Приключения Питера Джойса

— Не стреляйте! — возопил я и нырнул возможно глубже, чтобы освободить дорогу свинцовой пуле.

К счастью, у Тома Долсни был чуткий слух, иначе бы мне тут и конец. Он убрал ружье и высунул голову из люка, чтоб разглядеть, кто подает голос из воды, а меня тем временем отнесло ярда на три. Когда я приплыл обратно, в воду шлепнулась новая веревка.

Поверьте, ничего забавного нет в том, чтобы лезть наверх по веревке, раскачиваясь, как маятник. Но это качание меня и спасло: оно помешало индейцам прицелиться, и две благословенные дюжие руки, подхватив меня, втащили из люка в галерею.

Первое, что я там увидел, это портрет старой Киллигру, в котором торчала индейская стрела. Всю галерею заволокло дымом от горевшего блокгауза, сильно воняло порохом, и квадратное лицо честного Тома было черным от гари.

— Работы тут немного, — сказал он, всунув в мои руки ружье. — Стой у люка и почаще черпай воду да стреляй, если они появятся на реке.

— Пальцем не шевельну, Том, — сказал я, — пока мне не ответят правдиво и ясно: что сталось с моей приемной матерью?

— Никто из наших дурней ничего тебе толком не скажет, — заторопился Том, — я знаю немногим больше других, и то потому, что первым увидел дикарку еще на реке. Бог надоумил меня крикнуть ей, чтобы она поспешила в море… Кажется, она подоспела к камню вовремя. Потом челн скрылся из глаз. Живы ли они? Клянусь святым Майклом, Бэк, нам это неизвестно!

— Ладно, — сказал я, — сейчас не время, а потом я заставлю каждого из вас держать передо мной ответ. Можешь идти, Том: я справлюсь и один.

Вода была действительно нужна: в соседнем блокгаузе стойко боролись с огнем Ален и Джон де Холм. Кашляя и задыхаясь, они поочередно вылезали через люк на крышу и заливали огонь, который мало-помалу угасал. Том в это время убежал вниз, и минут через пять рявкнула крепостная пушчонка. Раздалось «ура». Тогда я покинул свой пост и отправился в правый блокгауз.

Здесь было что-то вроде лазарета: на полу, на разостланных тюфяках, лежали наши раненые, и среди них — Чик Старший. Из-под окровавленной повязки на его лбу смотрели в потолок незрячие глаза. Я опустил на них веки и сошел вниз. В нижнем этаже, тесно прижавшись друг к другу, на узлах сидели старики и дети. Томас Бланкет, с перевязанной рукой, мерным голосом читал им из библии четвертый стих главы восемнадцатой откровений Иоанна Богослова:

— «И услышал я иной голос с неба, говоривший: выйди от нее, народ мой, дабы не участвовать в грехах ее и не подвергнуться язвам ее… «

Увидев меня, он опустил глаза. Одна из старых женщин сказала ему:

— Вот ты обидел юношу, и мать его приемную убил жестокой смертью, и выгнал его — а он вернулся, чтоб «подвергнуться язвам» нашим. Чего же стоят наставления твои?

И проповедник, закрыв библию, тихо вышел из блокгауза.

Я пошел за ним. У частокола, прислонив ружья к бревнам, сидя и лежа отдыхали наши мужчины и женщины: они бились вместе, жена рядом с мужем и сестра с братом. Том Долсни весело помахал мне пальником: он хлопотал около пушки, которая закоптелым дулом смотрела в темный притихший лес. Я заглянул за бруствер. Там и сям лежали убитые индейские воины в боевой раскраске, тела некоторых из них свесились через колья частокола.

Глава XV

Все индейцы нехорошие. Они жгут врагов на кострах — этого никогда не делали добряки инквизиторы. Они пытают пленных — так не поступали мягкосердечные испанцы-конкистадоры. А все потому, что у индейцев не было кротких и любящих правителей вроде Цезаря Борджиа или герцога Альбы…

Изречения Питера Джойса

Односельчане встретили меня так, как будто ничего не произошло. Некоторые говорили: «Что, вернулся? В гостях хорошо, а дома лучше… „ или: «Вот и ты, Бэк. Свой своему поневоле брат“. И я улавливал в этих коротких приветствиях виноватую нотку одобрения. Увидел меня и Роберт дель Марш. Он широко ухмыльнулся и подошел ко мне с протянутой рукой. Дель Марш, который усерднее других тащил мою бабку в воду, к проклятому камню, и смеялся надо мной, когда я умолял ее спасти! Все пережитое всколыхнулось, и я ударил его изо всей силы кулаком в лицо.

Он был богатырского сложения, поэтому устоял на ногах, сплюнул кровь, вытер губы и сказал:

— Не торчи, Бэк, около амбразуры: подкрадутся и пустят стрелу.

С тем и отошел в сторону. Убитые лежали и с нашей стороны частокола, тела индейцев вперемежку с телами моих односельчан. Среди них были две женщины. На северной пушке, обняв ее руками, лежала девушка — это была Люси Блэнд. Отец ее, Джон Блэнд, стоял около. Глаза его странно блуждали. Он схватил меня за руку и зашептал:

— День судный пришел, и спустился огонь с неба. Слышишь, как тихо? То веет своими крыльями Азраил, ангел смерти. Скоро прилетят черные нетопыри, и станет светло, и смрадно, и грозно в пламени адовом…

— Рехнулся, — проворчал дель Марш, забивая пулю в ствол ружья. — Не слушай его, малыш. Вставай сюда, бери ружье. Знаешь притчу про кота, которому крысы отгрызли лапу? Хозяин сделал ему деревянную, и как поступил кот? Стал лупить ею крыс по головам! Так и мы!

Раздался глухой рокот барабанов, потом гортанная перекличка лесных голосов. Из леса показался воин в рогатом шлеме, в шкуре черного медведя. У него была палица и щит, он ударил в щит палицей и что-то прокричал.

— Не пали из пушки, Том, — крикнул дель Марш. — Они что-то предлагают…

Воин с рогатой головой продолжал что-то выкрикивать. Это был не кто иной, как наш знакомый — Низко Летящий Ворон. Потом он снова ударил палицей о щит, и из леса вышли вереницей воины, которые несли в руках копья с развевающимися шкурами или тряпками на концах. Процессия обошла наш частокол в стройном порядке, потрясая знаменами. Затем воины вдохновились на какую-то судорожную пляску, во время которой приблизились к частоколу и воткнули копья в землю. Ворон снова сказал речь, после чего воины, оставив свои знамена там, где они стояли, чинно удалились вместе с ним.

— Это что — опахала? — кричали наши. — И впрямь сегодня жарко, льдины — и те обмахиваются веером!

Дурачества прекратились, когда всмотрелись в эти своеобразные значки, торчавшие перед нашими глазами на уровне верхнего среза частокола. С места мне не сойти — это были скальпы! Да, множество скальпов, не менее тридцати-сорока. Человеческие волосы, аккуратно натянутые на обручи с какими-то знаками по краям; в дальнейшем мы узнали, что индейцы рисуют их, чтобы точно указать, как и когда убит владелец скальпа. Так, топорик означал смерть от томагавка, красный круг — что дело происходило днем и так далее. Вот какая обстоятельность!

Ветерок шевелил эти страшные знамена из человеческих волос: русых, черных, каштановых, седых. Были и рыжие. Да, ярко-рыжие длинные волосы, и, конечно, я их узнал. Среди волос, снятых с людей экипажа «Голубой стрелы», был и ее скальп — дамы старинного английского рода, бесславно, нелепо и неправедно погибшей в этих лесах. Из-за чего? Из-за смешной ошибки, из-за неутолимой жажды новых кровавых приключений, из-за гремящей, как набат, мечты, окончившейся лепетом маленького бубенчика. И вся ее великолепная, сверкающая, страшная эпопея, с длинным списком невероятных подвигов и преступлений, ныне отозвалась в моих ушах жалкой болтовней золотой погремушки.

Я наскоро объяснил нашим, что все это означало. Языком своих кровавых символов индейцы рассказывали, что с нами будет. Нас ждет такая же участь, предупредили они, как этих презренных, кровожадных бледнолицых, которые вторглись к ним со своими непонятными речами и нелепыми требованиями. «Смотрите, что сделали с этими белыми! То же будет и с вами!»

— Крышка, — кратко подытожил дель Марш, осмыслив мой рассказ.

— Это суд божий, — добавил Том Бланкет. — Это возмездие. Мы поступали неправо. Но неправо поступили и те, что с корабля вторглись в эти тихие леса с мечом и огнем. Не потому ли свершилось сие гибельное нападение, что ему предшествовал тот корыстный поход?

— Все ясно, — сказал я, заряжая ружье. — Остается ждать помощи с запада.

В лесу загудели барабаны, раздалось ужасное улюлюканье, заныли тетивы, и воздух рассекли десятки стрел. В ответ мы затянули псалом Давида: «В свой срок придет господь — тогда… — Пауза. И — дружным ревом: — …не жди спасенья — жди суда!»

И у этих врагов была та же тактика — выскакивать из-за деревьев, плясать и завывать, пуская стрелы, — но теперь индейцев было много, целое племя абенаков и отряд союзных с ними пекота, человек полтораста. Единственное, чего им не хватало, чтобы с нами покончить, это согласованных действий. Каждый воин сражался сам по себе: лез на частокол и прыгал на нас оттуда, появлялся, где не ожидали, и тут же падал от удара прикладом, от пули. Иногда настроение у атакующих менялось и часть бежала в лес, по пути оборачиваясь и прицеливаясь стрелой в защитников форта или грозя им томагавком.

В такую именно минуту я снова увидел Низко Летящего Ворона с группой старшин. В полном боевом оперенье, не считая нужным прятаться за деревьями, они стояли на открытой поляне в величественных позах и стыдили малодушных, указывая на нас рукой: туда, на частокол! Я сообщил о них Тому Долсни. Том хорошо знал свое дело, он и в Англии имел славу хорошего канонира. Один он действовал у пушки, один он ее наводил. А когда она рявкнула огнем, рассеивая визжавшую по-кошачьи картечь, мы увидели смерть Ворона и смерть его товарищей. Но и нас она посетила. Стрела поразила Томаса Бланкета в грудь. Держась рукой за ее древко, он произнес:

— В руки твои, господи…

В ту же минуту на плечи дель Марша спрыгнул воин огромного роста, вцепившись в него, как рысь. Иомен крякнул, завел свои лапищи за спину и схватил индейца за лодыжки; потом сорвал его с себя и швырнул. Смуглое тело ударилось о частокол и легло к его подножию безжизненным. Дель Марш утер пот, взглянул на лежащего проповедника и сказал свое надгробное слово:

— Крепкий был Том-мельник. Моисей — и то бы его не переспорил!

Снова пальнул Долсни, и снова отхлынули индейцы. Нас мало осталось, сорок пять человек, считая с женщинами, и пришло время отступать. По команде дель Марша женщины стали уносить тела павших в блокгаузы. Тут на возвышение перед частоколом взобрался Джон Блэнд. Махая руками, вертясь, словно мельница, так что вздыбились над его головой седые волосы, он неистово выкрикивал какую-то мешанину из пророчеств Амоса и Иеремии 154: «И поражу дом зимний вместе с домом летним, и исчезнут домы с украшениями из слоновой кости, и град сей опустеет, останется без жителей!» Первая стрела воткнулась ему в плечо. Он скривился от боли, но продолжал кликушествовать, называя себя пророком Осией, предсказывая гибель Самарии 155 и тому подобное. Вторая стрела, третья… Казалось, он, как магнит, притягивает стрелы. Когда его тело свалилось к подножию частокола, оно было так утыкано ими, что страшным образом напоминало дикобраза.

Чик Младший меж тем кончил свои приготовления — в руках его оказался глиняный горшок с крышкой, набитый порохом. Он поджег фитиль и швырнул его за частокол. Описав дымную дугу, самодельная граната разорвалась в самой гуще атакующих. Наступило полное замешательство. Враги толпой скрылись за деревьями.

— Картечь кончилась, — сказал Том Долсни. — Надо уходить!

— Конец, — сказал дель Марш и плюнул с яростью, потому что в плече его торчала стрела. Он вырвал ее и побежал прочь от частокола, подхватив раненую руку здоровой. Еще раньше к блокгаузу бросились женщины. Том, скорей по привычке старого канонира, чем по необходимости, заклепал обе пушки гвоздями и тоже, ругаясь, бросил свой пост. Я ушел одним из последних и, захлопнув за собой двойную дубовую дверь, заложил ее железной лапой засова.

Когда между нами и смертью оказались дубовая, усаженная гвоздями, в руку толщиной дверь и бревна стены, каждое с туловище мужчины, настало молчание. Наблюдатели приникли к окнам блокгауза и галереи, высунув из них дула ружей; женщины в молчаливом согласии образовали цепь, чтобы тушить огонь, если его снова принесут зажженные индейские стрелы. Молчание было тугое, словно сжатый кулак: раненые не смели стонать, старые люди, подперев ладонями головы, сидели молча, в позах смиренной готовности к худшему. Губы их двигались почти беззвучно, и слова шелестели, как листья:

«Во имя отца и сына… „ — «Верую в тебя, вседержитель… « — «… ибо не ведают, что творят“.

Роберт дель Марш, крепко прикусив губу, положил на тряпку барсучий жир и правой рукой сделал себе перевязку. Чик Младший стоял у тела брата; оперев подбородок о срез ружейного дула, он смотрел на мертвого жадно, вопросительно, точно ждал от него указаний. Том Долсни, приземистый хлопотун, наготовил пыжей и зарядов и деловито изучал помещение, как бы спрашивая себя, что же еще надлежит совершить. Ален Буксхинс успокаивал сурка, нежно прижимая его к животу. Джон де Холм молился.

— Почему не суются сюда краснокожие горланы? — выглянув в окно, удивился дель Марш. — Эге, они все еще чистят перышки: Чик здорово их подпалил!

— Проповедник помер, — сказал Чик. — Теперь некому произнести нужное слово. Брат мой — вот он бы мог…

— Так и быть, я скажу тебе нужное слово, — отозвался дель Марш. — Ступай-ка, брат Чик, в тот блокгауз, который горел, да посмотри, как там порох. Сделай фитиль из пеньки, промажь его салом хорошенько и от бочек проведи сюда. Вознесемся, братья, дружно. И скальпы свои захватим на небеса, и индейцев дюжину-другую. Как, Бэк, согласен вознестись?

— Идет, — сказал я. — Последний из нас подожжет фитиль. Отличный выйдет фейерверк.

— Да, — сказали в углу, — это правильно и мудро. Ибо так Самсон 156 в последний миг жизни унес с собой филистимлян 157.

Дети серьезно, блестящими глазами смотрели на взрослых. Мальчуган лет шести осведомился, не будет ли это больно. Его успокоили, и он затих. Одна из женщин заплакала: у нее на коленях уснула девочка. «Пусть я, — тихо сказала мать, — но дитя за что? Ведь не смыслит еще…»

— Надо о погибших сказать слово, — тревожился младший Чик. — Нехорошо же это. Кто-то должен о них сказать, пока мы живы.

Он все оглядывался, как бы в поисках оратора. Но ответил ему опять дель Марш: «Вот тебе верное слово: ступай к бочкам!» И Чик покорно ушел. А дель Марш попросил меня:

— Скажи хоть ты это слово, Бэк. Человек ты молодой, но сведущий. И, как оказалось, верный до глупости.

— О каждом скажи, — попросили женщины. — Каждый павший его достоин. Когда мы уйдем следом, кто-нибудь скажет и о нас.

Все глаза обратились ко мне. Что случилось со мной? Я затрепетал, как Блэнд накануне своих откровений, кровь бросилась мне в лицо, и волосы встали дыбом. Кажется, в последний раз я почувствовал в себе грозную силу «внутреннего озарения».

— Во-первых, о Томе Бланкете, — начал я, и настала тишина внимания. — Не добр он был и не мудр — не стану лгать. Но был до конца с нами, свято верил в то, что делал, и умер как мужчина.

— Аминь, — одобрили меня. — Продолжай.

— Джон Блэнд был вовсе плохой, завистливый человек. Это он оклеветал мою приемную мать. Но пусть и ему откроется свет, ибо очень уж сильно он пострадал.

— Аминь, — согласились слушатели.

— С ними и всех других упокой ты, господи, — громко пророчествовал я. — Люди были темные, принимали день за ночь. Но жаждали истины, искали ее бескорыстно и долго, в трудах и мучениях невероятных. И положи ты, господи, на одну чашу весов ошибки и преступления наши, на другую — горести и страдания. И увидишь, что перетянет. А тогда простишь нас и примешь в лоно свое!

— Вы слышали слово, — сказал дель Марш. — Лучше не скажешь. А теперь — за дело! Закрыть окна матрасами! Протянуть фитиль сюда, да не топтать его ногами! Том Долсни, бери на себя окна, что на восток, западные возьмет Чик, а я и Бэк — те, что над дверью. Крыша — ваше дело, Ален и Джон! Вы, женщины, заряжайте и передавайте ружья. Разрази меня гром, если не отправлю я в ад еще с десяток пернатых этих чертей, праведно это будет или неправедно!

В окно было видно, как индейцы лезут через частокол — неустрашимо, прямо под наши пули. Но дель Марш запретил стрелять, потому что хотел узнать, что они будут делать. А также потому, что пуль осталось мало — по десятку на человека. Один из индейцев — судя по одеянию и осанке, начальник — бесстрашно подошел к двери и постучал в нее обушком томагавка:

— Иенгиз иметь уши. Абенак говорить.

— Говори! — прогремел дель Марш.

— Ты много послал индеец далеко. Не вернуть совсем. И много-много белый воин теперь спать — не разбудить. Ты сидеть большой дом, крепкий, бросать абенак громкий огонь. Не надо! Глаза-огонь, закрыть, абенак свои воин уноси, уходи. Всё.

Подумав, он добавил, старательно выговаривая слоги: «Все хо-ро-шо!»

— Брешешь ты, краснокожий, — ответил дель Марш. — Первый напал, а теперь хитришь?

Абенак помолчал — не скажут ли еще чего-нибудь? Потом возразил:

— Белый иметь два языка. Красный — один! — Он поднял вверх один палец. — С моря пришел много-много белый, злая скво с ними. Сидел большой зверь… Смотри!

Индеец вынул из-под плаща лошадиный череп, очищенный от мяса — очевидно, вываренный, — и показал.

— Ладно, счет сходится, — сказал дель Марш. — Забирай своих убитых приятелей и уходи, да смотри у меня — без хитростей! А если вздумаешь…

И тут со всех сторон застучали выстрелы.

Они были частыми, как град. Пули, щелкая, впивались в стены форта — мы, будучи внутри, слышали их ноющее пение. Абенак пошатнулся, провел ладонью по груди и упал на колени. Приподнимаясь, он что-то запел. Странно, но я почувствовал, что ему больно, очень больно, нестерпимо. Потом он упал вниз лицом. Индейцы разбегались, перелезали через частокол и падали. Спустя минуту форт опустел.

Глава XVI

Надпись на печати колонии. Провидение гласила: «Любовь все побеждает». Под надписью изображена связка стрел.

Я долго думал: почему стрелы? Если речь идет о христианской любви к ближнему, лучше уж нарисовать пушки.

Изречения Питера Джойса

Отряд ополченцев из Коннектикута перехватил все лесные тропы и окружил индейцев с трех сторон — с четвертой была река. До вечера окрестности потрясала пальба, и эхо, дробя, разносило выстрелы до самого моря.

Горсть оставшихся в живых индейцев заставили вырыть общую могилу и уложить в нее собратьев; затем на индейцев-могильщиков надели кандалы и увели, чтобы продать в рабство. И ополченцы ушли, объявив на прощанье, что им плевать на все договоры и прочие любезности Массачусетса с индейцами.

Они это скоро еще раз доказали. С помощью других поселенцев молодцы из Коннектикута заживо спалили на берегах Мистик Ривер семьсот человек пекота с женщинами и детьми — наш дель Марш участвовал в этой отвратительной бойне. И эти убийцы впоследствии объявили три своих деревушки — Хартфорт, Уэзерфильд и Уиндзор — государством и долго потом чванились, что дали Америке первую конституцию.

Но в минуты избавления нам, разумеется, было не до этого: сам Питер Джойс, изгнанный руководитель колонии, ворвался в форт! Он исхудал, как зимний заяц, и был зол, как голодная рысь. Женщины и ребятишки кинулись ему в ноги, поднялся благодарственный вой и плач, но это его нисколько не тронуло: он разразился обличительной речью в адрес живых и мертвых и вывел как по-писаному, что мы вполне заслужили свою участь. После этого благодетель наш без дальнейших объяснений завалился спать и проспал ровно двое суток.

Что касается меня, то я очутился в медвежьих объятиях — угадайте кого? — Боба ле Мерсера! Боб нещадно колол мои щеки отросшей бородищей и кричал, что он страх как соскучился по стонхильцам, особенно — по мне! Как выяснилось между прочим, дела свои бедный скиталец обделал весьма недурно.

— Это господь помог тебе, Боб.

— Бобры, сэр, бобры! Вот они! — И он пнул ногой туго набитый мешок. — Такие милые твари, Бэк, — наши стонхильцы, только с хвостами! И жаль их ловить, да необходимо вызволить из Англии семью. Деньги уже высланы через голландских купцов, которым я шкурки сбывал, они почестней. Ох и влетит мне от мистрис ле Мерсер за долгое молчание!

Про свои скитания по всему побережью, от Виргинии до Коннектикута, Боб потом рассказывал мне каждый вечер в течение года, так что они мне невыносимо надоели, и я их опускаю. Главное, о чем он мечтал, совершая свои бобровые экспедиции, это, как бы заняться землей. Если его уговорить остаться у нас, думал я, поселок наш травой не зарастет.

Оказывается, Боб знал Криса Холкомба: не кто иной, как Крис, переправил его на своем кече из Виргинии в Коннектикут, в Хартфорт. Там ле Мерсер прослышал от дровосеков про наше поселение, но все не решался наведаться, памятуя про свой должок компании.

— А Питера где ты встретил?

— Он сам явился в Хартфорт к тамошнему проповеднику Тому Хукеру просить военной помощи. Представляешь, Бэк, как мы спешили с ним сюда!

Про Алису Боб ничего толком не знал, кроме того, что какая-то мисс приплыла с Холкомбом в поселок скуанто и подняла страшный шум, требуя, чтобы нашли Питера Джойса. Ну, а вдова Гэмидж…

— Как, моя бабка жива? Ой, Боб, повтори это сто раз!

— Жива, Бэк, это так же верно, как то, что она обозвала меня «непутевым, зря шатающимся Нимвродом… 158» Не скажешь ли, Бэк, что это за тип?

Невесело было в поселке. Вороны и коршуны вились над лесом, истошно ревела и блеяла некормленая, непоеная скотина; от сгоревших домов несло тлением и гарью, и около них, потупя глаза, мыкали горе уцелевшие. На лесной поляне захоронили мы наших мертвецов и прочли про себя молитвы — кто какую знал. Питер все спал, и будить его не смели. Он сошел вниз, когда мы уже взялись за хозяйство. Сошел угрюмый и заспанный, с таким недобрым взглядом впалых глаз, что все расступились перед ним со страхом и почтением. Буркнул:

— Составьте списки, кто жив, кто мертв.

За это, конечно, взялся я. Пока из-под моего пера выходил длинный столбец с именами павших, Питер читал его через мое плечо. Потом он вызвал мужчин: дель Марша и других. Велел мне прочесть список вслух. Сказал нам:

— Теперь каждая семья без кормильца — ваша семья. Соединяйте все ваши участки в один и живите как вначале — сообща. А список павших надо высечь на камне и этот камень поставить у входа в форт на вечные времена.

Сказав это, Питер в одиночестве удалился на утес — ни дать ни взять, пророк Моисей после ссоры со своими подопечными. На самой верхушке утеса поставил он шалаш, и я навещал его там один — больше он никого видеть не желал.

Часами сидел он на вершине утеса на камне, около костра, охватив колени длинными руками. Курил индейскую трубку, смотрел на сияющие лесные дали и молчал. Мрачно глядели его глаза из провалов глазниц, сухая кожа обтянула скулы, и рот кривила гримаса.

На пятый день, когда я принес ему еды, он заговорил сам с собой — медленно, по-стариковски глядя в землю, — о каком-то Неемии 159, что жил при дворце царя Артаксеркса 160. Узнав о тяжелом положении своего народа, Неемия этот плакал и постился. Потом отстроил Иерусалим. А когда вернулся через двенадцать лет, все было по-старому: и жадность жрецов, и ростовщичество, и несоблюдение обычаев…

— Не к тому ли, скажи, привели и мои усилия? — спросил Питер, подняв на меня одичалый взгляд.

Что я мог ему сказать?

— Кто я такой? — обреченно бормотал он. — Длиннорукая нелепая обезьяна, от которой отворачивается даже любимая женщина. Кто вложил в меня великие планы и чаяния? Я смешон, да, мальчик? Мне бы шутом быть, носить колпак с погремушками. О, зачем я не шут!

Он со стоном ударил себя кулаком в лоб.

— Они презрели мои усилия, потому что я не пророк ихнего толка! Подобно свиньям, они растоптали плоды, что я им нес! Я смешнее того испанца, Бэк… нет, ты не знаешь его. На мне его ржавые латы и жестяной шлем, и хохот глупцов гремит над моей набитой бреднями башкой!

И, охватив голову руками, он повалился на землю. Не зная, чем его утешить, подавленный безмерной скорбью такого сильного человека, я бессмысленно озирал даль. И вдруг вижу: на реке, как встарь, показалась Плывущая. Челн ее бодро рассекает воду, на носу зорко смотрит Птичий Глаз, а в челне кроме нее еще трое!

Когда я сбежал вниз, рискуя сломать себе шею, челн уже ткнулся в берег. Из него первой вышла моя добрая матушка, мистрис Катарина Гэмидж. Широкое лицо ее по-прежнему было румяно и спокойно, но в каштановых волосах запуталась яркая седина.

— Мальчик мой, не обращай на это внимания — ты жив! Несчастная, я так боялась услышать о тебе плохое…

Потом вышел Генри. Он сказал:

— Вот м-моя жена, Бэк, — и подтолкнул ко мне смущенную Утта-Уну. — Я усыновлен племенем скуанто, и знаешь, это оч-чень интересно! У меня есть тотем и новое имя: Ха-я-но, что значит «Путь по воде»!

Потом Плывущая скромно отступила в сторону, чтобы я мог увидеть мисс Алису…

После всяких излияний и рассказов моя бабка захотела навестить Питера в его заточенье. Я отвел ее на утес и, по требованию Питера, оставил их наедине. Оставил я их вдвоем, значит, и возвратился к Алисе, которая изнывала от любопытства: ну, что. как они встретились?

— Обыкновенно, — говорю. — Поздоровались…

— О, какой же ты недалекий, какой слепой! И ты воображаешь, будто повесть, которая началась в Стонхилле и продолжается здесь, — это про твоих односельчан, про тебя, про меня? Пойми же, это никем не замеченная история несчастной любви двух одиноких людей, слишком умных и твердых, чтобы поставить чувство во главу угла! И если бы я написала большую грустную ораторию на тему о том, что случилось со всеми нами, то любовь Питера Джойса и Катарины Гэмидж звучала бы в ней как органный пункт!

— А что такое органный пункт?

— О, это нечто основное, постоянное и величественное, но в то же время звучащее скромно и приглушенно… Ох, не приставай ко мне, Бэк: у тебя не такое ухо, чтоб слышать органный пункт!

Вы что думаете: бабка с Питером и впрямь говорили о чем-нибудь таком чувствительном и слезливом? Э, вздор. Когда я снова поднялся к ним, они с жаром обсуждали решение массачусетского синода, который, собравшись в Нью-Тауне, постановил изгнать из общин некую Энн Хетчинсон 161. Изгнанницу со всей ее родней в лесах не то загрызли волки, не то убили индейцы. «Изуверы, темные души… — мрачно повторял Питер. — Не лучше женевских кальвинистов».

— Бостонский проповедник, которого вы, Питер, видели у скуанто, — один из них, — сказала бабка. — Он возмущался, что меня, тяжело заболевшую от бесчестья, Утта-Уна пользовала травами, он называл меня «Роджером Уильямсом 162 в юбке» и грозил участью Энн Хетчинсон!

— Кто такой Роджер Уильяме?

— Как, Питер, вы не знаете этого замечательного человека? Недалеко отсюда им основана новая колония Род-Айленд, где принимают людей любой веры, включая антихристову. И говорят, там не платят никаких налогов даже королю. Я ответила бостонцу, что скоро вся страна будет подобна Род-Айленду… Вы так спешите, Питер?

— Да. Я ждал только вас. Простимся, Кэтрин… и с тобой, Бэк.

Он поднялся и стал на краю утеса — высокий, нетерпеливый, с заплечным мешком и ружьем за спиной. А за его широкими плечами, отделенные от нас толщей необозримого воздушного пространства, уходили в пустоту провалы скал и лесных массивов. Их очертания, чуть намеченные слабыми красками отдаленности — зеленой, голубой, коричневой — были растворены в солнечном блеске и были так разнообразны в своих переливах и оттенках.

И он сказал на прощанье речь. Она начиналась… Нет, лучше я отнесу ее на самый конец, хорошо? Она очень эффектна и именно там, в конце, произведет самое выгодное впечатление.

Так, по крайней мере, учит меня Алиса: «Скажи главное в конце!»

А пока подведем итоги. Пуритане, видите ли, считают, что сам Иегова, зиждитель Вселенной, прежде чем перевернуть страницу своих деяний, проводит под ними жирную итоговую черту.

Еще до первых льдин в бухте Покоя, как раз в день благодарения 163, в первый понедельник ноября, бросил якорь корабль — нет, не наш флейт, но другое, английское судно. С ним прибыл мистер Уорсингтон. Он привез не только нужные нам изделия, но и партию переселенцев из Девоншира, а также семейство ле Мерсеров, трех горничных из Бостона с мужьями — и, всем на удивление, пьянчужку Уорвейна.

У Боба был теперь другой, степенный вид: он носил голландский жилет цвета пареной репы, с золотым горошком по всему полю. Бывший констебль стал именитым бостонским мастером «пружинных и иных механизмов» и сумел раньше срока выкупиться на волю.

Он рассказал, что в Бостоне нашим землякам, Пенруддоку и Оубрею, живется неплохо, хозяева их не притесняют, и бакалавр слывет там столпом учености. Что же касается проданных в Виргинию, то сам мистер Уорсингтон ничего не смог о них разведать, потому что в Виргинии и Мэриленде то и дело происходят беспорядки из-за каторжников и прочей сволочи, которую туда в избытке посылает правительство.

Матросы нового судна, под руководством Боба ле Мерсера, применили ускоренный способ лесоповала: подпиливали большие деревья с таким расчетом, чтобы, падая от ветра, они ломали и рушили несколько малых. Этим варварским средством наша община воспользовалась, чтобы поскорей отстроиться после июньского разорения. Наш дом был восстановлен раньше других, чему помогла шкатулочка Алисы, захваченная ею с «Голубой стрелы».

Кстати, о «Голубой стреле». Крис Холкомб не мог успокоиться, пока не раздобыл о ней сведений от рыбаков побережья, и были они неутешительны: «Стрелу» видели у берегов Мэна на мели, с пробоиной ниже ватерлинии. Крис, конечно, отправился туда на своем кече, нашел люгер и осмотрел его снаружи и внутри.

Судно оказалось пустым. Ни людей, ни лошадей. Капитанская каюта, куда Крис проник не без усилий из-за большого крена, к его великому сожалению, была очищена от всего, что там хранилось. Холкомбу достались только пустые бутылки, подушки и рыцарские доспехи, один из которых и сейчас стоит в холле нашего дома.