Так что Аристон ел и не умирал. И уже поэтому перестал быть спартанцем. Он больше не пытался покончить жизнь самоубийством. Теперь его утешало другое: он вбил себе в голову, что влачит столь жуткое существование по воле Эриний, карающих его за грех отцеубийства. А значит, впереди маячил пока далекий, тусклый, но все-таки лучик надежды. Аристон, как и прочие эллины, привык мыслить логически, а логика подсказывала ему, что наказание – это один из способов отпущения грехов. Может, когда-нибудь боги…

Если только они есть… И если в жизни есть хоть что-нибудь хорошее, не гнусное.

Конечно, Аристон очень страдал. Каждую ночь он узнавал все новых и новых эллинов, которых, исходя их официальной морали, не должно было существовать. Они считали своим покровителем поэта Тамира, который, согласно легенде, был первым, кто влюбился в человека своего пола. Они обожали Аполлона, первого бога, тоже поддавшегося порочной страсти, лелеяли память о спартанском царевиче Гиацинте, чья трагическая гибель была вызвана тем, что Западный Ветер и Аполлон соперничали из-за его ласк.

Испытывая какое-то новое, доселе незнакомое чувство омерзения, Аристон выслушивал их жалобы на женщин.

– Они такие… такие крикливые, разве ты не замечал? Такие неаппетитные. Их… их естественные отправления… фу! Такое скотство, такая гадость, мой дорогой! Бабы – это мешок с потрохами, всякий раз с новой луной истекающий кровью. Как плохо, что нельзя по-другому продолжить род, иначе…

Даже в тот откровенно бисексуальный век они были невыносимы. Ведь и в Афинах мужчине не позволялось заниматься исключительно мужеложством. За это его могли лишить гражданства. Разумеется, эллины считали преступлением не само мужеложство, а порицали лишь тех, кто напрочь отказывался от женщин. Боги сотворили оба пола одинаково прекрасными, и пренебрегать любым из них считалось признаком гордыни, если не хуже. Поэтому хороший гражданин мог – а в Афинах так почти всегда и получалось – обладать любыми прелестными мальчиками, если только он не оставлял вниманием свою жену, любовниц и рабынь. Конечно, некоторый перевес все-таки был на стороне консервативных граждан, которые решительно утверждали, что мужчина должен иметь дело только с женщинами. И эти старомодные чудаки производили на свет сыновей, а Афинам очень нужны были моряки и солдаты. На подобных людей утонченные афиняне смотрели свысока, как на неотесанную деревенщину. Что может быть прекрасней целомудренного, хорошо воспитанного мальчика? Прелестная девушка? Возможно. Но кому придет в голову БЕСЕДОВАТЬ с женщиной? После окончания любовных утех что общего может иметь мужчина с таким безмозглым существом?

Безусловно, именно в столь специфическом отношении к любви, характерном для эллинов, таилась истинная причина того, что Аристон не повредился в рассудке за полгода, что длилось его ужасное рабство. Человек той культуры, он, естественно, не мог воспринимать свои вынужденные занятия с таким невыразимым ужасом, с каким отнесся бы к этому юноша, родившийся в другую эпоху и воспитанный по-другому. Поэтому Аристон терпел, вспоминал Фрину, вспоминал, чувствуя, как в жилах закипает кровь, даже Арисбу, которая показала ему, какой должна быть нормальная любовь.

Он не тешил себя мыслью, что единственный способ освободиться – это напасть на одного из тех, кто покупает его ласки, ибо скопить денег из щедрых чаевых, которые давали ему богатые клиенты, все-таки было пустой мечтой. В лучшем случае его приговорили бы к медленной смерти на приисках. Однако некоторые люди бежали даже из Ла-уриума. Бунты и побеги с серебряных рудников участились в последнее время из-за того, что афинянам приходилось уменьшать число надсмотрщиков и перебрасывать их на поле брани! Под угрозу было поставлено само существование Лауриотской Совы – так называли афинские драхмы.

Аристон часто думал об Орхомене. Жив ли его враг? Прекрасно зная ум, выносливость и мужество Орхомена, он вполне допускал мысль о том, что Орхомен бежал. Но что он в таком случае предпримет дальше? Вернется в Спарту? Или будет скрываться в Аттике, чтобы…

«Отомстить за смерть своего учителя, моего отца. Мне нельзя дожидаться, пока он сюда заявится. Надо бежать… Бежать… ха-ха! Откуда, куда? Я могу, конечно, воспользоваться кинжалом, который украл у Илы, одеться в прозрачный женский хитон, что мне подарил Дейон, и удрать. Но как я выберусь из города, обнесенного со всех сторон крепо– стной стеной? В какой новой кошмар попаду? И все же надо попытаться, ибо…»

Он продолжал размышлять на эту тему, когда услышал девичье пение. Голос был невыразимо прекрасен: кристально чистый, нежный. Он звучал, словно флейта, звуки были такими прозрачными, серебристыми, что напомнили ему журчание весенних вод, стекающих по скалам в лесное озеро. Однако где-то в самой глубине таилась невыразимая печаль.

Аристона охватила дрожь. Лихорадка. Он дрожал, как человек, которого бросает то в жар, то в холод. Девушка, обладательница такого прелестного, небесного голоса, непременно должна быть красавицей! Наверняка ее улыбка и прикосновения вернут ему то, что у него крадут еженощно, ежечасно: его мужскую силу! И, забыв о своей наготе, о том, что его тело умащено благовониями, а лицо размалевано, забыв о накрашенных губах, о голубом перламутре на веках, о том, что его темно-золотистые волосы выкрашены в жуткий серебристо-пепельный цвет. Аристон припал к зарешеченному окну и выглянул на улицу.

Девушка уже прошла, но он видел, что она стройна, как ива. На ней было такое прозрачное желтое одеяние, что она казалась еще соблазнительней, чем голая. На ткани были вышиты большие подсолнухи. Это означало, что она продажная девка, порна.

И все же прелестный голос принадлежал ей. И со щемящей надеждой и состраданием подумал Аристон, вполне могло быть, что она, как и он, не виновата в своем положении.

– Девушка! – позвал он. – Подожди минутку, пожалуйста!

Она обернулась, и Аристон увидел ее лицо. Однако он не смог определить, красива она или нет. Ибо юное лицо было сильно измучено. Слишком много ей пришлось пережить. Слишком много издевательств.

Она смотрела на него, и ее лицо, бесстрастная, застывшая маска – девушка давно научилась отгонять от себя малейшую мысль, ибо мыслить значило открыть путь безумию, с острым чувством сострадания подумал Аристон, – постепенно менялось. Аристон не понимал, что таилось за этим. Девушка смотрела на него очень долго. А потом смачно плюнула на землю.

– Свинья! – сказала она и пошла прочь. Глядя на ее узкую прямую спину, разделенную посередине полосой черных волос, он наконец понял, какое выражение вспыхнуло в глубине ее мертвенно-тусклых глаз. Презрение. Шлюха, испытывающая презрение – тут его мысль яростно затрепыхалась, словно пронзенная стрелой пташка, – к другой шлюхе. К той, которая даже не может оправдаться тем, что она женщина. К шлюхе, продающейся каждую ночь существам, которых и мужчинами-то назвать нельзя!

Этого он вынести не мог. Он должен был разыскать ее, показать, на что он способен, убедить ее в том, в чем сам уже не был уверен. Он мечтал о ней всю ночь напролет, когда не был занят с клиентом. Вопреки всему Аристон решил, что она красива. Ему хотелось считать ее красивой, неважно, так оно на самом деле или нет. Он наделил ее чувствительностью, остроумием, умением сострадать. Короче, переплюнул Пигмалиона.

Наутро Аристон соскреб с тела липкое масло, смыл с лица густой слой румян, стере губ красную краску, а с век – голубой перламутр, оделся в прозрачный хитон, который ему подарил омерзительно женоподобный Дейон, – сперва, конечно, Аристон аккуратно оторвал от подола тяжелое серебряное и золотое шитье – и, взяв украшенный драгоценными камнями кинжал, подарок Илы, принялся выковыривать из пазов железные прутья оконной решетки.

Ему повезло. Раствор, скреплявший прутья, был старый и рассохшийся. Не прошло и получаса, как Аристон вытащил решетку. Он вылез в окно. Аккуратно вставил прутья на место, чтобы их отсутствие не насторожило Поликсена. И отправился на поиски поющей девушки.

Однако, выходя из первого же веселого заведения, Аристон столкнулся с хозяином, ждавшим его на улице.

– Послушай, милый мальчик, – сказал сириец горестно-ласковым тоном, каким он всегда разговаривал с юношей. – Откуда мне было знать, что ты хочешь женщину? Я тебе приведу целую дюжину! И не этих дешевых порна или даже простых алевтрид. Я тебе приведу гетеру, умную и прекрасную. Зачем, зачем ты это сделал? Разве я плохо с тобой обращался? Разве был груб? А ты взял и убежал, как…

– Я не убегал, хозяин, – мрачно ответил Аристон. – Я просто хотел найти одну девушку.

– Но ты не должен ходить в ТАКИЕ места! – воскликнул Поликсен. – Дорогой, эти шлюхи ужасно гадкие! Ты подхватишь какую-нибудь дурную болезнь, и она сведет тебя в могилу. Предоставь все папе Поликсену. Я приведу тебе гетеру, такую чистую, что ты сможешь пить вино из ее пупка и…

– Но мне не нужны гетеры, – возразил Аристон. – Они слишком старые. Я хочу девушку. И не любую, а вполне определенную.

– Как ее зовут? – спросил сириец.

– Не знаю. Я знаю только то, что она красива и умеет петь.

– Хм! – хмыкнул Поликсен. – Все шлюхи поют, особенно когда видят деньги. Пойдем со мной, любимый. Завтра я приведу к тебе такую чудненькую вертихвосточку, которая заставит тебя позабыть…

– Нет! – сказал Аристон. – Хозяин, позволь мне найти эту девушку! Тем более что мне нужен свежий воздух. Если я не буду двигаться, буду сидеть без солнца, я стану толстым и некрасивым. И тебе от меня не будет никакого проку. Отпускай меня иногда погулять! Я вернусь, обещаю тебе! Или, если хочешь, пошли со мной вооруженного раба! Я не пытаюсь удрать. Да и куда б я подался? Ты же прекрасно знаешь, что в Спарте мне вынесли смертный приговор. И кто может убежать из города, обнесенного самой высокой в мире стеной?

Поликсен поразмыслил. Содержатель веселого заведения был человеком здравомыслящим. Ничего страшного, если мальчик немного погуляет, решил он. Даже одно утро, проведенное на свежем воздухе, благотворно сказалось на его цвете лица. А то, что он интересуется девушками, даже хорошо. Юноша не станет слишком женоподобным. А для клиентов, посещавших «баню», сдержанная мужественность Аристона, наполовину скрытая его изумительной красотой, составляла основу его очарования.

– Ладно, – медленно произнес сириец. – Пойдем сей– час домой, а после обеда выйдешь опять. Я пошлю с тобой Велчана, чтобы… чтобы он охранял тебя от назойливых извращенцов. Но только ты не должен ложиться с порнами.

Обещаешь?

– Ладно, ни с кем, кроме той девушки, не буду, – сказал Аристон.

Так он обрел возможность продолжать поиски. Через пять дней после того, как они с Велчаном дважды терялись в толпе, но Аристон все равно возвращался к Поликсену, сириец разрешил ему ходить без сопровождения.

Лишь через пятнадцать дней Аристон отыскал девушку. Она работала в увеселительном заведении «Три рыбки» в порте Пирей, ниже этого не могла пасть ни одна проститутка. Над порогом «Трех рыбок» красовался большой резной символ Приапа: чтобы клиенты случайно не перепутали публичный дом с храмом Артемиды, богини целомудрия. Девушек здесь звали «гимнаи», обнаженные, потому что именно в таком виде они здесь расхаживали, а клиентами были грубые пьянчуги, громогласные бездельники и болваны со всей Эллады, у которых хватало ума выклянчить, занять или стащить жалкий обол – такую тут взимали плату за вход.

Девушка узнала его сразу, но он понял это только по ее глазам. Она оказалась совершенно непохожей на образ, созданный Аристоном. Ее даже нельзя было назвать хорошенькой. Перед Аристоном стояла тощая, жилистая, замученная рабочая скотина с опавшими грудями, грубым лицом и мертвыми, потухшими глазами. Но Аристон все равно пошел с ней наверх – ведь он потратил на ее поиски столько времени! С самого начала все пошло вкривь и вкось, потому что не успели они добраться до каморки, пропахшей ею и всеми ее посетителями, как где-то неподалеку пронзительно, страшно вскрикнула девушка. Потом еще. И еще раз. В промежутках между этими отчаянными криками Аристон услышал тоскливый посвист кнута.

Его спутница пожала плечами.

Он удивленно посмотрел на нее своими голубыми глазами.

– К нам тут всякие приходят, – сказала она. – Такие, каких в Афинах даже на порог приличного дома не пускают А какой твой конек, друг любезный?

Через двадцать минут он плакал в ее объятиях, словно побитый ребенок.

– Не плачь, – сказала она голосом, охрипшим от жалости. – Я никому не скажу, красавчик. Значит, ты не можешь. Но это не странно. А что ты ожидал? Мальчики, которые начинают посещать бани, как правило, становятся ни ни что не пригодны. Мужчину можно кастрировать и без ножа. До чего же мерзки эти педерасты! Ты должен был хорошенько подумать, прежде чем…

– Я туда пришел не по своей воле! – рассердился Аристон. – Меня взяли в плен и продали в рабство! Я… я не педераст, Диотима! Нет! Просто…

– Замолчи, ягненочек, – сказала она, – не то я тоже расплачусь. А я давно забыла, как это бывает. Может, хочешь я тебе сделаю… – и она сказала слово, которым иносказательно обозначался один из самых запретных способов любви.

Он в ужасе воззрился на Диотиму.

– Нет, о боги!

– Ну хорошо. Я просто подумала, что тебе нужно облегчение. Оно тебе действительно нужно, но другого свойства. – Диотима задумчиво поглядела на Аристона. – Знаешь что, красавчик? Дам-ка я тебе один адресок. Сходи к моей подруге. Ее зовут Парфенопа, она самая прекрасная женщина, которую ты когда-либо видел. Некогда она тоже тут работала. Но пробыла у нас всего две недели, ее выкупил один богач. Поэтому она великолепно сохранилась. Это было задолго до меня. Я ее знаю, потому что она приходит навестить старую Орейфию, они начинали тут вместе. Забавно, они ровесницы, но Парфенопа похожа на внучку Орейфии.

– Зачем мне идти к ней? – уныло спросил Аристон. – Чем она мне поможет?

– Многим. Слушай, калон, я тебе помочь не в состоянии. Я старая развалина. А Парфенопа тебя исцелит. Она нежная, утонченная, умеет читать. Сочиняет стихи. Все умные люди и философы от нее без ума. Парфенопа – изысканная женщина. Настоящая гетера, а не шлюха. И сейчас она не занята, потому что ее покровитель потерял сына, ни на что не пригодного лоботряса, он погиб во время состязания на колесницах. Юный балбес проиграл пари неистовому Алкивиаду и не мог заплатить. Поэтому, чтобы расквитаться с ним, Алкивиад заставил дурака править колесницей, в которую были запряжены четыре лошади. А ведь он и с двумя не мог справиться! Женоподобный щеголь!

– Почему ты столько знаешь о нем? – удивился Аристон.

– Да я его часто видела, расфуфыренного ублюдка! Он притаскивался к Парфенопе всякий раз, когда у него кончались деньги, а старик ему не давал. Вот он и клянчил у Парфенопы то мину, то две. У дурехи слабость к юным красавчикам. Особенно если они ей в сыновья годятся. Но, с другой стороны, идеальных людей нет, и…

– Ты ходишь к Парфенопе? – спросил Аристон. – Зачем, Диотима?

Она подняла голову и вызывающе поглядела на него.

– Я… я в нее влюблена! И не смотри на меня так! Ты должен понять. Неужели ты думаешь, что девушка, занимающаяся ЭТИМ целых пять лет, может быть влюблена в мужчину?

– А она отвечает тебе взаимностью? – поинтересовался Аристон.

– Если ты подразумеваешь под этим, отдается она мне или нет, то – да… изредка. Очень, очень редко. Думаю, в основном из жалости. Мне так кажется потому, что я-то с ней всегда достигаю того, чего не могу достичь ни с одним мужчиной. А она – только иногда. Если это вообще случается. Может, она из вежливости делает вид. Однако…

– Однако мне она ни к чему, – сказал Аристон. – Я достаточно насмотрелся на извращенцов, чтобы теперь интересоваться извращенкой.

– Милый, ты глупыш! Парфенопа вовсе не плоскогрудая мужеподобная извращенка. Она ЛЮБИТ мужчин. Даже обожает. Все деньги, что ей удается выжать из лысых стариков, она тратит на молодых красавчиков вроде тебя. Она облегчит твои страдания. Парфенопа так много делала для малыша Фебалида и делала бы впредь, если б этот шепелявый подлец Алкивиад… Ой, погоди!

– Что такое? – поднял брови Аристон.

– Ты на него похож! Потрясающе! Вы как близнецы! Во имя Приапа, кем угодно могу поклясться, что…

– На кого я похож? – не понял Аристон.

– На Фебалида. Ну, на того, что погиб. На сына Тимос-фена, покровителя Парфенопы. Конечно, у нее есть еще несколько тайных любовников, но…

– Значит, – спокойно произнес Аристон, – я похож на покойного Фебалида, которого ты сама назвала женоподобным щеголем. Прощай Диотима… спасибо тебе…

– Погоди! Я не хотела тебя обидеть. Ты действительно похож на него. Только у него волосы были потемнее, как твои настоящие, вот тут, у корней. Но ты ведешь себя совсем по-другому, милый ягненок. Он бы никогда не пришел сюда разыскивать девушку. Даже намереваясь, как ты, доказать себе, что еще не утратил мужскую силу. А ты НИЧЕГО не утратил, дорогой. Просто твоя душа изранена и смущена. Именно поэтому тебе и надо сходить к Парфенопе, особенно сейчас, пока бедный старик Тимосфен так убит горем, что не захаживает к ней, и она…

– Нет, – сказал Аристон и пошел к двери.

– Ягненочек, – позвала Диотима. – Не уходи! Подожди. Побудь со мной еще хоть часок. Нет, лучше два. Пожалуйста!

Аристон удивленно уставился на нее.

– Почему? Ты же сама говорила, что не любишь мужчин?

– Не люблю грубиянов, меня от них с души воротит. Но ведь ты… ты красивей любой девушки. Это во-первых. А во-вторых, ты вознес мою репутацию до самого Олимпа. А коли так, то я заставлю нашу хозяйку, эту старую Гекату, увеличить долю, причитающуюся мне за каждого клиента!

Аристон по-прежнему не сводил с нее удивленного взора.

– Не понимаешь, ягненочек? Ты же выглядишь как юный царевич… нет, как бог! У нас каждая девушка мечтала пойти с тобой наверх. Некоторые чуть не умерли, когда ты выбрал меня. Они бы легли с таким красавчиком задаром, просто для разнообразия. А я их всех переплюнула – даже тех, кто моложе и симпатичней меня! Чем ты дольше пробудешь тут, тем для меня лучше. Тебе не нужно будет больше стараться, чтобы у тебя получилось. Конечно, если хочешь, я добьюсь этого. Меня ведь тут для того и держат. Но…

– Нет, – сказал Аристон. – Я не хочу. Больше не хочу.

– Но ты останешься? Да, милый?

– Ладно, – согласился Аристон. – Но с одним условием.

– С каким?

– Ты будешь для меня петь, – сказал Аристон.

Однако к гетере Парфенопе, как советовала Диотима, он все-таки не пошел. Вместо этого Аристон использовал новую привилегию, позволявшую ему в дневные часы обретать свободу, довольно любопытным способом: бродил по улицам, пока не набредал на кого-нибудь из софистов, рассуждавших перед толпой. Тогда он останавливался и слушал, ибо больше всего теперь его мучила жажда познания. Оказалось, что каким-то странным образом в теле спартанца жил дух афинянина. И Аристон надеялся, что мудрецы дадут ему ключ к разгадке тайны его ужасной жизни. Почему столько плохого произошло именно с ним? Почему кошмар до сих пор не прекращается? Отчего все, к чему бы он ни прикасался, чахнет? Почему все, кого он любил, страдали и погибли? Неужели боги так немилосердны? Где они, эти боги? Как можно объяснить преобладание зла в мире?

Когда с толпой беседовал уродливый философ Сократ – хотя на самом деле он ни о чем не рассказывал, а лишь задавал вопросы, которые безжалостно демонстрировали безмозглость его собеседников, пустоту их высказываний и смешное убожество самых любимых верований: это бесило их до такой степени, что очень часто самым юным и сильным ученикам Сократа (например, богатому баловню судьбы Алкивиаду, племяннику последнего великого стратега, ав-тократора Перикла, и смелому, будто лев, хотя и женственному с виду Ксенофону, впоследствии ставшему знаменитым воином) приходилось вступаться за учителя, иначе бы его побили, – Аристон отходил подальше, боясь, что фило– соф его увидит и узнает. Ибо самым разрушительным чувством, владевшим Аристоном, был стыд. Это было вдвойне жалко: во-первых, Аристон пропускал существенную часть Сократовых рассуждений, нередко теряя даже их нить, а во-вторых, Сократ почти наверняка сделал бы для него то, что он позже сделал для юного Феда: убедил бы какого-нибудь богача вроде Критона выкупить юношу и дать ему свободу.

И вот однажды Аристон возвращался после бесед Сократа, опечаленный, ибо не услышал и половины. Он шел и размышлял о том, что все-таки ему удалось услышать. И вдруг с ним произошло событие, которое потом он справедливо считал поворотным в своей жизни.

Маленькая рабыня, от силы двенадцати лет, приблизилась к Аристону и тронула его за руку. Он заглянул ей в лицо и разъярился, ибо нахальная крошка размалевалась хуже отпетой шлюхи. Затем Аристон подумал, что, наверно, она и есть шлюха, и он оттолкнул ее руку. Но тут услышал женский голос:

– Перестань!

И одно это слово пронзило его, будто мечом. Ибо то был голос его матери, безмятежный и мелодичный. Только говор был не дорический, а ионический, а значит, еще напевней.

Женщина подняла покрывало и поглядела на него без стыда. Аристон решил, что перед ним богиня. У нее была нечеловеческая красота.

– Ты… Аристон, да? – спросила женщина. Она произнесла его имя, словно это была музыкальная фраза, начальная строфа эротического стихотворения, долгая, сладостная ласка.

– Да, – скованно, деревянным голосом ответил Аристон. Его смутил ее взгляд.

– Диотима не солгала, – усмехнулась женщина. – Ты самый красивый юноша в мире. Пойдем. Возьми меня за руку,калон.

– Но… – запротестовал он.

– Мужчина, отбивающийся от женщины, выглядит смехотворно, – промурлыкала она. – И за ним закрепляется дурная слава, правильно я говорю? А ведь еще мгновение – и мы с тобой подеремся, потому что я ни за что не выпущу из рук такую восхитительную добычу. Ты слышишь меня, Аристон? Пойдем.

Аристон покорно взял ее за руку. Она долго и тщательно занавешивала лицо покрывалом.

– Веди нас, Филлис! – велела затем женщина размалеванной рабыне. И, прильнув к Аристону, словно любовница, пошла с ним по пыльной улице.

– Вот видишь? – рассмеялась Парфенопа. – С тобой все в порядке! Зевс свидетель! Клянусь поясом Афродиты, я себя чувствую, как…

– Леда? – предположил Аристон.

– Нет! Как Европа! Как Пасифая! Пойдем, мой прекрасный золотистый бык Зевс! Примем ванну.

– Вместе? – изумился Аристон.

– А почему нет? Если тебя не смущает то, чем мы занимались, то почему ты сейчас смутился? Аристон серьезно обдумал ее слова.

– Да, наверно, не стоит, – кивнул он. – Скажи, кто такая Пасифая.

– Пойдем, я расскажу тебе в ванне, – сказала Парфенопа.

Лежа в ванне – мраморном бассейне таких размеров, что там вполне уместился бы Зевс в обличье быка, – нежась в горячей, ароматной воде, поступавшей по трубам, Аристон с любопытством разглядывал Парфенопу. Ее тело было совершенно. И все же…

Прежде всего, она оказалась ненастоящей блондинкой. Аристон был еще очень наивен и не знал, что почти все гетеры осветляют волосы, не без оснований полагая, что необыкновенное всегда привлекает внимание. А поскольку блондинки в Элладе встречались крайне редко, они были ходовым товаром, так что мнение гетер полностью подтверждалось. Итак, Парфенопа, как и почти все ее подруги из высшего слоя женщин сей деликатной профессии, осветляла свои длинные темно-каштановые локоны, и они, неровно прокрасившись, приобретали довольно гадкий светлый оттенок, причем гамма варьировалась от золотистого до чисто белого. В том, что Аристон догадался об ухищрениях Пар– фенопы, в известной степени была и его вина. Парфенопа пришла в такое волнение от рассказа Диотимы, что слишком рано убежала утром из дома, и рабыня не успела закончить ее туалет, в который в классической Элладе входило тщательное сведение волос на руках, на ногах и в прочих местах, где человеческое тело упорно сохраняет волосяной покров своих предков-животных. В результате выросшие за ночь волосики, тут и там оттенявшие ее кожу, оказались гораздо темнее прически.

Но это было еще не все. У Аристона возникло ощущение, что прекрасное, совершенное, поразительно опытное и ловкое тело немолодо. Он хотел спросить, сколько Парфенопе лет, но даже его небогатый опыт общения с женщинами подсказал ему, что этого делать не стоит. Так что Аристон ограничился догадками.

Двадцать пять, решил он, назвав возраст, который казался ему, восемнадцатилетнему, настоящей старостью. Узнай Аристон правду, он бы просто онемел: ведь на самом деле он польстил Парфенопе и скинул ей целый десяток годков!

– Ягненочек! – промурлыкала она. – Ты когда-нибудь видел нагую женщину?

– Даже сотни, – честно признался Аристон. – Но такой очаровательной, как ты, Парфенопа, нет. А теперь скажи, кто эта Пасифая, с которой ты себя сравнила?

Тогда Парфенопа рассказала ему на своем напевном, изящном, ласкающем слух ионическом наречии безобразнейшую историю о том, как критская царица Пасифая умудрилась стать матерью чудовищного Минотавра.

– Она велела великому мастеру Дедалу, который потом смастерил искусственные крылья и стал первым человеком, полетевшим, будто птица, сделать полую внутри деревянную корову и покрыть ее настоящей коровьей шкурой. Но, конечно, в нужных местах были проделаны отверстия. Потом Пасифая скинула одежды и залезла внутрь: руки она просунула туда, где были передние ноги коровы, а ноги – в задние, предусмотрительно широко расставленные, ягненочек. Ну а затем ее втолкнули туда, где ее ждал белый бык, посвященный Посейдону, и…

Аристон испуганно воззрился на Парфенопу.

– Извини, Парфенопа… Прости меня…

– Во имя Эроса и Афродиты, ягненочек, за что?

– За то, что ты испытала такое! Хотя, наверно, ты меня просто дразнишь, правда? Мой дядя Ипполит всегда потешался над этими легендами. Он говорил, что плотская любовь между женщиной и огромным существом вроде быка невозможна. Иначе, говорил он, последствия будут катастрофическими. -Аристон повторил язвительные доводы Ипполита, подражая выражениям и жестам толстого маленького сибарита.

Парфенопа смеялась, пока слезы не заструились по ее лицу, капая в воду.

– Ну, насчет невозможности – это он преувеличивает, – сказала она. – А насчет последствий… да, это почти катастрофа. Но зато как сладко, мой дорогой калон… совсем как в первую ночь… Ладно, пойдем!

– Куда? – удивился Аристон.

– Обратно в постельку, мой минотаврик. И да здравствует катастрофа!

– Диотима говорила, ты похож на моего знакомого, – промурлыкала Парфенопа, лежа рядом с Аристоном и угощая его маленькими печеньицами. – Она клялась, что я тут же пойму на кого. Что мне не нужно будет подсказывать. Но да поможет мне Афина, я что-то никак не соображу! Я никогда не видела таких прекрасных юношей, мой маленький устроитель катастроф! Да-да, настоящих катаклизмов… ибо именно так я себя ощущала в последний раз! Дай подумать… дай подумать… кого же по эту сторону от Тартара ты мне напоминаешь?

– Не по эту, – поправил ее Аристон. Парфенопа подскочила на постели и впилась в него взором.

– Точно! – прошептала она. – Да поможет мне Зевс! Конечно, ты гораздо красивей Фебалида… главным образом потому, что умудрился сохранить мужественность… О-о! Великая Афина, благодарю тебя! И тебя, божественная Гера, мать богов!

– Я не верю в богов, – устало произнес Аристон. – Но, может, ты потрудишься объяснить, за что ты их благодаришь?

– За то, что они подсказали мне способ спасти тебя от позора, – прошептала Парфенопа. – Вызволить тебя из подлого общества, в котором ты оказался и все же сохранил чистоту. Вставай!

– Вставать? – ошеломленно повторил Аристон.

– Да! Вставай и отправляйся в притон разврата! У меня полно дел! О, ягненочек, не смотри так обиженно! Эти дела связаны с тобой. К завтрашнему вечеру ты уже выйдешь оттуда, чтобы никогда не возвращаться!

Парфенопа сдержала слово. В полдень следующего дня Аристон, торопливо, почти вприпрыжку направлявшийся по запруженным улицам к тому месту, где, как сообщил ему ночной клиент, Сократ должен был обсуждать проблему существования бога, увидел Парфенопу. Она шла прямо на него.

Аристон вполголоса выругался и остановился, не сомневаясь в том, что она его видела. Но Парфенопа прошла мимо, и Аристон вдруг заметил, что за ней на прекрасной лошади следует высокий лысый мужчина лет шестидесяти, поджарый и сильный, с большим крючковатым носом, впалыми щеками и аскетическим выражением лица, никак не вязавшимся с тем, в каком обществе он сейчас находился.

В тот же миг досада Аристона улетучилась, и к горлу подкатил ледяной ком ревности, так что больно стало дышать. Боль была странной. Аристон твердил себе, что ему плевать на Парфенопу, что она слишком стара для него, что он связался с ней просто чтобы не стать таким же, как его извращенные клиенты, что…

– Аид ее забери! – яростно приговаривал он. – Что мне до Парфенопы? Она обыкновенная шлюха! Все женщины в душе – шлюхи. Даже моя мать…

Тут он осекся, не договорив кощунственных слов, сердито ударил себя ладонью по глазам и побежал туда, где Сократ спорил с толпой.

Через час Аристон возвращался по той же улице. Он был сердит и обижен. И довольно серьезно разочарован. Сократ сказал лишь вот что;

– Мы ничего не знаем о богах. Так зачем же спорить о вещах, которые для нас непостижимы по самой своей природе? Разве кто-нибудь из вас так прекрасно управляется с земными делами, что может судить о делах небесных? Лучше всего, друзья, признать свое невежество, слушаться Дельфийского оракула, совершать нужные жертвоприношения и позабыть про эти раздумья.

А когда какой-то человек, явно чужестранец, спросил, каким образом следует поклоняться богам, уродливый старый пересмешник ответил:

– Как принято в твоей стране.

«Не очень-то удовлетворительные ответы дал проклятый старикан, – подумал Аристон. – Ишь, скользкий, как угорь! Никто не может его ни на чем подловить. Почему, провались он к Аиду и Персефоне, этот Сократ…»