wive
      Like them that are no more alive.
 

 

Перевод с английского Анны Блейз

 
      Король Эохайд с закатом солнца въехал в лес
      От Тары к западу. Спешил он к королеве
      И далеко опередил бойцов усталых,
      Что, погоняя скот, плелись через болото.
      И где сквозь ветви бука сплелся свет зеленый
      С голубизной плюща, увидел он оленя
      Белее творога, с глазами цвета моря.
      Заметив, что стоит он поперек тропы
      И пядей росту в нем поболе, чем в оленях,
      Король застыл, разинув рот и сжав поводья, -
      Но снова в бег пустил дрожащего коня.
      Наперерез олень помчал, склонив рога,
      И бок коню вспорол. Король Эохайд отпрянул,
      И выхватил свой меч, и острие нацелил
      Против оленя. Рог, ударившись о сталь,
      Вдруг зазвенел, как будто был из серебра, -
      О сладостный на слух, волшебный, грозный звон!
      Скрестились рог и меч, в борьбе тесня друг друга,
      Как если бы сошлись олень с единорогом
      В бою средь африканских Лунных гор.
      Но наконец рога двойные, вспять подавшись,
      С размаху под одним ударили, пронзив
      Коню живот. Король Эохайд отбросил меч
      И, обхватив рога могучими руками,
      Глазами впился в глаз зеленый, как волна.
      Так в пешей схватке взад-вперед они топтались,
      Покуда вся земля вокруг не сбилась в топь.
      Сошлось с бедром проворным мощное бедро,
      А руки, что в себя вобрали силу мира, -
      С копытом и ветвистым рогом, быстроту
      Впитавшими из тонкой пустоши воздушной.
      И сквозь кустарник, по корням, плющом увитым,
      Ломились, искры высекая из камней,
      Под крики птиц в листве и стрекотанье белки.
      Но наконец король к стволу большого бука
      Притиснув жесткий бок, оленя повалил
      И, на колени встав, занес кинжал. И тотчас
      Олень исчез, как тень, бесследно; только крик -
      Как скорбный стон того, кто горестно кричит,
      Навек с немыслимым сокровищем расставшись, -
      Блуждал в голубизне и зелени листвы
      И вился ввысь, в полете распадаясь,
      Пока не стало все как тень или виденье, -
      Когда б не топь вокруг, когда б не лужа крови
      И конь растерзанный.
      Король Эохайд бежал
      До самой Тары, не переводя дыханья,
      Пока не увидал раскрашенной стены
      И бронзовых колец на тисовых столбах
      Больших ворот; но хоть светились тусклым светом
      От ламп висячих все распахнутые окна,
      Ни скрипа двери, ни шагов не доносилось,
      И голоса не долетали с тропок сбитых,
      Что ко дворцу вели от пашен и колодцев;
      Ни позади, ни впереди ни звука
      Король не услыхал, – и лишь на горизонте
      Мычало стадо, по болоту пробираясь.
      Дурная весть для королей – молчанье в доме,
      Куда с победой возвращаются. Король
      С дрожащим сердцем меж столбов пройдя, увидел:
      В безлюдной пустоте огромной тронной залы
      Сидит, бледна лицом, пряма и недвижима,
      Этайн – и острый меч у ног ее блестит;
      Вцепились пальцы намертво в скамью,
      Взор холоден и тверд, поджаты губы:
      Неведомая страсть ее одела камнем.
      Заслышав звук шагов, она очнулась -
      Но только лишь король раскрыл пред ней объятья,
      Вскочила со скамьи и молвила, отпрянув:
      «Я отослала в лес и на поля
      Всех воинов и слуг высокой Тары:
      Желаю я, чтоб ты один судил
      Ту, кто винит себя. Найдешь безвинной -
      Она в лицо знакомое не взглянет,
      Покуда приговор не огласишь.
      Найдёшь виновной – больше никогда
      Она в лицо знакомое не взглянет».
      Тут побледнел король, как и она,
      Постигнув, что сейчас уста ее откроют,
      Что означает страшный этот день.
      «Ты сам меня привел, – рекла она, -
      Туда, где брат твой Ардан восседал,
      Не двигаясь и с места не сходя,
      Окованный недугом неизвестным;
      Ты мне велел заботиться о нем,
      А коль умрет – курган над ним насыпать
      И огамом прозванье начертать».
      «Он жив?» – спросил Эохайд.
      «И в добром здравье».
      «Коль живы он и ты, не в тягость мне
      Иные злоключенья и утраты».
      «Я приказала уложить его
      Под этой крышей и сама ему
      Носила пищу – он вкушал из рук моих
      Неделя за неделей. И когда
      Я спрашивала: “Что тебя терзает?” -
      Молчал в ответ и лишь терзался горше,
      Но я не унималась. Наконец
      Он выкрикнул: “То, что меня терзает,
      Безгласным камнем сердце облекло”.
      И я сказала: “Что бы ни таил ты,
      Крушение надежд иль смертный ужас, -
      Откройся мне, и я пошлю гонцов:
      Пускай весь мир объедут, но найдут
      Тебе лекарство!” Тут он крикнул в голос:
      “Ты день за днем о том же вопрошаешь,
      А у меня бушует в сердце буря,
      Могучий вихрь несет меня и кружит
      И понуждает тайну оберечь”.
      “Пускай таишь дурное помышленье, -
      Я возразила, – ничего дурного
      Не будет в том, коль выскажешь его;
      А что оно дурное, нет сомнений,
      Коль высказать его – и то ужасней,
      Чем заживо себя обречь могиле,
      А нас терзать догадками пустыми,
      Тенями, помрачающими ум”.
      Он все молчал. И я тогда склонилась
      И прошептала, чтоб никто не слышал:
      “Коль муку эту женщина наслала,
      Я воинов за нею отряжу
      Куда ты скажешь, хоть и в дальний Лохлан,
      И будь ей то на радость иль на горе,
      И кто б ни вышел на ее защиту, -
      Они возьмут ее и приведут
      Взглянуть на дело рук ее коварных:
      Пускай погасит стог, что подожгла;
      И будь она в шелках или в короне,
      А все ж смирится, ибо в сердце знает,
      Что в этом мире нам один удел,
      Что с нас довольно – пусть на краткий миг -
      Мужьям и детям даровать блаженство”.
      И тут поддался он помимо воли
      И высказал, что жаждал утаить,
      Хотя и жаждал высказать безмерно.
      Вздохнул и молвил: “Ты, лишь ты сама
      Могла б найти лекарство от недуга”.
      Я поднялась и вышла. Девять дней
      Вкушал он пищу от чужих людей,
      А я металась девять дней в кругу
      Раздумий гибельных, шепча порою,
      Что лишь могильный холм неисцелимый
      Сомненье усмирит и состраданье.
      А через девять дней я вновь предстала
      Пред ним и, тихо голову склоня,
      Велела в час полночный тайно выйти
      И разыскать лачугу лесоруба
      От Тары к западу, в орешнике густом
      (Надежда сил придаст ему, я знала),
      И ждать там друга, что, как он сказал,
      Найти лекарство может от недуга, -
      И друг придет.
      Когда сгустилась ночь,
      Я пробралась сквозь буковую чащу
      И дом нашла в орешнике густом.
      Там факел догорал и, растянувшись
      На груде шкур, спал Ардан непробудно:
      Как ни звала его, как ни пыталась
      Поднять – он не очнулся ото сна.
      Я прождала до середины ночи
      И, устрашась, что по дороге в поле
      Меня заметит здесь пастух иль пахарь,
      Ступила за порог.
      Средь скал, плющом увитых,
      Как меч, горящий синевою неба,
      Предстал передо мною некий муж,
      Исполненный величья неземного,
      И на меня воззрился острым взором,
      Как коршун. Задрожав от головы до пят,
      Я перед ним застыла куропаткой.
      Но в голосе его звенели чары.
      “Как долго! – молвил он. – И как постыло
      Смотреть из глаз чужих, чужим губам
      Вверять слова любви… Да, то был я!
      То я вложил любовь в того, кто здесь простерся;
      Теперь же, выманив тебя сюда,
      Где нам не помешают, извлеку
      Из спящего любовь – оставлю сон.
      И, пробудившись с солнцем, он воспрянет,
      Протрет глаза и даже не припомнит,
      Что за недуг весь год его терзал”.
      От страха я попятилась к стене,
      Но голос сладостный звенел не умолкая:
      “О женщина, я был тебе супругом,
      Когда ты мчалась на потоках ветра,
      Когда плясала в вихре и прибое,
      Во дни, которых смертной не припомнить.
      Тебя сманили в колыбель, но все же
      Пришел я вновь назвать тебя женой”.
      Я больше не боялась – этот голос
      Во мне затронул память об ином.
      Но молвила я так: “Король Эохайд -
      Супруг мне здесь. И с ним познала я
      Всё счастье женщины”. Тогда вскричал он властно,
      Ввергая тело в дрожь, как под смычком струну:
      “Какое счастье?! Знать, что неизбежный
      Венец любому счастью – мертвый камень?!
      Но знай, что в наших призрачных чертогах
      Блаженству нет предела в пресыщенье,
      Не гложет время юную красу,
      Не устает танцор кружиться в танце,
      Не встретишь скорби ни на чьем лице -
      Лишь я один скорблю среди счастливцев
      Над ложем, опустевшим без тебя”.
      “Но как любить, – я молвила в ответ, -
      Когда нельзя вздохнуть с лучом рассветным,
      Упавшим мне на ложе и явившим
      Из тьмы черты возлюбленного мужа:
      ‘Не вечны эти сила и краса!’?
      Не стоила б любовь своих мучений,
      Когда бы он порою, утомленный,
      Не засыпал без сил в моих объятьях
      И в муже я б не видела дитя.
      Тот ничего не знает о любви,
      Кто не постиг: она гнездо свивает
      Лишь на уступе узком, ненадежном
      Над пропастью, открытой всем ветрам”.
      А он воскликнул: “Хочешь или нет,
      Ты все равно вернешься к нам по смерти,
      И эта жизнь твоя в людском обличье
      Из памяти изгладится навеки!
      К чему мне лишних тридцать, сорок лет
      Наедине с бессмысленным блаженством?”
      И сжал меня в объятиях, но я
      Вскричала, отстранив его: “Не верю!
      Чтоб эта жизнь, подслащенная смертью,
      Забылась?! Нет! А коль поверю -
      С двойною жаждой припаду губами
      К тому, что дважды бренно!”
      И на том
      Он вдруг, как тень, растаял под руками.
      Я удержалась – ствол большого бука
      Не дал упасть. И за него цепляясь,
      Я услыхала пенье петухов
      Над сонной Тарой».
      Поклонился ей король,
      Благодаря за состраданье к брату,
      И за посул ее, и за отказ.
      И тут со склона донеслось мычанье,
      И вслед за стадом в тисовых воротах
      Толпа бойцов усталых показалась,
      А брат Эохайда вышел им навстречу
      Приветить их, не помня ничего.
 

 
      King Eochaid came at sundown to a wood
      Westward of Tara. Hurrying to his queen
      He had out-ridden his war-wasted men
      That with empounded cattle trod the mire;
      And where beech trees had mixed a pale green light
      With the ground-ivy's blue, he saw a stag
      Whiter than curds, its eyes the tint of the sea.
      Because it stood upon his path and seemed
      More hands in height than any stag in the world
      He sat with tightened rein and loosened mouth
      Upon his trembling horse, then drove the spur;
      But the stag stooped and ran at him, and passed,
      Rending the horse's flank. King Eochaid reeled
      Then drew his sword to hold its levelled point
      Against the stag. When horn and steel were met
      The horn resounded as though it had been silver,
      A sweet, miraculous, terrifying sound.
      Horn locked in sword, they tugged and struggled there
      As though a stag and unicorn were met
      In Africa on Mountain of the Moon,
      Until at last the double horns, drawn backward,
      Butted below the single and so pierced
      The entrails of the horse. Dropping his sword
      King Eochaid seized the horns in his strong hands
      And stared into the sea-green eye, and so
      Hither and thither to and fro they trod
      Till all the place was beaten into mire.
      The strong thigh and the agile thigh were met,
      The hands that gathered up the might of the world,
      And hoof and horn that had sucked in their speed
      Amid the elaborate wilderness of the air.
      Through bush they plunged and over ivied root,
      And where the stone struck fire, while in the leaves
      A squirrel whinnied and a bird screamed out;
      But when at last he forced those sinewy flanks
      Against a beech bole, he threw down the beast
      And knelt above it with drawn knife. On the instant
      It vanished like a shadow, and a cry
      So mournful that it seemed the cry of one
      Who had lost some unimaginable treasure
      Wandered between the blue and the green leaf
      And climbed into the air, crumbling away,
      Till all had seemed a shadow or a vision
      But for the trodden mire, the pool of blood,
      The disembowelled horse.
      King Eochaid ran,
      Toward peopled Tara, nor stood to draw his breath
      Until he came before the painted wall,
      The posts of polished yew, circled with bronze,
      Of the great door; but though the hanging lamps
      Showed their faint light through the unshuttered windows,
      Nor door, nor mouth, nor slipper made a noise,
      Nor on the ancient beaten paths, that wound
      From well-side or from plough-land, was there noise;
      Nor had there been the noise of living thing
      Before him or behind, but that far-off
      On the horizon edge bellowed the herds.
      Knowing that silence brings no good to kings,
      And mocks returning victory, he passed
      Between the pillars with a beating heart
      And saw where in the midst of the great hall
      Pale-faced, alone upon a bench, Edain
      Sat upright with a sword before her feet.
      Her hands on either side had gripped the bench,
      Her eyes were cold and steady, her lips tight.
      Some passion had made her stone. Hearing a foot
      She started and then knew whose foot it was;
      But when he thought to take her in his arms
      She motioned him afar, and rose and spoke:
      "I have sent among the fields or to the woods
      The fighting men and servants of this house,
      For I would have your judgment upon one
      Who is self-accused. If she be innocent
      She would not look in any known man's face
      Till judgment has been given, and if guilty,
      Will never look again on known man's face."
      And at these words he paled, as she had paled,
      Knowing that he should find upon her lips
      The meaning of that monstrous day.
      Then she:
      "You brought me where your brother Ardan sat
      Always in his one seat, and bid me care him
      Through that strange illness that had fixed him there,
      And should he die to heap his burial mound
      And carve his name in Ogham." Eochaid said,
      "He lives?" "He lives and is a healthy man."
      "While I have him and you it matters little
      What man you have lost, what evil you have found."
      "I bid them make his bed under this roof
      And carried him his food with my own hands,
      And so the weeks passed by. But when I said
      'What is this trouble?' he would answer nothing,
      Though always at my words his trouble grew;
      And I but asked the more, till he cried out,
      Weary of many questions: 'There are things
      That make the heart akin to the dumb stone.'
      Then I replied: 'Although you hide a secret,
      Hopeless and dear, or terrible to think on,
      Speak it, that I may send through the wide world
      For medicine.' Thereon he cried aloud:
      'Day after day you question me, and I,
      Because there is such a storm amid my thoughts
      I shall be carried in the gust, command,
      Forbid, beseech and waste my breath.' Then I,
      'Although the thing that you have hid were evil,
      The speaking of it could be no great wrong,
      And evil must it be, if done ’twere worse
      Than mound and stone that keep all virtue in,
      And loosen on us dreams that waste our life,
      Shadows and shows that can but turn the brain.'
      But finding him still silent I stooped down
      And whispering that none but he should hear,
      Said: 'If a woman has put this on you,
      My men, whether it please her or displease,
      And though they have to cross the Loughlan waters
      And take her in the middle of armed men,
      Shall make her look upon her handiwork,
      That she may quench the rick she has fired; and though
      She may have worn silk clothes, or worn a crown,
      She'll not be proud, knowing within her heart
      That our sufficient portion of the world
      Is that we give, although it be brief giving,
      Happiness to children and to men.'
      Then he, driven by his thought beyond his thought,
      And speaking what he would not though he would,
      Sighed: 'You, even you yourself, could work the cure!'
      And at those words I rose and I went out
      And for nine days he had food from other hands,
      And for nine days my mind went whirling round
      The one disastrous zodiac, muttering
      That the immedicable mound's beyond
      Our questioning, beyond our pity even.
      But when nine days had gone I stood again
      Before his chair and bending down my head
      Told him, that when Orion rose, and all
      The women of his household were asleep,
      To go--for hope would give his limbs the power--
      To an old empty woodman's house that's hidden
      Close to a clump of beech trees in the wood
      Westward of Tara, there to await a friend
      That could, as he had told her, work his cure
      And would be no harsh friend.
      When night had deepened,
      I groped my way through boughs, and over roots,
      Till oak and hazel ceased and beech began,
      And found the house, a sputtering torch within,
      And stretched out sleeping on a pile of skins
      Ardan, and though I called to him and tried
      To shake him out of sleep, I could not rouse him.
      I waited till the night was on the turn,
      Then fearing that some labourer, on his way
      To plough or pasture-land, might see me there,
      Went out.
      Among the ivy-covered rocks,
      As on the blue light of a sword, a man
      Who had unnatural majesty, and eyes
      Like the eyes of some great kite scouring the woods,
      Stood on my path. Trembling from head to foot
      I gazed at him like grouse upon a kite;
      But with a voice that had unnatural music,
      'A weary wooing and a long,' he said,
      'Speaking of love through other lips and looking
      Under the eyelids of another, for it was my craft
      That put a passion in the sleeper there,
      And when I had got my will and drawn you here,
      Where I may speak to you alone, my craft
      Sucked up the passion out of him again
      And left mere sleep. He'll wake when the sun wakes,
      Push out his vigorous limbs and rub his eyes,
      And wonder what has ailed him these twelve months.'
      I cowered back upon the wall in terror,
      But that sweet-sounding voice ran on: 'Woman,
      I was your husband when you rode the air,
      Danced in the whirling foam and in the dust,
      In days you have not kept in memory,
      Being betrayed into a cradle, and I come
      That I may claim you as my wife again.'
      I was no longer terrified, his voice
      Had half awakened some old memory,
      Yet answered him: 'I am King Eochaid's wife
      And with him have found every happiness
      Women can find.' With a most masterful voice,
      That made the body seem as it were a string
      Under a bow, he cried: 'What happiness
      Can lovers have that know their happiness
      Must end at the dumb stone? But where we build
      Our sudden palaces in the still air
      Pleasure itself can bring no weariness,
      Nor can time waste the cheek, nor is there foot
      That has grown weary of the whirling dance,
      Nor an unlaughing mouth, but mine that mourns,
      Among those mouths that sing their sweethearts' praise,
      Your empty bed.' 'How should I love,' I answered,
      'Were it not that when the dawn has lit my bed
      And shown my husband sleeping there, I have sighed,
      "Your strength and nobleness will pass away."
      Or how should love be worth its pains were it not
      That when he has fallen asleep within my arms,
      Being wearied out, I love in man the child?
      What can they know of love that do not know
      She builds her nest upon a narrow ledge
      Above a windy precipice?' Then he:
      'Seeing that when you come to the deathbed
      You must return, whether you would or no,
      This human life blotted from memory,
      Why must I live some thirty, forty years,
      Alone with all this useless happiness?'
      Thereon he seized me in his arms, but I
      Thrust him away with both my hands and cried,
      'Never will I believe there is any change
      Can blot out of my memory this life
      Sweetened by death, but if I could believe
      That were a double hunger in my lips
      For what is doubly brief.'
      And now the shape,
      My hands were pressed to, vanished suddenly.
      I staggered, but a beech tree stayed my fall,
      And clinging to it I could hear the cocks
      Crow upon Tara."
      King Eochaid bowed his head
      And thanked her for her kindness to his brother,
      For that she promised, and for that refused.
      Thereon the bellowing of the empounded herds
      Rose round the walls, and through the bronze-ringed door
      Jostled and shouted those war-wasted men,
      And in the midst King Eochaid's brother stood,
      And bade all welcome, being ignorant.
 

 

Перевод с английского Анны Блейз

 

 
      Св. Патрик.
 
      Ты слеп, и лыс, и дряхлостью согбен,
      В потемках мысли, и на сердце – тлен.
      Но триста лет, как в песнях говорится,
      Ты, Ойсин, наслаждался с дьяволицей.
 
      Ойсин.
 
      Да, все прошло. И только память мучит.
      Еще я помню всадников могучих
      С летящими по ветру волосами,
      И чаши пива, меда и вина,
      И пляски, и веселые напевы,
      И ночь, и тело белогрудой девы…
      Так пусть рассказ о том живет меж вами,
      Доколе в небе странствует луна.
      Килте и Конан, Финн и Сгеолан -
      Мы мчались за оленем, вслед за псами,
      И были с нами и Ломар, и Бран.
      Дорога меж могильными холмами
      Племен Фир Болг вела к кургану Мейв,
      Чья страсть застыла камнем средь камней.
      И там, над сизо-серою водой,
      Заметили мы всадницу вдали
      На скакуне с серебряной уздой.
      Закатный свет сиял в устах ее,
      Как луч над обречённою ладьей,
      В кудрях шафранных догорало пламя,
      А белый плащ струился до земли,
      И пурпуром пылали и цвели
      На нем узоры длинной чередой,
      И брошь из перламутра колыхалась,
      Когда, ручья июльского плавней,
      Дыханьем мерным грудь ее вздымалась.
 
      Св. Патрик.
 
      Язычник! Все мечтаешь ты о ней!
 
      Ойсин.
 
      “Что ж не трубите в рог? – она спросила, -
      Что все герои клонятся без силы?
      Лесной олень и тот не столь печален,
      Олень безрогий, мирный и усталый,
      Полевка-мышь и та не столь тиха
      В норе укромной из листвы и мха,
      Что среди папоротников таится.
      Охоте воинов не должно быть унылой!”
      Финн отвечал: “О, милая девица,
      Скорбим мы об Оскаровой гробнице
      И о героях, что лежат убиты
      На поле Габры, вороньем покрытом;
      Но где же вся твоя родня и свита,
      И из какой ты едешь стороны?”
      “Отец мой – Энгус, мать Этайн зовут,
      Меня же – Ниав; я пришла оттуда,
      Где волны вечно плещут и поют,
      Скрывая берега моей страны”.
      “Какая привела тебя причуда
      Сквозь ярость волн морских и клочья пены?
      Иль спутник твой скитается далёко
      От Энгусовых птиц и рощ зеленых?”
      Ответ ее был сладок и надменен:
      “Еще ни с кем, о воин утомленный,
      Я в жизни не была обручена;
      Но вот – мой выбор, и сквозь клочья пены
      И ярость волн сюда примчалась я,
      Чтоб сына твоего избрать в мужья”.
      “Неужто лучше сына моего
      В своей стране не знаешь никого?”
      “Моей любви искали короли,
      Но с той поры, как барды принесли
      Строку, где имя Ойсина звучало,
      О нем лишь сердце ноет и болит,
      И лишь о нем я думаю в печали,
      О том, как Ойсин в битвах побеждал,
      О песне, что из уст его струится,
      Подобная азийским пестрым птицам
      В пустынных землях, жаждущих дождя”.
      Клянусь, о Патрик, колоколом медным
      Твоим, что был пленен я ликом бледным
      И смят волною безудержной страсти!
      И я воскликнул: “Ты моя невеста!
      Я сотни песен о тебе сложу,
      Превознесу тебя своею властью
      И пленникам склониться прикажу
      Перед тобой, повергнув их во прах
      В моих туманных западных краях”.
      “Нет, Ойсин, вместе на одном седле
      Поскачем сквозь прибой к моей земле!
      Там люди усыпальниц не возводят,
      И дни бегут напевом беззаботным,
      Там ни измен, ни подлости не знают,
      И первый цвет любви не увядает;
      Из всех зверей, что под луною бродят,
      Получишь ты сильнейших гончих сотню,
      И сто одежд из шепчущих шелков,
      И сто баранов лучших и быков
      Белей, чем пена этого прибоя,
      Сто луков и мечей, готовых к бою,
      Вино и масло, мед и молоко,
      И спать ты будешь мирно и легко;
      И сотню юных воинов могучих,
      Что друг на друга не пойдут войной,
      И сотню дев, веселых, словно птицы,
      Танцующих порывисто и плавно,
      Резвей, чем рыба по теченью мчится,
      Покорных и прелестных, ты получишь,
      И ты познаешь наслажденья Дану,
      И Ниав будешь звать своей женой”.
      Она легко вздохнула. “Ну, пора.
      Нас ждут любовь, и отдых, и игра
      Закатною порой в моей земле,
      Когда взойдет луна в вечерней мгле”.
      Я сел в седло, и вот, обвив меня
      Руками, обняла она меня,
      И нежностью окутала меня;
      И конь под новой ношею взыграл,
      Заржав три раза, нас тряхнул в седле.
      Килте, и Финн, и Конан подошли,
      Рыдая, и остаться умоляли,
      Но им не внемля, прочь мы поскакали
      От бренной человеческой земли.
      В какой чужой, неведомой стране,
      О фении, скитаетесь вы ныне?
      Иль призраки вы, белые, как снег,
      И ваша кровь пылающая стынет?
      Когда-то вы со мной скакали все
      По зарослям в предутренней росе,
      Охотясь за оленем быстроногим,
      Со мною рядом бились в час тревоги,
      Заслыша грохот вражеских щитов,
      И побеждали тысячи врагов.
      Бран, Сгеолан, Ломар! где мне искать
      Длинноволосых копьеносцев рать?
      Оленя больше не сразит стрела
      И всадника не выбьет из седла.
 
      Св. Патрик.
 
      Не хвастайся и не склоняй главы!
      Друзья твои проклятые мертвы,
      И гончие успели прахом стать.
 
      Ойсин.
 
      Мы мчались, как стрела, по океану;
      Не знаю, дни прошли или часы,
      И Ниав пела мне напевы Дану,
      Струившиеся ливнями росы, -
      Печальный смех, нечеловечий звук!
      И исцелял страданья нежный круг
      Меня обвивших белоснежных рук.
      Пронесся мимо нас олень безрогий,
      И призрак гончей появился вдруг,
      Прозрачный, красноухий, быстроногий,
      И дева мчалась по равнине моря,
      И яблоко держала золотое,
      И юноша прекрасный вслед за нею
      С неугасимым пламенем во взоре.
      “Родились в землях Дану эти двое
      Иль среди смертных знали боль и горе?”
      “Не говори о них”, – она шепнула
      И, наклонивши голову, вздохнула,
      И губ моих коснулся осторожно
      Жемчужно-белый перст ее тревожный.
      Луна блеснула розой белоснежной
      На западе, где солнца таял луч
      И громоздились горы белых туч,
      Скрывая диск тускнеющий и алый;
      И глаже, чем полы в дворцовой зале,
      Лежало море, блещущее ровно,
      И мы, полны фантазией любовной,
      Помчались вновь равниною безбрежной.
      И раковина, кольцами свиваясь,
      Дремала в бесконечной тишине
      И грезила о собственных извивах,
      О золотых и синих переливах,
      Сияя мягким светом в глубине.
      Но вот подул прибрежный легкий ветер,
      И пение звучало все ясней
      Дыханием тускнеющего света,
      Напевом умирающих огней.
      И конь ему навстречу побежал
      И над безлюдной пустошью заржал;
      Как пальцы черные, деревьев хоровод
      Повсюду поднялся из теплых вод,
      И ветви непрерывно трепетали,
      Как будто время мерно отбивали,
      Следя за тем, как солнце наклонилось,
      И песни леса тихо напевали.
      И время наших странствий завершилось.
      И, к берегу подъехав, мы узнали
      Причину этих трепетов веселых -
      То меж деревьев стайки птиц порхали
      И на ветвях роились, будто пчелы;
      И сотни птиц стояли у воды, -
      Как будто капли радуги застыли, -
      И, красотою собственной горды,
      Смотрелись в гладь зеркального залива,
      И заливались щебетом счастливым,
      И с пурпурною глубью говорили;
      Изогнутые дивно корабли,
      Качаясь на волнах, проплыли мимо,
      Украшены фигурами резными, -
      Выпь, горностай и лебеди вдали
      Ликующие, гордые прошли;
      И там, где лес и воды повстречались,
      Мы привязали жеребца гнедого,
      И губы Ниав трижды извлекли
      Веселый звук серебряного рога.
      И мы в ответ услышали шуршанье:
      Из дикой чащи, из листвы густой
      К нам юноши и девы приближались;
      И видели мы веток колыханье;
      Они бежали радостной толпой
      На зов, и нежно за руки держались,
      И пели, дивно пели без конца;
      Из шелка золотого одеянья
      Сияли оперением румяным,
      И светел был молочный цвет лица;
      А мой дорожный плащ померк в пыли
      Для смертных предназначенной земли.
      Они его коснулись удивленно,
      И смех звучал прибоем отдаленным.
      Но Ниав с неожиданным страданьем
      Насмешникам велела замолчать.
      И юноши, и девы обернулись,
      Склонившись, нежных рук ее коснулись
      И стали неустанно целовать
      Ее ладонь и кромку одеянья.
      Она велела проводить нас в зал,
      Где Энгус вечно спал и видел сны -
      Волшебный сон до истеченья срока,
      Когда погаснет в небе свет луны.
      Нас повели по сумрачным дорогам,
      Где каждый лист росинками дрожал,
      Где с каждым часом на ползучих травах
      Рождался новый пышный цвет кровавый.
      И вновь нежданно нежный смех слетел
      С их уст, и каждый песню вновь запел,
      И темный лес в ответ им прошумел.
      И голоса сливались гармонично
      С гуденьем пчел над лугом земляничным
      Восторженным напевом мелодичным.
      И дева та, что шла со мною рядом,
      Серебряную арфу мне дала,
      Струна на ней запела, как стрела,
      И я запел о радости людской,
      Но лица исказились от страданья.
      Клянусь, о Патрик, бородой твоей,
      Они рыдали! И один с тоской
      Промолвил: “Нет печальнее созданья,
      Чем этот смертный бард со странным взглядом!”
      И вырвал арфу он из рук моих,
      Пролил слезу над белою струной
      И бросил прочь, в листву, где меж теней
      Во тьме вода скопилась дождевая;
      И прошептали все, над ней вздыхая:
      “Покойся, арфа скорби, под луной,
      Пока она меж звезд еще сияет!”
      И вот в печали мы пришли туда,
      Где в доме из лозы и глины красной
      Дремал король, спокойный и прекрасный,
      Рукою подбородок подпирая,
      И жезл сверкал в другой его руке -
      То алый блеск, то вспышка золотая,
      То синий отсвет – словно налегке
      Веселые резвились плясуны;
      И юноши, и девы перед ним
      Склонились и сквозь слезы умоляли,
      И шепотом молитву повторяли,
      И, наклоняясь, скипетр целовали.
      И поднял скипетр он, и произнес:
      “Веселье поит сумрак медом рос,
      И полнит чашу ночи светом звезд,
      И зёрна от дремоты пробуждает,
      И рожки у козленка заостряет,
      И раскрывает папоротник летом,
      И красит перья птиц чудесным цветом,
      И солнце неуклюжее качает,
      И бег планет по кругу направляет:
      Коль радости не станет на земле,
      Погибнет все живое в этой мгле,
      Застынут Небеса, Земля и Ад,
      Как холм могильный, где герои спят,
      Как летних мух морозы цепенят;
      Так смейтесь же над Временем и Смертью,
      Танцуйте все в веселой круговерти!
      В сердцах людей огонь горел когда-то,
      Шафранный свет восходов и закатов,
      И серебристым отблеском луны
      Мерцали человеческие сны;
      Теперь сердца людей – сердца рабов,
      Склонившихся под грозною судьбой;
      У нас же нет закона и заботы
      И тяжкой, изнурительной работы;
      У нас же нет ни смерти, ни старенья,
      Здесь праздник жизни, вечное цветенье,
      Веселье – бог, и Бог для нас – веселье”.
      И очи, что сквозь сон на нас глядели,
      Опять сомкнулись, чтобы видеть сны,
      Бутоном бледным меркнущей луны.
      И в танце исступленном извиваясь,
      Над Временем и Смертью насмехаясь,
      Из лозяного странного чертога
      Мы двинулись по сумрачным дорогам
      Туда, где пена волн с росой слилась,
      И смолкли все, у берега склонясь,
      Нахмурившись, прогнав улыбки с лиц,
      Потупив взоры радостные ниц,
      Запели над мерцающей волной,
      Ласкавшей берег острова блаженных:
      “Да, Бог есть радость, радость совершенна!
      А грешен тот, кто ведает печали,
      Кого страшит теченье быстрых дней
      И коршун Скорби – странник меж теней”.
      Мы на ветру прибрежном танцевали,
      Где розы расцветали под ногами,
      Как метеоров трепетное пламя,
      И наклонялись мы в движеньях танца
      Над прихотливым сказочным узором,
      И говорили, глядя влажным взором,
      Слегка касаясь пурпурного глянца:
      “Иные розы сыплют лепестки
      На землю смерти, мрака и тоски;
      Но здесь, где плещет светлая вода,
      Не лягут на могилу никогда
      Багряной нежной розы лепестки.
      Ведь никогда к нам Смерть не приходила,
      И не страшат нас старость и могила,
      Не страшны нам теченье быстрых дней
      И коршун Скорби – странник меж теней”.
      Мы танцевали по недвижным чащам,
      В цветенье лета вечного молчащим,
      Но вот застыли, руки протянув
      К огромному лесистому холму;
      И все собрались трепетною стаей,
      Высоко руки тонкие взметая,
      И вновь запели голосом звенящим.
      И в наших взорах отражался свет
      Небесных звезд и белизна планет.
      Мы пели так: “О, звезды небосвода,
      В рубиновых ладьях над черной бездной,
      Вам незнакомы радость и свобода,
      Вас Бог смиряет скипетром железным
      И держит вас железною уздой,
      Вы все навеки скованы друг с другом
      От века неподвижным звездным кругом,
      Как пузыри в пруду под тяжким льдом;
      А мы средь нестареющей земли
      Свободны, как мерцающий прилив,
      И нет у нас закона и заботы
      И тяжкой, изнурительной работы,
      И нам не страшны бег ночей и дней
      И коршун Скорби – странник меж теней”.
      О Патрик! Так провел я сотню лет,
      Охотясь под лесною дикой сенью
      За барсуком, за вепрем и оленем.
      О Патрик! Так провел я сотню лет,
      И ночью на песчаных побережьях,
      Под небом, льющим тусклый звездный свет,
      Метали копья мы, пока рассвет
      Над сумеречным морем не забрезжит.
      О Патрик! Так провел я сотню лет,
      И мы ловили рыбу в лодках длинных:
      Изогнутые шеей лебединой,
      Украшены фигурами резными,
      Несли ладьи нас над морской пучиной.
      О Патрик! Так провел я сотню лет,
      И Ниав нежная была моей женой;
      А нынче мне осталось под луной
      Лишь то, что ненавижу навсегда:
      Пост и молитва.
 
      Св. Патрик.
 
      Продолжай.
 
      Ойсин.
 
      Да, да,
      Мне суждено прожить остаток дней,
      Скитаясь в мире смертных меж теней,
      И двери в Рай не распахнутся мне.
      Однажды я стоял у волн прибоя,
      И пена, погрузившись в забытье,
      Несла к земле разбитое копье
      Того, кто не вернулся с поля боя.
      Я взял его, и, видя пятна крови
      На древке переломленном, рыдал
      И фениев забытых вспоминал,
      Как выступали мы на бой суровый,
      И к торжеству, и к гибели готовы…
      И Ниав юная неслышно подошла.
      Не зная, что могло со мной случиться,
      Она меня по имени звала,
      Дрожала, как испуганная птица.
      Мы поняли: былого не вернуть.
      Коня мы разыскали на поляне
      И оседлали, приготовясь в путь.
      Я услыхал: “Его глаза туманит
      Вся скорбь земли, все горести людские”.
      И вновь открылись нам пути морские,
      И вновь неслись копыта скакуна
      По пурпурным мерцающим волнам,
      Закатом золотым озарены.
      Бессмертные остались вдалеке
      Бродить в лесах, как призраки, как сны,
      И танцевать, как тени, на песке,
      Рука в руке гулять по склонам гор
      Иль грезить, глядя на морской простор;
      И лица, словно сумрачные звезды,
      Окутывать прозрачной дымкой сна;
      И устремлять дремотный взор туманный
      На солнце в одеянии шафранном,
      Садящееся в воды океана;
      И петь беспечно; словно капли меда,
      Лились слова прощальные вдали,
      И размывали пурпурные воды
      Границы очарованной земли.
      “Старик огонь пытается раздуть,
      Он в доме сына, брата или друга
      Зажился; не пора ли в дальний путь?
      Его заботы шепчутся друг с другом;
      Он слышит, как метель гудит в трубе,
      Склоняется к огню и весь трясется,
      Но грезит о победах и борьбе
      И помнит лай собак и блики солнца.
      А мы средь рощ зеленых и полей
      Не думаем о будущем в тревоге,
      Ведь мы пребудем вечно на земле,
      Живые, нестареющие боги.
      Зайчонок подрастает средь игры,
      Любуясь жизнью дивно-изобильной,
      Но прежде, чем возьмет ее дары,
      Уже хромает, старый и бессильный.
      И стаи птиц азийских на ветвях,
      Как яркие крылатые тюльпаны,
      И гребни пенные в бушующих морях,
      Поющие о тайнах океана,
      Обречены шепнуть: “Несправедливо”;
      И зимородок станет горсткой пыли,
      И на песке волна умрет с отливом,
      И люди упокоятся в могиле.
      А нам роса любви туманит очи
      До той поры, покуда Бог дохнёт
      На звезды, и, покинув небосвод,
      Луна увянет бледной розой ночи”.
 

Комментарий У.Б. Йейтса:

 
      «Эта поэма основана на средневековых ирландских диалогах между святым Патриком и Ойсином и на одной гаэльской поэме прошлого века [1]. Описанные в ней события […], как предполагается, относятся не к какой-либо конкретной эпохе, а к некоему неопределенному периоду, составленному из множества различных эпох, в котором разворачивается действие народных сказаний. Именно поэтому средневековые элементы здесь перемешаны с древними, как, собственно, и в поздних сказаниях о фениях. В гаэльских поэмах Ойсин посещает всего один остров, но в предании из “Silva Gadelica”[2] описывается “четыре рая”: северный остров, западный остров, южный остров и Адамов рай на востоке» (1912 г.).
 

Примечания

 
      [1] Гаэльская поэма прошлого века – поэма Майкла Комина (см. комментарий к стихотворению «Он скорбит о перемене…»). Диалоги между святым Патриком и Ойсином Йейтс мог найти в ряде различных источников.
      [2] Имеется в виду «Приключение Тейге, сына Киана», опубликованное ирландским ученым Стэндишем о’Грейди (1832-1915) в сборнике «Silva Gadelica» в 1896 году, лишь через три года после выхода в свет «Странствий Ойсина».
 
      Ойсина, сына Финна, Йейтс описывает как «поэта из цикла преданий о фениях».
      Святой Патрик (ок. 385 – ок. 461) – креститель Ирландии.
      Килте и Конан (Конан Майль – «Лысый» или «Бритоголовый») – фении, воины из дружины Финна.
      Финн (Финн мак Кумал, т.е. сын Кумала) – главный герой ирландского «цикла Финна».
      Ломар, Сгеолан и Бран – гончие псы Финна; последние двое – двоюродные братья Финна, рожденные его теткой по материнской линии Турен, когда та была превращена в собаку ревнивой сидой, прежней возлюбленной ее мужа.
      Фир Болг – одно из легендарных племен – завоевателей Ирландии.
      «…к кургану Мэйв»: в уладском цикле саг Мэйв (Медб) – королева Коннахта, развязавшая войну за Бурого быка из Куальнге (см. комментарии к поэме «Байле и Айлин»). По поводу ее места погребения Йейтс писал: «[Гора] Нокнарей находится в Слайго, и крестьяне утверждают, что Мэйв, ‹…› великая королева западных сидов, погребена на ее вершине под каирном».
      «…с серебряной уздой», в оригинале – «with bridle of findrinny»; findrinny – букв. «белая бронза», по-видимому сплав меди или золота с серебром.
      Оскар – сын Финна, погибший в битве при Габре (297); последнюю Йейтс называет «великой битвой, в которой была сокрушена сила фениев».
      «…Отец мой – Энгус, мать Этайн зовут»: мотив союза Энгуса – «бога юности, красоты и поэзии», по выражению Йейтса, со смертной красавицей Этайн возник в результате ошибочной реконструкции фрагментов саги «Сватовство к Этайн», полный вариант которой был обнаружен только в 1930 году.
      Ниав, имя которой означает «блеск» или «сияние», – дева из Племен богини Дану.
      «…от Энгусовых птиц…»: в ирландской мифологии поцелуи Энгуса превращаются в птиц.
      «…поэты Дану»: Йейтс так описывает Племена богини Дану: «То были силы света, жизни и тепла, и они сражались с фоморами – силами ночи, смерти и холода. Лишенные подношений и почестей, они постепенно утратили былое могущество в народном воображении и превратились в эльфов».
      «Нет Ойсин, вместе на одном седле…» и далее: Йейтс в предисловии к книге А. Грегори «Боги и смертные воины» пишет: «Зазывая смертных в свои обиталища и в Страну-под-Волной, сиды сулили им все блага земные, но в куда большем изобилии, чем рождает земля. […] Боги эти и впрямь мудрее и прекраснее смертных людей; но люди – если это люди великие – сильнее их, ибо люди – как могучий пенный прибой моря богов».
      Фении – «крупная военная организация, предводителем которой был Финн» (У.Б. Йейтс).
      «…полы в дворцовой зале», в оригинале «the floor of Almhuin's hosting hall»; Almhuin (Алмуин) – холм Аллен в графстве Килдар, где находились дом Финна и главный лагерь фениев.
 
      Перевод и примечания (с) Анна Блейз
 

 

BOOK I

 
      S. Patrick. You who are bent, and bald, and blind,
      With a heavy heart and a wandering mind,
      Have known three centuries, poets sing,
      Of dalliance with a demon thing.
      Oisin. Sad to remember, sick with years,
      The swift innumerable spears,
      The horsemen with their floating hair,
      And bowls of barley, honey, and wine,
      Those merry couples dancing in tune,
      And the white body that lay by mine;
      But the tale, though words be lighter than air.
      Must live to be old like the wandering moon.
      Caoilte, and Conan, and Finn were there,
      When we followed a deer with our baying hounds.
      With Bran, Sceolan, and Lomair,
      And passing the Firbolgs' burial-motmds,
      Came to the cairn-heaped grassy hill
      Where passionate Maeve is stony-still;
      And found On the dove-grey edge of the sea
      A pearl-pale, high-born lady, who rode
      On a horse with bridle of findrinny;
      And like a sunset were her lips,
      A stormy sunset on doomed ships;
      A citron colour gloomed in her hair,
      But down to her feet white vesture flowed,
      And with the glimmering crimson glowed
      Of many a figured embroidery;
      And it was bound with a pearl-pale shell
      That wavered like the summer streams,
      As her soft bosom rose and fell.
      S. Patrick. You are still wrecked among heathen dreams.
      Oisin. 'Why do you wind no horn?' she said
      'And every hero droop his head?
      The hornless deer is not more sad
      That many a peaceful moment had,
      More sleek than any granary mouse,
      In his own leafy forest house
      Among the waving fields of fern:
      The hunting of heroes should be glad.'
      'O pleasant woman,' answered Finn,
      'We think on Oscar's pencilled urn,
      And on the heroes lying slain
      On Gabhra's raven-covered plain;
      But where are your noble kith and kin,
      And from what country do you ride?'
      'My father and my mother are
      Aengus and Edain, my own name
      Niamh, and my country far
      Beyond the tumbling of this tide.'
      'What dream came with you that you came
      Through bitter tide on foam-wet feet?
      Did your companion wander away
      From where the birds of Aengus wing?'
      Thereon did she look haughty and sweet:
      'I have not yet, war-weary king,
      Been spoken of with any man;
      Yet now I choose, for these four feet
      Ran through the foam and ran to this
      That I might have your son to kiss.'
      'Were there no better than my son
      That you through all that foam should run?'
      'I loved no man, though kings besought,
      Until the Danaan poets brought
      Rhyme that rhymed upon Oisin's name,
      And now I am dizzy with the thought
      Of all that wisdom and the fame
      Of battles broken by his hands,
      Of stories builded by his words
      That are like coloured Asian birds
      At evening in their rainless lands.'
      O Patrick, by your brazen bell,
      There was no limb of mine but fell
      Into a desperate gulph of love!
      'You only will I wed,' I cried,
      'And I will make a thousand songs,
      And set your name all names above,
      And captives bound with leathern thongs
      Shall kneel and praise you, one by one,
      At evening in my western dun.'
      'O Oisin, mount by me and ride
      To shores by the wash of the tremulous tide,
      Where men have heaped no burial-mounds,
      And the days pass by like a wayward tune,
      Where broken faith has never been known
      And the blushes of first love never have flown;
      And there I will give you a hundred hounds;
      No mightier creatures bay at the moon;
      And a hundred robes of murmuring silk,
      And a hundred calves and a hundred sheep
      Whose long wool whiter than sea-froth flows,
      And a hundred spears and a hundred bows,
      And oil and wine and honey and milk,
      And always never-anxious sleep;
      While a hundred youths, mighty of limb,
      But knowing nor tumult nor hate nor strife,
      And a hundred ladies, merry as birds,
      Who when they dance to a fitful measure
      Have a speed like the speed of the salmon herds,
      Shall follow your horn and obey your whim,
      And you shall know the Danaan leisure;
      And Niamh be with you for a wife.'
      Then she sighed gently, 'It grows late.
      Music and love and sleep await,
      Where I would be when the white moon climbs,
      The red sun falls and the world grows dim.'
      And then I mounted and she bound me
      With her triumphing arms around me,
      And whispering to herself enwound me;
      He shook himself and neighed three times:
      Caoilte, Conan, and Finn came near,
      And wept, and raised their lamenting hands,
      And bid me stay, with many a tear;
      But we rode out from the human lands.
      In what far kingdom do you go'
      Ah Fenians, with the shield and bow?
      Or are you phantoms white as snow,
      Whose lips had life's most prosperous glow?
      O you, with whom in sloping vallcys,
      Or down the dewy forest alleys,
      I chased at morn the flying deer,
      With whom I hurled the hurrying spear,
      And heard the foemen's bucklers rattle,
      And broke the heaving ranks of battle!
      And Bran, Sceolan, and Lomair,
      Where are you with your long rough hair?
      You go not where the red deer feeds,
      Nor tear the foemen from their steeds.
      S. Patrick. Boast not, nor mourn with drooping head
      Companions long accurst and dead,
      And hounds for centuries dust and air.
      Oisin. We galloped over the glossy sea:
      I know not if days passed or hours,
      And Niamh sang continually
      Danaan songs, and their dewy showers
      Of pensive laughter, unhuman sound,
      Lulled weariness, and softly round
      My human sorrow her white arms wound.
      We galloped; now a hornless deer
      Passed by us, chased by a phantom hound
      All pearly white, save one red ear;
      And now a lady rode like the wind
      With an apple of gold in her tossing hand;
      And a beautiful young man followed behind
      With quenchless gaze and fluttering hair.
      'Were these two born in the Danaan land,
      Or have they breathed the mortal air?'
      'Vex them no longer,' Niamh said,
      And sighing bowed her gentle head,
      And sighing laid the pearly tip
      Of one long finger on my lip.
      But now the moon like a white rose shone
      In the pale west, and the sun'S rim sank,
      And clouds atrayed their rank on rank
      About his fading crimson ball:
      The floor of Almhuin's hosting hall
      Was not more level than the sea,
      As, full of loving fantasy,
      And with low murmurs, we rode on,
      Where many a trumpet-twisted shell
      That in immortal silence sleeps
      Dreaming of her own melting hues,
      Her golds, her ambers, and her blues,
      Pierced with soft light the shallowing deeps.
      But now a wandering land breeze came
      And a far sound of feathery quires;
      It seemed to blow from the dying flame,
      They seemed to sing in the smouldering fires.
      The horse towards the music raced,
      Neighing along the lifeless waste;
      Like sooty fingers, many a tree
      Rose ever out of the warm sea;
      And they were trembling ceaselessly,
      As though they all were beating time,
      Upon the centre of the sun,
      To that low laughing woodland rhyme.
      And, now our wandering hours were done,
      We cantered to the shore, and knew
      The reason of the trembling trees:
      Round every branch the song-birds flew,
      Or clung thereon like swarming bees;
      While round the shore a million stood
      Like drops of frozen rainbow light,
      And pondered in a soft vain mood
      Upon their shadows in the tide,
      And told the purple deeps their pride,
      And murmured snatches of delight;
      And on the shores were many boats
      With bending sterns and bending bows,
      And carven figures on their prows
      Of bitterns, and fish-eating stoats,
      And swans with their exultant throats:
      And where the wood and waters meet
      We tied the horse in a leafy clump,
      And Niamh blew three merry notes
      Out of a little silver trump;
      And then an answering whispering flew
      Over the bare and woody land,
      A whisper of impetuous feet,
      And ever nearer, nearer grew;
      And from the woods rushed out a band
      Of men and ladies, hand in hand,
      And singing, singing all together;
      Their brows were white as fragrant milk,
      Their cloaks made out of yellow silk,
      And trimmed with many a crimson feather;
      And when they saw the cloak I wore
      Was dim with mire of a mortal shore,
      They fingered it and gazed on me
      And laughed like murmurs of the sea;
      But Niamh with a swift distress
      Bid them away and hold their peace;
      And when they heard her voice they ran
      And knelt there, every girl and man,
      And kissed, as they would never cease,
      Her pearl-pale hand and the hem of her dress.
      She bade them bring us to the hall
      Where Aengus dreams, from sun to sun,
      A Druid dream of the end of days
      When the stars are to wane and the world be done.
      They led us by long and shadowy ways
      Where drops of dew in myriads fall,
      And tangled creepers every hour
      Blossom in some new crimson flower,
      And once a sudden laughter sprang
      From all their lips, and once they sang
      Together, while the dark woods rang,
      And made in all their distant parts,
      With boom of bees in honey-marts,
      A rumour of delighted hearts.
      And once a lady by my side
      Gave me a harp, and bid me sing,
      And touch the laughing silver string;
      But when I sang of human joy
      A sorrow wrapped each merry face,
      And, patrick! by your beard, they wept,
      Until one came, a tearful boy;
      'A sadder creature never stept
      Than this strange human bard,' he cried;
      And caught the silver harp away,
      And, weeping over the white strings, hurled
      It down in a leaf-hid, hollow place
      That kept dim waters from the sky;
      And each one said, with a long, long sigh,
      'O saddest harp in all the world,
      Sleep there till the moon and the stars die!'
      And now, still sad, we came to where
      A beautiful young man dreamed within
      A house of wattles, clay, and skin;
      One hand upheld his beardless chin,
      And one a sceptre flashing out
      Wild flames of red and gold and blue,
      Like to a merry wandering rout
      Of dancers leaping in the air;
      And men and ladies knelt them there
      And showed their eyes with teardrops dim,
      And with low murmurs prayed to him,
      And kissed the sceptre with red lips,
      And touched it with their finger-tips.
      He held that flashing sceptre up.
      'Joy drowns the twilight in the dew,
      And fills with stars night's purple cup,
      And wakes the sluggard seeds of corn,
      And stirs the young kid's budding horn,
      And makes the infant ferns unwrap,
      And for the peewit paints his cap,
      And rolls along the unwieldy sun,
      And makes the little planets run:
      And if joy were not on the earth,
      There were an end of change and birth,
      And Earth and Heaven and Hell would die,
      And in some gloomy barrow lie
      Folded like a frozen fly;
      Then mock at Death and Time with glances
      And wavering arms and wandering dances.
      'Men's hearts of old were drops of flame
      That from the saffron morning came,
      Or drops of silver joy that fell
      Out of the moon's pale twisted shell;
      But now hearts cry that hearts are slaves,
      And toss and turn in narrow caves;
      But here there is nor law nor rule,
      Nor have hands held a weary tool;
      And here there is nor Change nor Death,
      But only kind and merry breath,
      For joy is God and God is joy.'
      With one long glance for girl and boy
      And the pale blossom of the moon,
      He fell into a Druid swoon.
      And in a wild and sudden dance
      We mocked at Time and Fate and Chance
      And swept out of the wattled hall
      And came to where the dewdrops fall
      Among the foamdrops of the sea,
      And there we hushed the revelry;
      And, gathering on our brows a frown,
      Bent all our swaying bodies down,
      And to the waves that glimmer by
      That sloping green De Danaan sod
      Sang, 'God is joy and joy is God,
      And things that have grown sad are wicked,
      And things that fear the dawn of the morrow
      Or the grey wandering osprey Sorrow.'
      We danced to where in the winding thicket
      The damask roses, bloom on bloom,
      Like crimson meteors hang in the gloom.
      And bending over them softly said,
      Bending over them in the dance,
      With a swift and friendly glance
      From dewy eyes: 'Upon the dead
      Fall the leaves of other roses,
      On the dead dim earth encloses:
      But never, never on our graves,
      Heaped beside the glimmering waves,
      Shall fall the leaves of damask roses.
      For neither Death nor Change comes near us,
      And all listless hours fear us,
      And we fear no dawning morrow,
      Nor the grey wandering osprey Sorrow.'
      The dance wound through the windless woods;
      The ever-summered solitudes;
      Until the tossing arms grew still
      Upon the woody central hill;
      And, gathered in a panting band,
      We flung on high each waving hand,
      And sang unto the starry broods.
      In our raised eyes there flashed a glow
      Of milky brightness to and fro
      As thus our song arose: 'You stars,
      Across your wandering ruby cars
      Shake the loose reins: you slaves of God.
      He rules you with an iron rod,
      He holds you with an iron bond,
      Each one woven to the other,
      Each one woven to his brother
      Like bubbles in a frozen pond;
      But we in a lonely land abide
      Unchainable as the dim tide,
      With hearts that know nor law nor rule,
      And hands that hold no wearisome tool,
      Folded in love that fears no morrow,
      Nor the grey wandering osprey Sorrow.'
      O Patrick! for a hundred years
      I chased upon that woody shore
      The deer, the badger, and the boar.
      O patrick! for a hundred years
      At evening on the glimmering sands,
      Beside the piled-up hunting spears,
      These now outworn and withered hands
      Wrestled among the island bands.
      O patrick! for a hundred years
      We went a-fishing in long boats
      With bending sterns and bending bows,
      And carven figures on their prows
      Of bitterns and fish-eating stoats.
      O patrick! for a hundred years
      The gentle Niamh was my wife;
      But now two things devour my life;
      The things that most of all I hate:
      Fasting and prayers.
      S. Patrick. Tell on.
      Oisin. Yes, yes,
      For these were ancient Oisin's fate
      Loosed long ago from Heaven's gate,
      For his last days to lie in wait.
      When one day by the tide I stood,
      I found in that forgetfulness
      Of dreamy foam a staff of wood
      From some dead warrior's broken lance:
      I tutned it in my hands; the stains
      Of war were on it, and I wept,
      Remembering how the Fenians stept
      Along the blood-bedabbled plains,
      Equal to good or grievous chance:
      Thereon young Niamh softly came
      And caught my hands, but spake no word
      Save only many times my name,
      In murmurs, like a frighted bird.
      We passed by woods, and lawns of clover,
      And found the horse and bridled him,
      For we knew well the old was over.
      I heard one say, 'His eyes grow dim
      With all the ancient sorrow of men';
      And wrapped in dreams rode out again
      With hoofs of the pale findrinny
      Over the glimmering purple sea.
      Under the golden evening light,
      The Immortals moved among thc fountains
      By rivers and the woods' old night;
      Some danced like shadows on the mountains
      Some wandered ever hand in hand;
      Or sat in dreams on the pale strand,
      Each forehead like an obscure star
      Bent down above each hooked knee,
      And sang, and with a dreamy gaze
      Watched where the sun in a saffron blaze
      Was slumbering half in the sea-ways;
      And, as they sang, the painted birds
      Kept time with their bright wings and feet;
      Like drops of honey came their words,
      But fainter than a young lamb's bleat.
      'An old man stirs the fire to a blaze,
      In the house of a child, of a friend, of a brother.
      He has over-lingered his welcome; the days,
      Grown desolate, whisper and sigh to each other;
      He hears the storm in the chimney above,
      And bends to the fire and shakes with the cold,
      While his heart still dreams of battle and love,
      And the cry of the hounds on the hills of old.
      But We are apart in the grassy places,
      Where care cannot trouble the least of our days,
      Or the softness of youth be gone from our faces,
      Or love's first tenderness die in our gaze.
      The hare grows old as she plays in the sun
      And gazes around her with eyes of brightness;
      Before the swift things that she dreamed of were done
      She limps along in an aged whiteness;
      A storm of birds in the Asian trees
      Like tulips in the air a-winging,
      And the gentle waves of the summer seas,
      That raise their heads and wander singing,
      Must murmur at last, "Unjust, unjust";
      And "My speed is a weariness," falters the mouse,
      And the kingfisher turns to a ball of dust,
      And the roof falls in of his tunnelled house.
      But the love-dew dims our eyes till the day
      When God shall come from the Sea with a sigh
      And bid the stars drop down from the sky,
      And the moon like a pale rose wither away.'
 

 

Перевод с английского Анны Блейз

 
      Действующие лица
 
      Три Музыканта (загримированы под маски)
      Дух Кухулина (в маске)
      Тело Кухулина (в маске)
      Эмер (в маске или загримирована под маску)
      Этне Ингуба (в маске или загримирована под маску)
      Сида (в маске)
 
      Входят Музыканты, одетые и загримированные так же, как в пьесе «У ястребиного источника». При них те же музыкальные инструменты, либо заранее стоявшие на сцене, либо внесенные Первым Музыкантом (до того, как он встанет посреди сцены с полотнищем в руках) или другим актером (после того, как развернут полотнище). Задником, как и прежде, может служить стена любого помещения; можно использовать то же самое черное полотнище, что и в пьесе «У ястребиного источника».
 
      [Песня при развертывании и свертывании полотнища]
 
      Первый Музыкант.
 
      О, женская краса – подобье птицы,
      Бессильной белой чайки одинокой,
      Что после бури на заре томится
      Меж двух борозд на вспаханной равнине,
      Внезапным вихрем брошена далеко
      Меж темных рытвин на сырой равнине.
      О, сколько веков провела
      В трудах непосильных душа,
      Усердней крота иль орла
      Расчет кропотливый верша,
      И превзошла расчеты,
      Превозмогла мечту,
      Чтобы земною плотью
      Эту облечь красоту?
 
      О, странное, бесцельное созданье,
      О, бледная жемчужница морская,
      Что выброшена морем без дыханья
      На гулкие пески перед рассветом:
      Внезапный вал, на берег набегая,
      Метнул ее во тьму перед рассветом.
      В каких лабиринтах ума
      Ковалась незримая связь,
      Что смерть не разрубит сама,
      Что жизнью не оборвалась, -
      Горькой вины тенета,
      Жаркого сердца стук -
      Чтобы в оковы плоти
      Эту увлечь красоту?
 
      [Полотнище сворачивают, и Музыканты отходят в глубину сцены. При свернутом полотнище с одной стороны сцены обнаруживается занавешенное ложе или носилки, на которых лежит человек в погребальных одеждах. На нем героическая маска. Ближе к зрительному залу присел сгорбившись другой человек в точно таких же одеждах и маске. Эмер сидит у ложа.]
 
      Первый Музыкант (говорит). Явись пред очами, кровля,
      От копоти темные балки,
      На балке рыбацкие сети,
      Весло у стены:
      Убогий дом рыбака.
      Лежит в забытье иль мертвый
      Страстный любовник,
      Страстный, свирепый воитель, славный Кухулин.
      Королева Эмер – у ложа.
      Прочие удалились – так она повелела.
      Но вот приближается робко
      Юная Этне Ингуба, возлюбленная героя.
      Мгновение медлит она у открытой двери.
      За дверью открытой простерлось горькое море,
      Горькое море простерлось в блеске и стоне:
      (поет) О белое крыло, жемчужное сиянье!
      Нет, ни за что в друзья не изберу
      Бесцельное и хрупкое созданье,
      Что грезит и скользит, лишь то и зная,
      Как воды вечно плещут на ветру
      И водам нет конца и края.
 
      Эмер (говорит). Войди, ступай сюда и сядь у ложа;
      Не бойся, я сама послала за тобой,
      Этне Ингуба.
 
      Этне Ингуба. Нет, не смею, госпожа.
      Я слишком тяжкую вам нанесла обиду.
 
      Эмер. Из всех живущих вправе только мы -
      Лишь ты и я – нести над ним дозор:
      Мы больше всех его любили.
 
      Этне Ингуба. Как, он умер?
 
      Эмер. Обряжен в саван и простерт на ложе,
      Но жив еще Кухулин, ибо день,
      Когда умрет он, сами небеса
      Прощальным торжеством ознаменуют,
      Извергнув огнь, окрасив землю кровью,
      Да так, что и ничтожный из ничтожных
      Постигнет: рухнул мир.
 
      Этне Ингуба. Он жив? Но что с ним?
 
      Эмер. Сегодня на собранье королей
      В полдневный час он встретил незнакомца,
      И по сердцу ему пришелся тот,
      Но, слово за слово, меж королями
      О чем-то ссора вспыхнула; Кухулин
      Его на берег вывел и убил
      У древа Байле, и тогда лишь понял,
      Что это сын его – как говорят,
      Когда-то в юности с дикаркою зачатый.
      Постигнув, кто сражен его рукою,
      В безумье скорби он помчался прочь
      И, встав по пояс в пенных бурунах,
      С мечом в руке, щитом загородясь,
      С бессмертным морем биться начал. Молча
      Смотрели короли – никто не смел
      Ни протянуть руки ему, ни даже
      По имени окликнуть: все застыли,
      Оцепенев, как стадо перед бурей.
      И наконец он словно увидал
      Перед собою нового врага -
      И ринувшись ему навстречу, скрылся
      В пучине вод; но вынесла волна
      Бесчувственное тело и под дверь
      Рыбацкой хижины швырнула.
 
      Этне Ингуба. Как он бледен!
 
      Эмер. Но все ж не мертв.
 
      Этне Ингуба. Ты не поцеловала
      Его в уста, ты голову его
      На грудь себе не положила!
 
      Эмер. Это,
      Быть может, и не он, а лишь подобье:
      Бревно, на берег брошенное морем
      И чарами сменившее обличье,
      Иль дряхлый обессилевший наездник
      Из войска Мананнана, сына Моря,
      К седлу негодный.
 
      Этне Ингуба.
      Позови его
      По имени: ушедшие от нас,
      Слыхала я, еще часы иль дни
      Блуждают меж картин привычной жизни;
      Быть может, услыхав, он разъярится
      И оборотня силою изгонит.
 
      Эмер.
      Сквозь тьму пробиться зовом нелегко,
      И минули те дни, когда домой он
      На зов мой приходил. Я лишь жена;
      Но если ты сама его окликнешь,
      Он отзовется на любимый голос,
      Столь милый сердцу.
 
      Этне Ингуба. Любит он меня,
      Сильнее всех – как новую любовь,
      Но под конец сильнее всех полюбит
      Ту, что его любила прежде всех
      И столько лет любила без ответа.
 
      Эмер. Да, в том моя надежда потайная,
      Надежда, что когда-нибудь, как прежде,
      С ним сядем вместе мы у очага.
 
      Этне Ингуба. Таких, как я, – минует страсти час -
      Отшвыривают в угол, как скорлупки.
      Услышь меня, Кухулин!
 
      Эмер. Нет, сперва
      Закрою я лицо его от моря,
      Подброшу дров в очаг, поворошу
      Поленья, чтобы ярче разгорелись.
      Неистовые кони Мананнана
      На берег рвутся из пучины моря;
      Но грезы и заклятья пенной рати
      Бессильны пред огнем.
 
      [Эмер задергивает занавески перед ложем, скрывая лицо недужного, чтобы актер мог незаметно переменить маску. Затем она отходит в угол сцены и жестами показывает, что подбрасывает дров в очаг и ворошит огонь. Тем временем Музыканты играют, вторя ее движениям звуками барабана и, возможно, флейты. Завершив пантомиму, Эмер остается у воображаемого очага поодаль от Кухулина и Этне Ингубы.]
 
      Теперь зови.
 
      Этне Ингуба. Иль ты не слышишь?
 
      Эмер. Наклонись над ним,
      Любовной тайной сердце пробуди,
      Коль это он; а если он не здесь -
      Зажги в нем ревность.
 
      Этне Ингуба. О, услышь, Кухулин!
 
      Эмер. Как ты робка! В такой опасный миг
      Страшиться лишь того, что в трех шагах
      Стоит его супруга, – доказать,
      Сколь неразумно выбрал он. Пойми:
      Сейчас с тобой мы вместе – против моря.
 
      Этне Ингуба. О мой возлюбленный, прости мне этот стыд!
      Я больше не стыжусь. Я никогда
      Не слала за тобой, не призывала:
      Едва я затоскую о тебе,
      Ты приходил без зова. Ты ли здесь?
      Тогда пошевелись, скажи хоть слово!
      Ты был со мною так красноречив!
      Откликнись! Что сковало твой язык
      Иль слух замкнуло? Вспомни, наша страсть
      Не охладела даже с расставаньем
      На бледном берегу перед зарею!
      Молчит… Не может вымолвить ни слова…
      Или не слышит…
 
      Эмер. Поцелуй его!
      Быть может, губ твоих прикосновенье
      Его настигнет!
 
      Этне Ингуба (отпрянув). Он не человек!
      Едва коснулась губ – и сердце стынет!
      Я чую зло!
 
      Эмер. Нет-нет, он шевельнулся!
      Твой поцелуй вернул его, заставил
      Изгнать подменыша!
 
      Этне Ингуба (отступая еще дальше). Нет, погляди на руку!
      Рука его иссохла до плеча!
 
      Эмер (приближаясь к ложу). Ответь, зачем пришел ты и откуда?
 
      Тело Кухулина. Примчался я из дома Мананнана
      На скакуне, не знающем узды.
 
      Эмер. И кто же ты, посмевший лечь на ложе
      Кухулина, принять его обличье?
 
      Тело Кухулина. Я – Брикриу; не человек, другой, -
      Дух распри меж богов и меж людей,
      Из рода сидов.
 
      Эмер. Для чего пришел ты?
 
      Тело Кухулина (садится на ложе, раздвигает занавески и показывает уродливо искаженное лицо; Этне Ингуба уходит со сцены).
      Я покажусь – и все, кого он любит,
      Немедля прочь бегут.
 
      Эмер. Вы, порожденья ветра,
      Полны коварства и речей обманных!
      Я не бежала прочь!
 
      Тело Кухулина. Ты не любима.
 
      Эмер. И, пред тобой не опуская глаз,
      Велю вернуть его.
 
      Тело Кухулина. Затем я и пришел.
      Лишь цену заплати – и он свободен.
 
      Эмер. Неужто сиды станут торговаться?
 
      Тело Кухулина. Довольно им безделицы в обмен
      На пленного. Когда ведун вернет
      Жену, иль дочь, иль сына рыбаку,
      Тот знает, что лишится непременно
      Сетей иль лодки, может быть – коровы,
      Дававшей детям пищу; а иные
      Готовы жизнью заплатить. Я не прошу
      Ни жизни от тебя, ни ценной вещи;
      Ты говорила: может быть, когда-то
      Ты станешь вновь ему зеницей ока,
      Под старость лет; отринь свою надежду -
      Он будет жить.
 
      Эмер. Теперь мне ясно все.
      Ты навлекал беду на всех, кого он любит,
      А надо мной не властен, коль не лжешь, -
      Вот потому и предлагаешь сделку!
 
      Тело Кухулина. Ты властью тешилась, приняв его в мужья;
      Я, сухорукий, тоже тешусь властью.
      Склонишься перед волею моей -
      Он будет жить.
 
      Эмер. Нет, ни за что на свете!
 
      Тело Кухулина. Боишься ты обречь себя проклятью,
      А он не побоялся!
 
      Эмер. У меня
      Остались две последние отрады,
      Два утешенья: память и надежда.
      Ты требуешь надежду!
 
      Тело Кухулина. Все равно
      Не суждено вам стариться вдвоем:
      Ведь он умрет, от ран изнемогая,
      На дальнем берегу или в горах,
      И женщина чужая наклонится
      Над смертным ложем мужа твоего.
 
      Эмер. Лишь одного тебе недостает,
      Чтобы сразить его своим проклятьем, -
      Моей надежды!
 
      Тело Кухулина. Ты не ревновала,
      Когда он изменял тебе, – ты знала,
      Что он пресытится. Но можно ли прискучить
      Любовью сиды? Ближе подойди,
      Я глаз твоих коснусь – и ты прозреешь.
 
      [Касается ее глаз левой, неиссохшей рукой.]
 
      Эмер [ее взору предстает скорчившаяся у края сцены фигура – Дух Кухулина].
      О, муж мой! Вижу!..
 
      Тело Кухулина. Я развеял тьму,
      Что от очей твоих его скрывала,
      Но он тебя не видит.
 
      Эмер. Муж мой! Муж мой!
 
      Тело Кухулина. Не видит и не слышит. Это призрак,
      Слепой, глухой, лишенный осязанья,
      Замкнутый сам в себе. Мольбы и плач
      Его сюда принудили вернуться,
      Но ни единый звук ему не внятен:
      Вы лишь из забытья исторгли призрак
      И ввергли в грезы, в беспокойный сон;
      И в этом сне, подобно всем теням,
      Еще к своей свободе не привыкшим,
      Он вновь обрел привычное обличье,
      Но затворен в себе, не зная, где он
      И рядом с кем.
 
      [Тем временем входит Сида и останавливается около двери.]
 
      Эмер. Но кто же эта дева?
 
      Тело Кухулина. Из Царства-под-Волной она явилась
      И в грезы облеклась, чтоб он сверкнул
      В ее корзине. Сиды ведь рыбачки:
      Мужчин в два счета ловят на крючок,
      А грезы им – наживка.
 
      Эмер. Так она
      Обманною личиною прикрылась,
      Виденьем лживым!
 
      Тело Кухулина. Грезы – тоже тело;
      Умерший вспять идет, к младенчеству без грез;
      Кто грезить перестал, уж не вернется;
      А всех священней – тени, что не жили
      Среди живых, но в грезах к вам нисходят.
 
      Эмер. Ее породу знаю я давно.
      Когда мужчина спит, войною истомлен,
      Они, склонясь над ним, целуют в губы,
      Окутывают облаком волос;
      Проснувшись, он не помнит ничего,
      Но затворен в себе и на объятья
      Душой не отзовется.
      [Выхватывает нож из-за пояса.]
 
      Тело Кухулина. Нет, ножом
      Воздушный облик не пронзить. Молчи и слушай.
      На то я дал тебе глаза и уши.
 
      [Сида, постепенно ускоряя шаг, кружится в танце вокруг Духа Кухулина, скорчившегося у края сцены. Дух Кухулина тем временем постепенно пробуждается. Сида порой задевает лицо Духа волосами, но не целует его. Танец сопровождается струнными, флейтой и барабаном. Маска и одеяние Сиды отливают золотом, бронзой, медью или серебром, так что она подобна скорее идолу, чем человеку. Это сходство может отражаться и в ее движениях. Волосы ее тоже блестят металлом.]
 
      Дух Кухулина. Кто здесь, во тьме, передо мной
      Сияет славой неземной,
      Как в торжестве уединенья,
      Пройдя ступени возрожденья,
      Венчает долгий труд сполна
      В ночи пятнадцатой луна?
 
      Сида. Я не полна: поныне страсть
      Имеет надо мною власть.
      Но что гнетет тебя к земле,
      И что тебя укрыло мглой,
      И отчего лицо во мгле
      Скрываешь?
 
      Дух Кухулина. Память о былом
      Меня гнетет: о днях блаженных
      Жены, не ведавшей измены,
      О мертвых женах и мужах
      И обо всем, что ныне – прах.
 
      Сида. Ты, возлюбивший стольких жен,
      Чей круг на день не довершен,
      Полюбишь ли теперь иную,
      Чье сердце бьется и тоскует,
      Как и у тех, но от вершины
      В последнем часе?
 
      Дух Кухулина: Вспомнил ныне,
      Что я с тобой давно знаком!
      Иссохший терн над родником,
      Туманный холм, и дева-птица
      То в танце яростном кружится,
      То реет ястребом крылатым…
      Я распахнул тебе объятья,
      Но ты исчезла в тот же миг.
 
      Сида. Забудь и холм, и тот родник
      И распахни объятья снова!
      Ты был смелее, право слово,
      Пред полуптицей! Я твоя:
      Не ястреб – дева.
 
      Дух Кухулина. Ну а я -
      Не тот юнец в порыве страсти.
      В тебе огонь последней части
      Горит на грани полноты,
      Но застит мне твои черты
      Воспоминаний тяжкий гнет
      И распрямиться не дает.
 
      Сида. Так поцелуй меня в уста!
      Хотя и меркнет красота
      Пред памятью, но губ моих
      Коснись – и все забудешь вмиг
      Пред совершенной красотой.
 
      Дух Кухулина. И жало совести слепой
      Не уязвит меня отныне?
 
      Сида. Теченье времени застынет,
      И долгий мой круговорот
      Слиянье наших уст замкнет
      В безбрежной грезе. Утолит
      Любую жажду, усмирит
      Любое сердце – и твое,
      Кухулин! – это забытье.
      Так не противься – напои
      Мои уста!
 
      Дух Кухулина. Уста твои!
 
      [Собираются поцеловаться, но он отворачивается.]
 
      О Эмер, Эмер!
 
      Сида. Значит, вот
      О ком тоска тебя гнетет!
 
      Дух Кухулина. Как будто вижу вдалеке:
      Плечо к плечу, рука в руке,
      О Эмер, снова мы вдвоем
      Вступаем в твой наследный дом!
 
      Сида. Как умер, так зовешь ее,
      А был живым – ни в грош ее
      Не ставил!
 
      Дух Кухулина. Эмер, Эмер, где ты?
 
      Сида.
      Ты преступил свои обеты:
      Любую девку-неумеху,
      Любого друга-пустобреха
      При жизни ты ценил дороже,
      Чем кров ее, и стол, и ложе.
      Но ни одна из смертных жен
      Над тем не властна, кто рожден
      Для мира, где обет любви -
      Всего лишь прах воспоминаний,
      Где взор омытый не туманит
      Земная грязь.
 
      Дух Кухулина. Уста твои!
 
      [Сида выходит; Дух Кухулина следует за ней.]
 
      Тело Кухулина. Кричи, что ты навеки отвергаешь
      Его любовь! Не мешкай, поспеши!
 
      Эмер. Нет, ни за что не крикну.
 
      Тело Кухулина. Ну и дура!
      Я, недруг Фанд, явился помешать ей,
      А ты стоишь и зря теряешь время!
      Ты слышишь стук копыт на берегу?
      Прислушайся, как бьют копытом кони!
      Она уже взошла на колесницу,
      Но он еще не с нею. Торопись же!
      Последний миг настал – кричи, кричи!
      Отринь его – и власти Фанд конец.
      Уже одной ногой на колесницу
      Ступил Кухулин – крикни, что велю!..
 
      Эмер. Любовь Кухулина навеки отвергаю!
 
      [Тело Кухулина падает на ложе, наполовину задергивая занавеску. Этне Ингуба входит и опускается на колени у ложа.]
 
      Этне Ингуба. Вернись ко мне, любимый! Это я -
      Я, Этне!.. О, смотри! Он возвратился,
      Он с нами вновь, на ложе шевельнулся!
      Я, я одна его отвоевала
      У моря, я его вернула к жизни!
 
      Эмер. Он просыпается.
 
      [Тело на ложе поворачивается. На нем снова героическая маска Кухулина.]
 
      Кухулин. О руки, эти руки!
      Этне Ингуба!.. Знаешь ли, я был
      В каком-то странном месте, и мне страшно.
 
      [Первый Музыкант выходит на авансцену, остальные два подходят к нему с обеих сторон и поют, развертывая полотнище.]
 
      – Отчего так гулко и странно
      Бьется сердце твое, открой?
      – Я увидел в гостях изваянье -
      Одиночества лик роковой.
      Дышит статуя, движется мимо,
      И в груди ее сердце стучит
      Громче наших бесед у камина.
      Когда же оно замолчит?!
 
      О, скорбная награда
      Безвременных могил!
      Мы пред тобой без сил
      Склоняемся в молчанье,
      Не подымая взгляда, -
      Оброним вздох случайный
      И отойдем без сил.
 
      Для волненья не видно причины,
      Дверь закрыта и крепок сон,
      И не сыщется в свете мужчины,
      Что красою твоей не пленен,
      Но и тот, кто грезил тобою
      Дольше многих, верней других, -
      О, бессильно сердце земное! -
      Позабудет бессмертный лик.
 
      О, скорбная награда
      Безвременных могил!
      Мы пред тобой без сил
      Склоняемся в молчанье,
      Не подымая взгляда, -
      Оброним вздох случайный
      И отойдем без сил.
 
      Что же сердце не знает покоя?
      Кто избранником стал твоим?
      Расцветешь совершенной красою -
      Мысль растает, как легкий дым;
      Но и это тоже опасно:
      При трех четвертях бледны
      Звезды в небе – совсем угаснут
      Пред сияньем полной луны.
 
      О, скорбная награда
      Безвременных могил!
      Мы пред тобой без сил
      Склоняемся в молчанье,
      Не подымая взгляда, -
      Оброним вздох случайный
      И отойдем без сил.
 

 

Перевод с английского Анны Блейз

 
      Посвящение
      леди Августе Грегори
      Среди семи лесов бродил я в Кулэ:
      Шан-валла, где тенистый пруд меж ив
      Скликает диких уток зимним утром;
      Кайль-дорта темный; Кайль-на-но лучистый,
      Где сотни белок счастливо резвятся,
      Как будто скрылись меж зеленых веток
      От старости и смерти; Парк-на-ли,
      Где глушат тропы ясень и орешник;
      Парк-на-карраг, где в воздухе зеленом
      Разлит медвяный запах диких пчел;
      Парк-на-таррав, где взор, подвластный чарам,
      Встречал бессмертных, нежно-горделивых;
      Лес Инхи, где барсук, лиса и ласка
      Таятся, а за ним – тот древний лес,
      Что Бидди Эрли прозвала зловещим:
      Семь запахов, семь вздохов, семь лесов.
      Мой взор был слеп и неподвластен чарам,
      Но всё ж и мне в ночи бывали грезы
      О тех созданьях, что счастливей смертных:
      Они кружили вкруг меня в тенях,
      Сплетаясь с голосами и огнями;
      И образы преданья о Форгэле
      И о Декторе, о пустынных водах
      Кружили вкруг меня в огнях и звуках,
      И много больше: в воды сновиденья
      Вплетаются порой такие речи,
      Что тягче камня и мудры молчаньем.
      Как вас назвать – бессмертных, нежных, гордых?
      Мне ведомо одно: от вас исходит
      Всё наше знанье, вы же из Эдема
      Слетаете к нам поступью крылатой.
      Эдем далёко ль, или вы таитесь
      От смертных мыслей зайцем или мышью,
      Что мчится по жнивью перед серпами,
      Чтобы залечь в последней борозде?
      И, может быть, за нашими лесами,
      Ветрами и озерами сокрыты
      Иные безмятежные леса,
      Иных ветров дыханье и сиянье,
      Иных озер мерцанье в свете звездном?
      Или Эдем ваш – вне времен и мест?
      И впрямь ли вы сбираетесь вокруг нас,
      Когда сияет бледный свет на водах
      И меж листвы, и ветер с лепестков
      Во мглу слетает, и трепещет птица,
      И окрыляет сердце тишина?
 
      Примите ж эти строки как зачин
      Поэмы о Форгэле и Декторе:
      Так в старину арфист перед игрою
      Вином незримых духов ублажал.
 

Комментарии

 
      Леди Августа Грегори (1852-1932) – близкая подруга и покровительница Йейтса; см. комментарии к стихотворению "Дикие лебеди в Кулэ".
      Кулэ – имение леди Грегори, расположенное близ селения Горт в графстве Голуэй; см. комментарии к стихотворению "Дикие лебеди в Кулэ".
      Шан-валла (Shan-walla, от гаэл. Sean-bhalla – «старая стена» или Sean-bhealach – «старая дорога»).
      Кайль-дорта (Kyle-dortha, от гаэл. Coill Dorcha – «Темный лес»).
      Кайль-на-но (Kyle-na-gno, от гаэл. Coill na gCno – «Ореховый лес»).
      Парк-на-ли (Pairc-na-lea, от гаэл. Pairc na Laot – «Телячий луг»).
      Парк-на-карраг (Pairc-na-carraig, от гаэл. Pairc na Carraige – «Луг скалы» или Pairc na gCarraig – «Луг камней»).
      Парк-на-тарав (Pairc-na-tarav, от гаэл. Pairc na dTarbh – «Бычий луг»).
      Лес Инхи (Inchy wood, от гаэл. [Coill na] n-Insi – «Лес заливных лугов»).
      Бидди Эрли (1798-1874) – ирландская ведунья и целительница, по описанию Йейтса, «знаменитая ведунья из графства Клэр».
      Форгэл и Дектора – персонажи пьесы «Туманные воды».
 
      Примечания (с) Анна Блейз
 

 
      Dedication
      to lady Gregory
      I WALKED among the seven woods of Coole,
      Shan-walla, where a willow-bordered pond
      Gathers the wild duck from the winter dawn;
      Shady Kyle-dortha; sunnier Kyle-na-gno,
      Where many hundred squirrels are as happy
      As though they had been hidden by green boughs,
      Where old age cannot find them; Pairc-na-lea,
      Where hazel and ash and privet blind the paths;
      Dim Pairc-na-carraig, where the wild bees fling
      Their sudden fragrances on the green air;
      Dim Pairc-na-tarav, where enchanted eyes
      Have seen immortal, mild, proud shadows walk;
      Dim Inchy wood, that hides badger and fox
      And marten-cat, and borders that old wood
      Wise Biddy Early called the wicked wood:
      Seven odours, seven murmurs, seven woods.
      I had not eyes like those enchanted eyes,
      Yet dreamed that beings happier than men
      Moved round me in the shadows, and at night
      My dreams were cloven by voices and by fires;
      And the images I have woven in this story
      Of Forgael and Dectora and the empty waters
      Moved round me in the voices and the fires,
      And more I may not write of, for they that cleave
      The waters of sleep can make a chattering tongue
      Heavy like stone, their wisdom being half silence.
      How shall I name you, immortal, mild, proud shadows?
      I only know that all we know comes from you,
      And that you come from Eden on flying feet.
      Is Eden far away, or do you hide
      From human thought, as hares and mice and coneys
      That run before the reaping-hook and lie
      In the last ridge of the barley? Do our woods
      And winds and ponds cover more quiet woods,
      More shining winds, more star glimmering ponds?
      Is Eden out of time and out of space?
      And do you gather about us when pale light
      Shining on water and fallen among leaves,
      And winds blowing from flowers, and whirr of feathers
      And the green quiet, have uplifted the heart?
      I have made this poem for you, that men may read it
      Before they read of Forgael and Dectora,
      As men in the old times, before the harps began,
      Poured out wine for the high invisible ones.
 

 

Родился в Дублине, в семье художника, изучал живопись в Дублине. Основатель Ирландского театра. Собиратель и издатель ирландского фольклора. Сенатор Ирландского свободного государства (1922-28). Лауреат Нобелевской премии (1923). Автор пьес, рассказов, эссе о поэзии и театре и т.д.

 
      He Wishes for the Cloths of Heaven
      Had I the heavens' embroidered cloths,
      Enwrought with golden and silver light,
      The blue and the dim and the dark cloths
      Of night and light and the half-light,
      I would spread the cloths under your feet:
      But I, being poor, have only my dreams;
      I have spread my dreams under your feet;
      Tread softly because you tread on my dreams.
      Он желает небесную ткань.
      Имел бы я неба шитую ткань,
      А в ней золотой и серебряный свет,
      Синюю, серую, темную ткань,
      Дней и ночей полумрак-полусвет,
      Ее расстелил бы под ноги тебе:
      Но беден я, у меня лишь мечты;
      Я бросил мечты под ноги тебе;
      Мягко ступай на мои мечты.
      040902
 

 
      O, hurry, where by water, among the trees,
      The delicate-stepping stag and his lady sigh,
      When they have looked upon their images
      Would none had ever loved but you and I!
      Or have you heard that sliding silver-shoed
      Pale silver-proud queen-woman of the sky,
      When the sun looked out of his golden hood?
      O, that none ever loved but you and I!
      O hurry to the ragged wood, for there
      I will drive all those lovers out and cry
      O, my share of the world, O, yellow hair!
      No one has ever loved but you and I.
 

 
      Иди, где вода, где со вздохом любви
      С подругой олень бредет сквозь кусты;
      Взглянули они в отраженья свои, -
      Никто не любил так, как я и ты!
      Ты видел царицу, как вся в серебре
      На туфельках гордо скользит с высоты?
      Как в золоте солнце плывет по горе?
      О, никто не любил так, как я и ты!
      Иди же на холм, что лесом оброс,
      Влюбленных вспугну я и крикну в листы:
      "О, мир и душа! о, пламя волос !
      Никто не любил так, как я и ты!
      050902
 

 
      NOR dread nor hope attend
      A dying animal;
      A man awaits his end
      Dreading and hoping all;
      Many times he died,
      Many times rose again.
      A great man in his pride
      Confronting murderous men
      Casts derision upon
      Supersession of breath;
      He knows death to the bone -
      Man has created death.
 

 
      Без надежды и страха свой век
      Кончает зверь или птаха;
      Ждет свою смерть лишь человек
      С надеждой и страхом.
      Умирал он уже не раз
      И не раз поднимался снова.
      Силой своей гордясь,
      Крепчая в борьбе суровой,
      Усмехается он хитро
      Духу жизни, ее круговерти;
      Ему знакомо смерти нутро -
      Человек сам создатель смерти.
 

 
      THOUGH nurtured like the sailing moon
      In beauty's murderous brood,
      She walked awhile and blushed awhile
      And on my pathway stood
      Until I thought her body bore
      A heart of flesh and blood.
      But since I laid a hand thereon
      And found a heart of stone
      I have attempted many things
      And not a thing is done,
      For every hand is lunatic
      That travels on the moon.
      She smiled and that transfigured me
      And left me but a lout,
      Maundering here, and maundering there,
      Emptier of thought
      Than the heavenly circuit of its stars
      When the moon sails out.
 

 
      Хотя любима, как луна,
      Красот убийственных среди,
      Она ходила и краснела,
      И попадалась на пути,
      Пока не понял: это тело -
      Сплошное сердце во плоти.
      Но лишь коснулся я груди,
      Нашел я камень там на дне,
      Чего я только ни пытался -
      Все было не под силу мне,
      Ведь каждая рука – безумец,
      Что сонно бродит по луне.
      Ее улыбкою сражен,
      Я оставался, как дурак,
      Туда-сюда, как заведенный,
      Бродить без мысли просто так -
      Вот так блуждают в небе звезды,
      Когда луна плывет во мрак.
      091002
 

 
      A mermaid found a swimming lad,
      Picked him for her own,
      Pressed her body to his body,
      Laughed; and plunging down
      Forgot in cruel happiness
      That even lovers drown.
 

 
      Плывущий юноша был
      Красою русалки тронут,
      Прижимаясь телом к нему,
      Cмеясь, погружаясь в омут,
      Она забыла в жестоком блаженстве,
      Что даже любимые тонут.
      091002
 

 
      SWIFT has sailed into his rest;
      Savage indignation there
      Cannot lacerate his breast.
      Imitate him if you dare,
      World-besotted traveller; he
      Served human liberty.
 

 
      Свифт уж с нами не живет;
      Гнев, что так его тревожил,
      Грудь ему не разорвет.
      Подражай ему, прохожий,
      Коль отважен духом; он
      Был в свободу лишь влюблен.
 
      091002
 

 
      A crazy man that found a cup,
      When all but dead of thirst,
      Hardly dared to wet his mouth
      Imagining, moon-accursed,
      That another mouthful
      And his beating heart would burst.
      October last I found it too
      But found it dry as bone,
      And for that reason am I crazed
      And my sleep is gone.
 

 
      Безумец, нашедший чашу с водой,
      Чувствуя жажды гнет,
      И рта своего не смочил, боясь,
      Что луна его проклянет,
      Стоит лишь сделать один глоток
      И сердце его умрет.
      Я в октябре тоже чашу нашел,
      Как кость, была сухая она,
      По этой причине безумен я
      И ночи мои без сна.
      121002
 

 
      I SING what was lost and dread what was won,
      I walk in a battle fought over again,
      My king a lost king, and lost soldiers my men;
      Feet to the Rising and Setting may run,
      They always beat on the same small stone.
 

 
      Пою о потерях, побед боюсь
      И снова, как прежде, веду бои,
      Король и солдаты – потери мои;
      Восход ли, Закат – куда ни пройдусь,
      Ногами о мелкие камни бьюсь.
 
      280902
 

 
      A PITY beyond all telling
      Is hid in the heart of love:
      The folk who are buying and selling,
      The clouds on their journey above,
      The cold wet winds ever blowing,
      And the shadowy hazel grove
      Where mouse-grey waters are flowing,
      Threaten the head that I love.
 

 
      Жалость – невыразимо
      В сердце любви моей:
      Тучи бегущие мимо,
      Торгующий сонм людей ,
      Влажный холодный ветер,
      Орешник в краю теней,
      Воды в свинцовом свете, -
      Угроза любви моей.
 

 
      THE brawling of a sparrow in the eaves,
      The brilliant moon and all the milky sky,
      And all that famous harmony of leaves,
      Had blotted out man's image and his cry.
      A girl arose that had red mournful lips
      And seemed the greatness of the world in tears,
      Doomed like Odysseus and the labouring ships
      And proud as Priam murdered with his peers;
      Arose, and on the instant clamorous eaves,
      A climbing moon upon an empty sky,
      And all that lamentation of the leaves,
      Could but compose man's image and his cry.
 

 
      На кровлях шум и ссоры воробьев,
      Белеет высь от лунного сиянья,
      И шум листвы, как музыка без слов, -
      Ни человека, ни его стенанья.
      И встала дева – скорбь в ее устах,
      Как бы в слезах величие вселенной,
      Обречена, как Одиссей в морях,
      Горда, как царь Приам, им умерщвленный..
      И встала, и на кровлях шум и крик,
      И одинокость лунного сиянья,
      И плач листвы явили в тот же миг
      И человека и его стенанья
      260902
 

 
      WHEN you are old and grey and full of sleep,
      And nodding by the fire, take down this book,
      And slowly read, and dream of the soft look
      Your eyes had once, and of their shadows deep;
      How many loved your moments of glad grace,
      And loved your beauty with love false or true,
      But one man loved the pilgrim Soul in you,
      And loved the sorrows of your changing face;
      And bending down beside the glowing bars,
      Murmur, a little sadly, how Love fled
      And paced upon the mountains overhead
      And hid his face amid a crowd of stars.
 

 
      Когда, состарясь, и клонясь ко сну,
      Ты сядешь с этой книгой у огня,
      Припомни взор свой на закате дня
      И глаз тенистых блеск, и глубину.
      Сколь многие, кто истинно, кто нет,
      Любили красоту твою, но был
      Один, кто душу чистую любил,
      В изменчивом лице печальный свет.
      И, с грустью угли шевеля в золе,
      Шепни любви, как быстро по горам
      Она взлетела в небеса, и там
      Лицо укрыла в звездной полумгле.
 
      2709-02 -07
 

 
      HIS chosen comrades thought at school
      He must grow a famous man;
      He thought the same and lived by rule,
      All his twenties crammed with toil;
      "What then?' sang Plato's ghost. "What then?"
      Everything he wrote was read,
      After certain years he won
      Sufficient money for his need,
      Friends that have been friends indeed;
      "What then?' sang Plato's ghost. " What then?'
      All his happier dreams came true -
      A small old house, wife, daughter, son,
      Grounds where plum and cabbage grew,
      poets and Wits about him drew;
      "What then.?' sang Plato's ghost. "What then?'
      The work is done,' grown old he thought,
      "According to my boyish plan;
      Let the fools rage, I swerved in naught,
      Something to perfection brought';
      But louder sang that ghost, "What then?'
 

 
      Друзья считали в школе тогда:
      Он будет важным лицом;
      Он думал так же и жил, как всегда,
      Другие терпели бремя труда;
      Дух Платона пел: "Ну и что?"
      Все прочли, о чем он писал,
      И так он добыл деньжат
      Для себя, и для друзей своих,
      Самых истинных и дорогих;
      Дух Платона пел: "Ну и что?"
      Осуществились его мечты:
      Дети, жена, маленький дом,
      Сливовый сад, капусты кусты,
      Среди поэтов достиг высоты;
      Дух Платона пел: "Ну и что?"
      "Труд окончен" он поседел,
      "Вот и все, о чем я мечтал;
      Пусть кричат, что я плох, неумел,
      Но что-то я сделать все же успел”.
      Дух Платона пел: "Ну и что?"
      280902
 

 
      We sat under an old thorn-tree
      And talked away the night,
      Told all that had been said or done
      Since first we saw the light,
      And when we talked of growing up
      Knew that we'd halved a soul
      And fell the one in t'other's arms
      That we might make it whole;
      Then peter had a murdering look,
      For it seemed that he and she
      Had spoken of their childish days
      Under that very tree.
      O what a bursting out there was,
      And what a blossoming,
      When we had all the summer-time
      And she had all the spring!
 

 
      Под старым деревом всю ночь
      Вели мы разговор,
      О жизни, нами прожитой
      С рожденья до сих пор.
      Отдав друг другу пол-души
      В рассказах про житье,
      Мы крепко-крепко обнялись,
      Чтоб возвратить ее;
      Я в раж вошел, поняв, что мы
      Уже не первый раз,
      Под этим деревом ведем
      О детстве свой рассказ.
      Какое чудо – годы те,
      Как жизнь цвела, красна,
      Когда все лето было – нам
      И наша – вся весна!
      161002
 

 
      WHILE I wrought out these fitful Danaan rhymes,
      My heart would brim with dreams about the times
      When we bent down above the fading coals
      And talked of the dark folk who live in souls
      Of passionate men, like bats in the dead trees;
      And of the wayward twilight companies
      Who sigh with mingled sorrow and content,
      Because their blossoming dreams have never bent
      Under the fruit of evil and of good:
      And of the embattled flaming multitude
      Who rise, wing above wing, flame above flame,
      And, like a storm, cry the Ineffable Name,
      And with the clashing of their sword-blades make
      A rapturous music, till the morning break
      And the white hush end all but the loud beat
      Of their long wings, the flash of their white feet.
 

 
      Тому, с кем я говорил у огня.
      Когда искал я ритмы Данаана,
      Мне вспомнилось о той поре нежданно:
      Склонясь, мы говорили у огня,
      Что сонм теней таится в сердце дня,
      В страстях людей, как мыши в мертвом древе;
      В тех сумрачных умах, что носят в чреве
      Вздох, где смешались радость и печаль,
      Ведь, расцветая, их мечты едва ль
      Добра и зла плоды в душе давали;
      В тех множествах из пламени и стали,
      Что рвутся в бой, как шторм, крыло к крылу,
      Крича невыразимое во мглу,
      Звон их мечей гремит на поле брани,
      Как музыка, до самой ранней рани,
      Когда все смолкнет и в пыли дорог -
      Лишь крыльев шорох, да мельканье ног.
 
      201002
 

 
      WHAT if I bade you leave
      The cavern of the mind?
      There's better exercise
      In the sunlight and wind.
      I never bade you go
      To Moscow or to Rome.
      Renounce that drudgery,
      Call the Muses home.
      Seek those images
      That constitute the wild,
      The lion and the virgin,
      The harlot and the child.
      Find in middle air
      An eagle on the wing,
      Recognise the five
      That make the Muses sing.
 

 
      Что если я скажу, -
      Оставь ума игру?
      Есть лучшее занятье
      Под солнцем на ветру.
      Я не скажу, езжай
      До Рима иль Москвы.
      Брось труд свой кропотливый
      И Музу позови.
      Ищи картины те,
      Где мир во всей красе:
      Девица или львица,
      Иль ягода в росе.
      Взгляни на небосвод,
      На вольных птиц полет,
      Отдайся власти чувства
      И Муза запоет.
      290902
 

 
      THE Danaan children laugh, in cradles of wrought gold,
      And clap their hands together, and half close their eyes,
      For they will ride the North when the ger-eagle flies,
      With heavy whitening wings, and a heart fallen cold:
      I kiss my wailing child and press it to my breast,
      And hear the narrow graves calling my child and me.
      Desolate winds that cry over the wandering sea;
      Desolate winds that hover in the flaming West;
      Desolate winds that beat the doors of Heaven, and beat
      The doors of Hell and blow there many a whimpering ghost;
      O heart the winds have shaken, the unappeasable host
      Is comelier than candles at Mother Mary's feet.
 

 
      Дети Данаана смеются в полусне,
      Хлопают в ладоши, полузакрыв ресницы,
      Их путь лежит на север, прилетит орлица
      С мощными крылами, в сердце – лед и снег:
      Мое дитя – в слезах, прижму к груди его,
      И слышу глас могил, зовущий нас обоих,
      Пустынных ветров плач над всплесками прибоя;
      И ветров, что зовут на Запад огневой;
      И ветров тех, стучащих в райский сон,
      Стучащих к духам в ад, что стонут, как больные,
      О сердце шаткое, свечей у ног Марии
      Приятней все ж непримиримый сонм.
 
      221002
 

 
      BELOVED, gaze in thine own heart,
      The holy tree is growing there;
      From joy the holy branches start,
      And all the trembling flowers they bear.
      The changing colours of its fruit
      Have dowered the stars with metry light;
      The surety of its hidden root
      Has planted quiet in the night;
      The shaking of its leafy head
      Has given the waves their melody,
      And made my lips and music wed,
      Murmuring a wizard song for thee.
      There the Joves a circle go,
      The flaming circle of our days,
      Gyring, spiring to and fro
      In those great ignorant leafy ways;
      Remembering all that shaken hair
      And how the winged sandals dart,
      Thine eyes grow full of tender care:
      Beloved, gaze in thine own heart.
      Gaze no more in the bitter glass
      The demons, with their subtle guile.
      Lift up before us when they pass,
      Or only gaze a little while;
      For there a fatal image grows
      That the stormy night receives,
      Roots half hidden under snows,
      Broken boughs and blackened leaves.
      For ill things turn to barrenness
      In the dim glass the demons hold,
      The glass of outer weariness,
      Made when God slept in times of old.
      There, through the broken branches, go
      The ravens of unresting thought;
      Flying, crying, to and fro,
      Cruel claw and hungry throat,
      Or else they stand and sniff the wind,
      And shake their ragged wings; alas!
      Thy tender eyes grow all unkind:
      Gaze no more in the bitter glass.
 

 
      Любимая, в сердце взгляни,
      Растет в нем святое древо,
      Листья дрожат, как огни,
      Питает их радости чрево.
      От блеска лучистых плодов
      Небесные звезды мерцают,
      Незримые корни стволов
      Невидимо в ночь прорастают.
      Неслышно трепещет листва,
      Рождаются волны мелодий,
      Сомкнувшись, мой слух и уста
      Волшебную песню находят.
      Юпитер проходит свой круг
      Неведомых нам путей,
      Кружась по спирали вокруг
      Пламенных наших дней;
      Крылатых сандалий ремни,
      Волос потрясенные пряди,
      Забота и нежность во взгляде:
      Любимая, в сердце взгляни.
      И демонов, ада исчадий,
      В зеркале черном ты не ищи,
      С отвагой и верой во взгляде
      Их облика не трепещи;
      Там образ растет роковой
      Древа зла из ночи мглистой:
      Ствол под снегом полуживой,
      Обуглены ветви и листья.
      Но сгинет все зло по весне
      В пустотах зеркального ока,
      Что создано было во сне
      В минуту усталости Бога.
      Там на голых ветвях сидят
      Безумные вороны страсти,
      Когтями скребут и кричат
      Их злые голодные пасти;
      Ветер нюхают впереди
      Громко машут крылами; право!
      Нежный твой взгляд станет отравой,
      В черное зеркало не гляди.
      061002
 

 
      WHEN the flaming lute-thronged angelic door is wide;
      When an immortal passion breathes in mortal clay;
      Our hearts endure the scourge, the plaited thorns, the way
      Crowded with bitter faces, the wounds in palm and side,
      The vinegar-heavy sponge, the flowers by Kedron stream;
      We will bend down and loosen our hair over you,
      That it may drop faint perfume, and be heavy with dew,
      Lilies of death-pale hope, roses of passionate dream.
 

 
      Когда из рая льются пламенные звуки
      И страсть бессмертная теснит земную грудь,
      Сердца истощены, уязвлены и путь
      Наполнен горечью, пылают в ранах руки,
      Жжет губка с уксусом , цветы у струй Кедрона;
      Склонясь, мы волосы распустим на весу
      В их легкий аромат, в тяжелую росу,
      Надежды ропот, страсти пылкой стоны.
      181002
 

 
      YOU think it horrible that lust and rage
      Should dance attention upon my old age;
      They were not such a plague when I was young;
      What else have I to spur me into song.
 

 
      Да плохо ли, что яростная страсть
      Над стариком еще имеет власть?
      И в юности она была – не плеть;
      А чем еще себя заставить петь?
      280902
 

 
      I RISE in the dawn, and I kneel and blow
      Till the seed of the fire flicker and glow;
      And then I must scrub and bake and sweep
      Till stars are beginning to blink and peep;
      And the young lie long and dream in their bed
      Of the matching of ribbons for bosom and head,
      And their day goes over in idleness,
      And they sigh if the wind but lift a tress:
      While I must work because I am old,
      And the seed of the fire gets feeble and cold.
 

 
      Проснусь на заре я, встав на колени,
      Раздую огонь, подброшу поленья;
      Мою, стираю, забочусь о хлебе,
      Пока не зажгутся звезды на небе;
      А молодые лежат все в постели
      С мечтой о нарядах, а не о деле,
      Слоняются днями праздно, без толку,
      Вздыхая, лишь ветер тронет им челку:
      Я же стара, но тружусь ежечасно,
      Чтоб в доме искра огня не погасла.
      241002
 

 
      FAR-OFF, most secret, and inviolate Rose,
      Enfold me in my hour of hours; where those
      Who sought thee in the Holy Sepulchre,
      Or in the wine-vat, dwell beyond the stir
      And tumult of defeated dreams; and deep
      Among pale eyelids, heavy with the sleep
      Men have named beauty. Thy great leaves enfold
      The ancient beards, the helms of ruby and gold
      Of the crowned Magi; and the king whose eyes
      Saw the pierced Hands and Rood of elder rise
      In Druid vapour and make the torches dim;
      Till vain frenzy awoke and he died; and him
      Who met Fand walking among flaming dew
      By a grey shore where the wind never blew,
      And lost the world and Emer for a kiss;
      And him who drove the gods out of their liss,
      And till a hundred moms had flowered red
      Feasted, and wept the barrows of his dead;
      And the proud dreaming king who flung the crown
      And sorrow away, and calling bard and clown
      Dwelt among wine-stained wanderers in deep woods:
      And him who sold tillage, and house, and goods,
      And sought through lands and islands numberless years,
      Until he found, with laughter and with tears,
      A woman of so shining loveliness
      That men threshed corn at midnight by a tress,
      A little stolen tress. I, too, await
      The hour of thy great wind of love and hate.
      When shall the stars be blown about the sky,
      Like the sparks blown out of a smithy, and die?
      Surely thine hour has come, thy great wind blows,
      Far-off, most secret, and inviolate Rose?
 

 
      Далекая, таинственная роза
      В меня вошла навязчивою грезой,
      Там, где в вине иль у святых мощей,
      Ее искали те, кто в плен вещей,
      Несбывшихся желаний не попали,
      А сонные, открыв глаза едва ли,
      Назвали красоту. Ее листы -
      У древних в бороде, на золотых
      Уборах магов; у царя, чьи очи
      Прозрели руки на кресте воочью
      В парах Друидов и зажгли огонь,
      Пока не вспыхнул гнев и умер он;
      Кто встретил Фанда в белом блеске света
      На берегу, где не бывали ветры;
      Кто за любовь оставил целый мир,
      Кто выдворил богов из их квартир;
      Постился и скорбел над мертвецами,
      Пока цвело все поле матерями;
      Кто отшвырнул корону и печаль,
      Увлек с собой паяцев, бардов вдаль
      Прочь от лесов, блуждания и пьянства;
      Кто продал дом, имущество, убранство;
      Кто земли все и страны обошел,
      Пока, смеясь и плача, не нашел
      Одну жену, красою небывалой,
      Что локоном своим околдовала
      Сердец немало. Жду и я твои
      Порывы ненависти и любви.
      Когда же звезды вспыхнут в далях вечных,
      Как искры из-под молотов кузнечных?
      Твой час пришел, час бурь, ветров и гроз,
      О,тайная, из самых тайных роз!
      281002
 

 
      W. B. Yeats -------------------------------------------------------------------------------
      Turning and turning in the widening gyre
      The falcon cannot hear the falconer;
      Things fall apart; the centre cannot hold;
      Mere anarchy is loosed upon the world,
      The blood-dimmed tide is loosed, and everywhere
      The ceremony of innocence is drowned;
      The best lack all conviction, while the worst
      Are full of passionate intensity.
      Surely some revelation is at hand;
      Surely the Second Coming is at hand.
      The Second Coming! Hardly are those words out
      When a vast image out of Spiritus Mundi
      Troubles my sight: somewhere in sands of the desert
      A shape with lion body and the head of a man,
      A gaze blank and pitiless as the sun,
      Is moving its slow thighs, while all about it
      Reel shadows of the indignant desert birds.
      The darkness drops again; but now I know
      That twenty centuries of stony sleep
      Were vexed to nightmare by a rocking cradle,
      And what rough beast, its hour come round at last,
      Slouches towards Bethlehem to be born?
 

 
      За кругом круг – вращение все шире,
      Хозяина уже не слышит сокол;
      Распалось все; держать не может центр;
      Анархия распространилась в мире,
      Прибой окрашен кровью и повсюду
      Невинности утоплен ритуал;
      Добро лишилось веры, зло же силы
      Наполнилось и страсти убежденья.
      Все ближе, ближе светопреставленье;
      Уже грядет Пришествие Второе.
      Пришествие Второе! Что слова!
      Когда мой взор тревожит образ Духа
      Великого: где-то в песках пустыни
      Лев страшный с головою человека,
      Взгляд его пуст, безжалостен, как солнце,
      Едва он движется, а вкруг него
      Мелькают тени возмущенных птиц.
      Тьма опускается; но знаю, знаю я,
      Двадцать веков сон этот беспробудный
      Пугал кошмар младенца в колыбели,
      И что ж теперь, в час грозный зверя,
      Горбатые родятся в Бетлхеме?
      211002
 

 
      "O words are lightly spoken",
      said Pearse to Connolly;
      "Maybe a breath of polite words
      Has withered our Rose Tree;
      Ore maybe but a wind that blows
      Across the bitter sea."
      "It needs to be but watered",
      James Connolly replied,
      "To make the green come out again
      And spread on every side,
      And shake the blossom from the bud
      To be the garden's pride."
      But where can we draw water",
      Said Pearse to Connolly,
      "When all the wells are parched away?
      O plain as plain can be
      There's nothing but our own red blood
      Can make a right Rose Tree."
 

 
      "Легко нам слово молвить",
      Пирc Конноли сказал;
      "От слов приятных, видно,
      Куст розовый завял;
      Или от ветра горького,
      Что гонит с моря вал.
      "Куст поливать бы надо," -
      Джеймс Конноли изрек,
      ”Чтоб зелень появилась
      И в рост пошел цветок,
      Чтоб лепестком опавшим
      Сад бы гордиться мог".
      "Но где, скажи, взять воду?"
      Пирс тихо произнес,
      "Когда колодцы все сухи,
      В них ни воды, ни слез.
      Лишь кровью красной мы взрастим
      Кустарник алых Роз".
      201002
 

 
      BIRD sighs for the air,
      Thought for I know not where,
      For the womb the seed sighs.
      Now sinks the same rest
      On mind, on nest,
      On straining thighs.
 

 
      Мысль – куда, не понять,
      Семя о лоне грустит.
      Ныне в покое все и везде:
      Мысль – в уме, птица – в гнезде,
      Семя во чреве спит.
      280902
 

 
      ALL things uncomely and broken, all things worn out and old,
      The cry of a child by the roadway, the creak of a lumbering cart,
      The heavy steps of the ploughman, splashing the wintry mould,
      Are wronging your image that blossoms a rose in the deeps of my
      heart.
 
      The wrong of unshapely things is a wrong too great to be told;
      I hunger to build them anew and sit on a green knoll apart,
      With the earth and the sky and the water, re-made, like a casket of gold
      For my dreams of your image that blossoms a rose in the deeps of my heart.
 

 
      Все плохо и все изломано, изношено и старо:
      Скрип деревянной телеги, ребенка горькие слезы,
      Поступь тяжелая пахаря, слякоть и снег у дорог -
      Все искажает в сердце моем твой образ цветущей розы.
      Форм искаженных, явлений не выразить ложных строк;
      Я хочу на зеленом холме выстроить заново эти грезы,
      С небом, землей и водой воссоздать, как золотой чертог,
      Ради того, чтобы в сердце моем жил твой образ цветущей розы.
 

 
      В лесах Аркадских – тишина,
      Не водят нимфы круг веселый;
      Мир выбросил игрушки сна,
      Чтоб забавляться Правдой голой, -
      Но и она теперь скучна.
      Увы, пресыщенные дети!
      Все быстротечно в этом свете:
      Ужасным вихрем сметены,
      Летят под дудку сатаны
      Державы, скиптры, листья, лики…
      Уносятся мелькнув едва;
      Надежны лишь одни слова.
      Где ныне древние владыки,
      Бранелюбивые мужи,
      Где грозные цари – скажи?
      Их слава стала только словом,
      О ней твердят учителя
      Своим питомцам бестолковым…
      А может, и сама Земля
      В звенящей пустоте Вселенной -
      Лишь слово, лишь внезапный крик,
      Смутивший на короткий миг
      Ее покой самозабвенный?
      Итак, на древность не молись,
      В пыли лежат ее свершенья;
      За истиною не гонись -
      Непрочно это утешенье;
      Верь только в сердце и в судьбу
      И звездочетам не завидуй,
      Следящим в хитрую трубу
      За ускользающей планидой.
      Нетрудно звезды перечесть
      (И в этом утешенье есть),
      Но звездочетов ты не слушай,
      Не верь в ученые слова:
      Холодный, звездный яд их души
      Разъел, и правда их – мертва.
      Ступай к рокочущему морю
      И там ракушку подбери
      С изнанкой розовей зари -
      И всю свою печаль, все горе
      Ей шепотом проговори -
      И погоди одно мгновенье:
      Печальный отклик прозвучит
      В ответ, и скорбь твою смягчит
      Жемчужное, живое пенье,
      Утешит с нежностью сестры:
      Одни слова еще добры,
      И только в песне – утешенье.
      А мне пора; там, где нарцисс,
      Грустя, склоняет венчик вниз,
      Могила есть в глуши дубравной;
      Туда мне надо поспешить,
      Чтоб песенками рассмешить
      Хоть на часок беднягу фавна.
      Давно уже он в землю лег,
      А все мне чудится: гуляет
      Он в этих рощах,- на лужок,
      Промокший от росы, ступает
      И распустившийся цветок
      С ужимкой важной обоняет
      И слышит звонкий мой рожок…
      О снов таинственный исток!
      И это всё – твое владенье.
      Возьми, я для тебя сберег
      Из мака сонного венок:
      Есть и в мечтаньях утешенье.
 

 
      "Кому такой красивый плащ?"
      "Я сшил его Печали.
      Чтоб был он виден издали
      И восхищаться все могли
      Одеждами Печали".
      "А парус ладишь для чего?"
      "Для корабля Печали.
      Чтоб, крыльев чаячьих белей,
      Скитался он среди морей
      Под парусом Печали".
      "А войлочные башмачки?"
      "Они для ног Печали.
      Чтоб были тихи и легки
      Неуловимые шаги
      Подкравшейся Печали".
 

 
      Я брел под влажною листвой вдоль берега реки,
      Закат мне голову кружил, вздыхали тростники,
      Кружилась голова от грез, и я увидел вдруг
      Худых и мокрых цапель, собравшихся вокруг
      Старейшей и мудрейшей, что важно изрекла:
      Держащий в клюве этот мир, творец добра и зла -
      Бог-Цапля всемогущий, Его чертог высок:
      Дождь – брызги от Его крыла, луна – Его зрачок.
      Пройдя еще, я услыхал, как лотос толковал:
      На длинном стебле тот висит, кто мир наш создавал;
      Я – лишь подобье божества, а бурная река -
      Одна росинка, что с Его скользнула лепестка.
      В потемках маленький олень с мерцаньем звезд в глазах
      Промолвил тихо: Наш Господь, Гремящий в Небесах,-
      Олень прекрасный, ибо где иначе взял бы он
      Красу и кротость и печаль, чтоб я был сотворен?
      Пройдя еще, я услыхал, как рассуждал павлин:
      Кто создал вкусных червяков и зелень луговин -
      Павлин есть превеликий, он в томной мгле ночей
      Колышет в небе пышный хвост с мириадами огней.
 

 
      Там, средь лесов зеленых,
      В болотистой глуши,
      Где, кроме цапель сонных,
      Не встретишь ни души,-
      Там у нас на островке
      Есть в укромном тайнике
      Две корзины
      Красной краденой малины.
      О дитя, иди скорей
      В край озер и камышей
      За прекрасной феей вслед -
      Ибо в мире столько горя, что другой
      дороги нет.
      Там, где под светом лунным
      Волнуется прибой,
      По отмелям и дюнам,
      Где берег голубой,
      Мы кружимся, танцуя
      Под музыку ночную
      Воздушною толпой;
      Под луною колдовской
      Мы парим в волнах эфира -
      В час, когда тревоги мира
      Отравляют сон людской.
      О дитя, иди скорей
      В край озер и камышей
      За прекрасной феей вслед -
      Ибо в мире столько горя, что другой
      дороги нет.
      Там, где с вершины горной,
      Звеня, бежит вода
      И в заводи озерной
      Купается звезда,
      Мы дремлющей форели
      На ушко, еле-еле,
      Нашептываем сны,
      Шатром сплетаем лозы -
      И с веток бузины
      Отряхиваем слезы.
      О дитя, иди скорей
      В край озер и камышей
      За прекрасной феей вслед -
      Ибо в мире столько горя, что другой
      дороги нет.
      И он уходит с нами,
      Счастливый и немой,
      Прозрачными глазами
      Вбирая блеск ночной.
      Он больше не услышит,
      Как дождь стучит по крыше,
      Как чайник на плите
      Бормочет сам с собою,
      Как мышь скребется в темноте
      За сундуком с крупою.
      Он уходит все скорей
      В край озер и камышей
      За прекрасной феей вслед -
      Ибо в мире столько горя, что другой
      дороги нет.
 

 
      Ах, волны, танцуете вы, как стайка детей! -
      Но шум ваш притих, и прежний задор ваш пропал:
      Волны были беспечней, и были июли теплей,
      Когда я мальчишкой был и горя не знал.
      Давно уж и сельдь от этих ушла берегов,
      А сколько скрипело тут прежде – кто б рассказал! -
      Телег, отвозивших в Слайго на рынок улов,
      Когда я мальчишкой был и горя не знал.
      И, гордая девушка, ты уж не так хороша,
      Как те, недоступные, между сетями у скал
      Бродившие в сумерках, теплою галькой шурша,
      Когда я мальчишкой был и горя не знал.
 

 
      Печальный, гордый, алый мой цветок!
      Приблизься, чтоб, вдохнув, воспеть я мог
      Кухулина в бою с морской волной -
      И вещего друида под сосной,
      Что Фергуса в лохмотья снов облек,-
      И скорбь твою, таинственный цветок,
      О коей звезды, осыпаясь в прах,
      Поют в незабываемых ночах.
      Приблизься, чтобы я, прозрев, обрел
      Здесь, на земле, среди любвей и зол
      И мелких пузырей людской тщеты,
      Высокий путь бессмертной красоты.
      Приблизься – и останься так со мной,
      Чтоб, задохнувшись розовой волной,
      Забыть о скучных жителях земли:
      О червяке, возящемся в пыли,
      О мыши, пробегающей в траве,
      О мыслях в глупой, смертной голове,-
      Чтобы вдали от троп людских, в глуши,
      Найти глагол, который Бог вложил
      В сердца навеки смолкнувших певцов.
      Приблизься, чтоб и я, в конце концов,
      Пропеть о славе древней Эрин смог:
      Печальный, гордый, алый мой цветок!
 

 
      Фергус. Весь день я гнался за тобой меж скал,
      А ты менял обличья, ускользая:
      То ветхим вороном слетал с уступа,
      То горностаем прыгал по камням,
      И наконец, в потемках подступивших
      Ты предо мной явился стариком
      Сутулым и седым.
      Друид. Чего ты хочешь,
      Король над королями Красной Ветви?
      Фергус. Сейчас узнаешь, мудрая душа.
      Когда вершил я суд, со мною рядом
      Был молодой и мудрый Конхобар.
      Он говорил разумными словами,
      И все, что было для меня безмерно
      Тяжелым бременем, ему казалось
      Простым и легким. Я свою корону
      Переложил на голову его,
      И с ней – свою печаль.
      Друид. Чего ты хочешь,
      Король над королями Красной Ветви?
      Фергус. Да, все еще король – вот в чем беда.
      Иду ли по лесу иль в колеснице
      По белой кромке мчусь береговой
      Вдоль плещущего волнами залива,-
      Все чувствую на голове корону!
      Друид. Чего ж ты хочешь?
      Фергус. Сбросить этот груз
      И мудрость вещую твою постигнуть.
      Друид. Взгляни на волосы мои седые,
      На щеки впалые, на эти руки,
      Которым не поднять меча, на тело,
      Дрожащее, как на ветру тростник.
      Никто из женщин не любил меня,
      Никто из воинов не звал на битву.
      Фергус. Король – глупец, который тратит жизнь
      На то, чтоб возвеличивать свой призрак.
      Друид. Ну, коли так, возьми мою котомку.
      Развяжешь – и тебя обступят сны.
      Фергус. Я чувствую, как жизнь мою несет
      Неудержимым током превращений.
      Я был волною в море, бликом света
      На лезвии меча, сосною горной,
      Рабом, вертящим мельницу ручную,
      Владыкою на троне золотом.
      И все я ощущал так полно, сильно!
      Теперь же, зная все, я стал ничем.
      Друид, друид! Какая бездна скорби
      Скрывается в твоей котомке серой!
 

 
      Под старой крышей гомон воробьев,
      И блеск луны, и млечный небосклон,
      И шелест листьев, их певучий зов,
      Земного горя заглушили стон.
      Восстала дева с горькой складкой рта
      В великой безутешности своей -
      Как царь Приам пред гибелью, горда,
      Обречена, как бурям Одиссей.
      Восстала,- и раздоры воробьев,
      Луна, ползущая на небосклон,
      И ропот листьев, их унылый зов,
      Слились в один земного горя стон.
 

 
      Зачем мы не белые птицы над пенной зыбью
      морской!
      Еще метеор не погас, а уже мы томимся тоской;
      И пламень звезды голубой, озарившей пустой
      небоскат,
      Любовь моя, вещей печалью в глазах твоих
      вечных распят.
      Усталость исходит от этих изнеженных лилий
      и роз;
      Огонь метеора мгновенный не стоит, любовь моя,
      слез;
      И пламень звезды голубой растворится в потемках
      как дым:
      Давай в белых птиц превратимся и в темный
      простор улетим.
      Я знаю: есть остров за морем, волшебный
      затерянный брег,
      Где Время забудет о нас и Печаль не отыщет
      вовек;
      Забудем, моя дорогая про звезды, слезящие взор,
      И белыми птицами канем в качающий волны
      простор.
 

 
      Кто вслед за Фергусом готов
      Гнать лошадей во тьму лесов
      И танцевать на берегу?
      О юноша, смелее глянь,
      О дева юная, воспрянь,
      Оставь надежду и тоску.
      Не прячь глаза и не скорби
      Над горькой тайною любви,
      Там Фергус правит в полный рост -
      Владыка медных колесниц,
      Холодных волн и белых птиц
      И кочевых косматых звезд.
 

 
      Я укрываюсь от дождя
      Под сломанной ветлой,
      А был я всюду званый гость
      И парень удалой,
      Пока пожар моих кудрей
      Не сделался золой.
      Я вижу – снова молодежь
      Готова в бой и в дым
      За всяким, кто кричит "долой"
      Тиранам мировым,
      А мне лишь Время – супостат,
      Враждую только с ним.
      Не привлекает никого
      Трухлявая ветла.
      Каких красавиц я любил!
      Но жизнь прошла дотла.
      Я времени плюю в лицо
      За все его дела.
 

 
      Знай, что и я, в конце концов,
      Войду в плеяду тех певцов,
      Кто дух ирландский в трудный час
      От скорби и бессилья спас.
      Мой вклад ничуть не меньше их:
      Недаром вдоль страниц моих
      Цветет кайма из алых роз -
      Знак той, что вековечней грез
      И Божьих ангелов древней!
      Средь гула бесноватых дней
      Ее ступней летящий шаг
      Вернул нам душу древних саг;
      И мир, подъемля свечи звезд,
      Восстал во весь свой стройный рост;
      Пусть так же в стройной тишине
      Растет Ирландия во мне.
      Не меньше буду вознесен,
      Чем Дэвис, Мэнган, Фергюсон;
      Ведь для способных понимать
      Могу я больше рассказать
      О том, что скрыла бездны мгла,
      Где спять лишь косные тела;
      Ведь над моим столом снуют
      Те духи мира, что бегут
      Нестройной суеты мирской -
      Быть ветром, бить волной морской;
      Но тот, в ком жив заветный строй,
      Расслышит ропот их живой,
      Уйдет путем правдивых грез
      Вслед за каймой из алых роз.
      О танцы фей в сияньи лун! -
      Земля друидов, снов и струн.
      И я пишу, чтоб знала ты
      Мою любовь, мои мечты;
      Жизнь, утекающая в прах,
      Мгновенней, чем ресничный взмах;
      И страсть, что Маятник времен
      Звездой вознес на небосклон,
      И весь полночных духов рой,
      Во тьме снующих надо мной, -
      Уйдет туда, где, может быть,
      Нельзя мечтать, нельзя любить,
      Где дует вечности сквозняк
      И Бога раздается шаг.
      Я сердце вкладываю в стих,
      Чтоб ты, среди времен иных,
      Узнала, что я в сердце нес -
      Вслед за каймой из алых роз.
 

 
      Всадники скачут от Нок-на-Рей,
      Мчат над могилою Клот-на-Бар,
      Кайлте пылает, словно пожар,
      И Ниав кличет: Скорей, скорей!
      Выкинь из сердца смертные сны,
      Кружатся листья, кони летят,
      Волосы ветром относит назад,
      Огненны очи, лица бледны.
      Призрачной скачки неистов пыл,
      Кто нас увидел, навек пропал:
      Он позабудет, о чем мечтал,
      Все позабудет, чем прежде жил.
      Скачут и кличут во тьме ночей,
      И нет страшней и прекрасней чар;
      Кайлте пылает, словно пожар,
      И Ниав громко зовет: Скорей!
 

 
      Молчите, вечные голоса!
      Летите к стражам райских отар:
      Пускай они, забыв небеса,
      Блуждают по миру как пламена.
      Ваш зов для сердца безмерно стар,
      Поют ли птицы, шумят леса,
      Гудит ли ветер, поет волна, -
      Молчите, вечные голоса!
 

 
      Дети Даны смеются в люльках своих золотых,
      Жмурятся и лепечут, не закрывают глаз,
      Ибо Северный ветер умчит их с собою в час,
      Когда стервятник закружит между вершин крутых.
      Я целую дитя, что с плачем жмется ко мне,
      И слышу узких могил вкрадчиво-тихий зов;
      Ветра бездомного крик над перекатом валов,
      Ветра бездомного дрожь в закатном огне,
      Ветра бездомного стук в створы небесных врат
      И адских врат; и духов гонимых жалобы, визг и вой…
      О сердце, пронзенное ветром! Их неукротимый рой
      Роднее тебе Марии Святой, мерцанья ее лампад!
 

 
      Дряхлое сердце мое, очнись,
      Вырвись из плена дряхлых дней!
      В сумерках серых печаль развей,
      В росы рассветные окунись.
      Твоя матерь, Эйре, всегда молода,
      Сумерки мглисты и росы чисты,
      Хоть любовь твою жгут языки клеветы
      И надежда сгинула навсегда.
      Сердце, уйдем к лесистым холмам,
      Туда, где тайное братство луны,
      Солнца и неба и крутизны
      Волю свою завещает нам.
      И Господь трубит на пустынной горе,
      И вечен полет времен и планет,
      И любви нежнее – сумерек свет,
      И дороже надежды – роса на заре.
 

 
      Я вышел в мглистый лес ночной,
      Чтоб лоб горящий остудить,
      Орешниковый срезал прут,
      Содрал кору, приладил нить.
      И в час, когда светлела мгла
      И гасли звезды-мотыльки,
      Я серебристую форель
      Поймал на быстрине реки.
      Я положил ее в траву
      И стал раскладывать костер,
      Как вдруг услышал чей-то смех,
      Невнятный тихий разговор.
      Предстала дева предо мной,
      Светясь, как яблоневый цвет,
      Окликнула – и скрылась прочь,
      В прозрачный канула рассвет.
      Пускай я стар, пускай устал
      От косогоров и холмов,
      Но чтоб ее поцеловать,
      Я снова мир пройти готов,
      И травы мять, и с неба рвать,
      Плоды земные разлюбив,
      Серебряный налив луны
      И солнца золотой налив.
 

 
      Всё, что на свете грустно, убого и безобразно:
      Ребенка плач у дороги, телеги скрип за мостом,
      Шаги усталого пахаря и всхлипы осени грязной -
      Туманит и искажает твой образ в сердце моем.
      Как много зла и печали! Я заново все перестрою -
      И на холме одиноко прилягу весенним днем,
      Чтоб стали земля и небо шкатулкою золотою
      Для грез о прекрасной розе, цветущей в сердце моем.
 

 
      Белая лань безрогая, слышишь ли ты мой зов?
      Я превратился в гончую с рваной шерстью на
      тощих боках;
      Я был на Тропе Камней и в Чаще Длинных
      Шипов,
      Потому что кто-то вложил боль и ярость,
      желанье и страх
      В ноги мои, чтоб я гнал тебя ночью и днем.
      Странник с ореховым посохом взглянул мне
      в глаза,
      Взмахнул рукой – и скрылся за темным
      стволом;
      И стал мой голос – хриплым лаем гончего пса.
      И время исчезло, как прежний мой образ исчез;
      Пускай Кабан Без Щетины с Заката придет
      скорей,
      И выкорчует солнце и месяц и звезды с небес,
      И уляжется спать, ворча, во мгле без теней.
 
      ОН ПРОСИТ У СВОЕЙ ЛЮБИМОЙ ПОКОЯ
 
      Я слышу Призрачных Коней, они летят как гром -
      Разметанные гривы и молнии очей;
      Над ними Север распростер ползучий мрак ночей,
      Восток занялся бледным, негреющим костром,
      А Запад плачет в росах, последний пряча свет,
      А Юг разлил пыланье пунцово-красных роз…
      О тщетность Сна, Желанья и всех Надежд и Грез! -
      В густую глину впахан Коней зловещих след.
      Любимая, закрой глаза, пусть сердце твое стучит
      Над моим, а волосы – волной мне упадут на грудь,
      Чтоб хоть на час в них утонуть, их тишины вдохнуть -
      Вдали от тех косматых грив и грохота копыт.
 

 
      Обняв тебя, любовь моя,
      Всю красоту объемлю я,
      Что канула во тьму времен:
      Жар ослепительных корон,
      Схороненных на дне озер;
      И томных вымыслов узор,
      Что девы по канве вели,-
      Для пированья гнусной тли;
      И нежный, тленный запах роз
      Средь волн уложенных волос;
      И лилии – у алтарей,
      Во мраке длинных галерей,
      Где так настоен фимиам,
      Что слезы – на глазах у дам.
      Как ты бледна и как хрупка!
      О, ты пришла издалека,
      Из прежних, призрачных эпох!
      За каждым поцелуем – вздох…
      Как будто красота скорбит,
      Что все погибнет, все сгорит,
      Лишь в бездне бездн, в огне огней
      Чертог останется за ней,
      Где стражи тайн ее сидят
      В железном облаченье лат,
      На меч склонившись головой,
      В задумчивости вековой.
 

 
      Владей небесной я парчой
      Из золота и серебра,
      Рассветной и ночной парчой
      Из дымки, мглы и серебра,
      Перед тобой бы расстелил, -
      Но у меня одни мечты.
      Свои мечты я расстелил;
      Не растопчи мои мечты.
 

 
      Тише, сердце, тише! страх успокой;
      Вспомни мудрости древней урок:
      Тот, кто страшится волн и огня
      И ветров, гудящих вдоль звездных дорог,
      Будет волей ветра, волн и огня
      Стерт без следа, ибо он чужой
      Одинокому мужеству бытия.
 

 
      Едва я скрипку подниму -
      Танцуют стар и млад.
      Кузен мой – поп в Кильварнете,
      И в Макрабви – мой брат.
      А я скрипач из Дууни,
      Я больше, чем они,
      И не потребен требник мне,
      А песни мне – сродни.
      Когда мы к Господу придем
      Стучаться у ворот,
      Архангел всех пропустит в рай,
      Но скрипача – вперед.
      И то сказать – без скрипки
      Какая благодать?
      Не спеть, не выпить без нее
      И не потанцевать.
      Сбегутся ангелы гурьбой,
      Едва войду я в сад,
      И с криками: "Играй, скрипач!" -
      Запляшут стар и млад.
 

 

Содержание. Байле и Айллин любили друг друга, но Энгус, бог любви, желая сделать их счастливыми в своих владениях в стране мертвых, рассказал каждому из влюбленных о смерти другого, отчего сердца их разбились, и они умерли.

 
      Когда во тьме кричит кулик.
      И с ветром шепчется тростник,
      Из сна, из темноты ночной
      Они встают передо мной:
      Вождь уладов, Месгедры сын,
      И дева кроткая Айллин
      Дочь Лугайда, краса долин.
      Любви их был заказан путь
      В заботах поздних утонуть;
      Их страсть остынуть не могла,
      Как стынут в старости тела.
      Отторженные от земли,
      Они в бессмертье расцвели.
      В те стародавние года
      Перед пришествием Христа,
      Когда еще Куальнский бык
      В ирландцах распрю не воздвиг,
      Собрался в свадебный поход
      Медоречивый Байле – тот,
      Кого молва еще зовет
      Малоземельным Байле; с ним
      Из Эмайна путем одним
      Певцов и воинов отряд;
      Был каждый радостью объят,
      И все мечтали, как один,
      О свадьбе Байле и Айллин.
      Привал устроили в лугах,
      Как вдруг, кружа листву и прах,
      Промчался ветер – и возник
      Пред королем чудной старик:
      Растрепан, тощ, зеленоглаз,
      И круглый, как у белки, глаз.
      О птичьи крики в небесах,
      Рыданья ветра в камышах!
      Какую выспреннюю блажь
      Внушает темный голос ваш!
      Как жалки наши Нэн иль Кэт
      Пред теми, чьих страданий след
      Остался в сагах древних лет
      И в ропоте твоем, тростник!
      Хоть все постигший лишь постиг,
      Что, как судьба нас ни балуй,
      Смех детский, женский поцелуй -
      Увы! – дар жизни в этом весь.
      Так сколь же непомерна спесь
      В том тростнике среди болот,
      Где дважды в день проходит скот,
      И в птичьих маленьких телах,
      Что ветер треплет в небесах!
      Старик сказал: "Я с юга мчусь,
      Поведать Байле тороплюсь,
      Как покидала край отцов
      Айллин, и много удальцов
      Толпилось тут: и стар и млад
      Ее отговорить хотят;
      Досадно, что такой красе
      Не жить меж них,- и ропщут все,
      Упорство девушки виня.
      И, наконец, ее коня
      Какой-то старец удержал:
      "Ты не поедешь!" – он сказал.-
      Средь соплеменников твоих
      Тебе отыщется жених.
      Нашелся юноша такой,
      Что, завладев ее рукой,
      Взмолился: "Выбери из нас,
      О госпожа!" И в этот час
      Среди разгневанной толпы,
      Когда на все ее мольбы
      Не отозвался ни один,
      Упала, умерла Айллин.
      Сердца у любящих слабы
      Перед ударами судьбы;
      Бросает их то в жар, то в лед,
      Воображенье наперед
      Им верить худшему велит.
      Злой вестью Байле был убит.
      И вот на свежих ветках он
      К большому дому отнесен,
      Где, неподвижен и суров,
      У бронзовых дверных столбов
      Пес Уладов тогда сидел;
      Главу понуря, он скорбел
      О милой дочери певца
      И о герое, до конца
      Ей верном. Минули года,
      Но в день предательства всегда
      Об их судьбе он слезы лил.
      И хоть Медоречивый был
      Под грудой камня погребен
      Перед глазами Пса,- но он
      Уж не нашел для Байле слез,
      Лишь камень к насыпи принес.
      Для косной памяти людской
      Обычай издавна такой:
      Что с глаз долой, из сердца вон.
      Но ветра одинокий стон,
      Но у реки седой тростник,
      Но с клювом загнутым кулик
      О Дейрдре помнят до сих пор;
      Мы слышим ропот и укор,
      Когда вдоль зарослей озер
      Гуляем вместе с Кэт иль Нэн.
      Каких нам жаждать перемен?
      Ведь, как и Байле, мы уйдем
      Одним протоптанным путем.
      Но им – им Дейрдре все жива,
      Прекрасна и всегда права -
      Ах, сердце знает, как права!
      А тощий лгун – чудной старик -
      В плащ завернувшись, в тот же миг
      Умчался к месту, где Айллин
      Средь пестрых ехала равнин
      С толпой служанок, юных дев:
      Они, под солнцем разомлев,
      Мечтали сонно о руках,
      Что брачной ночью им впотьмах
      Распустят платье на груди;
      Ступали барды впереди
      Так важно, словно арфы звук
      Способен исцелить недуг
      Любви и поселить покой
      В сердцах людей – бог весть какой -
      Где правит страх, как господин.
      Старик вскричал: "Еще один
      Покинул хлад и зной земли;
      Его в Муртемне погребли.
      И там, на камне гробовом,
      Священным Огама письмом,
      Что память пращуров хранит,
      Начертано: Тут Байле спит
      Из рода Рури. Так давно
      Богами было решено,
      Что ложа брачного не знать
      Айллин и Байле,- но летать,
      Любиться и летать, где пчел
      Гудящий луг – Цветущий Дол.
      И потому ничтожна весть,
      Что я спешил сюда принесть".
      Умолк – и видя, что она
      Упала, насмерть сражена,
      Смеясь, умчался злобный плут
      К холму, что пастухи зовут
      Горой Лигина, ибо встарь
      Оттуда некий бог иль царь
      Законами снабдил народ,
      Вещая с облачных высот.
      Все выше шел он, все скорей.
      Темнело. Пара лебедей,
      Соединенных золотой
      Цепочкой, с нежной воркотней
      Спустились на зеленый склон.
      А он стоял, преображен,-
      Румяный, статный, молодой:
      Крыла парили за спиной,
      Качалась арфа на ремне,
      Чьи струны Этайн в тишине
      Сплела, Мидирова жена,
      Любви безумием пьяна.
      Как передать блаженство их?
      Две рыбки, в бликах золотых
      Скользящие на дне речном;
      Или две мыши на одном
      Снопу, забытом на гумне;
      Две птицы в яркой вышине,
      Что с дымкой утренней слились;
      Иль веки глаз, глядящих ввысь
      И щурящихся на свету;
      Две ветви яблони в цвету,
      Чьи тени обнялись в траве;
      Иль ставен половинки две;
      Иль две струны, единый звук
      Издавшие во воле рук
      Арфиста, мудрого певца;
      Так! – ибо счастье без конца
      Сердца влюбленных обрели,
      Уйдя от горестей земли.
      Для них завеса тайн снята,
      Им настежь – Финдрии врата,
      И Фалии, и Гурии,
      И легендарной Мурии;
      Меж исполинских королей
      Идут, чей древний мавзолей
      Разграблен тыщи лет назад,
      И там, где средь руин стоят
      Колоссов грозных сторожа,
      Они целуются дрожа.
      Для них в бессмертном нет чудес:
      Где в волнах край земли исчез,
      Их путь лежит над бездной вод -
      Туда, где звездный хоровод
      Ведет в волшебный сад планет,
      Где каждый плод, как самоцвет,
      Играет,- и лучи длинны
      От яблок солнца и луны.
      Поведать ли еще? Их пир -
      Покой и первозданный мир.
      Их средь ночного забытья
      Несет стеклянная ладья
      В простор небесный без границ;
      И стаи Энгусовых птиц,
      Кругами рея над кормой,
      Взвивают кудри их порой
      И над влюбленными струят
      Поток блуждающих прохлад.
      И пишут: стройный тис нашли,
      Где тело Байле погребли;
      А где Айллин зарыли прах,
      Вся в белых, нежных лепестках
      Дикарка-яблоня взросла.
      И лишь потом, когда прошла
      Пора раздоров и войны,
      В которой были сражены
      Храбрейшие мужи страны,
      И бой у брода былью стал,
      Бард на дощечках записал,
      В которых намертво срослись,
      Обнявшись, яблоня и тис,
      Все саги о любви, что знал.
      Пусть птицы и тростник всю ночь
      Певца оплакивает дочь;
      Любимейшая, что мне в ней!
      Ты и прекрасней, и мудрей,
      Ты выше сердцем, чем она,-
      Хоть и не так закалена
      Гоненьем, странствием, бедой;
      Но птицы и тростник седой
      Пускай забудут тех, других
      Влюбленных – тщетно молодых,
      Что в лоно горькое земли
      Неутоленными легли.
 

 
      Не отдавай любви всего себя;
      Тот, кто всю душу дарит ей, любя,
      Неинтересен женщине – ведь он
      Уже разгадан и определен.
      Любовь занянчить – значит умертвить;
      Ее очарованье, может быть,
      В том, что непрочно это волшебство.
      О, никогда не отдавай всего!
      Запомни, легче птичьего пера
      Сердца любимых, страсть для них игра.
      В игре такой беспомощно нелеп,
      Кто от любви своей и глух, и слеп.
      Поверь тому, что ведает финал:
      Он все вложил в игру – и проиграл.
 

 
      В тот вечер мы втроем сидели в зале
      И о стихах негромко рассуждали,
      Следя, как дотлевал последний луч.
      "Строку, – заметил я, – хоть месяц мучь,
      Но если нет в ней вспышки озаренья,
      Бессмысленны корпенье и терпенье.
      Уж лучше на коленях пол скоблить
      На кухне иль кайлом каменья бить
      В палящий зной, чем сладостные звуки
      Мирить и сочетать. Нет худшей муки,
      Чем этот труд, что баловством слывет
      На фоне плотско-умственных забот
      Толпы – или, как говорят аскеты,
      В миру". – И замолчал.
 
      В ответ на это
      Твоя подруга (многих сокрушит
      Ее лица наивно-кроткий вид
      И голос вкрадчивый) мне отвечала:
      "Нам, женщинам, известно изначала,
      Хоть это в школе не преподают, -
      Что красота есть каждодневный труд".
      "Да, – согласился я, – клянусь Адамом,
      Прекрасное нам не дается даром;
      Как ни вздыхай усердный ученик,
      Как ни листай страницы пыльных книг,
      Выкапывая в них любви примеры -
      Былых веков высокие химеры,
      Но если сам влюблен – какой в них толк?".
      Любви коснувшись, разговор умолк.
      День умирал, как угольки в камине;
      Лишь в небесах, в зеленоватой сини,
      Дрожала утомленная луна,
      Как раковина хрупкая, бледна,
      Источенная времени волнами.
      И я подумал (это между нами),
      Что я тебя любил, и ты была
      Еще прекрасней, чем моя хвала;
      Но годы протекли – и что осталось?
      Луны ущербной бледная усталость.
 

 
      Любой бы фермер зарыдал,
      Облив слезами грудь,
      Когда б узрел блаженный край,
      Куда мы держим путь.
      Там реки полны эля,
      Там лето – круглый год,
      Там пляшут королевы,
      Чьи взоры – синий лед,
      И музыканты пляшут,
      Играя на ходу,
      Под золотой листвою
      В серебряном саду.
      Но рыжий лис протявкал:
      "Не стоит гнать коня".
      Тянуло солнце за узду,
      И месяц вел меня,
      Но рыжий лис протявкал:
      "Потише, удалец!
      Страна, куда ты скачешь,-
      Отрава для сердец".
      Когда там жажда битвы
      Найдет на королей,
      Они снимают шлемы
      С серебряных ветвей;
      Но каждый, кто упал, восстал,
      И кто убит, воскрес;
      Как хорошо, что на земле
      Не знают тех чудес:
      Не то швырнул бы фермер
      Лопату за бугор -
      И ни пахать, ни сеять
      Не смог бы с этих пор.
      Но рыжий лис протявкал:
      "Не стоит гнать коня".
      Тянуло солнце за узду,
      И месяц вел меня.
      Но рыжий лис протявкал:
      "Потише, удалец!
      Страна, куда ты скачешь,-
      Отрава для сердец".
      Снимает Михаил трубу
      С серебряной ветлы
      И звонко подает сигнал
      Садиться за столы.
      Выходит Гавриил из вод,
      Хвостатый, как тритон,
      С рассказами о чудесах,
      Какие видел он,
      И наливает дополна
      Свой золоченый рог,
      И пьет, покуда звездный хмель
      Его не свалит с ног.
      Но рыжий лис протявкал:
      "Не стоит гнать коня".
      Тянуло солнце за узду,
      И месяц вел меня.
      Но рыжий лис протявкал:
      "Потише, удалец!
      Страна, куда ты скачешь,-
      Отрава для сердец".
 

 
      "Моей любимой невдомек, -
      Подумалось недавно мне, -
      Что сделал я и чем помог
      Своей измученной стране".
      Померкло солнце предо мной,
      И ускользающую нить
      Ловя, припомнил я с тоской,
      Как трудно это объяснить,
      Как восклицал я каждый год,
      Овладевая тайной слов:
      "Теперь она меня поймет,
      Я объяснить готов".
      Но если бы и вышло так,
      На что сгодился б вьючный вол?
      Я бы свалил слова в овраг
      И налегке побрел.
 

 
      За что корить мне ту, что дни мои
      Отчаяньем поила вдосталь,- ту,
      Что в гуще толп готовила бои,
      Мутя доверчивую бедноту
      И раздувая в ярость их испуг?
      Могла ли умиротворить она
      Мощь красоты, натянутой, как лук,
      Жар благородства, в наши времена
      Немыслимый,- и, обручась с тоской,
      Недуг отверженности исцелить?
      Что было делать ей, родясь такой?
      Какую Трою новую спалить?
 

 
      Не в кроне суть, а в правде корневой;
      Весною глупой юности моей
      Хвалился я цветами и листвой;
      Пора теперь усохнуть до корней.
      Одному поэту, который предлагал мне
      похвалить весьма скверных поэтов,
      его и моих подражателей
      Ты говоришь: ведь я хвалил других
      За слово точное, за складный стих.
      Да, было дело, и совет неплох;
      Но где тот пес, который хвалит блох?
 

 
      Вы образумились? Ну что ж!
      Молитесь богу барыша,
      Выгадывайте липкий грош,
      Над выручкой своей дрожа;
      Вам – звон обедни и монет,
      Кубышка и колокола…
      Мечты ирландской больше нет,
      Она с О'Лири в гроб сошла.
      Но те – святые имена -
      Что выгадать они могли,
      С судьбою расплатясь сполна,
      Помимо плахи и петли?
      Как молнии слепящий след -
      Их жизнь, сгоревшая дотла!
      Мечты ирландской больше нет,
      Она с О'Лири в гроб сошла.
      Затем ли разносился стон
      Гусиных стай в чужом краю?
      Затем ли отдал жизнь Вольф Тон
      И Роберт Эммет – кровь свою? -
      И все безумцы прежних лет,
      Что гибли, не склонив чела?
      Мечты ирландской больше нет,
      Она с О'Лири в гроб сошла.
      Но если павших воскресить -
      Их пыл и горечь, боль и бред,-
      Вы сразу станете гнусить:
      "Из-за какой-то рыжей Кэт
      Напала дурь на молодежь…"
      Да что им поздняя хула!
      Мечты ирландской не вернешь,
      Она с О'Лири в гроб сошла.
 

 
      Средь бури и борьбы
      Она жила, мечтая
      О гибельных дарах,
      С презреньем отвергая
      Простой товар судьбы:
      Жила, как тот монарх,
      Что повелел в день свадьбы
      Из всех стволов палить,
      Бить в бубны и горланить,
      Трубить и барабанить,-
      Скорей бы день спровадить
      И ночь поторопить.
 

 
      "Довольно мне по свету пыль глотать,
      Пора бы к месту прочному пристать,-
      Бродяга спьяну плакался бродяге,-
      И о душе пора похлопотать".
      "Найти жену и тихий уголок,
      Прогнать навек бесенка из сапог,-
      Бродяга спьяну плакался бродяге,-
      И злющего бесенка между ног".
      "Красотки мне, ей-богу, не нужны,
      Средь них надежной не найти жены,-
      Бродяга спьяну плакался бродяге,-
      Ведь зеркало – орудье сатаны".
      "Богачки тоже мне не подойдут,
      Их жадность донимает, словно зуд,-
      Бродяга спьяну плакался бродяге,-
      Они и шуток даже не поймут".
      "Завел бы я семью, родил ребят
      И по ночам бы слушал, выйдя в сад,-
      Бродяга спьяну плакался бродяге,-
      Как в небе гуси дикие кричат".
 

 
      Когда прошел я Уинди-Гэп,
      Полпенни дали мне на хлеб,
      Ведь я шагаю прямо в рай;
      Повсюду я как званый гость,
      Пошарит в миске чья-то горсть
      И бросит мне селедки хвост:
      А там что царь, что нищий – все едино.
      Мой братец Мортин сбился с ног,
      Подрос грубиян, его сынок,
      А я шагаю прямо в рай;
      Несчастный, право, он бедняк,
      Хоть полон двор его собак,
      Служанка есть и есть батрак:
      А там что царь, что нищий – все едино.
      Разбогатеет нищеброд,
      Богатый в бедности помрет,
      А я шагаю прямо в рай;
      Окончив школу, босяки
      Засушат чудные мозги,
      Чтоб набивать деньгой чулки:
      А там что царь, что нищий – все едино.
      Хоть ветер стар, но до сих пор
      Играет он на склонах гор,
      А я шагаю прямо в рай;
      Мы с ветром старые друзья,
      Ведет нас общая стезя,
      Которой миновать нельзя:
      А там что царь, что нищий – все едино.
 

 
      Лелей цветы, коль свеж их аромат,
      И пей вино, раз кубок твой налит;
      В ребре скалы дымится водопад,
      Отец наш Розенкрейц в могиле спит.
      Танцуй, плясунья! не смолкай, флейтист!
      Пусть будет каждый лоб венком увит
      И каждый взор от нежности лучист,
      Отец наш Розенкрейц в могиле спит.
      Вотще, вотще! терзает темноту
      Ожог свечи, и водопад гремит;
      В камеи глаз укрыв свою мечту,
      Отец наш Розенкрейц в могиле спит.
 

 
      Я сшил из песен плащ,
      Узорами украсил
      Из древних саг и басен
      От плеч до пят.
      Но дураки украли
      И красоваться стали
      На зависть остальным.
      Оставь им эти песни,
      О Муза! интересней
      Ходить нагим.
 

 
      Мечтаньями истомлен,
      Стою я – немолодой
      Мраморный мудрый тритон
      Над текучей водой.
      Каждый день я гляжу
      На даму души своей,
      И с каждым днем нахожу
      Ее милей и милей.
      Я рад, что сберег глаза
      И слух отменный сберег
      И мудрым от времени стал,
      Ведь годы мужчине впрок.
      И все-таки иногда
      Мечтаю, старый ворчун:
      О, если б встретиться нам,
      Когда я был пылок и юн!
      И вместе с этой мечтой
      Старясь, впадаю в сон,
      Мраморный мудрый тритон
      Над текучей водой.