Изгнанник из Спарты

– Ну разумеется, Парфенопа, – заверил ее Аристон.

Однако прежде чем им удалось осуществить свой план, произошли события, в корне изменившие ситуацию. Все началось в тот день, когда Аристон получил записку от Даная, в которой говорилось, что флот под командованием стратегов Никия и Алкивиада на следующий день отплывал к берегам Сицилии для осады Сиракуз. Впоследствии оказалось, что Данай ошибся или был введен в заблуждение, но это мало что меняет. Аристон, естественно, тут же отправился проститься с лучшим другом. Однако выходя из своей конторы, куда он заходил дать распоряжения десятнику по эргастерии, он увидел Сократа, поднимающегося в гору в его направлении.

Он остановился. Визит к Дану можно отложить на час-другой. Ничто не могло сравниться с тем высочайшим интеллектуальным наслаждением, которое Аристон получал от общения с этим старым уродливым мудрецом.

Да и откуда мог он знать, наблюдая за тучной фигурой, с трудом преодолевающей подъем к эргастерии, что эта задержка будет иметь столь ужасные последствия.

Глава XVI

Сократ поднял щит и вынес его через дверь эргастерии на солнечный свет. Оказавшись снаружи, он стал внимательно рассматривать его.

Аристон улыбнулся. В мастерской, разумеется, было темно и дымно, но дело было вовсе не в этом. Для того чтобы хорошенько рассмотреть изображения на щите, философу было бы достаточно подойти к одной из печей, в которых выплавлялась бронза. В сущности, каждые несколько минут кто-либо из рабочих заливал жидкий металл из ковша в одну из литейных форм; при этом весь цех озарялся ярким светом, по силе не уступающим солнечному, так что Сократ мог увидеть все, что хотел. На самом деле ему мешал шум.

Аристон, бывавший здесь практически каждый день на протяжении вот уже почти восьми лет, привык к адскому грохоту печей, работающих на форсированной тяге; огромные кузнечные мехи, приводимые в действие мускулистыми руками самых сильных его рабочих, буквально вгоняли в них воздух. К этому нужно прибавить непрекращающийся стук молотков по листовому металлу, наложенному на пресс-формы из твердого дерева – таким образом выковывались надписи и барельефные изображения; шипение, издаваемое закалочными ваннами при погружении в них лезвий мечей и наконечников копий; наконец, тяжелые удары молотов о наковальни. Но привычное ухо почти не замечало весь этот жуткий шум; во всяком случае, он нисколько не отвлекал Аристона от философских размышлений на разные темы, как-то: где грань между защитой свободы и неприкрытой агрессией, можно ли вообще оправдать производство оружия, не является ли война, какими бы благородными мотивами ни руководствовались воюющие, в конечном итоге просто убийством?

Однако Сократ не привык к оглушительному грохоту оружейной мастерской. У него закружилась голова, к тому же, как и всегда, старику хотелось поговорить. Эти разговоры – столкновение умов, изучение мотивов и мыслей, проникновение в глубины человеческих душ и выявление их сути (впрочем, как правило, весьма разочаровывающей) – составляли весь смысл его жизни.

– Это просто великолепно, – произнес он. – Пожалуй, это самый великолепный щит, который я когда-либо видел. Как ты додумался до такого, Аристон?

– Ты имеешь в виду метод точного литья? Его придумал не я, Сократ, – сказал Аристон. – Я узнал его от скульптора Алкамена, когда позировал ему за деньги.

– И было это в то время, когда ты не мог достать денег даже на то, чтобы открыть эту мастерскую, – ехидно заметил Сократ. – Несмотря на то что твой покойный отец был первым богачом в Афинах!

Аристон с укором посмотрел на него. Ему все еще было тяжело вспоминать, как мучительно долго умирал его возлюбленный приемный отец. Что бы там ни говорили, а смерть всегда ужасна. Отрицание всего человеческого. Полное и бесповоротное отрицание.

– Ты же знаешь почему, – сказал он Сократу.

– Да. Я знаю. И Тимосфен был не прав. Прав был ты, при всей своей молодости. То, что достается легко, не идет человеку на пользу. А вот когда тебе приходится всего добиваться самому, это укрепляет твою волю.

Аристон невесело улыбнулся.

– Да я, в общем-то, сам ничего не добился, – сказал он. – Деньги мне дал Орхомен, а он, в свою очередь, одолжил их у твоего драгоценного Алкивиада.

Сократ тяжело вздохнул.

– Это одна из моих неудач, сын мой Аристон, – сказал он. – Видишь ли, и у меня иногда бывают неудачи. И Алкивиад – наглядный тому пример.

Аристон удивленно посмотрел на него.

– И ты говоришь об этом сейчас? Сейчас, когда он назначен стратегом, когда ему вместе с Никием вверено командование экспедицией против Сиракуз?

– Да, говорю, – заявил Сократ. – Что такое успех и что такое неудача. Аристон? Просто слова, сотрясающие воздух. Ничто. Кстати, что ты думаешь о Фукидиде, сыне Олора?

– Я думаю, что с ним обошлись несправедливо! В конце концов ему пришлось оборонять все побережье Халкидики и Фракии всего с семью триерами. Откуда было ему знать, в каком именно месте, от Потидеи до Херсонеса, Брасид нанесет удар? Неудивительно, что он потерпел неудачу под Амфиполем, а вы, афиняне, его за это изгнали.

– А в изгнании он написал фундаментальный труд по военной истории, величайший из всех когда-либо существовавших. Я прочел все, что он уже закончил. А что касается битвы, то он проиграл ее, потому что опоздал. Но я рискну утверждать, что его промедление по такому совершенно несущественному поводу обеспечит ему бессмертие. Теперь пойдем дальше: кто, собственно, победил под Амфиполем?

– Брасид, разумеется, – сказал Аристон.

– А кто потерпел поражение?

– Клеон.

– Ну а что произошло с ними обоими в тот день? И с тем, и с другим?

– Брасид умер от ран, которые он получил, идя в атаку во главе своих гоплитов. А Клеон был сражен пелтастом, когда бежал с поля боя.

– Ага, но ведь в результате оба мертвы, не так ли? Как победитель, так и побежденный? Как герой, так и трус?

Аристон молча воззрился на своего учителя. Затем его лицо медленно расплылось в улыбке.

– Твоя взяла, Сократ! Впрочем, как и всегда. Надо быть круглым дураком, чтобы ввязываться с тобой в спор. В конце концов, не прошло еще и десяти лет, как я начал учиться у тебя мудрости.

– Да-да. Целых десять лет, мой сын Аристон! Когда я впервые увидел тебя, ты был безбородым юношей, красотой затмевающим богов. Ты и теперь по-прежнему прекрасен, но уже по-иному.

– По крайней мере теперь у меня есть борода! – рассмеялся Аристон.

– И к тому же плечи, как у Орхомена. Твоя мускулатура чересчур развита, и я подозреваю, что ты нарочно это сделал, чтобы ни у одного мужчины не возникло больше желания. Но я вижу, что эта тема все еще причиняет тебе боль. Ладно, возьми свой щит. Я сейчас немного потанцую.

– Потанцуешь? – переспросил Аристон.

– Ну да. Я каждый день танцую. А каким еще способом, по-твоему, можно удерживать мое достопочтенное брюхо в разумных пределах?

– А можно мне предложить кое-что взамен? – осведомился Аристон.

– Разумеется! Но если ты собираешься вызвать меня на борцовский поединок, мой мальчик, не будь слишком самоуверен!

– Ни в коем случае. Мне известна твоя сила, Сократ. Я хотел всего-навсего предложить тебе прогуляться со мной до дома Даная. Мне нужно проститься с ним. Завтра он отплывает с экспедицией.

– С превеликим удовольствием. Но может быть, ему это не понравится? Ты не думаешь, что ему захочется проститься с тобой наедине? – спросил Сократ.

– Нет, – твердо ответил Аристон, – то есть я не думаю, что у него возникнет такое желание. Он знает мое отвращение к плотской любви между мужчинами и уважает мои чувства. Я всегда был для него чем-то вроде посредственного наставника, по мере сил передававшего ему твою науку. Твой визит он сочтет большой честью для себя, так что, Сократ, мы можем отправляться в дорогу.

И они вместе зашагали по улицам Афин. Высокий молодой человек двадцати восьми лет от роду широкоплечий, мускулистый – строго говоря, слишком мускулистый, по представлениям жителей Эллады, которые возвели принцип «все хорошо в меру» в ранг высшего жизненного закона, – с густой курчавой бородой, окаймлявшей его строгое за– думчивое лицо, которое не столько утратило ослепительную красоту его юности, сколько приобрело новые оттенки этой красоты, – ту мужественность, которая ранее не была ему свойственна; и рядом с ним, доставая головой до его плеча, коротконогий тучный философ, почти такой же мускулистый, с лицом Пана, Сатира, Силена, столь разительно контрастирующим с величием и благородством его духа и ума.

По дороге они развлекались, обсуждая некоторые постулаты софистов: учение Парменида, отождествлявшее бытие с сознанием и утверждавшее, что ничто не может существовать независимо от человеческого мышления; парадоксы Зенона, гласившие, что любое движение к какой-либо цели бесконечно, поскольку для преодоления любого расстояния человеку необходимо преодолеть бесконечное число отрезков пути, что исключает саму возможность когда-либо пройти весь путь: к примеру, Ахилл никогда не догонит черепаху, ибо всякий раз, когда он будет достигать какой-либо точки, где раньше находилась черепаха, ее в этой точке уже не будет; или что выпущенная стрела на самом деле находится в состоянии покоя, так как в любой момент времени она может находиться лишь в одной точке пространства, то есть с точки зрения метафизики она неподвижна, а ее видимое движение обманчиво.

– Стань, пожалуйста, у той стены, – предложил Аристон, – а я выпущу в тебя эту метафизически неподвижную стрелу Зенона.

– Охотно! – рассмеялся Сократ. – Видишь ли, моя неподвижность будет столь же метафизически обманчива и мое толстое брюхо, между нами говоря совершенно не метафизическое, не повстречается с твоей стрелой, поскольку мои нервы и мускулы, понятия не имеющие о метафизике Зенона из Элеи, оттащат его в сторону.

Примерно в таком высокоинтеллектуальном духе они валяли дурака на протяжении всего неблизкого пути. Лишь однажды Сократ, обычно самый веселый из смертных, вдруг стал серьезным. При виде товаров, в изобилии разложенных на рыночной площади, он заметил с глубоким удовлетворением:

– Сколько же на свете существует вещей, которые мне не нужны!

Дом Пандора, как и все афинские дома, был обращен к улице глухой стеной без единого окна. Все двери и окна, за исключением, разумеется, главного входа, выходили на уютный внутренний двор. И как только старый раб ввел их в прихожую. Аристон сразу понял: ходившие по Афинам слухи о том, что богатство Пандора постепенно проматывается им самим и его двумя старшими сыновьями, соответствуют действительности: прихожая явно нуждалась в ремонте и покраске. Что касается Даная, то к нему молва не имела никаких претензий. Напротив, афинские остряки утверждали, что, «полюбив этого богатого метека Аристона, он совершил самый мудрый поступок в своей жизни». Разумеется, они имели в виду любовь в прямом, скандальном, смысле этого слова, что совершенно не соответствовало действительности, но кто смог бы убедить в этом истинного афинянина?

Теперь исправить что-либо было уже невозможно. Из-за задержки, вызванной визитом Сократа, они прибыли во время полуденной трапезы, а это означало, что Данай уже не один. Им пришлось подождать в прихожей, а старый раб отправился в столовую, где, как они уже знали, Данай обедал со своей сестрой Хрисеей. Даже скорое отбытие родного брата в опасную экспедицию не заставило Брима прервать свой буйный круглосуточный разгул, а Халкодона с отцом – оторваться от столь милых их сердцам утех с молоденькими мальчиками. Если бы Данай был один или только с отцом и братьями, старый раб провел бы Аристона и Сократа в столовую без лишних церемоний, поскольку в демократических Афинах не придавали большого значения этикету. Однако теперь им нужно было дождаться, пока Хрисея не удалится в гинекей, ибо для знатной афинской девушки даже находиться в одной комнате с гостями мужского пола – за исключением отдельных весьма редких случаев вроде свадеб или похорон, – было совершенно немыслимо.

Впрочем, как Аристон и Сократ могли теперь увидеть или, точнее, услышать, немыслимо для кого угодно, только не для Хрисеи. До них донесся ее пронзительный, звенящий от гнева голос:

– Ни за что! Я всю жизнь мечтала познакомиться с Сократом! Гинекей? Фу! Объясни мне, Данай, что может сейчас угрожать моей непорочности? Что, Сократ имеет привычку насиловать девушек? Ну, что касается меня, ему это не понадобится; если он настолько мудр, как о нем говорят, я пойду ему навстречу!

Аристон хлопнул Сократа по плечу.

– Может, мне удалиться? – прошептал он. – Нельзя упускать такую возможность!

Сократ решительно помотал головой.

– Она меня еще не видела, – прошептал он в ответ. – Увидев меня, девушки обычно убегают, визжа от страха.

В столовой тем временем, как можно было догадаться, Данаи предпринимал героические усилия, чтобы сохранить самообладание; его молодой голос звучал приглушенно, и они не могли разобрать слов. Однако повышенные тона Хрисеи вмиг просветили их:

– Аристон? Ха! С ним-то я тем более хочу познакомиться! Я давно хотела высказать этому старому грязному педерасту все, что я о нем думаю!

Настала очередь Сократа радостно похлопать по плечу своего молодого друга.

Теперь уже голос Даная прозвучал как рев разъяренного быка:

– Аристон вовсе не старый! Он всего на два года старше меня! И он не…

– Не педераст? Ха-ха! Тогда чем же вы занимаетесь вдвоем, милый братец? Чем-то ужасно интересным, по-видимому, коли вы восемь или девять лет не отходите друг от друга, не найдя времени даже жениться? Что же это за занятие,а?

– Мы просто разговариваем. Он учит меня разным вещам. Например, стихам Еврипида…

– Ну а этому он тебя научил, братец? – спросила Хрисея, и вдруг ее голос потерял всю свою пронзительность. Он стал ниже на целую октаву, стал глубоким, трепещущим, очаровательным и в то же время столь грустным, что от его звука у Аристона перехватило дыхание:

Да, изо всех, кто дышит и кто мыслит,

Нас, женщин, нет несчастней.

За мужей

Мы платим – и недешево.

А купишь,

Так он тебе хозяин, а не раб.

И первого второе горе больше.

А главное, берешь ведь наобум:

Порочен он иль честен, как узнаешь?

А между тем уйди – тебе ж позор,

И удалить супруга ты не смеешь.

И вот жене, вступая в новый мир,

Где чужды ей и нравы и законы,

Приходится гадать, с каким она

Созданьем ложе делит.

И завиден

Удел жены, коли супруг ярмо

Свое несет покорно.

Смерть иначе!

Ведь муж, когда очаг ему постыл,

На стороне любовью сердце тешит,

У них друзья и сверстники, а нам

В глаза глядеть приходится постылым.

Но говорят, что за мужьями мы,

Как за стеной, а им, мол, копья нужны.

Какая ложь!

Три раза под щитом

Охотней бы стояла я, чем раз

Один родить…[4]

– Медея, – прошептал Аристон. – А ты знаешь, Сократ, ведь это чистая правда!

– М-да, – промычал Сократ, но тут они вновь услышали голос Даная. Он чуть ли не плакал.

– Хрисея, я не могу! Ну как ты не хочешь понять? Это нарушение всех обычаев и законов!

– К Аиду все твои обычаи и законы! – заявила сестра. Аристон открыл дверь и вошел в столовую так тихо, что его никто не заметил.

– Пусть этот грех падет на мою голову, Данай, – произнес он, и его спокойный глубокий голос придал особую мелодичность его словам. – Ибо ради такой женщины, как твоя сестра, я готов подвергнуться гневу всех богов и смертных – и даже гвоему.

Они оба обернулись и уставились на него. Аристон понял, что Парфенопа была права. Девушка в самом деле была чрезвычайно некрасива. Она была так худа, что на нее нельзя было смотреть без сострадания. У нее не было ни бедер, ни сколь-нибудь заметной груди. Губы ее большого рта казались чересчур полными для такого худого лица. Ее глаза, как ни странно, были раскосыми, как у скифов; и они, золотистые, почти желто-карие, с россыпью зеленоватых искорок, мерцали, как огонь, в египетской смуглости ее лица. А вот волосы ее были прекрасны. Этого у нее не отнять. Они были черны, как воды Стикса, и в то же время от них исходило ощущение какой-то нежности и теплоты. Ее обнаженные руки, да и ноги, насколько он мог разглядеть через платье из овечьей шерсти, представляли из себя кости, обтянутые кожей, практически без какой-либо плоти под ней. А теперь, когда она повернулась к своему брату, Аристон обнаружил, что груди у нее все-таки есть. Крохотные, размером не более грецкого ореха. Сердце у него упало. Даже после точного описания Парфенопы он не мог себе представить, что это бедное маленькое создание настолько непривлекательно.

Затем она заговорила, и сердце Аристона не просто вернулось в прежнее положение, но чуть не выскочило из груди от восторга. Ибо ее голос, произносивший его имя, прозвучал как самая сладостная музыка, которую он когда-либо слышал; эта музыка рождалась как бы из ничего, из воздуха.

– Это и есть твой Аристон? – спросила она.

– Да, – ответил Данай. – Перед которым я теперь должен извиниться за это ужасающее нарушение всех при– личий. Мне остается только надеяться, что он не слышал, как ты тут вопила, как рыночная торговка. А теперь убирайся отсюда, Хрисея. Ты меня уже достаточно опозорила!

– Ну нет, – прошептала она, – я обещала тебе высказать все, что я о нем думаю, и я это сделаю! И оттого, что я теперь понимаю, почему ты его любишь, оттого, что он так прекрасен, как ты его описывал – нет, еще прекраснее, чем у тебя хватило бы слов его описать, – все это не становится менее отвратительным.

– Что не становится менее отвратительным, моя госпожа? – осведомился Аристон.

Хрисея пошла ему навстречу мягкими неслышными шагами. «Как тигрица, – подумал Аристон. – Как тощая, костлявая тигрица, умирающая с голоду». Он даже не подозревал, насколько удачным было это сравнение. Она подошла к нему так близко, что ему достаточно было бы немного нагнуться, чтобы поцеловать ее в губы. Эта мысль пришла ему в голову и оказалась невероятно соблазнительной. Она стояла и смотрела ему прямо в глаза снизу вверх. Он чувствовал ее запах. Запах мыла, духов, запах возбуждения и страха.

– Что же тебе кажется таким отвратительным, моя маленькая Хрисея? – вновь спросил Аристон.

– Гомосексуализм, – ответила она. – И гомосексуалисты вроде тебя!

– Хрисея! – Данай вскочил со своего места, но Аристон остановил его движением руки.

– Мне очень жаль, – сказал он. – Я бы предпочел, чтобы я тебе нравился. По крайней мере, чтобы ты могла помочь мне избавиться от этого тяжелого порока.

Она с удивлением посмотрела на него.

– Значит, ты этого не отрицаешь? – прошептала она.

– Ну а если бы я это отрицал, ты бы мне поверила? – спросил Аристон.

– Хрис, это возмутительно! – воскликнул Данай.

– Он смеется надо мной. Я знаю. И к этому давно привыкла. Мужчины все такие недалекие. Они не в состоянии рассмотреть за уродливой внешностью женщины, за тем, что она представляет из себя мешок костей, ее…

– Ее душу? – подхватил Аристон. – Я, например, в состоянии. – Затем он повысил голос: – Сократ! – крикнул он. – Зайди, пожалуйста, к нам.

Сократ вошел в столовую. Данай беспомощно переводил взгляд с Аристона на философа. Он был в полном смятении. Положение было абсолютно недопустимое, но кого, в сущности, можно было в этом винить?

– Разреши представить тебе госпожу Хрисею, – торжественно произнес Аристон своим глубоким, звучным голосом, – которая отказывает мне в мужских достоинствах. Более того, она настаивает на том, что мы должны изучать ее душу, не обращая внимания на ее – скажем прямо! – весьма скудную и тощую плоть. Что ты думаешь о ней, о Сократ?

– Что перед нами высший дух, – Сократ говорил весьма серьезным тоном, если не считать озорных огоньков в его маленьких черных глазках, – спустившийся на землю на лунном луче, носившийся по свету на пушинке и наконец оказавший честь своим посещением нашему полису. Я приветствую тебя, моя госпожа!

– И я приветствую тебя, великий Сократ, мудрейший из людей, – прошептала Хрисея. – Присядь, прошу тебя. И поговори со мной! О, я так хочу насладиться беседой с тобой! Не обращай внимания на этого тупицу, моего братца. Его жалкого умишка не хватает даже на то, чтобы понять, что все эти законы и обычаи, властвующие над женщинами, ничего не могут значить для такого создания, как я.

– Почему же, моя госпожа? – осведомился Сократ.

– Да потому, что все они направлены на сохранение чистоты и непорочности женщины, то есть того, что я считаю обузой.

– Хрис! – воскликнул Данай.

– Послушай, Дан, перестань шипеть, как идиот:

«Хриссссс!» Повторяю, обузой, от которой я бы охотно избавилась, которую я бы с радостью променяла на свободу, которой пользуются мужчины. Но в любом случае охранять мою девственность – занятие совершенно бессмысленное, ибо кому из увидевших меня она может понадобиться? Подождите! Я хочу, чтобы вы поняли меня правильно! Особенно ты, Аристон, красотой подобный богам! Я отнюдь не мартовская кошка, сгорающая от похоти. Я даже не знаю, что это такое – влечение к мужчине. Я никогда этого не испытывала…

– Пусть боги сжалятся над тобой, если это правда! – вставил Аристон.

– …Но я стала бы гетерой, ни секунды не раздумывая, если бы располагала тем, что для этого необходимо.

– А что для этого необходимо, моя госпожа? – спросил Сократ.

– Красота. Привлекательность. Хотя бы немного плоти, способной соблазнить мужчину. Я уже сказала, что не понимаю похоти. Но какой бы отвратительной она мне ни казалась, лучше уж быть желанной, чем отвергнутой. Я всегда выхожу из дому с закрытым лицом, как и подобает знатной афинянке, в сопровождении рабыни. И вижу, как мужчины провожают ее глазами – ее, а не меня! Ибо определить, где у меня зад, а где перед, можно только по носкам моих сандалий.

– Хрис! – простонал Данай. – Неужели у тебя нет никакой гордости?

– Абсолютно. А зачем она мне, братец? Чем я могу гордиться?

– Голосом, который лучше любой музыки, – сказал Аристон. – Голосом, звуки которого прекраснее всего, что я когда-либо слышал. Ты знаешь, моя маленькая Хрисея, одного его достаточно, чтобы навсегда сделать любого мужчину твоим рабом. А твои глаза! Глаза робкой лесной нимфы, пробирающейся сквозь дебри своих ночных страхов. Какой огонь горит в их бездонной глубине! Какая теплота, какая нежность…

– Аристон, послушай, – запротестовал Данай, – мне что-то не нравятся такие разговоры.

– То, что я говорю, дорогой друг, я говорю открыто и честно. Твоя сестра не красавица – зачем же мне пытаться убедить ее в обратном? Но вот о чем вы оба забыли, так это о том, что красота в лучшем случае ничего не значит, а в худшем становится проклятием. Так, как это случилось со мной. И я всего лишь хочу ободрить ее, помочь избавиться от этих дурацких мыслей, что ей якобы нечем гордиться. Я человек, который без колебаний бросил бы свое сердце и свое состояние к ее ногам сейчас, немедленно, если бы я только мог это сделать.

Хрисея прижала тонкие руки к горлу. Жест вышел исключительно грациозным, как будто взмах трепетных крыльев.

– А почему же ты не можешь? – прошептала она еле слышно. – У тебя что, уже есть тайная жена?

– Хрис! – взмолился Данай. – Это уже не лезет ни в какие ворота!

– Да заткнись ты наконец, Дан! Я не собираюсь уводить твоего любовника. Я не могу, да и не хочу этого делать. Я вообще не намерена выходить замуж.

– Почему? – в свою очередь спросил Аристон.

– Сначала ответь на мой вопрос, благородный Аристон! Допустим, твои слова заинтересовали бы меня, хотя на самом деле это, конечно, не так. И все-таки почему же ты не мог бы на мне жениться?

– Да потому, что я метек, моя госпожа. Более того, я бывший раб. И к тому же это было самое гнусное рабство, какое только можно себе вообразить.

– Ну, твоей вины в этом не было никакой, – возразил Сократ, – а до того ты принадлежал к одному из знатнейших домов Лаконики. Так что не сгущай краски, мой мальчик. Единственным реальным препятствием является закон. И я полагаю, теперь нам всем нужно подумать о том, как его обойти. Должен же найтись какой-то способ приобрести или купить гражданство.

– Возможно, если ты купишь и оснастишь триеру, преподнесешь ее в дар полису, отправишься с нами в поход в качестве триера рха, – предложил Данай.

– Дан! – воскликнула Хрисея.

– Купить и оснастить триеру нетрудно, – задумчиво сказал Аристон, – но командовать ею я не смогу. Метек не может отдавать распоряжения афинским гражданам, Дан. Так что проявить таким образом свою доблесть мне не удастся. Придется придумать что-нибудь получше.

– Вот именно! – фыркнула Хрисея. – Особенно если иметь в виду, что ничто на свете не заставит меня выйти за тебя замуж! За тебя или за кого-либо другого!

Аристон удивленно посмотрел на нее. Затем лицо его медленно расплылось в улыбке.

– Но почему же? – спросил он.

– Потому что жена – это рабыня. Жалкая и униженная рабыня. Которая каждую ночь должна отдавать свое тело на… – Она осеклась, и судорога пробежала по всему ее телу.

– Хрисея! – обреченно произнес Данай. – Ты когда-нибудь перестанешь меня позорить?

– Да. Теперь перестану. Я удаляюсь в гинекей, и вы можете спокойно обсуждать планы моего порабощения. Действуй, Данай! Возможно, тебе удастся отдать мое тело этому твоему другу – прекрасному другу, – ибо он воистину прекрасен! Но как бы не получилось так, что это тело окажется бездыханным!

С этими словами она повернулась и выбежала из комнаты – лань, вспугнутая охотниками, ее тело, как копье, летящее на крыльях смертельного ужаса. Аристону, наблюдавшему за ней, явственно послышался лай своры, преследующей свою жертву.

– Аристон, – простонал Данай, – позволь мне принести тебе мои глубочайшие извинения…

– Это я должен извиниться перед тобой, – быстро прервал его Аристон. – Мне не следовало сюда врываться. Но голос твоей сестры и, признаюсь, то, что она говорила, так заинтриговали меня, что я не смог удержаться. В конце концов, если и произошло какое-то нарушение приличий, то с моей стороны. Она только угрожала остаться в нашем присутствии. Я же имел дерзость непосредственно предстать перед знатной афинской девушкой, не получив на это разрешения ее отца или братьев. А это, по вашим обычаям, непростительно. Но мой дорогой Данай, быть может, ты позволишь мне поделиться с тобой одной мыслью?

– Ну разумеется! – воскликнул Данай с облегчением. Само присутствие Аристона действовало на него успокаивающе.

– Скажи мне, зачем вы так унижаете своих женщин?

– Унижаем? – переспросил Данай.

– Да. У нас в Спарте они пользуются полной свободой. Во время священных празднеств девушки танцуют на глазах у мужчин совершенно нагими. Замужние женщины могут принимать каких угодно гостей в присутствии мужа или без оного. Если вы решите навестить друга и не застанете его дома, вас самым радушным образом примет его жена. У нас просто нет никаких оснований думать, что наши женщины только и мечтают о том, как бы улечься в постель с первым попавшимся мужчиной, который окажется с ними наедине. Видишь ли, мы верим в их честь, верность, целомудрие. Ну и в результате, кто из женщин Эллады славится этими свойствами?

– Все это прекрасно, – сказал Данай, – но весь вопрос в том, насколько эта слава заслуженна.

– Несомненно, заслуженна, – подтвердил Сократ. – Каждый из побывавших в Спарте, с кем мне когда-либо доводилось говорить, это подтверждает. А вот наши афинянки имеют самую скверную репутацию во всей Элладе. Как ты думаешь. Аристон, с чего бы это?

– Я думаю, что вы их сами провоцируете, – не спеша проговорил Аристон.

– Тюрьма никого не делает лучше, Сократ. А ваши гинекеи и есть самая настоящая тюрьма. Рабство не способствует воспитанию моральных качеств. Можете мне поверить. Я сам был рабом. И вот сначала вы превращаете своих жен в безмозглых кукол, привилегированных домашних рабынь, отличающихся от ваших наложниц только тем, что их сыновья являются законнорожденными и имеют право наследования, а затем идете к гетерам, чтобы насладиться духовным общением, которого вам не хватает дома. Именно духовным, а не физическим! Ибо, клянусь Аидом, Дан, любой уважающий себя афинянин стыдится ходить к порнам. Я десять лет провел в обществе одной из лучших гетер Афин. Я бывал у нее очень часто, и ее дом всегда был полон седобородых старцев, приходивших поговорить! Именно поговорить, Данай? Я знаю законченных гомосексуалистов, которых вырвало бы от одного прикосновения женщины, но и они обожают ее! В ее доме я спорил о поэзии с Софоклом; я слышал, как она отчитывала Аристофана за его постоянные непристойности. У нее, единственной во всех Афинах, хватило ума понять, что Еврипид отнюдь не женоненавистник, что он любит и защищает женщин, а не оскорбляет их. Что, кстати, возвращает нас к разговору о твоей сестре.

– Я слушаю тебя, – холодно сказал Данай.

– Я попробую получить афинское гражданство. Серьезно. И если мне это удастся, я хочу получить твое разрешение на наш брак – разумеется, при условии, что я смогу добиться ее согласия и любви. Я обещаю тебе не видеться с ней во время твоего отсутствия до тех пор, пока не буду иметь права ввести госпожу Хрисею в мой дом как свою жену. Свою единственную жену – никаких наложниц, с которыми ей придется делить ложе, никаких гетер, чтобы развлекать меня. Потому что, Дан, именно то, что тебя в ней шокирует, меня привлекает. Она человек, а не кукла. В ней есть ум, душа, огонь. И еще благородство. Ну как, ты согласен?

– Но Аристон, – пролепетал Данай. – Она же, она не красавица…

– Я знаю. Ну и что? Зато у нее прекрасный ум. И я думаю, что и душа. А кроме того, Дан, она очень похорошеет, как только исчезнет этот ее страх перед жизнью. Неужели ты не можешь себе представить, как она будет выглядеть, нарастив с пол, нет, даже с четверть таланта плоти на своих хрупких косточках? А это будет несложно. Как только она узнает, что значит быть любимой, по-настоящему любимой, нервное напряжение спадет, и она сможет нормально есть. Да и вообще, что значит эта телесная красота, друг мой? Я уже давно потерял счет прекрасным женщинам, с которыми спал. Но вся беда в том. Дан, что рано или поздно с ложа нужно вставать. Разговаривать. Иметь общие интересы. Да в конце концов, клянусь Аидом и Пер-сефоной, я не хочу, чтобы матерью моих сыновей была безмозглая дура!