Библиотека исторической прозы для детей и юношества - Чингиз-хан

Посол, сделав грустное, озабоченное лицо, начал перебирать перламутровые четки, намотанные на левую руку.

– Я расскажу про многие вещи, от которых отрекается разум, – сказал он. – Так далеки они от всего привычного. Часто я сам не верю истине этих рассказов… Но если я скажу, что все они ложь, то все же ты захочешь узнать, что это за ложь? Поэтому я буду говорить то, что я слышал. Все люди ошибаются. Если кто-нибудь станет утверждать, что он достиг непогрешимости, то с ним нечего и разговаривать!..

Махмуд-Ялвач остановился и, подняв брови, следил с удивлением, как быстро записывал его слова молодой писарь. Тростниковое перо легко бегало по листу бумаги, и слово за словом ложилось ровной строкой, начертанное красивой арабской вязью.

– Зачем этот юноша записывает все? Ведь я еще ничего не начал говорить о татарах!

– Это не юноша, – ответил летописец Мирза-Юзуф. – Это девушка Бент-Занкиджа… Я стал слепнуть, и рука у меня дрожит. Но мне стала помогать внучка. Она так легко и красиво пишет, точно лучший арабский каллиграф. Но я не уверен, что эта девушка надолго останется моей помощницей. Она уже сочиняет песни про «радость черных глаз» и про «родинку на щеке», поэтому я боюсь, что она скоро покинет меня… Тогда мне придется сложить руки на груди и лечь лицом к «священному камню» [79]…

– Я не оставлю тебя, дедушка! – сказала она, не поднимая глаз и продолжая писать.

Старик снова обратился к послу:

– Падишах обещает тебе высокую награду за все, что ты скажешь, за все важное, что нам полезно знать. Было бы прискорбно, если бы из-за нашей беспечности страна ислама вдруг подверглась нападению сильных врагов! Ведь ты правоверный, как и все мы? Сумеешь ли ты вовремя предостеречь нас? Великая награда ожидает тебя…

– Мне ничего не нужно! – сказал посол вздыхая. – Пусть наградой за все понесенные мною труды в скитаньях по вселенной будут молитвы за меня благочестивых правоверных, дабы в день последнего суда я проснулся в ряду воскресших праведников!

Насмешливая улыбка скользнула по устам девушки. Она вскинула недоверчивый взгляд на посла, на его упитанное тело и руки с золотыми перстнями. Посол молчал, обдумывая каждое слово.

– Да будет так! – сочувственно сказал старый летописец.

Тощий слуга-раб с длинными седыми волосами принес серебряный поднос с различными сластями и поставил перед гостем. Он налил из глиняного кувшина темно-красного вина в серебряную чашу.

– Испробуй старого вина из дворцового подвала, – сказал летописец. – Первое, что нам важно знать, – что это за народ монголы и татары? Где они живут? Сколько их? Какие они воины? Они появились на нашей границе так внезапно, точно страшные яджуджи и маджуджи, выброшенные из огненного чрева земли лукавым Иблисом [80].

Посол стал объяснять:

– И монголы и татары – степняки; живут они рядом, в восточных отдаленных странах, и неспособны к оседлой жизни. Их обширные земли представляют пустыню, травообильную и маловодную, пригодную коню, барану и верблюду, потому что этот скот потребляет много травы и мало воды…

Летописец прервал посла:

– Нам важно знать, опасны ли они для нас как войско?

– Я был бы предателем ислама и подлым лгуном, если бы сказал, что монголы и татары менее опасны для соседей, чем страшные яджуджи и маджуджи…

– Да спасет нас аллах! – воскликнул старик Мирза-Юсуф.

– Они природные воины, сто лет они враждуют друг с другом, одно племя против другого племени… Сегодня какой-нибудь татарский хан имеет тысячу лошадей, огромное стадо баранов и сотню полуголых пастухов, всегда недовольных, всегда голодных, потому что у каждого пастуха есть голодная жена и голодные дети… Когда хан видит, что его пастухам стало невтерпеж и они рычат, как звери, он им приказывает: «Идем войной на соседнее племя! Мы вернемся сытыми и богатыми!» Хан отправляется со своими пастухами в поход… А резня кончается тем, что иногда этого хана с колодкой на шее продают вместе с его скотом и пастухами по четыре дирхема за голову, а покупает их третье соседнее племя или купцы, скупщики рабов…

– Для чего ты все это рассказываешь? – укоризненно сказал летописец. – Нам важно знать не о рабах или других таких мелочах, а о войске татарского хана, об его оружии, о числе и о военных качествах его воинов!

Посол не торопясь отпил вина.

– Для того чтобы пройти к горе, – сказал он, – иногда приходится сперва обойти встречные реки, озера и солончаки…

– Почтенный гость, расскажи нам сперва не о солончаках, а о татарском падишахе.

– Хорошее, душистое вино в подвалах хорезм-шаха! – невозмутимо продолжал Махмуд-Ялвач. – Желаю царствовать ему без горя до конца жизни… Среди воинственных татарских ханов один, по имени Темучин, отличался особой удачей в битвах, жестокостью к врагам, щедростью к сторонникам и стремительностью в нападениях. Этот хан Темучин раньше видел немало бедствий. Рассказывают, что юношей Темучину пришлось быть даже рабом и с деревянной колодкой на шее исполнять самые тяжелые работы в кузнице враждебного племени [81]. Но он бежал оттуда, убив своей цепью сторожа, и потом много лет провел в войнах, стремясь к власти над другими ханами… Ему было уже пятьдесят лет, когда ханы провозгласили его великим каганом и подняли на «белом войлоке почета» в надежде, что Темучин будет исполнять желания знатнейших ханов… Но Темучин подчинил всех своей воле, избрал себе новое имя – «Чингиз-хан», что значит «посланный небом», разгромил и обратил в рабство непокорные племена, а их вождей сварил живыми в котлах…

– Как это ужасно! – вздохнул летописец. – Но ты рассказываешь страшные сказки, а не говоришь о войске великого владыки татар!

Посол выпил еще чашу вина, и летописец уже посматривал на него с боязнью. «Дворцовое вино крепкое… Успеет ли посол рассказать все, что нужно хорезм-шаху, или заснет?» А тощий старый слуга опять подлил вина в серебряную чашу.

– Я именно говорю о войске, – спокойно возразил посол. – С того дня, как Чингиз-хан был объявлен великим каганом, все татары, раньше враждовавшие, стали его единым покорным войском. Он сам разделил татар на тысячи, сотни и десятки и сам назначил над ними своих тысяцких, сотников и десятских, отвергнув родовых ханов, если он им не доверял. Он также провозгласил через гонцов новый закон, что ни один кочевник не смеет враждовать с другим кочевником, грабить или обманывать другого кочевника, за каждый такой проступок последует от него одно наказание – смерть!

– А разрешает ли закон Чингиз-хана грабить и обманывать людей другого, не татарского племени?

– Разумеется! – сказал посол. – Это даже считается у них особой доблестью: ограбить, обворовать или убить человека другого, не татарского племени.

– Понимаю, – прошептал летописец. – А что сказали простые скотоводы? Уменьшился ли их голод?

– Чингиз-хан провозгласил, что подчиненные ему племена составляют единственный во вселенной, избранный небом народ, что они будут носить отныне имя «монголы», что означает «побеждающие»… Все же остальные народы на земле должны стать рабами монголов. Непокорные ему племена Чингиз-хан вычистит с равнины земли, как сорные, вредные травы, и останутся жить одни монголы.

Летописец всплеснул руками.

– Значит ли это, что татарский каган и к нашей границе пришел с требованием, чтобы правоверные ему подчинились?.. Но у нашего падишаха огромное войско смелых воинов, которые сражаются, как львы, под священным зеленым знаменем ислама. Ведь это безумие, это детская сказка думать, что такое доблестное, мусульманское войско, такой прославленный полководец, как хорезм-шах Алла эд-Дин Мухаммед, покорятся безумному хану простых скотоводов! Священная тень самого пророка витает над нашим войском и ведет его к победам!

Посол сложил пухлые руки на грузном животе, вздохнул и закрыл глаза.

– Я же предупреждал тебя, что ты назовешь мои рассказы баснями и сказками!

– Нет, нет, почтенный гость! Говори дальше! Я слушаю тебя, хотя слишком необычно, невероятно все, что ты говоришь.

Посол выпрямился. Девушка заметила, что глаза, его горели умом и бодростью, но он снова как будто устало закрыл их и вяло продолжал:

– Татарский каган видел, что жадность ханов не уменьшилась, что голод и нужда простых пастухов усилились, что татарский народ накопил силу, которую он раньше тратил бесплодно во взаимной резне… Поэтому, чтобы простые скотоводы не пошли против своих ханов, Чингиз-хан решил направить эту накопленную силу в другую сторону… Он созвал курултай (совет) знатнейших ханов и сказал им: «Вам скоро предстоит великий поход. Вы вернетесь с войны увешанные золотом, гоня табуны коней, стада скота и толпу искуснейших рабов. Я досыта накормлю беднейших пастухов, я оберну их животы драгоценным шелком, каждому дам несколько пленниц… Мы покорим богатейшую страну, и все вы вернетесь такими богачами, что у вас не хватит вьючного скота, чтобы притащить добычу к вашим юртам…» Весной, когда степь зазеленела хорошим подножным кормом, Чингиз-хан повел конное голодное войско на древний богатый Китай… Он разметал встречные китайские войска, он носился, как буря, по стране, обратил в золу и пепел тысячу китайских городов, и только через три года войны, покорив половину Китая, отягченный безмерной добычей, он вернулся в свои степные кочевья…

– Да хранит нас аллах от этого! – прошептал летописец.

– Все, что я сказал, опять кажется тебе сказкой, а между тем все это правда!

– Скажи, пожалуйста, почтенный Махмуд-Ялвач, какой с виду этот необычайный полководец Чингиз-хан?

– Он высокого роста, и хотя ему уже больше шестидесяти лет, он еще очень силен. Тяжелыми шагами и неуклюжими ухватками он похож на медведя, хитростью – на лисицу, злобой – на змею, стремительностью – на барса, неутомимостью – на верблюда, а щедростью к тем, кого он хочет наградить, – на кровожадную тигрицу, ласкающую своих тигрят. У него высокий лоб, длинная узкая борода и желтые немигающие глаза, ка у кошки. Все ханы и простые воины боятся его больше пожара или грома, а если он прикажет десяти воинам напасть на тысячу врагов, то воины бросятся, не задумываясь, так как они верят, что победят, – Чингиз-хан всегда одерживает победы…

– Я прожил много лет, – сказал летописец, – и видел много славных, храбрых полководцев, но таких людей, как ты описываешь, мне встречать не приходилось… Очень похожа на сказку твоя речь… Объясни мне, если можешь, почему татарский каган, сделав богатым каждого пастуха, теперь вдруг сам оказался на нашей границе, так далеко от своей родины?

Посол допил чашу вина, снова закрыл глаза и сильно покачнулся. Летописец сделал строгие глаза и погрозил слуге, желавшему налить еще. Но посол очнулся и, видя пустую серебряную чашу, сделал слуге знак, и тот снова налил до краев темно-красного вина.

– Не удивляйся, что я пью так много! Ни ты, почтенный Мирза-Юсуф, ни твоя юная помощница не выпили ни капли, значит мне остается одному пить за троих…

Махмуд продолжал, держа чашу в руках и слегка покачиваясь:

– Великий каган отдыхал в своих кочевьях три года. Половину войска он оставил в Китае, где народ продолжает до сих пор защищать родину. А вторую половину войска он сам повел на запад через пустыни и горы…

Летописец закрыл руками уши и застонал.

– Я предчувствую ужасное!..

Посол продолжал:

– Жадность ханов и голод простых кочевников чрезмерны. Воины жаловались, что ханы забрали себе лучшую добычу, что беднякам достались отбросы. Тогда Чингиз-хан решил увести воинов подальше, чтобы они снова не стали резать друг друга и своих ханов…

– Сколь велико теперь татарское войско?

Посол сказал сонным, вялым голосом:

– Чингиз-хан повел на запад одиннадцать туменов (корпусов). В каждом тумене – десять тысяч конных татар. Каждый всадник ведет с собой второго запасного коня, а то и двух…

– Значит, у татарского кагана всего сто десять тысяч всадников? – воскликнул летописец. – А у нашего падишаха воинов в четыре раза больше!.. Если же он поднимет на священную войну все наши племена, то огромное войско ислама окажется совершенно неодолимым!

– Разве не то же самое я говорил его величеству, хорезм-шаху Алла эд-Дину Мухаммеду? Татарское войско перед войском падишаха Мухаммеда – царствовать ему сто двадцать лет! – все равно, что струйка дыма в темную ночь!.. Правда, по пути, во время похода на запад, к татарскому войску присоединились все степные бродяги: и уйгуры, и алтайцы, и киргизы, и кара-китаи, так что татарское войско Чингиз-хана быстро увеличилось и разбухло… Это не сказки!

Посол покачнулся, оперся руками о ковер и растянулся. Девушка подложила ему под голову зеленую сафьяновую подушку и сказала шепотом на ухо старику Мирзе-Юсуфу:

– Он хитрая лисица! Он не хочет сказать правду…

– Таковы послы! Где ты найдешь прямодушного посла?

Вошел векиль. Все долго, бесшумно сидели, выжидая и не зная, что делать со спящим послом.

Махмуд-Ялвач внезапно очнулся и разом поднялся, бормоча извинения:

– Что я вам наговорил спьяну, сам не помню! Напрасно вы все это записали! Сожгите эти записки!..

Векиль повел посла обратно узкими темными переходами дворца к глухой калитке сада, где ожидали верховые лошади. Джигиты с трудом посадили в седло качавшегося Махмуд-Ялвача. В предрассветных сумерках всадники проехали безмолвными улицами спящей Бухары и прибыли в загородный дворец шаха.

Через день, получив ответное письмо из рук шаха Мухаммеда, татарское посольство отправилось обратно на восток, в лагерь великого кагана всех татар.

Чингиз-хан отличался высоким ростом крепким телосложением. Имел кошачьи глаза.

Историк Джузджани, XIII в.

Три всадника быстро ехали по дорожке между татарскими юртами. Их шерстяные плащи развевались, как крылья дерущихся орлов. Двое часовых скрестили копья. Всадники сошли с коней, сбросив на белый песок запыленные плащи.

Один из прибывших, оправляя красный полосатый халат, воскликнул:

– Да будет благословенно имя кагана! Донесение особой важности!

Из ближайшей юрты уже бежали два нукера в синих шубах с красными нашивками на рукавах.

– Мы прибыли из западной страны, куда ездили послами от великого кагана. Скажи о нашем приезде. Я посол Махмуд-Ялвач.

В желтом шатре приоткрылась шелковая занавеска, и оттуда прозвучал приказ. Восемь часовых на дорожке к шатру один за другим повторили:

– Великий каган приказал: «Пусть идут».

Трое прибывших склонились; скрестив руки на груди, они направились к шатру. Слуга-китаец пропустил их; они вошли внутрь, не поднимая головы, и опустились на ковер.

– Говори! – произнес низкий голос.

Махмуд-Ялвач поднял глаза. Он увидел строгое темное лицо с жесткой рыжей бородой. Две седые, скрученные в узлы косы падали на широкие плечи. Из-под лакированной черной шапки с огромным изумрудом пристально всматривались зеленовато-желтые глаза.

– Шах Хорезма Алла эд-Дин Мухаммед очень доволен твоими подарками и предложением дружбы. Он охотно согласился дать всякие льготы твоим купцам. Но он разгневался…

– Что я назвал его сыном?

– Ты, великий, как всегда, угадал. Шах пришел в такую ярость, что моя голова уже слабо держалась на плечах.

Глаза кагана зажмурились и протянулись узкими щелками.

– Ты уже думал, что тебе будет так? – и каган провел толстым пальцем черту по воздуху.

Этого жеста боялись все: так Чингиз-хан осуждал на казнь.

– Я успокоил гнев шаха Хорезма, и он посылает тебе «салям» и письмо.

– Ты успокоил его гнев? Чем? – голос прозвучал недоверчиво. Глаза всматривались, то расширяясь, то сужаясь.

Махмуд-Ялвач стал подробно рассказывать о приеме у шаха Мухаммеда и о том, как ночью к нему прибыл великий визирь и вызвал для тайной беседы. Говоря это, он положил на широкую ладонь Чингиз-хана жемчужину, полученную от хорезм-шаха, и подробно изложил все, о чем говорил с Мухаммедом.

Махмуд-Ялвач чувствовал, не подымая глаз, что каган пристально всматривается в него и старается проникнуть с его затаенные помыслы.

– Это все, что ты услышал?

– Если я что-либо забыл, прости меня, неспособного!

Послышалось сипение: каган был доволен. Он ударил тяжелой рукой по плечу Махмуд-Ялвача.

– Ты хитрый мусульманин, Махмуд. Ты неплохо сказал, будто мое войско похоже на струйку дыма во мраке черной ночи. Пусть шах так и думает! Вечером приходите все трое ко мне на обед. Послы вышли из шатра.

Каган встал, высокий, сутулый, в черной одежде из грубой парусины, перетянутой широким золотым поясом. Тяжело ступая большими косолапыми ступнями в белых замшевых сапогах, он прошел по шатру, приоткрыл занавеску и следил, как три посла в белых тюрбанах и пестрых халатах садились на запыленных коней и медленно отъезжали.

– Время «великого приказания» (выступления в поход) приблизилось. Я подожду «счастливой луны».

Чингиз-хан не любил спать на лежанках, подогреваемых длинным дымоходом, на каких спали изнеженные китайцы, или на пуховиках, обычных у мусульманских купцов. Каган любил чувствовать под своим боком твердую землю, и китайский старый слуга подстилал ему на ковре только сложенный вдвое кусок хорошо укатанного толстого войлока.

Обычно каган сразу засыпал. Он часто видел сны и заставлял шаманов или мудрого своего советника китайца Елю-Чу-Цая [82] объяснять, что эти сны предсказывают, но их объяснениям не всегда доверял, а поступал так, как считал для себя наилучшим. Проснувшись на рассвете, лежа под теплой собольей шубой, каган думал о десятках тысяч своих воинов и коней, о лучшем пути, на котором население сможет прокормить его ненасытную армию, о содержании оставленных в Монголии его пятисот жен с их детьми, рабынями и слугами. Думал он еще о донесениях многочисленных лазутчиков, которых он заранее рассылал в те земли, куда готовил поход; думал и о своих сыновьях, ревнивых и завистливых друг к другу; думал о своих болях в ногах и суставах, думал и о смерти…

Каган раскрыл немигающие глаза без верхних ресниц и уставился в одну точку. Он смотрел в щель между полотнищами шатра. Синел уголок неба. Звезды уже померкли. Иногда чернела тень часового нукера, который сходил с места, потом медленно возвращался обратно.

Одна тяжелая мысль часто возвращалась к кагану. Накануне похода на запад старая, толстая жена Чингиз-хана, Буртэ, сказала ему, как всегда, мудрые слова.

«Великий каган, – произнесла она, склонившись головой до земли и тяжело дыша, – ты пойдешь с войском за горы и пустыни, в неведомые страны, на страшные битвы с другими народами. Подумал ли ты о том, что вражеская стрела может пробить твое могучее сердце или меч иноземного воина разрубит твой стальной шлем? Если из-за этого случится ужасное и непоправимое (она думала, но не решалась сказать слово „смерть“) и если вместо тебя на земле останется только твое священное имя, то которому из наших четырех сыновей ты прикажешь быть твоим наследником и владыкой вселенной? Объяви заранее твою волю всем, чтобы потом не возникло войны между нашими сыновьями и братоубийства».

До того дня никто не решался даже намекнуть ему о его старости, о том, что его дни, может быть, уже сочтены. Все твердили, что он великий, неизменный, незаменимый и что вселенная без него стоять не может. Одна только старая, верная Буртэ осмелилась заговорить о смерти…

Или он в самом деле одряхлел? Нет, он еще покажет всем тайным завистникам, что может вскочить на неоседланного коня, поразить дикого кабана копьем на скаку и отвести руку убийцы, задушив его своими сильными пальцами. Он жестоко расправится со всеми, кто решится говорить о его слабости или старости…

Но мудрая, смелая Буртэ все-таки была права, сказав тогда о наследнике. Кого же из четырех сыновей назначит он своим преемником? Больше всех желает смерти отца неукротимый и своевольный Джучи, старший сын. Ему теперь сорок лет, и он, наверное, жаждет вырвать у Чингиз-хана поводья царства, а отца посадить в юрту для дряхлых стариков. Поэтому он отослал сына Джучи подальше, в самый крайний угол своего царства, и приставил к нему тайных соглядатаев, чтобы они доносили о каждом вздохе и помысле Джучи…

Второй сын, Джагатай, больше хочет гибели своего брата и соперника Джучи, чем смерти отца. Пока оба ненавидят друг друга и борются, они не опасны. И он тогда же решил объявить своим наследником третьего сына, Угедэя; он мягкого и беспечного нрава, любит веселые пиры, охоту с соколами, скачки, он не станет рыть яму, чтобы столкнуть в нее отца. Таков же и младший, четвертый сын, Тули-хан. Они оба любят попойки, огонь властолюбия их не сжигает.

Поэтому, отправляясь в поход, Чингиз-хан объявил наследником престола третьего сына – Угедэя. Но этим он еще более озлобил двух старших сыновей, и ему постоянно приходится быть настороже, ожидать покушения, отравленной стрелы, пущенной из темноты, или удара копья сквозь занавеску шатра…

С тех пор обиженный Джучи находится постоянно вдали, впереди войска, во главе выделенного ему тумена. Он старается отличиться, привлечь к себе любовь воинов, он ищет славы. Он молод и силен… Хорошо быть молодым!..

Поворачиваясь с боку на бок, каган часто вспоминал слова старой, толстой Буртэ и думал о своей смерти. Он думал о высоком кургане в степи, где проносятся легкие сайгаки [83] с загнутыми рожками, где высоко в небе медленно кружат орлы… В таких курганах покоятся останки великих богатырей. Самые могущественные владыки народов до сих пор всегда умирали. Но он, Чингиз-хан, могущественнее всех. Разве кто-либо до сих пор покорял такие обширные земли?.. Что такое смерть? Говорят, есть такие ученые лекари, волшебники и колдуны, которые знают камень, обращающий железо в золото. Они могут также приготовить напиток, возвращающий молодость, сварить из девяноста девяти трав драгоценное лекарство, дающее бессмертие…

Разве он, простой нукер Темучин, бывший раб с колодкой на шее, не был провозглашен на курултае [84] «посланником неба», Чингиз-ханом? Если синее небо вечно, то и он, его посланник, должен быть вечным. Пусть великий китайский советник Елю-Чу-Цай спешно, завтра же, разошлет во все концы царства строгие приказы, чтобы в ставку кагана немедленно приехали самые ученые мудрецы, умеющие делать чудеса: и китайские даосы, и тибетские колдуны, и алтайские шаманы, и чтобы все они привезли с собой лекарства, дающие силу, молодость и бессмертие. За такие чудесные лекарства он, великий каган, выдаст им такую небывалую награду, какой еще не давал ни один владыка во всей вселенной…

Он долго не мог заснуть, ворочался и наконец уже стал дремать, как вдруг почувствовал легкую боль в большом пальце ноги. Что-то сильно его прищемило. Он не испугался. Он знал этот обычный у кочевников условный знак. Каган приподнял голову, но в темноте ничего не мог заметить. Он хорошо помнил этот знак: еще юношей он так же нажимал палец на ноге любимой невесты Буртэ, тогда тоненькой и юркой, как степной тушканчик. Тогда большой семьей все спали на разостланных войлоках в темной юрте ее сурового отца Дай-Сечена.

Кто сидит у его ног? Кто призывает его? Осторожно протянул он руку и почувствовал под ладонью тонкий шелк одежды, сжавшуюся женскую фигуру, узкие плечи; на голове необычная прическа, – кто это? Он притянул ее к себе, и тихий шепот на ухо неправильной ломаной речью объяснял:

– Твоя Кюсюльтю, твоя желанная, Кулан-Хатун, приготовить умереть, твоя приходить… Твоя утешай… Твоя – солнце, Кюсюльтю – луна…

Это китаянка, служанка молодой жены Кулан-Хатун, которую он зовет «Кюсюльтю». Она бесшумно проскользнула в шатер, как мышь. Кулан призывает его.

Каган натянул просторные сапоги, выложенные внутри войлоком, осторожно прошел к выходу, стараясь не задеть двух сыновей, Угедэя и Тули, спавших рядом с ним, и вышел из шатра.

Увидишь – красавиц прекраснее нет!

Глаза у них узки и схожи они

С глазами рассерженной рыси.

Из монгольской песни

Тихая ночь веяла холодом от снеговых гор. Луна скрылась за тяжелыми облаками. Кое-где тускло мерцали редкие звезды. Китаянка шла впереди, оставляя за собой нежный аромат цветущего жасмина.

Две тени поднялись с земли.

– Ха! [85] Кто идет?

– "Черный Иртыш"… – прошептала китаянка.

– "Покоренная вселенная", – ответил пароль часовой, и тени расступились.

Приближаясь к белой юрте, каган думал: "Какую новую причуду сегодня покажет Кюсюльтю? Каждый раз, когда он приходил к ней, отрываясь от бесед с военачальниками, она встречала его по-разному: то она была одета, как китаянка, в шелковой одежде, расшитой необыкновенными цветами, то лежала, охая, под собольим покрывалом, уверяя, что умирает, и просила положить его могучую руку на ее маленькое сердце, то сидела, обхватив голову руками и обливаясь слезами, слушая старую монголку, которая пела старинные монгольские песни про зеленые берега Керулена [86] и одинокое кочевье среди необозримой пустынной степи.

Китаянка подняла входную занавеску белой юрты, и каган шагнул внутрь. Посреди юрты горел костер из корней степного кустарника, и душистый дымок завитком подымался к отверстию круглой крыши. Кулан-Хатун сидела, обняв колени, уставившись неподвижными суженными глазами на прыгающие огоньки костра. Вместо обычных шелковых ковров на земле лежали три простых пестрых войлока. В стороне были собраны вьючные сумы, уже зашнурованные, готовые к дороге.

Каган остановился при входе. Веселые искры загорелись в его блестящих кошачьих глазах. «Вот она, новая причуда!» – подумал он.

Кулан-Хатун очнулась, провела ладонью по глазам с подчерненными, протянутыми до висков бровями. Она вскочила, закинула голову назад и упала ниц, обняв руками ноги кагана.

– Прости меня, великий, незаменимый, единственный во все века, что я потревожила твой сон, или твои думы, или военный совет. Но я не могу больше оставаться здесь. Отовсюду, из каждой щели грозит смерть и мне и моему маленькому сыну. Я хочу уехать нищей, с одной верной служанкой, и скитаться по степи, где меня никто не узнает.

– Но ты подожди немного, дай мне чашку китайского чая, а я посижу около тебя и послушаю, откуда и кто тебе грозит.

Каган обошел огонь и опустился на войлок. Куда делись шелковые ковры, устилавшие юрту? Где расшитые птицами и цветами занавески, висевшие раньше по стенам? Теперь – это юрта обыкновенного, простого кочевника, каким он сам был сорок лет назад.

Кулан опять собралась в комок и поглядывала на кагана злыми глазами рассерженной рыси. Рядом с ней лежал, свернувшись, ее маленький сын Кюлькан, голый, смуглый, с остриженной черной головой, с двумя косичками над ушами. Она заговорила тихо жалобным, певучим голосом:

– Я не могу надеяться ни на что, ни на какую защиту. У меня нет ни отца, ни матери, и из всех братьев остался один – он служит простым нукером, а раньше он имел бы тысячу нукеров. И мой брат тоже скоро погибнет.

– Почему он должен погибнуть?

– Все мы, меркиты, все наше несчастное племя погибло от мечей нукеров твоего сына с тигровыми глазами, неумолимого, безжалостного сына Джучи. Скоро он приедет сюда, и я буду видеть ненавистного убийцу моего отца и всего нашего рода. Зачем мне оставаться под скалой, которая готова упасть и раздавить меня? Отпусти меня! Все уже уложено для отъезда.

– Джучи-хан сюда не приедет. Он на берегах реки Иргиза готовится к новому походу. А я, еще живой, держу на плечах управление вселенной. О какой иной защите, кроме моей, ты говоришь?

Кулан тонкими пальцами провела по глазам, вытирая катившиеся слезы.

– Твоего брата, Джемаль-Хаджи, я назначаю начальником шестой сотни моей тысячи нукеров. Завтра я скажу начальнику моей тысячи Чагану, что эта шестая сотня будет охранять и тебя, и твою юрту, и твоего маленького богатыря Кюлькана. Кто смеет бояться, находясь под защитой моей руки?

Кулан опустила глаза и сказала тихим, дрожащим голосом:

– Тебе самому грозят стрелы…

– Какие стрелы? Говори, чьи стрелы? – каган положил руку на плечо Кулан.

Она закусила губу, увернувшись, вырвалась и, вскочив, легко отбежала в сторону. Ее длинная черная коса мотнулась по войлоку, как ускользавшая змея. Каган придавил ногой конец косы и повторял шепотом:

– Говори, кто готовит мне гибель?

Кулан спиной прижалась к решетке юрты.

– Великий, несравненный! Никакие народы, никакие войска не страшны тебе, – ты разгромишь их, как порыв ветра уносит осенние листья. Но можешь ли ты уберечься от тайных врагов, которые сидят вместе с тобой в одном шатре, следуют за тобой и днем и ночью? Я одна тебе предана и люблю тебя, как могучую, прекрасную гору родного Алтая, покрытую сверкающим снегом. Ты один моя защита, а без тебя меня отбросят, как камешек на дороге. Разве я говорю неправду? Ведь ты все видишь, все понимаешь – и речь ветра, и стон иволги, и шипенье змеи. Ведь все верно, что я говорю?

– Все рассказывай, все, что знаешь, – хрипел каган, на выпуская косу.

Зеленые злорадные огоньки загорелись в глазах Кулан-Хатун.

– Старики в степи мудро придумали, что наследником, хранителем огня в юрте должен быть всегда самый младший из сыновей хана. Старшие сыновья подрастают и торопятся взять в руки поводья отцовского коня. Поэтому отец их выделяет и ставит им юрты подальше от своей, – пусть сами ведут хозяйство. А пока младший маленький сынок подрастает, отец может спокойно пасти свои табуны. Ты всех одарил, всех сыновей наделил улусами [87], почему же ты забыл сделать наследником твоего самого маленького сына, Кюлькана?