Глава X

Оттуда, где он стоял, изо всех сил натягивая цепи, которыми его приковали к переборке, – он надеялся, что эта боль заглушит другую, разрывавшую душу, – Аристон мог смотреть вдаль. Ему вдвойне повезло. Во-первых, Клеон, сознавая всю ценность пленников, приказал поместить их на баке, а не в трюме, где несчастные видели бы лишь ноги гребцов, сидевших на скамьях над ними. А во-вторых, благодаря своей красоте и тому восхищению, которое вызвал у врагов его последний самоубийственный поступок, Аристона поместили в самом удобном месте, где он мог не только смотреть по сторонам, но и дышать свежим воздухом, пропитанным морской солью.

Так что теперь Аристон висел на цепях, раскачиваясь вместе со скрипящей посудиной, и глядел, как весла мчат ее по морю. Зрелище было завораживающим: длинные весла вгрызались в синюю воду, потом взлетали вверх, ослепительно сияли, сверкали серебром, проносились плашмя, уходили вперед, опускались и снова вгрызались в воду. Три ряда гребцов махали длинными широколопастными веслами очень слаженно, в унисон. И неспроста, ведь афиняне доверяли весла лишь свободным гражданам, а не рабам. Поэтому гребцы относились к своему делу с гордостью, и изящество, проворство афинских судов резко контрастировало с неуклюжестью спартанских кораблей.

«Так, значит, – подумал Аристон, – гордость – это самое главное свойство человеческой натуры?»

Над головой юноши, чуть позади, трепетал надутый, словно бурдюк с вином, треугольный парус. Ветер дул почти прямо в корму. Даже в этом боги, в которых он уже не верил, покровительствовали афинянам. Крутой нос триремы, пропарывавший темную воду, оставлял перья белоснежной пены. Идя на такой скорости, они уже завтра на закате увидят порт Пирей. А дальше что?

Этот вопрос неотступно преследовал каждого пленника, прикованного к палубе афинского военного корабля, пока не продолбил им голову, словно молот келеуста, весельного мастера. Спартанские пленники начали проявлять черты характера, за которые их ненавидели по всей Элладе. Дома спартанцы вели себя скромно, с достоинством, даже благородно. Это восхищало заезжих гостей, считавших сынов Спарты какими-то особыми людьми. Однако едва спартанец оказывался вырванным из привычной обстановки, эти качества исчезали словно по волшебству, и он вмиг становился жадным, противным хамом, для которого нет ничего святого.

И хотя среди двухсот девяноста двух пленников был только сто двадцать один спартанец, а остальные илоты, которых заставляли служить оруженосцами и помогать хозяевам в бою, а также несколько легковооруженных периэ-ков, не успевших удрать с поля боя, спартанцев казалось вдвое больше: так громко они стенали. Теперь, отдохнув, отъевшись и предаваясь вынужденному безделью, а стало быть, имея время подумать, они начали постепенно осознавать всю глубину своего позора. И, как часто бывает с людьми, которым понятно, что их поведение отнюдь не безупречно, они начали искать оправдания и вспоминали войну во всех подробностях, пытаясь найти причины – внешние, конечно, не имевшие отношения к их драгоценному «я», – своего поражения.

– Надо было оставить собак-илотов на кораблях и взять побольше людей! – прорычал один из пентекостов. – Будь у нас побольше воинов, мы бы с честью…

Однако существуют два места на земле, где люди абсолютно равны. Это могила и плен.

– С честью? – вдруг расхохотался илот, прекрасно зная, что его хозяин тоже прикован к переборке"и не сможет заткнуть ему рот. – Разве у спартанцев есть честь, господа мои? Орест, первый из ваших царей, убил собственную мать за то, что она наставила рога своему мужу Агамемнону, а потом и вовсе его прикончила. А вы проиграли битву, потому что среди вас есть фармакос…

– Ах ты, собака! – взревел пентекост. – Да я тебя…

– Ничего ты мне не сделаешь, ты тоже в кандалах! – сказал илот. – Но коли уж вам так нужно объяснение вашей злой судьбы, то вот оно! Видите вон того хорошенького маленького педераста? Миленького развратничка, которого любовник огрел по башке, чтобы спасти ему жизнь? Он тоже вел себя с честью, да? И даже пытался в конце напасть на афинян. О, мои господа! Спартанская честь! Спартанская храбрость! Вот вам пример. Он ведь смел, как лев, не так ли?

Теперь все спартанцы глядели на Аристона.

– На что ты намекаешь, собака? – спросил пентекост.

– Я был с ним на триреме великого Бразида. И знаю, что команда взбунтовалась, когда он ступал на борт корабля. Ведь он стал затычкой тому самому отверстию, из которого когда-то вылез на свет…

– Заткнись, собака! – вскричал Орхомен.

– Ха! – усмехнулся илот. – Любовничек! Ах ты, благородный развратник! Скажи, педераст, как ты до этого докатился? У нас мужчины обычно ложатся с женщинами. А тебе не важно! спереди или сзади – все едино, о благородный поклонник самого низкого из пороков! Но только не говорите мне о чести, господа мои! Ведь вы любите мальчиков, а ваш единственный герой, не опозорившийся на Сфактерии, осужден за инцест… какое милое, благозвучное слово… а значит лишь то, что его застукали, когда он брю-хатил собственную мать… За что и был осужден судом эфоров!

– Он лжет! – хрипло выкрикнул Орхомен, но его голос сорвался.

– Златокудрый юноша, по которому, наверняка, сохли все наши любители мальчиков, ты знал когда-нибудь женщину? – спросил один из спартанцев, стоявших неподалеку от Аристона.

– Да, – кивнул Аристон.

– А… обвиняли ли тебя в суде эфоров? Говори, юноша. Мне нравится твое лицо. Только скажи, что этот грязный клеветник, этот пес лжет, и он не доедет живым до Афин, обещаю тебе. Ты действительно обвинялся в столь кощунственном преступлении.

– Да, – сказал Аристон.

– Но он невиновен! – вставил Орхомен. – Клянусь…

– Спросите его, что постановил суд, – сказал илот.

Так что у спартанцев наконец нашлось оправдание. Боги хотели их поражения, ибо в спартанские ряды затесался фармакос, козел отпущения. Тот, кто приносит несчастье. Существовал только один способ снять с себя проклятие богов: фармакос должен умереть.

«А я – помогите мне Зевс, Аид и Геката! – должен предотвратить это, – думал Орхомен. – Предотвратить любой ценой. Но почему? Потому что в словах грязного раба, в том, что он растрезвонил на весь свет, была доля правды? Да. И поэтому тоже. Отчасти. В значительной степени мерзавец правильно подметил. Но он понял не все. Никакие слова не могут полностью, целиком, всеобъемлюще выразить смысл понятий. Даже слово любовь. Итак, я люблю его. И при том ненавижу, хотя разве это не две стороны одной медали? В данном случае ненависть – более достойное чувство. Из-за этого хорошенького безмозглого поросенка я уже лишился блестящего будущего, пережил страшные несчастья. За это он должен жить и мучиться. Мертвые не чувствуют боли, ясно вам, болваны? Вот в чем причина! Существует двадцать тысяч разных причин, по которым – Аид забери его! – я не хочу, чтобы Аристон умирал. Потому что я люблю его, потому что ненавижу. И еще по многим другим причинам, которых я даже сам не знаю.

Так в смятении говорил себе Орхомен, слегка утешаясь тем, что пока еще время работает на него. На триреме Аристону ничто не угрожало. Но, когда их поместят в афинскую темницу, враги вряд ли будут держать их на цепи. И Аристон, с горечью думал Орхомен, наверняка не переживет первую же ночь, оказавшись в одном узилище со спартанцами. Если они правильно рассчитали скорость триремы, то корабль прибудет в Пирей на рассвете, а значит, к тому часу нужно сделать так, чтобы Аристона отделили от товарищей и поместили в отдельный каземат. Но как этого добиться? Как, во имя всех мрачных хтонических божеств?

Однако наступило утро, потом полдень, а ответ на вопрос все не приходил. Орхомен стоял в общем каземате и глядел на Аристона, который сидел, уронив на руки забинтованную голову, и не обращал внимания ни на злобные взгляды спартанцев, ни на напевный ионийский говор афинян, которые целое утро бесконечной вереницей шли в тюрьму поглазеть на невиданное зрелище: на двухсот девяносто двух спартанцев-лакедемонян, захваченных в плен! Сто двадцать один спартанец побросали щиты и остались в живых!

Наконец через час перед Орхоменом блеснул луч надежды, ибо в темницу явился сам Клеон, окруженный почитателями. Рядом шел раздосадованный Никий.

– Погляди, Никий! – пробасил кожевник. – Полюбуйся! Я привез тебе через двадцать дней, как и обещал, целую кучу спартанцев! Что ты на это скажешь, мой друг?

– Что тебе повезло, – презрительно фыркнул Никий. – Клянусь Аресом, у них жалкий вид! Не может быть, чтобы это были лучшие спартанские воины. Ты же знаешь, спартанцы не сдаются. Я думаю, что все настоящие лакедемоняне остались на поле брани и только эти жалкие трусы без стыда, без совести…

– Когда твои лучники, – подал голос из-за решетки Орхомен, – научатся издалека определять, кто достойный воин, а кто – нет, можешь считать, что ты изобрел ценнейшее оружие, великий стратег!

– Отлично сказано, спартанец! – рассмеялся Клеон. – Говорю тебе, Никий, они сражались как львы и сдались, только когда увидели, что сопротивление бесполезно. Но если тебе очень хочется полюбоваться на настоящего спартанца, то я тебе могу показать одного. Видишь вон того красивого юношу, погруженного в свои мысли?

– С повязкой на голове? – уточнил Никий.

– Совершенно верно. Он не сдался в плен, а пошел один против нас, когда его товарищи опустили щиты. А не убили мы его только потому, что… Эй, послушай! – неожиданно воскликнул кожевник, обращаясь к Орхомену. – Я вроде бы тебя помню. Это ты огрел его по голове, да?

– Да, великий стратег, – сказал Орхомен. – Он мой друг. Я не хотел, чтобы он умирал.

– Вот молодец! – покатился со смеху Клеон. – Спасибо, спартанец! Он, наверное, стоит вас всех, вместе взятых. Судя по его виду, он высокого происхождения. Может, даже сын одного из ваших царей… Ты, правда, в этом не сознаешься, лукавая собака.

– Он действительно высокородный юноша, – медленно произнес Орхомен. – Но теперь осиротел, и никто не даст за него выкуп. Его отец, один из наших благородных полемархов, пал на Сфактерии, великий Клеон.

– Выкуп?! Хо-хо! На что нам сдались ваши железные колеса от телег, спартанец? Пока в Лаконике есть люди, которым не захочется увидеть его труп, свисающий с крепостной стены, и они не будут посылать своих гоплитов в Аттику, нам и этого будет довольно! Почему… Его слова потонули в хохоте спартанцев. «Да благославит вас Зевс, дураки! – подумал Орхомен. – Безмозглые пьяницы, вы играете мне на руку!»

– О благородный Клеон, – спокойно произнес он, – юноша, да и я тоже в этом смысле не представляем для тебя интереса. Ежели вы бросите нас в темнице в одном каземате с нашими любезными соратниками, то к утру сможете лишь похоронить наши бренные останки…

Клеон удивленно посмотрел на Орхомена.

– Почему? – спросил он.

– Они считают юношу фармакосом… Думают, что остров пал из-за его святотатства, и собираются убить его сегодня ночью. А меня – за то, что я буду пытаться его спасти.

– Чепуха! – быстро затараторил Клеон. – Они ни за что…

–Ты думаешь? – прошепелявил Никий. – Только посмотри на них!

– А в каком святотатстве его обвиняют? – поинтересовался Клеон.

– Прости меня, великий стратег, – мрачно произнес Орхомен. – Но лучше я не…

– Эгей! – проревел илот. – Я скажу тебе, Кожаный Фартук! «Обвиняют» – это еще мягко сказано! Он осужден судом эфоров, приговорен к смерти! Но поскольку его папаша был геронтом и стратегом, ему разрешили взять похотливого сыночка на войну, чтобы малыша там прикончили. Так ведь оно попристойнее выглядит.

– Что выглядит, грязный язык? – пробасил Клеон.

– То, что он натворил, – осклабился илот. – Малыш у нас развратник. Сладенький светловолосенький извращенец. Наверно, ему надоело подставлять задницу, и он попытался засадить…

– Заткнись! – закричал Орхомен.

– Пусть говорит, -рассмеялся Никий. – Мне это начинает нравиться. В чем именно обвиняют прекрасного юношу? Клянусь Эросом, я никогда не видел такого красавца! Что он мог натворить?..

– Его осудили… – начал было илот.

– …за Эдипов грех, – поспешил вставить Орхомен.

– Ну, если ваш Эдип тоже спал со своей матерью, то, значит, эфоры осудили малыша за это, – сказал илот. – Голубчика застукали на месте преступления. Он пытался залезть как можно дальше туда, откуда когда-то вылез на свет. А старая сука ему помогала, не сомневайтесь! Мерзавцы до смерти замучили бедную Арисбу – нежней и милей которой на всем свете не сыщешь! – но она все равно твердила, что его мамаша и он…

Илот не успел договорить, потому что Аристон уже стоял перед ним. Движения юноши были невероятно грациозны:

красота и ловкость всегда грациозны, даже когда направлены на разрушение. Все смотрели на его руки, а он с размаху врезал илоту коленом промеж ног. Крупный, здоровый муж– чина завизжал, словно женщина. Потом скрючился, а Аристон стукнул его по загривку сомкнутыми руками. Илот грохнулся оземь. Юноша высоко подскочил и прыгнул обеими ногами на упавшего раба. И тут же на него, взревев, накинулись все лакедемоняне: спартанцы, периэки и илоты.

– Стража! – завопил Клеон. – Во имя Зевса, сейчас же позовите стражу!

– Ну, маленький Эдип, – сказал кожевник. – Как ты считаешь, что мне с тобой сделать?

Аристон не ответил. Он стоял, глядя сквозь Клеона, словно правителя Афин перед ним не было.

– Парень сумасшедший, Клеон, – сказал Никий. – Ты разве не видишь? Его бесполезно спрашивать. Я считаю, что нужно его казнить. Раз судьи так постановили, значит, он…

– Несмотря ни на что, он невиновен! – выкрикнул Орхомен. – Ты сам был судьей, великий Никий. Ты что, никогда не ошибался?

– Я ошибался сотни раз, спартанец, – спокойно ответил Никий. – Какой человек не ошибается? И все же в данном случае я не понимаю, как можно ошибиться. Такое… такое вопиющее преступление наверняка расследовалось очень тщательно… Так, по крайней мере, поступили бы мы. И для вынесения смертного приговора нужны были…

– Убедительные доказательства, – сказал Орхомен. – Они имелись. И все ложные! Но мы не могли заставить главную свидетельницу изменить показания, благородные господа. Весь ужас в том, что она не лгала. Она ошибалась, но сама верила своим словам. Вдобавок она была беотийкой. Вы когда-нибудь имели дело с беотийцами, благородные господа?

– С беотийцами? – проревел Клеон. – Упаси меня великий Зевс! Во всей Элладе не сыскать более тупоголовых скотов. Всякий раз, когда я езжу в Беотию, я стараюсь не перепутать их с коровами.

– А как ты их различаешь, Клеон? – усмехнулся Никий. – По рогам?

– О нет, глянусь Аидом! Рога есть у всех беотийцев, Никий. Их любящие жены наставляют им рога с каждым встречным и поперечным. Если ты когда-нибудь отправишься в Беотию, запомни: умный вид там только у коров. Значит, эта шлюха…

– Совершенно честно обвиняла Аристона… насколько у нее хватало мозгов. Хотя должен заметить, там не обошлось и без женской ревности… Но вы, наверно, желаете услышать все по порядку, благородные господа?

– Конечно, спартанец! – сказал Клеон.

– Его слова вполне разумны, не правда ли, Клеон? – молвил Никий.

– Согласен, – откликнулся кожевник. – Если б ты был не праздным аристократом, а трудился в поте лица, как я, Никий, ты бы научился разбираться в людях. Спартанец не лжет. Да и потом в юноше нет никакой извращенности…

сразу видно, что…

– О чем ты теперь думаешь? – резко спросил Никий.

– То, что вы, образованные люди, называете непостижимым, тоже имеет свою стоимость. Например, невинность. Непорочность. Красота… Да, теперь я знаю, что делать с мальчишкой… вернее, с обоими спартанцами, – сказал Клеон.

В том, что он сделал, проявилась вся его меркантильная сущность: Клеон привел Аристона и Орхомена в Агору, на рынок, и продал в рабство.

Аристон стоял среди рабов, выставленных на продажу, и смотрел по сторонам. Он с удивлением обнаружил, что опять способен чувствовать. Правда, сейчас им владело лишь детское, ничем не прикрытое любопытство. Воистину в мире не было города, подобного Афинам. Проведя юность в скучной, бедной обстановке, ибо аскетизм считался в Спарте достоинством, Аристон оказался совершенно неподготовленным к ошеломляющей красоте аттической столицы. Он был так потрясен, что едва прислушивался к словам Орхомена, который шутливо болтал с потрепанным, жутко уродливым афинянином, напоминающим пьяного сатира; в кошельке у него явно не было ни обола.

– А если б тебе пришлось выбирать хозяина, кого бы ты выбрал? – спросил уродливый афинянин.

– Себя! – сострил Орхомен.

– Хорошо. А если бы это не получилось? – продолжал допытываться лысый, могучий человек с лукаво поблескивавшими темными глазками.

– Тогда бы поэта Эврипида.

– Прекрасный выбор! А можно полюбопытствовать почему?

Аристон больше не слушал Орхомена и безобразного афинянина. Его внимание привлек рассказ старого, высохшего раба, который стоял с ним рядом и шепотом повторял названия всех зданий, запечатлевшихся в его памяти. Он перевел взгляд с Агоры на Керамекус, квартал горшечников, затем на черные, задымленные кузницы, расположенные у подножия горы; потом посмотрел на большой дорический храм Гефеста, бога-кузнеца, чье изображение увенчивало храм. Слева располагалась длинная крытая колоннада, украшенная фресками. Ее называли колоннадой Зевса, и жители Афин собирались там посплетничать, укрываясь от солнца и дождя. Рядом высился храм Аполлона Покровителя, чуть южнее виднелся храм Геры, а рядом, под бдительным оком богини, находился городской архив. Сзади Аристон разглядел Булевтерион, где заседал Совет Пятисот. Затем старик указал ему на круглое здание, называвшееся «фолос», в нем собирались притамеи или комитеты Совета. Каждый состоял из пятидесяти членов одной трибы, а чтобы ни одна триба не захватила власть, она правила Советом всего тридцать семь дней. Дабы граждане не могли подкупить членов притамеи и протаскивать через них нужные законы, очередность устанавливалась жребием, так что ни один из членов комитета не знал, когда он придет к власти.

«Афиняне, – с мрачным смешком сказал себе Аристон, – прекрасно знали человеческую природу!»

За деревянным, временно возведенным помостом, на котором выставили на продажу его, Орхомена и других рабов, находились две большие колоннады. На западной стороне одной из них располагался фонтан Эннеакроноса, а другой своей стороной выходил на Одено, музыкальный театр. Старый раб, с охотой рассказывавший все это Аристо– ну, показал ему на севере Агоры алтарь двенадцати богов, от которого в Аттике велся отсчет всем расстояниям.

– Чуть подальше, – сказал он Аристону, – расположена Стоа Пойкиле, «Разрисованная колоннада» с фресками Полигнота, где изображена битва при Марафоне и запечатлены лица знаменитых людей, принимавших участие в сражении: полемарха Каллимаха, Мильтиада и поэта Эсхила, причем они как живые, а вся картина выглядит так удивительно объемно, что…

Но тут в разговор встрял уродливый афинянин.

– А ты, курсе калон, прекрасный юноша, – обратился он к Аристону, – чего ты ждешь от жизни?

Аристон внимательно вгляделся в маску сатира. Зевс свидетель, мужчина был безобразен! Аристон с отвращением и презрением отвел от него свои сверкающие голубые глаза.

– Я хочу с ней распроститься, – сказал он. Безобразный афинянин улыбнулся. И внезапно его уродство странным образом исчезло. Его лукавые глазки преобразили негармоничные черты лица: по-африкански широкие и плоские нос и губы, высокие скифские или монгольские скулы, жидкую бороденку. Мужчина был прекрасен, ибо в нем жила душа, дух, даймонион.

– Это слишком легко, – ласково возразил он. – Почему бы тебе не попытаться стать ее хозяином, прекрасный юноша?

Аристон удивленно воззрился на него.

– Стать ее хозяином? Но как?

– Прими ее такой, какая она есть. Ты должен понять, что боль, ужас, страдание, горе – странно, что у такого юного человека все это есть в глазах – тоже иллюзии. Как и почести, богатство и слава. Что счастье в философии, то есть в любви к мудрости, а не в обладании ею, сын мой! Ибо мудрость как женщина: прижми ее к груди, и она окажется такой же каргой, как моя Ксантиппа, хотя – Гера и Гестия свидетельницы! – я даю ей достаточно оснований для ее гневных вспышек. Я ничего не знаю. Я лишь повитуха, как и моя мать, только я принимаю не детей, рождающихся на свет, а идеи. Скажи, почему ты хочешь умереть?

Аристон, ни слова не говоря, глядел на афинянина. На языке вертелся вопрос: во имя черного Аида, какое твое дело? Но горькие восклицания так и застыли на губах. Отчасти Аристона удержало спартанское воспитание, культивировавшее уважение к старшим. Но лишь отчасти. Почему-то Аристон почувствовал, что странному, властному мужчине есть до этого дело, что любой человеческий опыт вызывает у него интерес, участие, жалость и, может быть, даже попытку помочь. Однако, чувствуя, зная это, Аристон все равно не отвечал. Он не говорил, потому что не мог. То, что накопилось в душе, лежало слишком глубоко, за словами или слезами.

– Скажи ему! – свистящим шепотом произнес Орхо-мен. – Я тоже хочу послушать твою версию. Хотя… лучше, наверно, его предупредить… Тебе, видно, на роду написано убивать мудрецов… а он явно мудрец…

– Говори, курос калон, – повторил афинянин.

– Зачем? – спросил Аристон. – Какой от этого прок?

– Ты когда-нибудь видел, как хирург вскрывает нарыв? – спросил афинянин.

Аристон рассмеялся. Его смех льдышками рассыпался в воздухе. И сразу стало холодно.

– Тебе охота захлебнуться в гное, незнакомец? – сказал он.

– Я хороший пловец, – ответил афинянин. – Говори, сын мой.

– Прекрасно. Я внебрачный ублюдок. Я спал с родной матерью. Убил собственного отца. Я…

Он осекся. Безобразный мужчина смотрел на него, улыбаясь.

– У меня впереди целый день, златокудрый мальчик, – сказал он. – И больше терпения, чем ты можешь себе вообразить. Однако я должен предупредить тебя: только правда приносит исцеление. Тебе это когда-нибудь приходило в голову?

– Правда? – прошептал Аристон. – Что есть правда, незнакомец? Разве она существует? Разве в мире существует что-нибудь, кроме похоти и кошмара? Разве жизнь не состоит лишь из безумия, горя и боли?

– Не знаю, – сказал афинянин. – Но ведь я ничего не знаю. Скажи, курос… когда тебя вели сюда, ты проходил через Акрополь?

– Да, – кивнул Аристон.

– Неужели он не прекрасен?

– Прекрасен, – сказал Аристон.

– Но разве это не часть жизни? Я имею в виду красоту, гармонию линий, элементов, пропорций. Неужели ты никогда не встречал прекрасной девушки, с песней спускавшейся по тропинке, когда почти все деревья стоят в белом цвету?

– Да, – выдохнул Аристон. – О да!

– Ну вот и начни с этого. Расскажи мне… о ней.

И внезапно Аристон услышал откуда-то издалека голос:

– Ее звали… Фрина. И она была прекрасна, как звездная ночь. Ее походка была… музыкальной. А руки так нежны! Ее губы…

Не веря своим ушам, он понял, что это его голос!

– Продолжай, сын мой, – сказал афинянин.

И Аристон рассказал. Рассказал все. Слова, вырывавшиеся наружу, царапали, раздирали горло. Они имели вкус желчи, соли и крови. Но Аристон уже не мог остановить их поток. Он должен был выплеснуть все. Все до конца.

Афинянин не прерывал его, только повторял: «Продолжай, курос» всякий раз, как Аристон замирал, чтобы перевести дыхание.

Но когда юноша наконец завершил свою повесть, мужчина наклонил большую лысую голову и просто сказал:

– Я дурак. У меня нет ответов на это. Но, может…

– Может, что? – спросил Орхомен.

– Я задаю вопросы, но никогда не отвечаю на них. Ибо я уродливый старый дурак, который ничего не знает. Но я спрашиваю: может быть, столько страданий вместилось в такой короткий отрезок жизни, чтобы потом, в гораздо более длинный период, человек узнал огромное счастье? Разве не может он обрести любовь, самообладание, спокойствие, мир? Даже… мудрость, хотя большинству людей в этом отказано… Может, он не просто мальчик, за которым будут бегать женщины и извращенцы? Разве я не угадал в нем истинной глубины?

Затем, не дожидаясь ответа Орхомена, уродливый афинянин повернулся и пошел прочь.

– Подожди! – вскричал Орхомен, и голос его задрожал от голода и боли.

–Да?

– Купи его! – Орхомен чуть не плакал. – Купи меня! Мне ничего больше не нужно от жизни, только иметь такого хозяина!

Безобразный мужчина остановился, и на лице его появилась непритворная грусть.

– Сын мой, у меня нет ни обола, – сказал он.

– Найди богатого друга! Попроси взаймы! Я отработаю… я верну…

–Ты делаешь мне честь, сын мой, но какой богач ссудит деньги тому, кто у него как бельмо на глазу? Да еще для покупки рабов?! Они же знают, что я тут же вас обоих освобожу, ибо даже такой дурак, как я, понимает, что рабство – это позор и проклятие.

– Пожалуйста! – Орхомен теперь действительно плакал.

– Благодарю тебя за доверие, сын мой. Благодарю вас обоих. Я ухожу. Но вернусь! Больше я ничего не могу обещать. Сеять в человеческой душе призрачные надежды жестоко и подло.

Аристон наконец тоже подал голос.

– Как тебя зовут, господин? – тихо спросил он.

– По-разному, в основном довольно нелестно. Но мое имя – Сократ, каменотес, – ответил безобразный афинянин.

Однако ничего из этого не вышло. Возможно, Сократ и пытался собрать денег, чтобы купить им свободу, но он в то время еще не был таким известным человеком, каким стал впоследствии, и это затрудняло поиск кредиторов. Да и потом он бы все равно не успел. Через час Орхомена продали управляющему Никия, который пришел в восторг от его могучих мускулов и почти Геракловой стати. Дело в том, что благородный Никий сколотил приличные деньжата, давая рабов напрокат, за один обол в сутки, владельцам рудников в Лауриуме. Поэтому управляющий прекрасно понимал, что стратег оценит человека богатырского телосложения и здоровья. Это была прекрасная покупка. В день доход Никия составлял тысячу оболов, или мину и еще три четверти, а точнее, мину и семьдесят драхм. В год это равнялось восьми с лишним талантам. Что было совсем неплохо!

Но когда Орхомен попросил, чтобы управляющий купил Аристона, тот решительно покачал головой.

– Твой миленький дружок не протянет в шахте и неделю. А при нынешней дороговизне так часто менять рабов невыгодно. Но я сделаю тебе… да и ему одолжение: расскажу о нем банщику Поликсену. У Поликсена очень даже неплохо, а мальчишка такой хорошенький, что скоро заработает денег и купит себе свободу.

– Как он их может заработать? – спросил Орхомен.

– О!.. Как помощник банщика! – ответил управляющий Никия.

Глава XI

Одно плохо: они не знали, что такое 'помощник банщика, ведь спартанцы привыкли выражаться прямо, и уж грешить – так откровенно. Вероятно, Орхомен, который был на десять лет старше Аристона и имел больше жизненного опыта, а также довольно изощренный ум, сразу бы догадался о чем речь,: стоило ему только увидеть банщика Поликсена. Но этого не случилось. К тому времени бывшего илиарха спартанской городской стражи уже увели с рынка, и он направлялся на серебряные прииски, навстречу рабству и верной смерти от затяжных каждодневных мучений.

Когда же явился Поликсен – конечно, это было прозвище, которым наградили его клиенты, находя, что настоящее сирийское имя банщика совершенно непроизносимо, и желая к тому же блеснуть остроумием, ибо «поликсен» переводится как «много гостей», – Аристона сразу затошнило при виде его откровенно порочной, умильной рожи евнуха с маслеными глазками. Поликсен был далеко не глуп. Он тут же смекнул, что перед ним бесценное сокровище, и в пять минут купил Аристона, дав за него неслыханно высокую плату. Он даже не поторговался, испортив работорговцу все удовольствие… Мыслимое ли дело, целых пятьдесят мин за какого-то безбородого, смазливого юнца?! Работорговец слишком поздно понял, что мог бы запросить вдвое больше и сириец раскошелился бы, даже не пикнув.

Поликсен взял Аристона за руку.

– Пойдем, дорогой, – проворковал он. – Пойдем домой с папой Поликсеном, мой сладенький.

В тот же вечер Аристону стало понятно, что такое помощник банщика. И он предпринял вторую попытку самоубийства.

Толстый и надушенный клиент, заплативший Поликсену целых две мины за час пребывания с новым юношей, вылетел с воплями из маленькой спальни. Поликсен вбежал как раз вовремя, чтобы снять с крюка Аристона, который повесился на собственном поясе. К счастью (или к несчастью, этот как посмотреть), юноша был еще жив, хотя его прекрасное лицо приобрело неприятный синюшный оттенок.

После этого Поликсен держал его совсем голым и заламывал за час три мины. Богатые афиняне сетовали, но все равно платили.

– Ах! – ворковали и щебетали они. – Он просто очарователен! И такой… потрясающий! Такой целомудренный! Бедняжку даже жалко!

Затем Аристон попытался уморить себя голодом. Но это оказалось ему не по силам. Хитрый сириец ставил передним такие изысканные блюда, за которые сам персидский царь сделал бы его своим сатрапом. Спартанская кухня, к которой привык Аристон, была такой отвратительной, что другие эллины, потешаясь над ней, уверяли, будто именно здесь кроется разгадка спартанской храбрости: лучше умереть, чем отведать черного спартанского варева, которое подают к пиршественному столу. Но, по правде сказать всем остальным эллинам тоже нечем было похвастаться. Их пища в лучшем случае отличалась простотой. Восточные же яства, которые Поликсен выставлял перед своим драгоценным рабом, одним ароматом могли соблазнить даже святого, заставив его впасть в грех чревоугодия.