Поднимаясь по ступенькам, ведущим ко входу в Булев-терий, он размышлял о том, почему Сократ так до сих пор и не понял, где именно его учение, так сказать, не сработало. А не сработало оно в области политики. Ибо философ всю свою жизнь высмеивал основополагающую идею демократии, а именно: во главе государства должны стоять непрофессионалы. Сколько раз ему приходилось слышать от Сократа буквально следующее: «Я полагаю, ты не станешь нанимать флейтиста, чтобы изваять статую? Так как же можно путем простого подсчета голосов доверять власть тем, кто не имеет ни малейшего представления об искусстве управления другими людьми?»

«Все дело в том, о Сократ, – думал в эту минуту Аристон, – что те, кто имеет об этом представление, слишком опасны. Ибо ум, склонный к управлению людьми, к распоряжению их судьбами, почти всегда сочетается с честолюбием более ненасытным, чем голодный волк. На одного Солона или Перикла приходится тысяча Критиев. А кто причинил полису больше зла – Алкивиад или Клеон? Что бы ни говорил ты, учитель, как бы ни изощрялся в остроумии этот насмешник Аристофан, но кожевники, изготовители светильников и прочие подобные им правили нами куда лучше, чем ваши хваленые специалисты. Ну а твоя аналогия с флейтистом, исполняющим работу скульптора, не годится, ибо основана на логической посылке. А какое отношение, о всемогущие боги, может иметь логика к людям и их делам? Страсти, предрассудки, безумие, страх, даже похоть, не говоря уж о жадности – вот что правит нами, мой учитель. Твое благородство и возвышенность твоих мыслей ослепили тебя. Ты забыл, что имеешь дело со свиньями!»

– О да, – сказал Ферамен Критик». – Без всякого сомнения, он совершил все те подвиги, о которых говорит. Я был тому свидетелем. Так же как и Фрасибул из Стирии, хотя он, благодаря тебе, и не может сегодня дать показания в пользу Аристона. Триера, которую Аристон оснастил…

– И которой я командовал, – резко прервал его Аристон.

– Ну полно, Аристон! Ведь твоим помощником был этот старый пират Алет, не так ли? – вкрадчиво осведомился Ферамен.

Аристон посмотрел на бывшего триерарха. Он рассчитывал на его поддержку, ибо все знали, что в последнее время Ферамен неоднократно выступал против неограниченной и кровавой власти Крития. Соответственно у него была маленькая надежда, что Ферамен поможет ему приобрести гражданство, чтобы заполучить сторонника, который может ему пригодиться, когда вспыхнет давно всеми ожидаемая ссора между главарями этой шайки. Но теперь Аристон видел, что он просчитался. «Котурн» снова, в который раз, «сменил ногу».

– Верно, – спокойно сказал он. – Но я не только оснастил триеру, но и, хотя ты, кажется, не склонен этому верить, командовал ею в бою. По правде говоря, Алет был вне себя от моих действий. Именно потому, что он был гораздо опытнее меня, он и не одобрял чрезмерного риска и советовал мне быть осторожней.

Критий улыбнулся.

– Для метека ты мастерски владеешь диалектикой, – сказал он. – Можно даже подумать, что ты в юности частенько захаживал к Сократу.

– И захаживаю до сих пор, в чем и заключается разница между нами, Критий!

– Очень упрямый старик, Аристон, я бы даже сказал, чересчур упрямый, – сказал Критий. – Ты бы посоветовал ему отказаться от кое-каких привычек, иначе…

– Что иначе? – спросил Аристон.

– Иначе может случиться так, что я буду вынужден каким-то образом ограничить его деятельность, – ловко сформулировал Критий.

– С твоей стороны было бы умнее, – сказал Аристон, прекрасно понимая, что все уже Глава XXV

Аристон сидел у огня в маленькой харчевне, пытаясь согреть руки о большую чашу нагретого медового вина. Харчевня находилась в Беотии, у самой границы между этим государством и Пла-теей, так что здесь, естественно, было гораздо холоднее, чем на юге, на Аттическом полуострове.

Он повернул голову и окинул взглядом людей, битком набивших харчевню. Он сразу определил, что почти все они были афинянами, хотя никогда прежде ему не приходилось видеть жителей своего приемного полиса столь молчаливыми, запыленными, усталыми, забитыми, запуганными…

Он подозвал хозяина харчевни и спросил, кто эти люди.

– Кто они? – переспросил этот славный беотиец. – Ну разумеется беженцы, мой господин, бегущие от Тридцати Тиранов. Такое впечатление, что афиняне изобрели для себя новый закон: любой бедолага, чье имя не внесено в список Трех Тысяч Олигархов, сколь бы знатным и благородным он ни был, может быть в мгновение ока отправлен в тюрьму, где ему тут же предоставят возможность промочить горло глотком отборного яда. И все это без ненужной траты времени на такие глупости, как суд.

– И что, все эти люди были осуждены на смерть? – спросил Аристон.

– Нет, мой господин. Иначе они не были бы здесь.

Просто у них появились некоторые основания считать, что следующая порция яда предназначается для них. Как я слышал, теперь в Афинах заработать ее можно безо всякого труда. Может, их вина состоит в том, что они прилюдно подали милостыню нищему, или ни разу не забили до смерти своего раба, или, страшно подумать, ни разу даже не столкнули с дороги в грязь какого-нибудь фета…

– Словом, им так или иначе не удалось соответствовать высоким аристократическим принципам и в полной мере проявить надлежащие благородные чувства? – подытожат Аристон.

– Вот именно. Ну а ты, мой добрый господин, осмелюсь спросить, что привело тебя в наши края?

– Да то же, что и их. Только мне удалось выбраться оттуда немного раньше, еще до вступления в силу того закона, о котором ты говорил, друг мой. Однако судя по твоим словам, ты придерживаешься либеральных взглядов, невзирая на твой цветущий вид и весьма почтенное брюхо. Весьма редкий случай. Тем не менее, мне думается, ты мог бы мне помочь. Допустим, я хотел бы кое-что изменить в Афинах…

В глазах хозяина промелькнуло внезапное подозрение.

– Господин столь благородного вида, как ты? – осведомился он.

– Благодарю тебя за лестные слова. Но я не всадник и даже не калокагат. Я простой метек. Правда, богатый метек – точнее, был им до того, как они отобрали у меня мои мастерские и к тому же убили моего лучшего друга.

– А кто был твоим лучшим другом, мой господин? – спросил беотиец.

– Ты когда-либо присутствовал на играх? – спросил Аристон. – На Истмийских или Олимпийских?

– И на тех, и на других, – с гордостью заявил хозяин.

– Тогда ты должен знать – или, по крайней мере, должен был видеть – атлета Автолика.

– Автолика? Великого панкратиаста? Который сломал руку Промития, как тростинку, а затем зашвырнул его так далеко, что… Неужели ты хочешь сказать, что они…

– …убили его? Да, – подтвердил Аристон.

Пламя ярости вспыхнуло в глазах хозяина харчевни. Он, как и многие простые люди, всегда восхищался спортивными подвигами и боготворил могучих, бесподобно сложенных атлетов, которые их совершали.

– Я бы на твоем месте, мой господин, – сказал он, – отправился в Фивы. Там обосновался фрасибул Стирий-ский. Я слыхал, что он собрал вокруг себя немало отличных воинов.

Аристон, разинув рот, уставился на хозяина, буквально остолбенев от изумления. Подумать только, Фрасибул, молчаливый соучастник Ферамена во время позорной судебной расправы над шестью стратегами! Каким образом подобный тип мог найти в себе мужество, чтобы?..

Но он тут же спохватился и направил свои мысли в иное русло, вспомнив, уже без всякой насмешки, о более ранних событиях. Ибо шесть лет назад Фрасибул приобрел заслуженную славу, одержав, вместе с Алкивиадом, блестящую победу в морском сражении под Кизиком; опять же, через три года он с тридцатью триерами подчинил себе все фракийские города, восставшие против Афин. И даже при Ар-гинусах, несмотря на то что его самолюбию был нанесен болезненный удар, когда афиняне безо всяких видимых причин понизили его до должности триерарха – скорее всего за давние и близкие отношения с Алкивиадом, – фрасибул тем не менее проявил себя по меньшей мере достойно. Так можно ли считать трусом человека только за то, что он один-единственный раз потерял самообладание? Ибо одно дело смотреть в лицо смерти во время боя, когда кровь кипит в жилах и у тебя нет времени думать о ней. И совсем другое – встретить ее в мрачном и сыром подземелье, держа в руках чашу с ядом. Во всяком случае, мысль о такой смерти должна казаться невыносимой. Ну а теперь…

«А теперь попробуем себя в роли сикофанта, – с усмешкой подумал Аристон. – Я заставлю того, кто когда-то был блестящим и отважным полководцем и кем ныне, несомненно, движет чувство стыда, предоставить мне командную должность в рядах его войска за мое молчание, за то, что я не стану вспоминать о его прегрешениях. Да будет так! Вперед, в Фивы!»

– Благодарю тебя, мой добрый хозяин, – произнес он вслух. Он кинул монету на скамью, расплачиваясь за еду и питье, и вышел во двор, чтобы разыскать свою лошадь.

– Ты хочешь занять командную должность? – переспросил Фрасибул. – Ты, метек?

– Неужели Афины еще недостаточно пострадали от деления людей на сословия? – возразил Аристон. – Я мог бы заступиться за свой род – к слову, весьма знатный, Фрасибул, можешь мне поверить, – и объяснить, каким образом я стал метеком в Афинах, вместо того чтобы занять приличествующее мне положение в моем родном полисе. Но я не стану этого делать. Яне обязан что-либо тебе объяснять. Сейчас котурн на другой ноге, стратег! Ибо где ты был, благородный Фрасибул, когда триеру, оснащенную мною за собственный счет, протаранили и потопили у Аргинус четыре сиракузских корабля после того, как она совершила подвиги, которые моя скромность не позволяет мне даже назвать, чтобы не прослыть хвастуном? Где ты был, когда я всю ночь цеплялся за обломки моего корабля, слушая предсмертные стоны гибнущих товарищей?

– Ты был у Аргинус? Ты командовал триерой?

– Спроси у Ферамена! – заявил Аристон.

– Ты, стало быть, отправляешь меня прямо в Тартар. Ибо Ферамен мертв. Но я, кажется, припоминаю, что он рассказывал мне о доблести, проявленной неким метеком. Арестед – Аристокл – Арис…

– Аристон – это я и есть. Ибо среди всех триерархов флота я был единственным метеком. Так что же, ты принимаешь меня в свое войско, Фрасибул? Уверяю тебя, ты быстро убедишься, что я умею сражаться.

Полководец задумчиво посмотрел на высокого человека, стоящего перед ним. Он видел посеребрившиеся виски Аристона, седые пряди в его бороде цвета жженого воска, но он видел и то, что этот уже немолодой человек не имел ни грамма лишнего веса, что мускулам его рук, ног, груди мог позавидовать сам Геракл.

– Ты ведь был профессиональным атлетом, Аристон, не так ли? Мне кажется, я где-то тебя видел… Ну да! Ты боролся с Автоликом…

– …который был злодейски умерщвлен Тридцатью за то, что отплатил спартанскому гармосту Каллибу за оскорбление, швырнув его в грязь. За тем я и пришел сюда – чтобы отомстить за него. Но я никогда не был профессиональным панкратиастом. Скорее, я могу назвать себя приверженцем учения Сократа о том, что тело – это храм души и поэтому должно быть достойно ее… Ну так что, Фрасибул?

– У меня всего семьдесят человек. Анит является моим первым заместителем. Устроит ли тебя должность второго?

– Вполне. Все, чего я хочу, – это добраться до Крития, – заявил Аристон.

И вот теперь, перейдя ночью границу, они вновь оказались в Аттике. «Большая разница, нечего сказать», – подумал Аристон, чувствуя ледяное дыхание ветра на своих обнаженных руках и бедрах. Шедшие впереди него Фрасибул и Анит внезапно остановились. Фрасибул поднял руку и указал вперед.

– Что ты об этом думаешь, Анит? – спросил он.

– Бесполезно, – отозвался Анит. – Мы замерзнем среди этих каменных развалин, не говоря уж о том, что оборонять стены, находящиеся в таком состоянии, совершенно невозможно. Войска Крития снесут их ивовыми прутьями, не говоря уж о таране.

Аристон молча смотрел на развалины крепости Филы. «Он прав, – думал он.

– Клянусь Герой, удача отвернулась от нас».

Но затем одна деталь привлекла его внимание: хотя часть стены и обвалилась, камни, составлявшие ее, остались целы. Очевидно, стену подмыли грунтовые воды, вполне возможно, что весенний паводок, и в результате она плавно осела и рассыпалась. За четыре дня изнурительных работ можно было бы привести разрушенную крепость в состояние, необходимое для того, чтобы семьдесят человек могли отразить нападение целой армии, разумеется при условии, что боги сжалятся над ними и сделают вражеского военачальника достаточно безрассудным, чтобы атаковать их, вместо того чтобы просто-напросто окружить их наспех сколоченную цитадель и спокойно дожидаться, пока они все не перемрут с голоду.

«Интересно, способен ли Критий на такое безрассуд– ство?» – думал он, когда грубый голос Фрасибула прервал его размышления.

– Ну а что ты думаешь, Аристон? – прорычал командующий.

– Пока не знаю, – честно признался он, – но у меня есть к тебе просьба, великий полемарх.

– Какая? – спросил Фрасибул.

– Дай мне половину своих людей, в то время как остальные будут стоять в дозоре, готовые сменить первую группу, когда те выбьются из сил, и я посмотрю, что можно сделат» с этой стеной.

– Клянусь Аидом, – начал Анит. – Мы никогда…

– Тебе известно какое бы то ни было другое укрытие поблизости, лохаг? – осведомился Аристон. – Другое место, где у нас был бы хоть малейший шанс сдержать натиск полчищ Тридцати?

– Нет, – признался Анит. – Но…

– Никаких «но»! Он прав, – заявил Фрасибул. – Бери людей, Аристон, и приступай!

За четыре дня он восстановил стену, причем для того, чтобы подвигнуть своих людей на героические усилия, Аристон использовал простейшее средство: он сам работал в обе смены и давал при этом сто очков вперед самым сильным из них, так что остальным было просто стыдно отставать от него. Семьдесят аттических гоплитов смотрели на него с благоговением.

– Он, несомненно, сын самого Геракла! – перешептывались они. – Ни один простой смертный не смог бы ворочать такие камни!

Аристон даже не смотрел вниз, на козью тропу, на Кри-тия с его тремя тысячами воинов, с трудом взбиравшихся по этой тропе, петлявшей по неровному горному склону, чтобы приступить к штурму крепости. Он внимательно изучал лица своих соратников. Скажем прямо, зрелище было не самое обнадеживающее. Фрасибул выглядел обеспокоенным. На посеревшем лице Анита легко читалась охватившая его паника, которую ему едва удавалось сдерживать. Ос– тальные тоже были не в лучшем состоянии. Некоторые даже в худшем.

Он бросил взгляд на приближающееся воинство Крития. Пересеченная местность совершенно расстроила его боевой порядок. Он мрачно усмехнулся, повернулся к стоявшему рядом гоплиту и сказал:

– Принеси дротики. Две связки. Ты, Симонид, и ты, Гаоник, вы будете стоять здесь и подавать их мне.

С этими словами он одним прыжком взлетел на самую вершину стены.

– Клянусь Аресом! – загремел Фрасибул. – Ты что, с ума сошел? Так выставляться! Они сейчас…

– …кое-что усвоят, – подхватил Аристон. – И прежде всего, как это просто – умереть!

Он выпрямился во весь рост, поджидая своих врагов. При виде его самые молодые и шустрые воины перешли на неуклюжий бег, стараясь как можно быстрее добраться до него; он уже отчетливо слышал звон их доспехов. Это было одним из двух обстоятельств, на которые он рассчитывал: они должны были изрядно вымотаться, ведь им и без того приходилось тащить на себе весь этот груз вверх по горному склону.

Второе обстоятельство было менее очевидным. Дело в том, что он стоял намного выше их, так что каждому брошенному ими дротику предстояло преодолевать в своем полете всю неподъемную тяжесть этого мира, тогда как эта же самая тяжесть будет ускорять полет его собственных копий. Из своего богатого опыта он хорошо знал, что метательные снаряды, пущенные вниз на большое расстояние, летят гораздо дальше, чем те, которые направляются вверх, и это при том условии, что сила и искусство обоих копьеметателей примерно равны.

А это было отнюдь не так. Ни один из воинов Тридцати не мог метать дротики с той силой и точностью, коим когда-то был обучен он, бывший спартанский гоплит.

Он прикинул, что один из молодых всадников уже оказался в пределах досягаемости. Расстояние было предельным, но все же игра стоила свеч – от этого произведенный эффект будет еще более впечатляющим.

«Отлично, – подумал он. – Необходимо что-то предпринять для поднятия боевого духа наших воинов».

Почти не целясь, он метнул дротик. Тот описал в воздухе длинную свистящую дугу, желтой молнией сверкнув на фоне туманно розовеющего утреннего неба, и затем устремился вниз, с каждым мгновением набирая скорость.

Воин с разбега остановился, как будто налетел на невидимую стену. Он сделал движение руками, как будто хотел схватить себя за горло. И тогда все увидели древко дротика, торчащее из его шеи.

Все семьдесят защитников крепости замерли, не веря своим глазам. Мгновение спустя небеса задрожали от их восторженных криков.

– Подай мне еще один дротик, Гаоник! – приказал Аристон.

Менее чем за двадцать минут он метнул двадцать дротиков. К исходу этого времени восемь олигархов лежали мертвыми, а еще двенадцать были тяжело ранены его беспощадной рукой. Это было уже слишком. Доблестные молодые аристократы Крития смешались и обратились в бегство.

И тогда Аристон один, с обнаженным мечом в руке, спрыгнул со стены и бросился в погоню за ними. фрасибулу понадобилось секунд пять, чтобы вновь обрести дар речи.

– Трусливые псы! – гремел он. – За ним! Если единственный настоящий воин, который у меня есть, погибнет, я вас…

Десять аттических гоплитов также спрыгнули со стены и помчались вслед за ним, гремя доспехами, подобно рою разъяренных металлических жуков. Вместе с метеком они перебили более двадцати олигархов. И когда Аристон вернулся назад, вытирая кровь и пот со своего лица, остававшиеся в крепости люди встретили его такими бурными возгласами, что они, казалось, могли оглушить всех богов Олимпа.

– Это сын не Геракла, а Ареса! Клянусь небесным громом, он был порожден самим Богом Войны!

Фрасибул торжественно обнял его перед всем своим отрядом.

– Клянусь Зевсом, где ты научился так сражаться? – воскликнул он.

Аристон улыбнулся.

– На берегах Эврота, – ответил он.

– Так ты спартанец?!

– Точнее, – спокойно сказал Аристон, – я был им. До восемнадцати лет. Я попал в плен на Сфактерии. И были причины, по которым я не мог вернуться в Спарту после того, как пленные были выкуплены. Всю остальную свою жизнь я посвятил попыткам стать афинянином. Я оснастил ту триеру, чтобы заслужить афинское гражданство, но…

– Когда мы вернемся, ты получишь его! – заявил Фрасибул.

«Если мы вообще когда-либо вернемся», – думал Аристон, стоя на крепостном валу и окидывая взглядом войско Крития, разбившее лагерь внизу на склоне. Ветер с воем срывался с горных вершин, нависших над его головой; он поежился. Месяц Посейдона был уже на исходе, и здесь, в горах, было очень холодно. Аристон видел, как его дыхание тут же превращалось в пар, клубившийся в чистом морозном воздухе. Он плотнее закутался в гиматий, но толку от этого было мало. Холод забирался под одежду, покрывал льдом его доспехи, пронизывал до самых костей. Тут он услыхал звон металла и, обернувшись, увидел Фрасибула, направлявшегося прямо к нему.

– Как ты думаешь, Аристон, они повторят свое нападение? – спросил военачальник.

– Нет, – ответил Аристон. – В этом нет никакой необходимости, и они это знают. Критий кто угодно, но не глупец,стратег.

– Значит, ты думаешь, что они будут сидеть там, имея за своей спиной в качестве базы всю Аттику, и спокойно ждать, пока мы все перемрем с голоду, не так ли, пентекост?

– Вот именно, – подтвердил Аристон. – Правда, у нас есть один маленький шанс, и если ты позволишь мне, благородный Фрасибул…

– Говори, Аристон, – сказал полководец.

– Я возьму одного человека, проберусь сегодня ночью в их лагерь и перережу поганое горло Крития. Это их совершенно деморализует, поверь мне. Я бы справился и один, если бы не одно обстоятельство: Критий делит ложе со своим любовником. С прекрасным Никостратом, который, несмот– ря на свой женственный облик, очень отважен. Я мог бы управиться с обоими, но не так быстро, боюсь, они успеют поднять тревогу. Если же кто-либо другой заколет этого порна, я…

– Нет, – коротко отрезал Фрасибул.

– Но почему? – спросил Аристон.

– Потому что ты погибнешь, а ты нужен мне живым, – заявил Фрасибул. – Твое присутствие вдохновляет моих людей.

Аристон поднял голову и взглянул на вершины гор. Он уже не мог их различить; они скрылись за пеленой облаков, опускавшихся все ниже. Его губы что-то прошептали.

– Что ты сказал? – спросил Фрасибул.

– Я произнес молитву, – отозвался Аристон, – обращенную к тени Еврипида…

– Поэта? – удивился Фрасибул.

– Да. Я просил его спустить бога на веревках, как он это делал в своих пьесах. Чтобы он совершил чудо, Фрасибул. Ибо только оно может нас спасти, – сказал Аристон.

И не успел он произнести эти слова, как первые огромные белые хлопья закружились в воздухе.

Снег шел всю ночь, не переставая ни на минуту. А утром, когда он прекратился, они увидели с крепостных стен безжизненные заснеженные склоны, лишенные каких-либо признаков присутствия человека. Снег и северный ветер сделали свое дело. Критий и его высокородные неженки бежали перед лицом стихии.

– Благодарю тебя, о бессмертный Еврипид, – сказал Аристон.

И вот теперь горы остались позади. Они лежали, затаившись, у самого лагеря олигархов. Аристон посмотрел на лица своих людей. На их глаза. Или, если точнее, на лица и глаза тех из них, кто был рядом – ибо теперь под его началом было более трехсот воинов. С другой стороны лагеря притаился Анит примерно с таким же по численности отрядом.

Ибо произошло чудо. Разумеется, вполне объяснимое. Случилась очень простая вещь: у побежденных всадников развязались языки. И будучи простыми смертными, они, естественно, не желали признаваться в том, что виновником их бесславного поражения стал всего-навсего один отважный копьеметатель при поддержке менее половины одной из двух эномотархий, бывших в распоряжении Фрасибула у филы. В их устах неизвестный воин превратился в великана, чья голова скрывалась в облаках. И этот сверхчеловек, этот колосс, метал в них копья сразу обеими руками одновременно. Ну а в самый последний момент, когда они уже одолевали его, готовы были разрубить его на куски, он вдруг хлопнул в ладоши, и загремел гром, и весь мир исчез под непроницаемым снежным покровом…

Прямым следствием этого бессовестного вранья и стало то, что войско Фрасибула насчитывало уже более семисот пятидесяти человек. Ибо стойкие демократы, до того не знавшие, куда им податься, теперь получили все необходимые им сведения. Более того, даже самые осторожные отбросили все сомнения после столь явной демонстрации благосклонности богов. И они, группами и поодиночке, устремились в Филы, а вместе с ними пришла и надежда, так что теперь, вглядываясь в лица своих соратников, Аристон видел в них нечто такое, что наполняло его сердце гордостью.

Они были подобны охотничьим псам на привязи, завидевшим кабана. Глаза их сверкали; губы растягивались в волчьем оскале. Да, теперь он мог на них положиться. На этот счет у него не было ни малейших сомнений. И в первую очередь он мог положиться на двух своих заместителей, Симонида и Гаоника. Они рвались в бой, как молодые львы. Ему с трудом удавалось сдерживать их пыл.

– Отцепите от пояса ножны, – прошептал он. – Оставьте их здесь. Щиты тоже. Ну что, готовы?

Они кивнули, мрачная решимость читалась на их лицах. Они моментально поняли смысл этого странного приказа. Ибо ножны имели обыкновение стучать о набедренники. Щиты же часто ударялись друг о друга, да к тому же шуршали, когда их протаскивали через кустарник. А задача перед ними стояла предельно простая: они должны были всего-навсего заколоть двух часовых по эту сторону лагеря олигархов, причем сделать это так быстро и тихо, чтобы те не успели ни поднять тревогу, ни даже издать предсмертный крик, который мог бы разбудить всадников, мирно спавших в своих палатках.

Ибо если те проснутся и успеют вскочить в седла, отряд Фрасибула будет обречен. Даже семьсот пятьдесят человек не имели никаких шансов в открытом бою против двух полных подразделений кавалерии, которые охваченный ужасом Критий направил против них.

Все свершилось на удивление легко. Даже эти двое часовых были застигнуты врасплох. Гаоник подкрался сзади и зажал ладонью рот одному из них, после чего Симонид прикончил его точным ударом меча. Аристон же просто сломал другому шею, использовав свое смертоносное искусство панкратиаста. Он стоял и смотрел на свою жертву и вдруг почувствовал, что горячая влажная пелена застилает ему глаза. Убитый им часовой был, в сущности, еще мальчиком – юным и прекрасным, как бог.

Они пробрались в лагерь в сопровождении десяти воинов, вооруженных лишь мечами. У каждого в руке был хорошо просмоленный факел, готовый вспыхнуть в мгновение ока. Симонид нес железную жаровню, полную раскаленных углей.

Аристон кивнул. Все десять факельщиков разом сунули свои факелы в жаровню. Тут же они рассыпались по лагерю, оставляя за собой огненный след. Прежде всего подбежали к конюшням, которые всадники соорудили из сосновых веток и хвороста, чтобы укрыть своих коней от ночного холода, подожгли их, затем запылали палатки всадников и сопровождавших их гоплитов.

Языки пламени высоко взметнулись в ночное небо. И тогда отряды Анита и Аристона с двух концов ворвались в этот лагерь, раскинувшийся на Ахарнской равнине.

Один из воинов принес Аристону его шлем, нагрудник, ножны, наголенники, щит и помог ему вооружиться, поскольку он пробрался в лагерь в одном хитоне и с обнаженным мечом в руке. И в тот самый момент, когда он поднял меч над головой, давая сигнал к атаке, он услыхал отчаянное лошадиное ржание. Они заметались по лагерю с пылающими гривами и хвостами, крича, как роженицы, высокими пронзительными голосами, полными невыносимой боли.

Всадники и гоплиты выскакивали из горящих палаток, охваченные смятением, толком не проснувшись, без доспехов. Методично, безжалостно воины Фрасибула рубили их, как скот на бойне.

Аристон очутился лицом к лицу с молодым всадником, прекрасным, как небожитель. Лицо Аполлона, шея Ареса, плечи Геракла. Его первым побуждением было пощадить юношу, обезоружить его и отпустить. Но вскоре выяснилось, что это невозможно. Этот знатный молодой афинянин оказался первоклассным бойцом, одним из лучших, с кем ему когда-либо приходилось встречаться. Если не самым лучшим.

И Аристон хладнокровно и беспощадно расправился с ним. Он использовал все тот же старый как мир спартанский прием: с силой ударил щитом о щит противника, заставив его потерять равновесие, затем молниеносно полоснул мечом по верхней части бедра и, наконец, размашистым ударом снизу вверх вогнал клинок прекрасному юному всаднику прямо в горло.

Он стоял над поверженным врагом, глядя ему в лицо.

– Как твое имя, отважный воин? – спросил он.

– Ник… Ник… Никострат, – прошептал прекрасный юноша, и жизнь оставила его вместе с потоком крови, хлынувшей у него изо рта.

Никострат. Возлюбленный Крития. Аристон молча смотрел на безжизненное тело. Затем он тяжело вздохнул. Этот мальчик был все равно мертв. А использовать его труп для того, чтобы еще больше деморализовать Крития, значило спасти многие жизни.

И он наклонился над мертвым юношей с клинком в руке.

И когда Критий во главе афинского гарнизона лично прибыл для того, чтобы подобрать тела ста двадцати спартанских гоплитов и более шестидесяти олигархов, разбросанные не только в ахарнском лагере, но и на протяжении семи стадиев от него – настолько далеко продолжалось преследование и избиение олигархов и их лаконских союзников, – он обнаружил, что на лбу его возлюбленного острием меча вырезано кровавое изображение льва. Очевидцы говорили, что его вопль при виде этого потряс даже небесные чертоги богов.

Трудно сказать, стало ли именно это событие причиной его нового ужасного преступления. Но так или иначе, известия о нем вскоре достигли лагеря Фрасибула вместе с беженцами, потоком хлынувшими туда из Афин. Чуть менее половины этой новой группы беженцев составляли сами олигархи; они перешли на сторону своих врагов, потрясенные невиданным и неслыханным святотатством.

Ибо Критий захватил Элевсин, город, где проводились знаменитые мистерии, чтобы иметь убежище для себя и своей кровавой шайки на случай падения Афин. Элевсин был священным местом для всей Эллады, и до этого никто не смел покуситься на эту святыню. А когда жрецы и жители этого священного города стали протестовать против столь вопиющего беззакония, этот педераст с ледяным взглядом, не признающий ни богов, ни законов, хладнокровно перебил около трехсот человек.

Теперь у них была тысяча хорошо вооруженных воинов. Фрасибул призвал к себе двух своих лохагов. Он произнес только одно слово:

– Пирей?

– Да, стратег. Пирей! – отозвались Анит и Аристон. Той же ночью они двинулись на Пирей и заняли этот афинский порт. Сопротивления они не встретили. Тогда они встали в Пирее лагерем, зная, что олигархам все равно придется атаковать их. Другого выхода у Тридцати Тиранов просто не было.

В то утро Аристон увидел прорицателя Фрасибула, отрешенно сидевшего в стороне от остальных. Он подошел к провидцу, ибо захотел проверить его возможности.

– Так что же нас ожидает, мой добрый прорицатель? – спросил он. – Одержим ли мы победу?

– О да, – печально произнес провидец, – мы победим.

– Тогда почему же ты столь печален, о ясновидящий? – осведомился Аристон.

– Потому что завтра нить моей жизни оборвется, – заявил прорицатель. – Я должен погибнуть в этом сражении. Так пожелали боги. Мне нет спасения. Благородный Аристон, наш командующий прислушивается к твоим советам. Скажи ему, чтобы никто из наших воинов не вступал в бой, пока один из нас не погибнет. А затем он должен всеми силами ударить на врага – и победа будет нашей.

Та серьезность, с какой были произнесены эти слова, передалась и Аристону. Правду он говорил или нет, может ли вообще существовать такая вещь, как дар предвидения, – в любом случае этот человек несомненно верил в свои предсказания. Аристон пристально посмотрел на него. Затем, тоже будучи, в конце концов, сыном своего века, он положил руку на плечо провидца.