Глава III

Роджер Уильямс, продав пленных индейцев в рабство, поступил строго по заветам древних иудеев. И все же его замучили религиозные сомнения. «Откуда мне знать, — сокрушался он, — каковы были на них цены в Древней Иудее!»

Изречения Питера Джойса

Первое, что нас встретило на пристани, было объявление. Оно гласило: «Всем свободным гражданам Массачусетса.

По сходной цене и с рассрочкой продаются весьма умелые английские работники, мужчины и женщины. Партия только что прибыла из Англии. Обращаться к м-ру Уорсингтону или капитану Сваанестрому. Обоих можно найти на борту Красивой Мэри».

На палубе флейта толпился народ, скорее чтобы поглазеть на женщин, в которых, как нам говорили, большая нужда в колониях. Они стояли на палубе в ножных кандалах, потупя глаза от стыда. Приплыли, называется. Обрели Ханаан! Со всех сторон сыпалось: «Аи, какие глазки! Эй, Бэтси, муж не нужен?» — «Хорошенькая, посмотри на меня!» — «Умеешь штопать носки? Покупаю!»

Тут же ожидали продажи их братья, мужья, женихи. И сэр Уриэл, и капитан были в растерянности: покупали охотно, а денег почти никто не давал. Предлагали что угодно: табак, пшеницу, маис, вампумы — индейские пояса из ракушек… Правда, нашелся покупатель, член магистрата, который расплатился деньгами, и то испанскими реалами 131. Английских денег в Массачусетсе не было. На борт флейта поднялась важная дама, жена здешнего проповедника — ей нужен был учитель для детей. И вот она подошла к нашему Джорджу Пенруддоку. Бедняга сидел у мачты, подобрав свои цепи так, чтобы они не бросались в глаза, и читал Вергилия, с которым не расставался.

— Неужели вы знаете латынь? — спросила дама.

— О да, мадам!

— И греческий?

— А как же!

— И древнееврейский? Арифметику, риторику, музыку?

Все знал наш сельский учитель!

— Хорошо, я вас беру. Будете учить моих детей, ухаживать за моими собаками и чистить дымоходы в кухне.

От такой блестящей перспективы и без того длинная физиономия нашего кавалера вытянулась на ярд, но делать нечего. Дама расплатилась французскими луидорами 132 и заодно купила Эндрью Оубрея, на которого в шутку ей указали как на опытного садовника. Сомневаюсь, мог ли наш смотритель отличить тюльпан от репы, но он ужасно обрадовался, что не разлучится со своим другом Пенруддоком.

Пьянице Уорвейну — вот кому повезло: на него нашелся покупатель в лице местного кузнеца, который, не торгуясь, уплатил за него сто пятьдесят фунтов виргинского табака. Кузнец первым делом сбил с Уорвейна кандалы, с проклятиями зашвырнул их далеко в море и кратко предложил своей «покупке»: «Выпьем, что ли?» Они мигом поняли друг друга и под хохот зрителей прямо с палубы, обнявшись, зашагали куда следовало. В стороне меж тем происходило следующее. Наша служанка Анна Гауэн, вертясь и жеманясь, отвечала на вопросы Криса Холкомба — он тоже явился сюда. Вообще здесь понемногу собрался весь Бостон. На щеках Анны полыхал румянец.

«Мисс не замужем?» — «Что вы!» — «Честного поведения?» — «Еще бы!» — «Мне нужна жена. У меня есть треска и три бобровых шкурки. Сколько за вас хочет ваша хозяйка?» — «Спросите ее сами, мистер, мне так стыдно!»

Крис отправился на спардек и вернулся сильно сконфуженный: очевидно, моя бабка задала ему жару.

— Она говорит, что не торгует людьми.

Он чесал в затылке и не знал, что делать. Я подошел к нему и сказал:

— Да бери ты ее даром, Крис. Только ее надо защищать от ведьм и прочей нечистой силы, имей это в виду. Она у нас заколдованная.

Появилась бабка и строго сказала рыбаку:

— Вот что, мистер, вы должны просить нашего проповедника, мистера Бланкета, чтобы он сейчас же обвенчал вас, иначе я Анну не отпущу! И вы не должны ее бить и оскорблять.

— Что вы, мистрис! Да я пальцем ее не трону, разрази меня гром! У нас и законы на этот счет…

Так решилась судьба Анны Гауэн, нашей служанки. После короткого венчания, обливаясь слезами, вынесла она свой сундучок, бросилась на шею хозяйке, потом мне, назвала меня своим милым, дорогим голубчиком и прямо с палубы отправилась в лодку Холкомба навстречу новой жизни.

На прощанье Крис сказал мне:

— Ветер носит мою лодку по всему побережью. Треска, сельдь, бобровые шкурки — все у тебя будет, только назови имя Холкомба.

Но далеко не все устроились так благополучно. На следующий день в Бостон прибыли виргинцы — плотные джентльмены с тяжелой поступью. Они явились к нам на палубу и, выставляя челюсть вперед, бешено торговались из-за каждого фартинга. Потом подошли к нашим людям и стали щупать им мышцы, засматривать в рот. Это было так отвратительно, что даже капитан — и тот не выдержал:

— Бери его — или убирай себя чертям!

Пылая негодованием, бабка объяснила им, что это христиане, свободные у себя в Англии; тогда один из покупателей грубо возразил ей, что берут их не для молитв, а выращивать табак на плантациях. Негры, мол, лучше: стоят дороже, зато расходов на них меньше и дохнут не так скоро.

Вздох ужаса пронесся по толпе.

Бостонцы стали поговаривать о камнях и палках как о воспитательном средстве для таких покупателей, и виргинцам пришлось поторопиться. Под свист, ругань и улюлюканье они увели с собой цвет переселенцев — всего шестнадцать человек, еще не старых и здоровых. Кандалы с них не сняли.

Видя такое бесчеловечие, остальные члены нашей общины тут же продали взятую с бою добычу — мешки с пряностями — и выкупили у агента «добровольных», которым грозила та же участь. На ахтеркастеле разразился скандал: мисс Алиса швырнула в физиономию Уорсингтона его подарки и заявила, что она не желает считаться с ним помолвленной, а ее брат Генри вызвал адвоката на дуэль.

Снова собрали совет, снова вопрос — куда? Питер опять разложил свою знаменитую карту и булавкой — иначе нельзя было указать на такой карте — тыкал в побережье. Опять пошло гаданье: здесь земля лорда Балтимора, католика — не подходит! Там Новые Нидерланды — значит, голландцы. А полуостров Делавэр? Нет, там шведы и финны! О Канаде и толковать нечего — там французы! Так продолжалось, пока я с горя не заснул мертвым сном. Проснулся — плывем опять. Господи, когда это кончится?

Кончилось это очень скоро. На рассвете мы бросили якорь в неизвестной глубокой бухте, почти у подножия двух огромных утесов. Утесы поросли лесом, да и вокруг, насколько хватало глаз, тянулись непроходимые леса: дубы, буки, вязы, сосна, ель, хемлок, береза. Стояла мертвая тишина, только выпархивали птицы и далеко сквозь ветви, опущенные в воду, рдел край горизонта. Дичь и глушь были такие, что звенело в ушах. Питер и еще шесть человек отравились в лодке на разведку. Время тянулось страшно медленно, и, чтобы его убить, я и Генри забросили с борта удочки. Почти в ту же минуту мы вытащили больших окуней и, снова закинув, получили новую добычу. Рыба здесь не привыкла ждать, пока поплавок коснется воды — она хватала на лету любую приманку, даже пуговицу или лоскут.

Мисс Алиса молча следила за нашей работой. Опустив пальцы в ведерко с рыбой, она попыталась изловить ее там, потом, вздохнув, сказала:

— Счастливая Анна Гауэн! Не в Англии, так в Америке, а нашелся самый нужный для нее человек.

Я мысленно послал ее ко всем чертям, потому что в это время у меня сорвался с крючка здоровенный угорь весом этак фунтов в шесть, а угрей я нежно люблю, как жареных, так и в копченом виде. Подождав немного, мисс Алиса принялась читать стихи, а потом спросила, нравится ли мне поэт Эдмунд Спенсер 133.

— Мне нравятся угри, — сказал я, — когда мне не мешают их ловить.

— Бэк, — сказал Генри, — давай жить с нами, а? Построим здесь две хижины: одну для нас с тобой, другую для Алисы с мистрис Гэмидж.

— Ты джентльмен, — сказал я — работать не можешь. О мисс Алисе я и не говорю: она топора отродясь в руках не держала.

— Пожалуйста, не забывайтесь, мистер Хаммаршельд, — возмутилась та, — нет никакой заслуги в том, чтобы родиться мужчиной!

Разгневанная, она отошла от нас к другому борту. Тем временем из-за утесов вынырнула наша лодка. Рассвет был настолько тихий, что из лодки явственно доносилось каждое слово, и разговор плывущих заставил нас затрепетать от радости.

— Чего еще искать? — услышали мы. — Пресная вода в изобилии, можно выкопать колодцы. Лес выжжем по индейскому способу, поставим форт…

— Верно, Джойс. Мне нравится здешняя почва: она такая жирная, что пальцы делаются сальными. Пойменные луга там, в речной долине, — раздолье для овец. Как хотите, а я дальше не плыву!

Лодка причалила, началось совещание. Вскоре на палубу вышел проповедник в темной рясе с белыми воротничками, строгий и торжественный, за ним высыпали все обитатели корабля. Обратясь к утесам, Том Бланкет воздел вверх руки и провозгласил:

— Свершилось, господи… именем твоим заверяю и подтверждаю: свершилось!

И заплакал.

Нет, это не походило на высадку в Виргинии. Промозглая тишина непроницаемым куполом накрыла дикую бухту, никогда не слыхавшую человеческого голоса, и плеск воды под ударами наших весел, казалось, заставил прислушаться дремучее царство камней и деревьев. Люди высаживались в кирасах, с ружьями и палашами наготове, точно на борт неприятельского корабля. Ступив в прибрежный мох, озирались, держа большой палец на курке. Дула ружей смотрели в одноцветное небо; в непроницаемой чаще не дрогнул ни один лист, не покачнулась ветвь.

Женщин и детей доставили на берег, когда мужчины образовали там охранительную цепь. Плотник принес на плече с корабля большой, в четыре грани обтесанный столб; набрал в грудь воздуху, приподнял столб и с плеча глубоко всадил его заостренным комлем в почву. Все прочли на столбовой доске:

ИМЕНЕМ ВСЕВЫШНЕГО!

МЫ, АНГЛИЧАНЕ, ВЕРУЮЩИЕ ВО ХРИСТА,

ВСТУПИЛИ НА ЭТОТ ПУСТЫННЫЙ БЕРЕГ,

ЧТОБЫ ОСНОВАТЬ ЗДЕСЬ КОЛОНИЮ

НА НАЧАЛАХ БРАТСКОЙ ЛЮБВИ И СПРАВЕДЛИВОСТИ.

ПОДПИСАЛИ: ТОМАС БЛАНКЕТ, ПРОПОВЕДНИК И ЛЕКТОР.

ПИТЕР ДЖОЙС, УПРАВЛЯЮЩИЙ КОЛОНИЕЙ.

ДЖОН БЛЭНД, ДИАКОН И УЧИТЕЛЬ.

Том Бланкет поднял над головой библию.

— Осуществился замысел, братья и сестры, — начал он, — который взлелеяли мы в сердцах своих давно, о котором мечтали страстно и непреклонно. Земля обетованная, Вефиль 134 избранных, Иерусалим ищущих града господня — здесь, перед нами!

Тихий плач женщин странно отозвался в зарослях бука и хемлока. Бланкет опустился на колени. Сняв шлемы и шляпы, все последовали его примеру. Черные плащи раскинулись на песке, руки скрестились на ружейных стволах.

— Гонимые, мы искали его! Страждущие, мы взывали к нему! Голод, смерти и иные тернии стояли на нашем пути — мы превозмогли их! Ныне радуйтесь, ибо пробил час предсказанный — час свободы нашей. Свободны, говорю я вам, отныне и навеки в этой пустыне мы свободны!

— Аминь! — ударил в небо хор голосов. Прогремел залп — эхо тяжело покатило его по уступам утесов, по всему берегу. И тогда вдруг над лесом с криком поднялись неисчислимые полчища птиц. Неба не стало видно от машущих крыльев, от птичьего гама не слышно людских голосов; галки, воронье и иные птицы странного оранжевого оперенья в ужасном беспокойстве носились над нами, точно стаи ведьм и чертей, пробужденных от векового сна. Все в тревоге переглядывались: как истолковать сие знамение? Не освятить ли берег и прилегающий лес?

Но забрезжили жидкие лучи солнца — и начались труды по высадке с корабля.

Такой работы, я думаю, не видывали и на плантациях Виргинии. Сначала выгрузили скот. Бедные твари не могли стоять на ногах, и в лодке приходилось их поддерживать, чтоб не свалились за борт. На свежем воздухе овцы падали в обморок и лежали, закатив глаза. Кто себя хорошо чувствовал, так это свиньи: с бодрым хрюканьем они пустились прямо к дубам, так что пришлось срочно сооружать изгороди, чтобы они не разбежались.

Одно дело подгоняло другое: тут стереги овец, там расчищай непроходимый кустарник, а с корабля зовут выгружать бочки с солониной. Солонины на малом судне осталось на месяц, бочки с рыбой начали пахнуть, следовательно, кому-то надо было охотиться, рыбачить, разводить костры для вяления рыбы… Работали с рассвета дотемна, пока видели протянутую руку; ночевали на корабле. Соорудили нечто вроде парома или плота, который двигался между берегом и судном на канате, что ускорило разгрузку; положили дощатый настил, прорубили узкую просеку в лесу и потревожили небольшого черного медведя-барибала, который пустился наутек; спугнули стадо великолепных оленей и двух самок застрелили. А ночью подкралась рысь или дикая кошка и утащила овцу, вызвав немалый переполох.

На следующее утро Питер отправил меня в разведку. Напросился со мной и Генри. Так как он был еще слаб после болезни, я привязал к его поясу веревку, обмотал ее вокруг своей талии, и по утоптанной козами тропинке мы поднялись на вершину утеса. Что за вид открылся оттуда!

Всюду, куда достигал глаз, под ослепительно синим небом разливался пламенеющий океан осенней листвы — багряные, коричневые, оранжевые тона, и эти краски невиданной яркости сияли в блеске восходящего солнца так, что и рай господний, воспетый в псалмах, померк в нашем сознании. По красным лесным долинам бежали нежнейшие голубоватые тени, деревья точно парили в облаке света, но между двумя утесами бухты Покоя, как мы прозвали место высадки, было темно, и полоса тени резко отделила берег от моря, на которое солнце уже высыпало тысячи искр. А в верховьях реки, у устья которой мы разбили лагерь, не далее чем в пяти-шести милях от нас, лежала индейская деревня. Мы ясно различали высокий частокол, желтые прямоугольники созревших нив, даже какие-то ярко раскрашенные столбы. Длинные хвосты сизого дыма реяли над частоколом, на берегах реки лежали лодки или челноки…

— Не вижу оснований для паники, — сказал Питер, когда мы вернулись с вестью. — Это поселок скуанто, или тискуантум — оседлых и, насколько мне известно, мирных земледельцев. — Однако снова послал нас в качестве сторожевого отряда, но уже на второй утес.

Туда нужно было добираться по камням, меж которыми струился один из рукавов нашей реки, а потом шлепать по воде сквозь заросли дикого риса. Зерна риса были совсем спелые и вполне годные в пищу, но мы тут же забыли про это важное открытие, и вот почему: сквозь его стебли на реке мы увидели несущийся по плесу челнок.

Ход челна был подобен режущему движению алмаза по стеклу, и вместе с челноком неслась его отчетливая копия вверх дном Стоящая в челне во весь рост стройная фигура составляла с ним одно целое. Быстрые повороты челна напоминали нырки стрижа в воздухе — такие же внезапные, вольные, верткие. Иногда челн заслоняли заросли риса. Когда он вынырнул из них, его узкий нос пошел прямо на нас. Вела его девушка: две черных косы, переплетенных алыми лентами, свободно свисали вдоль ее тонкого тела. Одета она была в подобие кофты без рукавов и юбку с пестрым орнаментом по краю. Расчесанные надвое волосы облегали голову иссиня-черным блеском; их удерживала, охватывая смуглый лоб, оранжевая повязка, над которой колыхалось перо цапли. За ухом девушки был заткнут ярко-красный цветок.

Такой мы в первый раз увидели Плывущую Навстречу, дочь свободного племени скуанто Утта-Уну, и такой она останется в моей памяти навсегда. Солнце скользило по ее гладкой, словно лакированной голове, блестящие черные глаза выражали радость движения и свободы, и вся она точно вписана была в картину леса и реки. Мы забыли, зачем нас послали, забыли все на свете, стоя в тяжелых поднятых ботфортах в воде, прикрытые стеблями риса с их серебряными качающимися метелочками, и ружья праздно отягощали наши руки. Утта-Уна, Плывущая Навстречу, летела прямо на нас. Когда до нее осталось не более трех саженей, кто-то из нас большим пальцем руки сделал заученное движение. Раздался сухой звук поднятого курка.

Мгновенным торможением весла Утта-Уна остановила челнок. Все остановилось: и ее руки с веслом, отведенным назад, и ее глаза, и складки одежды, и черные косы, прильнувшие к ним. Челнок повис на воде, чуть покачиваясь вместе со своим отражением; с его высоко поднятого носа на нас смотрел смело и ярко нарисованный синей и белой краской птичий глаз.

— Ты хотеть — скальп — Утта-Уна?

Не могу передать, как поразил меня ее голос, гортанный и певучий. Уже потом дошел смысл ее слов, сказанных по-английски. Мы не шевелились. Она тихонько повела веслом и подплыла ближе.

— Зачем-иенгиз-меня-стрелять?

И засмеялась. Это было подобно тому, как если бы засмеялась вода или солнечная дорожка на ней. В ее смехе не было ни малейшего значения. Он только выражал прозрачную текучесть души.

Генри, как зачарованный, пошел по воде к ней. Вода дошла ему до пояса — он этого не заметил. Утта-Уна присела в челне на корточки, оперлась на весло, воткнутое в илистое дно, а он стоял в воде возле челна и смотрел на нее, и они беседовали. А я добрел до большого камня в воде неподалеку, сел и слушал.

Мне конечно не передать особой индейской напевности ее речи. В ней слышались отголоски печали, как в замирающем голосе свирели в летний вечер, в ней было странное сходство с говором леса, кустарника, тростника. Сначала невозможно было понять, откуда дикарка знает английский язык. Она пыталась нам объяснить; чертила что-то пальцем по воде, складывала маленькие руки шалашиком, потом, утомившись, умолкла. Когда она не хотела говорить или чего-то не понимала, то тихонько, вежливо смеялась, и это было лучше всего. Оказалось, что ее чуть было не увезли какие-то английские моряки. На их корабле она и научилась.

Мы спросили ее про птичий глаз. Она сказала: «Тотем». Заметив, что мы не поняли, пояснила так:

— Зверь-человек-родня. Каждый-индеец-свой.

Позднее мы узнали, что это знак голубой цапли, ее покровительницы. Название цапли на языке скуанто звучало очень длинно и странно и переводилось так: «Та-которая-вечно-красивая-с-белым-пером». Имя Утта-Уна перевести почти невозможно. Ближе всего его передает сочетание «Плывущая к вам навстречу»; это означает что-то вроде общительности, откровенности, дружественности.