Вечером следующего дня я дожидался в кафе на Сибуя продюсера. Он зашел, и, увидев меня, изменился в лице.
      Но тут же натянул улыбку. «Интересно, в чем дело, подумал я. — Неужели в сериале? »
      Начало мне удалось неплохо. Написал я его быстро, а когда перечитывал, почти ничего менять не пришлось. Получилось как-то чересчур хорошо. В такие минуты непременно что-нибудь случается.
      — Да, ты шустрый.
      Продюсер заказал молоко со льдом и вытер пот полотенцем, которое принесла официантка.
      — Я сейчас просто в хорошей форме.
      — Это хорошо.
      Не глядя на меня, он достал из легкого кожаного портфеля большой коричневый конверт.
      — Эх, забыл сказать тебе печать принести.
      — Что-что?
      Прежде чем сдавать рукопись, обычно выполняют некие формальности.
      Он достал из конверта мой с ним контракт.
      — Дело в шляпе. Кроме суммы гонорара все остальное — одной формы. Печать в трех местах. Где обведено карандашом.
      — Неужели решилось?
      — Решилось, решилось. Спонсоры все как один дали добро. Со второй недели октября — эфир. В первую — пилот. Вчера смотался на день в Осаку в одну фармацевтическую фирму, вернулся и тут же помчался к пяти в косметическую. Сегодня в десять был у автостроителей. Где это видано, чтобы продюсер всем этим занимался? Нынче как? Посылаешь кого-нибудь из коммерческого отдела, а добро дают только после того, как убедишь сам. Нет сил. Извини, что не сообщил тебе сразу, просто замотался. График напряженный — в начале сентября начнем с натурных съемок. Теперь дело за тобой.
      — Прекрасно. Просмотрю. Если что — позвоню.
      — Хорошо.
      Принесли молоко со льдом.
      Выходит, что никаких проблем пока и нет. Хотя, пожалуй, очередь до них еще дойдет.
      — Дело в том, что актриса на главную роль — в положении на третьем месяце. Кто отец — неизвестно, но она собирается рожать. Три месяца на съемки. На шестом живот будет видно. Разумеется, можно скрыть одеждой, но желательно, чтобы она не попадала в теннисные сцены. Представить себе не могу, что будут говорить о матери-одиночке. Хорошо, если это как-нибудь пойдет на пользу делу. А вдруг наоборот? Менять актеров уже проблематично, но если и делать, то сейчас. Порой такая ересь в голову взбредет, но лучше быть готовым к самому худшему Кстати, — сказал он, будто что-то вспомнив. «Вот, началось!» — подумал я. — Ничего не хочешь мне рассказать по первой серии?
      — Все рассказал, пока собирал материал.
      — Верно.
      — Сначала прочти.
      — Что, так уверен в себе?
      И все же он что-то хотел мне сказать. Плавающий взгляд — значит, что-то обдумывает.
      — Это ты ничего не хочешь мне сказать? — искривил я улыбку.
      — Что?
      — Какие-то проблемы, говорю?
      — С чего ты взял?
      — С первого взгляда по твоему лицу понял, что не без ложки дегтя.
      А точнее говоря — в тот момент, когда он, входя, посмотрел в мою сторону. Выражение его лица поменялось именно после взгляда на меня.
      — Возможно, это... — смущенно улыбнулся он.
      — Что — «ЭТО»?
      — ... излишнее беспокойство. Ты только не обижайся.
      — Ты про меня, что ли?
      — С тобой... все в порядке... в смысле здоровья?
      — Ты к чему?
      — У продюсера то и дело на спине выступает холодный пот, как бы чего не случилось.
      — Да вроде все.
      — Выходит, из-за света…
      — Цвет лица?
      — Показался нездоровым. Как бы тебе сказать? Случись что с автором сценария, мне крышка. Так что береги себя, пока не закончим работу.
      Еще какое-то время мы побалагурили, а потом расстались.
      Шагая по улицам, я пытался рассматривать себя в витринах магазинов, но цвета лица разобрать не смог. Я не ощущал себя уставшим.
      Вчера вечером, поужинав у родителей, я вернулся домой и в одиннадцать лег спать. На следующее утро с девяти взялся вычитывать первую часть сценария и управился за полтора часа.
      «Так, только не забивай себе этим голову», — подумал я. Только — как?
      Родители — из потустороннего мира. Вполне возможно, что встречи с ними отнимают жизненную силу. Сколько об этом написано книг, сколько ходит легенд...
      Когда перед выходом из дому я брился, лицо не казалось мне бледным. Ну, сошел румянец, что в этом странного?
      Да, я хотел посмотреть в зеркало, чтобы убедиться, но, по-моему, страха при этом не было. Наоборот, чувствовалось какое-то странное спокойствие. Сдается мне, чтобы появиться передо мной в таком виде, они за своими беспечностью и спокойствием должны были скрывать какую-то невообразимую жертву. Что поделать, если мне придется отплатить им за это частью своей жизненной энергии. Казалось, мне от этого станет легче на душе. От бледности на лице хотелось успокоиться. Ибо продолжайся все так же — я окажусь у них в неоплатном долгу.
      Пришел на память ресторанчик индийской кухни, куда я, бывало, заходил. Там рядом с кассой висело огромное зеркало.
      Хоть еще рано, поужинаю там и вернусь домой. Показ начнется со второй недели октября. Выходит, за август мне желательно написать еще три серии. По одной в пять дней. Ого, предстоит закатать рукава. Я ухмыльнулся. В такой ситуации каждая капля энергии на счету.
      Зеркало в индийском ресторане показало — лицо ничуть не бледное.
      — Какой ты бледный, — сказала Кей, едва зашла ко мне в десятом часу вечера.
      — Да где же?
      Фраза Кей несколько меня смутила. Вернувшись домой, я посмотрелся в зеркало еще раз. Кто ее просил об этом говорить?
      — Брось издеваться... Я сам переживаю. — Я зашел в ванную и при свете двух стоваттных лампочек еще раз посмотрел на себя. — Согласен, годы свое берут, но не настолько, чтобы об этом говорить.
      Откуда ни возьмись, рядом оказалась Кей. В зеркале мы стояли рядом и смотрели друг на друга.
      — Ну, есть под глазами мешки, но они и раньше были. Для сорокавосьмилетнего городского жителя у меня нормальный цвет лица.
      — Ну-ну, — сказала Кей. — Вчера видела тебя. Когда ты возвращался домой.
      — Я хотел посмотреть на твое окно.
      — Но было темно?
      — Подумал, еще не вернулась.
      — Я часто смотрю из окна. Стыдно признаться. Доказательство одиночества.
      — Могла бы окликнуть.
      — Испугалась.
      — Меня?
      — Ты был такой бледный.
      — Э-э, постой — да ты посмотри на мое отражение! Бледный, говоришь? Допустим, я не такой загорелый, как сёрфер. Но я всегда такой. Я ничуть не устал. И хватит обо мне беспокоиться. Перестань меня пугать.
      — Выходит, — начала Кей, и в ее глазах загорелась убежденность, — выходит, тебе просто это не видно. Неужели ты не замечаешь, как осунулся?
      — Где ты видишь? Осунулся... Сама полупрозрачная, — повысил я голос на отражение Кей в зеркале. — Чего я, по-твоему, не вижу? Смотри, вот — поднял правую руку и опустил, дотронулся до твоего плеча, левой рукой зажал нос и показал язык. Если даже видно не это, что я тогда сейчас вижу?
      — Не паясничай. — Глаза Кей стали такими серьезными, что я опешил.
      — Я не паясничаю, но и морочиться не хочу. Я сейчас полон энергии. И эта энергия требует тебя.
      Я ее поцеловал. Она немного посопротивлялась, будто хотела что-то сказать, но тут же расслабилась. Затем отстранилась и спросила:
      — Ничего не было? Странного?
      — В смысле, смешного? — прекрасно ее понимая, спросил я. Подумал, что расскажи я ей о родителях, поймет все буквально, разволнуется, посчитает их за злых духов. Мне их не хотелось терять, вовсе не нужно их изгонять никуда.
      — Так было или нет?
      — Не было. Ничего такого на ум не приходит.
      — Ведь врешь?
      — С чего ты взяла?
      — По глазам видно — ты врать не умеешь.
      — Правильно, посмотрят на тебя таким взглядом — начнешь извиняться даже за то, что не врал.
      — Не скрывай. Судя по всему, это очень серьезно. Я чувствую.
      — Я рад.
      — Не увиливай.
      — Не думал, что ты будешь так за меня волноваться.
      — А как еще? Или я неправа?
      — В смысле?
      Кей на мгновенье замялась, ее взгляд ненадолго разминулся с моим. Но глаза вновь загорелись, и она сказала:
      — Я думала, ты мой любовник.
      — Я тоже. Только...
      — Что «только»?
      — У меня так на это смотреть не получится.
      — Почему?
      — Я старше тебя на пятнадцать лет.
      — Хочешь сказать, что тридцатитрехлетняя женщина слишком для тебя молода? Обрадовал. Хотя я не идеальна. Так что можешь не скромничать. Ну что — будешь моим любовником?
      — Буду.
      — И поцелуешь меня где-нибудь в другом месте?
      Однако мы еще раз поцеловались около раковины и перешли в гостиную.
      Я хотел выбросить из головы свою бледность. Однако едва начал ласкать Кей, не притрагиваясь к ее груди, как она напряглась и сказала:
      — Не скрывай.
      — Я не скрываю.
      — Тогда ответь на один вопрос. Не хочу тебя беспокоить. Ты что, правда не видел в зеркале, как осунулся?
      — Мало кто в сорок восемь лет совсем не чувствует усталости.
      — Под глазами черные круги, щеки ввалились, — сказала Кей, глядя на меня.
      Я замолчал. Затем посмотрел на Кей.
      — Ты и сейчас такой. И в зеркале был таким же.
      Я вспомнил одно произведение, в котором здоровому человеку все вокруг говорили, что он болен. До тех пор, пока он и впрямь не заболел. Не думаю, что Кей добивается подобного. Однако я сам не видел у себя никаких кругов и впалостей. Наоборот, мне казалось, что я слегка располнел. В таком случае кто-то из нас видит ирреальность. Большинство — на стороне Кей: продюсеру я тоже показался нездоровым.
      Пока я размышлял, Кей тоже сидела не шелохнувшись. Будто под стать мне.
      Под селезенкой опять зашевелился страх.
      Если на самом деле я выгляжу не так, как в зеркале, то как мне увидеть свой истинный облик? Неужели такая дурацкая ситуация может возникнуть? Но она возникла — более того, что бы ни произошло в дальнейшем, я не могу это отрицать только из-за того, что она противоречит здравому смыслу.
      — Расскажу, — сказал я. — Расскажу, только не пойми неправильно.
      Кей молча кивнула.
      — У меня осталось только ощущение счастья. Да, возможно, я истощен. Но в сравнении с тем другим, что может подорвать мои силы, пожалуй, серьезно беспокоиться тебе не о чем. Не стану отрицать — история прямо-таки нереальная. Для меня будет наукой.
      И я начал рассказ с той ночи, когда случайно встретился в театре с отцом. По лицу Кей было видно, что она мне верит. А может, просто прятала лицо, опасаясь, что я перестану рассказывать. Но даже так я не сомневался в ее искренности.
      Хотя какие мы любовники? Были-то вместе всего несколько раз. И все же меня тронуло ее чистое желание все выяснить. Может показаться беспечным, но кажется, я влюбился.
      Я поймал себя на мысли: ведь и впрямь мною долго никто не интересовался. Нет, я не ропщу. Так же долго и меня никто не интересовал, ничего не поделаешь — люди отвечали мне взаимностью. Но к моему стыду, внимание Кей было для меня сродни глотку воды, льющемуся в ссохшееся от жажды горло.
      Почему? Ведь еще вчера я купался в восхищении и ласке отца и матери.
      Стыдно мне было перед самим собой: где-то я понимал, что это — нереальность, а вот любовь Кей — самая что ни есть действительность.
      Вернувшись прошлой ночью домой, я попробовал сыграть в игру, которой меня научил отец. Взаимоотношение карт и луны совпадало с объяснением этой игры в энциклопедии.
      И чем дальше я рассказывал Кей об Асакуса, тем больше склонялся к мысли, что отец и мать — существа нездешние.

      Пока я был женат, все, что я делал, хоть в чем-то имело отношение к жене. Даже в ту пору, когда она меня ничем не стесняла, я ощущал себя виновным перед ней. Но и какое-то время после развода я не мог избавиться от этого чувства. И вот однажды я вспомнил это ошеломляющее чувство свободы — когда сообразил, что моими делами уже давно никто не интересуется.
      На следующий день я почувствовал, как во мне снова оживает то же стеснение, что и в годы семейной жизни. Будто я собираюсь что-то сделать втайне.
      Втайне от Кей я подумывал съездить в Асакуса.
      — Обещай, — говорила мне она, — что больше ни за что не поедешь.
      Под напором ее логики возражать я не мог.
      Отец и мать — хоть и не злые и не вредные, но все же — давно мертвые существа. Появление мертвецов само по себе вполне может привести к коренному нарушению жизненного уклада, так что в этом смысле я понимал настроение Кей, пытавшейся этого не допустить.
      Но что касается родителей, я никак не мог признать, что они желают мне зла.
      — Хороши родители. Ты весь истощен. Глаза ввалились так, что люди ахают.
      Стоя на следующий день перед зеркалом, я не видел в себе никаких перемен.
      — Поверь мне, — несколько раз повторила Кей, — на тебе лица нет.
      Так бывает, я знаю: заметное постороннему глазу запустение сам человек не видит. Это поучительно, но не хотелось доверять зеркалу роль пророка.
      — Покажи, — обращался я к зеркалу, — покажи мой истинный облик.
      Но зеркало неизменно отражало лишь мою фигуру, полную жизненных сил. И мне хотелось во что бы то ни стало хотя бы один последний раз встретиться с отцом и матерью.
      В ответ на родительское «приходи опять», «да поскорее» я ответил: «Да, конечно». Ну как я мог после этого их бросить? Я представил, как они горюют в своей квартирке в Асакуса, хотя при желании могут и ко мне в гости приехать. Бросить их двоих, не попрощавшись, — прием эгоистической самозащиты. Какая разница, если я осунусь еще немного? И вообще — так ли необходимо беспокоиться за свою жизнь, брось я их двоих? Можно возразить: а Кей, а ее любовь? Так-то оно так, но я уже не могу доверять любви между мужчиной и женщиной.
      Как и родительской любви. Но родители продолжают жить только для меня. Кажется, они — существа такие беспомощные, что отвернись я, и останется им лишь исчезнуть. Можно хотя бы попрощаться.
      Поэтому вечером я предал Кей.
      Потратив большую часть дня на план второй части, я позвонил Кей, убедился, что ее дома нет, и засобирался в дорогу. Но даже так мне показалось, что она откуда-то за мной наблюдает. Как бы прогоняя из головы эту мысль, я сказал самому себе: «А не поесть ли мне чего-нибудь вкусненького?» — и вышел в коридор.
      Кей сейчас наяривает по клавишам компьютера в своей бухгалтерии продовольственной фирмы где-то на Цукидзи, и вряд ли может взять отгул специально, чтобы за мной наблюдать. К тому же я позвонил и удостоверился, что дома ее нет. Теперь можно не трястись, когда откроются двери лифта. Выйдя на улицу, можно не пытаться проскочить незамеченным под окнами. Но на самом деле я выскользнул на проспект именно в таком настроении — будто сбегал с уроков.
      На удивление, потребовалось немало душевных сил, чтобы нарушить данное Кей обещание. А это значит, я люблю ее больше, чем мне кажется. Развалившись на сиденье спешащего в Асакуса такси, я вспоминал истовые, серьезные глаза Кей и ее белую попку.
 

* * *

 
      — Отец, Хидэо, — крикнула наверху мать, едва я ступил ногой на лестницу. Поднял голову: она собиралась в магазин, весело кивнула мне и тут же скрылась из виду. Лишь ее голос слышался: — Хидэо пришел, отец.
      Я хотел было сказать, что кричать не стоит, будут ругаться соседи, — но я даже не знал, слышат ли они этот голос.
      Поднялся на второй этаж. Мать стояла перед дверью квартиры, лицо расплылось в улыбке:
      — Ну, заходи.
      — Здравствуй, — улыбнулся и я.
      — Я это... схожу пока в магазин. Отец дома.
      Разойдясь с матерью, я заглянул в комнату — отец развалился там на полу, обмахивая себя веером.
      — Ага.
      — Здравствуй.
      — Будешь? Пивка-то?
      Он шустро поднялся и распахнул холодильник.
      — Потом, за едой.
      — Да брось ты! Я с обеда лежу терплю. Мамашка бурчит, я дую сплошную воду, а от одной мысли о пивке все в животе урчит.
      Показывали школьный бейсбол. Мы сидели перед телевизором, скрестив ноги, и пили пиво.
      — С кем-нибудь играл?
      — Во что?
      — В карты.
      — Не было времени.
      — Тебе столько лет, а по-прежнему весь в делах. Постареешь, играть станет неинтересно.
      — Давай сегодня поиграем в «ойтёкабу».
      — Ладно, раз обещал. Кому скажешь — стыдоба да и только: единственный сын дожил до таких лет, а в карты не может. И красней за тебя потом.
      Затем отец преподал мне увлекательный урок шулерства: показал «зеркало», «извлечение карты», «втирание», «сброс карты», «подглядывание». Когда вернулась мать, на полу стояло уже три пустые бутылки.
      — Закажи что-нибудь с доставкой, мать.
      — Да я тут всего накупила.
      Я немного захмелел и, покраснев, улыбнулся матери. Враки все это. Ничего она не купила. Разыгрывает для меня спектакль.
      — Стой, погоди, мама. Давай, действительно, закажи что-нибудь и поиграем в «ойтёкабу».
      — В кого он такой уродился? Весь в папашку.
      — Ну и что в этом плохого? На то он и родной сын, — сказал отец.
      — Точно, закажем угря. Я угощаю. Не переживайте, зарабатываю достаточно.
      — Тогда я схожу.
      — Только не туда, — сказал отец. — Лучше в тот, что напротив «Кацумаса».
      — Точно, зачем нам унагидон ? Если заказывать, то жареную печеночку, да самого угря и на вертеле, к нему супчику, ну, и рис, — подражая отцу, попробовал капризно сказать я.
      Мать лишь весело заметила:
      — Помечтайте там, на пару, — и замолчала. Заказав еду, она вернулась, и мы принялись играть в карты. Они оба играли быстро и умело.
      — Чего копаешься, ну, скоро ты? Может, лучше составишь? Чего шепчешь, говори громче, нужно тебе или нет... — Они разошлись не на шутку, забыв, с кем играют. Я поражался: мать беззаботно и вместе с тем уверенно пользовалась карточным жаргоном. Вся такая ладная, энергичная женщина.
      Отец ел угря и проникновенно говорил:
      — Были б мы живы, разве бы так жили. Да-а, ничего не поделаешь...
      — Да и не годится учить картам двенадцатилетнего мальчика, — вторила ему мать.
      — Только, как бы это сказать, цель человеческой жизни, моего бытия...
      — Мудреные ты слова говоришь.
      — Помолчи! Можно подумать, я не читал этих ученых книжек. Я далек от этого, но пока еще разбираюсь, что хорошо, а что — плохо.
      — Тогда говори нормально, как обычно.
      — Я же так, чтобы ему было понятнее. Передо мной каждый день проходит масса народа. Не буду я говорить — не будет и работы. Мастера сусей тем и отличаются от поваров «хранцусской» кухни. Это у тех главное, чтобы вкусно было — бродят по кухне важные, как гуси. А тут каждый день на глазах у клиента — в каком-то смысле как главный актер: и исполнитель тебе, и повар, и вместе с тем продавец, иначе кто ж будет за тебя торговать. Думаешь, можно так работать без отдыха? Нервы-то на пределе.
      — Что, правда?
      — Видишь, жены они все такие. Только и могут фыркать.
      В разговоре со мной они не выбирали выражений. И вместе с тем было заметно — они от всей души радовались тому, что я с ними. Прямо-таки веселились. И я не смог им сказать, что больше сюда не приду. Мы вместе опять вышли на Международную улицу, и они опять посадили меня в такси в хорошем расположении духа.
      — Приходи опять.
      — Мы ждем.

      В такси по дороге домой я думал о тактичности родителей. Похоже, они говорили все, что хотели, но при этом ни разу не попытались напроситься ко мне в гости. Мне это казалось грустным, а с другой стороны, терзала совесть — я и сам их не приглашал. Вместе с тем, существовала некая граница между реальностью и ирреальностью, мы втроем интуитивно догадывались об этом, и старались эту границу не пересекать.
      Затем я вспомнил о сыне — о Сигэки.
      Слово «вспомнил» может показаться кощунственным. Сын с самого развода чурался меня, воротил лицо, во всем принимал сторону матери. Как я ни пытался с ним заговорить, ответа не добился. При этом он нарочито весело болтал с матерью. После развода Сигэки остался жить с ней, но это ладно.
      Мне порой казалось: если предположить, что привязанность девятнадцатилетнего парня к матери есть результат внутреннего протеста против отца, мне лучше примириться и больше не пытаться оправдать себя в его глазах.
      Ненавидит отца, бережет мать... тоже неплохо. Я попытался забыть сына.
      Но сейчас Сигэки уже знает об отношениях между матерью и Мамией.
      Возможно, это и не свойственно для второкурсника, но и ему иногда требуется отцовская любовь. Приезжая сюда, я, например, утопаю в родительской любви и уверен, что должен вернуть то же самое сыну.
      — Простите, я передумал, поезжайте в Акасака. — И я назвал таксисту гостиницу.
      На сегодня избавлю себя от необходимости врать Кей, а заодно встречусь завтра в гостинице с Сигэки, пообедаем вместе, дам ему больше, чем обычно, карманных денег.
      Хотя уверенности в том, как сын отреагирует на своевольную выходку отца, у меня не было.
      — Квартира Имамура, — раздался на другом конце провода голос бывшей жены. Вернула себе девичью фамилию.
      — Это я.
      Повисла короткая пауза.
      — Сигэки, ты? — спросила Аяко.
      — Да нет же, я.
      — Ах, ты... — Голос стал ехидным. — То-то я думаю, кто еще может сказать «это я».
      — А как мне прикажешь называться? — усмехнулся я в свою очередь. После развода я звонил впервые.
      — Только голосами и похожи, так, что не отличишь.
      — Извини.
      Я настраивался услышать колкости, но сквозило напряжение, и разговор явно не клеился.
      — Что, его нет?
      — Он сейчас в Штатах. Его друг уехал на год на стажировку в Аризону, вот он и решил слетать к нему на каникулы.
      — В Аризоне, кажется, жарко.
      — Ничего, молодой.
      — Выдворила?
      — В каком смысле?
      — Уже знает... про него?
      — Про кого него?
      — Про Мамию.
      — Ребенку об этом говорить пока рано.
      — Встречаетесь?
      — Я не обязана.
      — Что не обязана?
      — Отвечать тебе.
      — Точно, не обязана. Но хоть поздороваться с тобой можно? Мы с ним долго работали вместе, теперь все кончено.
      — А что вам мешает? Личная жизнь тут ни при чем.
      — Так, да не так.
      — Ах, вот ты о чем. Ты же сам хотел развода. Надеюсь, не будешь ревновать меня к Мамии.