– Приходится. Без досок и без лопаты на наших дорогах, что без колёс: далеко не уедешь.
      – А сколько таким манером машин ломаете?
      – Ломают те, которые поскорее проехать хотят и к арыкам сноровки не имеют. А к арыку, как к барышне подход надо знать. Один возьмёшь – и айда дальше, без хлопот. Другой тебя обязательно на ночь задержит. Третий из тебя все кишки вымотает, пока отпустит, – такой лучше объезжать издалека. А из четвёртого иначе как с поломанным кузовом и подбитыми фарами и не выберешься, да ещё потом, за осложнения с машиной, алименты из жалованья вычтут.
      Шофёр протяжно загудел, все повскакали на платформу, и она понеслась опять, качаясь и звеня в мутной зыби всклокоченной пыли.
      В местечке Морозов отыскал прокуратуру и, не найдя там Кригера, отправился к нему на квартиру. На квартире сказали, что Кригер болен. Морозов попросил доложить о себе. Его провели в кабинет. Через несколько минут вышел Кригер в бухарском халате и туфлях. Лицо у Кригера было жёлтое, оно гармонировало с парчой халата.
      Кригер извинился, что его треплет малярия, и тут же добавил: «Очень рад познакомиться». Если у Морозова срочное дело, они смогут поговорить, – приступ начнётся только через два часа.
      Он попросил подать чай, и чай вскоре появился, русский, в тонких стаканах. Кригер пил его с коньяком. Морозов от коньяка отказался.
      В течение нескольких минут они говорили о том, о чём могут говорить два русских работника, впервые встретившиеся в Азии: об условиях работы, о климате, о населении. Кригер спросил у Морозова: болел ли тот малярией, и, получив отрицательный ответ, обнадёжил его, что в таком случае наверняка заболеет; все русские болеют, и от этого нельзя увильнуть, это – как корь.
      Морозов перешёл к делу.
      – Хотим немного привести в порядок наше строительство и оздоровить атмосферу, заставляющую желать много лучшего. К сожалению, это оздоровление придётся начать несколькими судебными делами. Насколько мне удалось убедиться, на строительстве за весь период работ, изобиловавший фактами уголовного порядка, почти никто к судебной ответственности не привлекался. Даже те немногочисленные дела, которые были направлены к следователю, – касались они преимущественно явных растрат, – даже эти дела до сих пор не расследованы, и виновники гуляют на свободе или процветают на других строительствах. Нечего и говорить, что такая безнаказанность действует разлагающе. Несколько приговоров и два-три показательных суда живо заставят подтянуться весь аппарат строительства.
      – Вы совершенно правы, – сказал Кригер, – к сожалению, предыдущая отчётность строительства настолько запущена и велась так безалаберно, что не представляется никакой возможности в ней разобраться. Я сам вёл дело о растратах одного бухгалтера и нескольких кассиров и пробовал добиться хотя бы относительной ясности. В трёх случаях ничего нельзя было установить. Пришлось дела спрятать в ящик. Надо бы начать с привлечения к ответственности всех тех, кто вёл отчётность, а этого сделать невозможно, – с начала строительства их здесь переменились десятки.
      – Насколько мне удалось установить, неразбериха в отчётности относится в наибольшей степени к первому периоду строительства, когда предшественник Ерёмина начинал работу на голом месте. Ерёмин значительно наладил отчётность, хотя о полной ясности говорить не приходится. Однако факты, которые я имею в виду, вполне установимы и установлены.
      Он порылся в портфеле и достал оттуда пачку бумаг.
      – Последняя крупная растрата относится к периоду между отъездом Ерёмина и моим приездом. Совершил её бывший заведующий техническим отделом, некто Кристаллов, в сообщничестве с главным бухгалтером Сыроежкиным. Оба, как вам известно, сбежали приблизительно неделю тому назад. Есть предположение, что сбежали в Афганистан. Растраты производились систематически в течение ряда месяцев, на основании фальшивых заявок на зарплату рабочим, которые фабриковал Кристаллов. Общая сумма растраченных денег по предварительному подсчёту – семьдесят тысяч рублей. При более точной проверке может оказаться значительно больше. Относительно личности самого Кристаллова удалось выяснить, что этот субъект разыскивается за растрату, совершённую им на Днепрострое, а может быть, и на других строительствах. Настоящая его фамилия – Кулебякин. Это бывший белый офицер, штабс-капитан врангелевской армии. Раскрыть его личность помог один из инженеров, работавший здесь, а затем переброшенный на Днепрострой. Инженер этот, опознав Кристаллова по фотографии, известил тамошние судебные власти и сообщил письмом Ерёмину. Письмо было перехвачено личной секретаршей Ерёмина Немировской, благодаря чему Кристаллов имел возможность скрыться.
      – Это проверено?
      – Да, письмо найдено в сумке Немировской, которую она забыла на своём столике в управлении.
      – Значит, Немировская состояла в сообщничестве с Кристалловым?
      – Да, но тут вопрос немножко более сложный и выходит за рамки простой растраты. Он смыкается одним углом с гораздо более серьёзным делом инженера Немировского, заведующего сектором механизации. Комиссия, работавшая по обследованию этого сектора, собрала весьма отягощающий материал. Есть предположение, что мы имеем здесь дело с преднамеренным вредительством. Инженер Немировский не только мастерски разладил работу своего сектора, но имел огромное влияние на определённый круг инженеров, в обделывании которых ему активно помогала жена. Говорят, что она и на Ерёмина имела большое воздействие. Во всяком случае, её работа в качестве личного секретаря начальника строительства позволяла её мужу быть прекрасно в курсе всех предполагаемых мероприятий. Не подлежит сомнению, что случай с перехваченным письмом по поводу Кристаллова не был единственным случаем, о чём свидетельствует нехватка в делах правления целого ряда документов. Дело четы Немировских является ключом к раскрытию менее значительных вредительств, злоупотреблений и неполадок, вызванных субъективными причинами. Поэтому правление настаивает на проведении следствия, я бы сказал в ударном порядке, и на быстром проведении суда. Приговор чете Немировских и их сообщникам будет тем дезинфицирующим средством, которое сразу оздоровит атмосферу нашего строительства. Я вижу, что утомил вас. Вы себя плохо чувствуете?
      – Нет, ничего… это всегда, когда приближается приступ…
      Кригер был жёлт, и губы его подрагивали.
      Морозов поднялся.
      – Я не буду вас больше утомлять…
      – Нет, нет посидите. Я предпочитаю в таких случаях разговаривать, чтобы не оставаться одному. Тогда я по крайней мере не думаю, что это неизбежно придёт.
      – Что именно? Ах, приступ! Да, это неприятная болезнь. Надо бы вам лечиться. Это ведь излечимо.
      – У одних излечимо, у других нет. Вы давно в Средней Азии?
      – Три недели.
      – Недолго. Я здесь пять лет. Раньше работал в Туркмении.
      – Вам, кажется, скучать не приходится. По вашей линии дела хоть отбавляй. Очень уж быстро у вас тут люди разлагаются. Чёрт знает, что здесь этому способствует: отдаление от центра, трудные условия, климат? Пожалуй, всё понемногу.
      – Солнце, – улыбнулся Кригер. – Старый закон природы: здоровое консервируется, всё, что с гнильцой, ускоряет процесс своего разложения. А много ли людей без единого гнилого пятнышка? Ерёмин, когда сталкивался с этим, кричал, что сюда присылают человеческий брак, писал по этому поводу докладные записки. Это неверно. Конечно, много всякой дряни приезжает сюда в погоне за высокими ставками. Но это не основная часть. Большинство – это те, которые там, на севере, были и остались бы полезными работниками. Тамошняя температура строительства не дала бы размножиться их гнилостным бациллам, а во многих случаях могла бы даже умертвить эти бациллы. Присланные сюда, в пустыню, под тропическим солнцем они быстро начинают попахивать. Тот, кто там просто любил выпить, – здесь делается алкоголиком. Кто там просто имел слабость по женской линии – здесь становится прелюбодеем. А прелюбодей для удовлетворения своей страсти способен на всё, даже на преступление. Кто там иногда, в вечерние часы, ощущал тоскливое недовольство своей судьбой, – здесь превращается в меланхолика, и так далее, и так далее. Если вы не учтёте в поступках здешних европейцев некоторого коэффициента солнечной энергии, вы будете постоянно совершать ошибки в своей оценке.
      – Извините, но это довольно странная и скользкая теория, которая ведёт прямо к положению христианской мудрости о том, что всё понять, значит всё простить.
      – Мы не осуждаем и не прощаем, а защищаемся. Поэтому нам не угрожает опасность удариться в христианское милосердие. А понять того, кого судишь и с кем работаешь, вовсе не вредно. Вы здесь ещё только недавно, заводите, так сказать, с Азией первое знакомство. А я за пять лет уже насмотрелся.
      Помню, когда я впервые приехал в Туркмению, один европеец, которого я встретил, долго не выходил у меня из головы. Это был русский бухгалтер на одной заброшенной амударьинской пристани. Путешествовал я на каюке, путешествие длилось неделями. После каждых двух дней плавания мы регулярно садились на мель и ждали, пока снимет нас с неё сама Аму, перекатывавшаяся в своём русле с одного края на другой, как в слишком просторной постели. Это был единственный русский на глухой пристани, состоявшей всего из нескольких хибарок, и я был единственным русским на каюке, причалившем к этой пристани. Мы сразу же разговорились, и он пригласил меня к себе обедать.
      Обед, как полагается, состоял из одной сплошной баранины. Желая меня почтить, бухгалтер вытащил откуда-то из-под крыши недопитую бутылку водки, завезённую сюда в прошлом году какой-то экспедицией, любившей, по-видимому, выпить. Он не знал, куда меня усадить и как мне выразить своё расположение. Дети в таких случаях рассказывают встречному дяде, к которому они прониклись неожиданной симпатией, самый сокровенный секрет. Тотчас же после обеда он повёл меня в другую хибарку, где стояли примитивный столярный станок и большой ящик, похожий на ящик от пианино. Он признался мне, что сам мастерит пианино, и показал несколько готовых молоточков. Он выстругивал их перочинным ножиком. Говорил, что уже полгода занят этой работой, и рассчитывал закончить её в следующие полгода. Я поддакнул: это не такой уж большой срок. И действительно, вырезать в год пианино перочинным ножиком не было вовсе большим сроком. Он поспешил меня просветить, что самая трудная работа начнется только потом, когда все деревянные части будут готовы и придётся подбирать струны. На эту работу, по его заверению, требовалось не менее года. Струны он предполагал делать из верблюжьих жил (волов поблизости не было).
      Он сообщил мне тут же, с тревогой в голосе, что верблюжьи жилы дают преимущественно низкие тона; вряд ли ему удастся подобрать всю клавиатуру. Таким образом, два года его работы могли пойти прахом. Я хотел было его спросить, почему он прежде не подобрал струн, а потом уж взялся бы делать пианино. Но он вдруг нагнулся ко мне и сказал таинственным шёпотом, как говорят с сообщником:
      – Знаете, а говорят, туркмены на своих дутарах делают струны из человеческих жил, потому они так тонко поют…
      Он говорил это, как будто советовался со мной. Я не ответил ничего. Я спросил, почему он не подаёт заявления о переброске в другое, более обитаемое место. Оказалось, заявление он подавал год тому назад, но ответа до сих пор не получил, а бросить дела и уехать, не сдав их другому, ему не позволяла совесть. Он был честный, добропорядочный бухгалтер.
      Я сказал, что очень тороплюсь, попрощался и ушёл. Он проводил меня на пристань и настоятельно просил заехать к нему, если буду в этих краях. Я обещал, что заеду непременно.
      Года через полтора я действительно проделал то же путешествие в обратном направлении. Меня перебрасывали в Таджикистан. Я проезжал около той же пристани и был рад, когда каючники, желая наверстать потерянное в дороге время, решили не останавливаться…
      – Должен ли я понимать ваш рассказ как иллюстрацию к вашей теории о влиянии тропического солнца на гнилостные бациллы? – спросил Морозов.
      – Как хотите… Я хотел только сказать, что Азия это не так просто, как вам кажется. Англичане из каждого колониального работника делают национального героя, его подвиги воспевают лучшие английские писатели. Малышам в школе внушают к нему уважение, граничащее с восторгом. Мы, которые не грабим и не насилуем, а ведём здесь действительно огромнейшую культурную работу исторического значения, – мы не только не воспеваем наших среднеазиатских работников, но если пишем и говорим о них, то пишем и говорим исключительно о недостатках, промахах, преступлениях. Пока человек работает хорошо, никто им не занимается. Это считается естественным. Когда он надорвётся и начинает работать плохо, к его поступкам приковывается внимание всей страны…
      – А по-вашему должно быть наоборот?
      – У меня была жена врач. Я познакомился с ней здесь, в Таджикистане. Она работала по кишлакам, месяцами скиталась по дехканским кибиткам, отучила женщин держать детей до двух лет в гахворах. Прививала людям элементарные принципы гигиены, приучила употреблять мыло и зубной порошок. Она, собственно говоря, не была даже моей женой. Она умерла от тифа за три дня до того, как переехать ко мне в Куляб. Страна не знала и не узнает никогда об её существовании.
      – Что вы хотите этим сказать?
      – Я не говорю, что надо создавать какой-то особый культ среднеазиатских работников, но я думаю, что высшие ставки, которые они получают, вызваны не дороговизной, а являются денежным эквивалентом той большой суммы жизненной энергии, которой требуют от них местные условия, и я думаю, если бы среднеазиатские работники чувствовали к себе внимание всей страны не только в момент своего банкротства, но и на протяжении всей своей трудной работы, может быть, этих банкротств было бы меньше…
      – Вы преувеличиваете специфические трудности здешних условий работы, – возразил спокойно Морозов. – На любом отрезке нашего строительства, в любой республике требуется сегодня от работника неменьшее усилие. Страна оценивает нас по нашим достижениям, а не по количеству затраченной энергии. Она требует от каждого больше, чем он способен дать, и не признаёт смягчающих обстоятельств. Ваша солнечная теория, которая стремится оправдать человеческие слабости, вместо того чтобы помочь их преодолеть, – не наша теория, и я не сомневаюсь, что на практике вы ею не руководствуетесь.
      Он поднялся и протянул руку Кригеру.
      – Мне кажется, вы серьёзно больны и напрасно не возьмётесь за систематическое лечение. У вас явно жар. Идите ложитесь. Я слышал, что при тяжёлых формах малярии – единственное радикальное средство это перемена климата. Хотите, мы напишем вместе с Синицыным, чтобы вас перебросили в Россию?
      – Спасибо. Есть запущенные формы болезни, когда уже не помогает и перемена климата. К тому же ведь вы сами говорите, что тропическое солнце ни при чём. Останусь здесь. Насчёт дела, о котором мы с вами толковали, – не беспокойтесь: следствие проведём в кратчайший срок.

Глава седьмая