Лето с чужими

      — Вот еще.
      — Тогда в чем дело? С какой стати ты вмешиваешься?
      — Резонно. Вот только с ним непросто иметь дело, верно?
      — Верно. Но я, кажется, не занимаюсь прелюбодеянием. Что тебя так беспокоит? Развелась, и теперь могу делать, что захочу.
      — Или делала еще до развода?
      — Ты что такое говоришь?
      — Не слишком ли рано? Еще и месяца не прошло, а уже того...
      — Ну что ты за человек, а? Если хочешь знать, я все это время ничего к тебе не испытывала. Был бы любимый человек, все получится хоть сразу после развода.
      — Неужели сойдетесь?
      — Я же говорила, что не обязана тебе отвечать.
      — Сигэки — и мой сын тоже. Уж переживать, как это на нем отразится, мне никто не запретит.
      — Ловко ты впутываешь ребенка. А сам хоть бы капельку о нем побеспокоился.
      — Я позвонил, потому что хотел с ним встретиться.
      — Ну ты и мерзавец. Я кладу трубку. Больше не хочу с тобой говорить.
      Раздались гудки.
      Если удалось сбежать от такого мерзавца, могла бы хоть спасибо сказать. Не брось она трубку, я б не вытерпел и сказал: верни хоть часть тех денег, что у меня оттяпала. Пожалуй, она права — действительно я мерзавец. Так и выходит. Поговоришь с ней — так и выходит. Да и она мегера, стоит лишь с ней заговорить. И все так неожиданно.
      Из окна одноместного номера на девятом этаже виднелись огни другой высотной гостиницы и поток машин на улице Аояма.
      Встреча не удалась, но Сигэки тут не виноват. Однако всматриваясь в беспрерывный поток фар, я осознал, что отчаяние — мое привычное состояние, когда дело доходит до сына. Оно преследовало меня еще с тех пор, как он пошел в среднюю школу . Пожалуй, мои отцовские чувства и надежды были направлены совсем не в ту сторону.
      И в отчаянии этом по большей части Сигэки не виноват. Детское «я» формируется не только с удобной взрослым стороны. Это я понимал, но все равно злился, если он меня игнорировал или противился по пустякам.
      Но как бы я ни злился, результата, который меня бы устраивал, я не добивался. Только расстраивался, а когда он перешел в старшие классы, просто смирился. С тех пор при каждой встрече с Сигэки я готовил себя к очередному легкому разочарованию. И наоборот, предлагая, скажем, вместе выпить кофе, я приходил в замешательство, слыша в ответ простодушное «угу».
      Конечно, виноват в этом только родитель. Я — такой же плохой отец, как и муж. Все плохо. Сам я так не считал, но за разглядыванием ночных огней, очернив себя с ног и до головы, мне стало легче.
 

* * *

 
      Утром, в начале одиннадцатого, я уходил из гостиницы.
      Оплатив счет, я уже направлялся к дверям, когда увидел входящего Мамию.
      Менять направление внезапно было бы странно. Я остановился в отдалении и смотрел, как он проходит в автоматическую дверь. А сам при этом думал: хорошо, если он меня не заметит.
      Мамия вошел, коротко окинул взглядом холл и направился было в кафе, но вдруг ошеломленно оглянулся на меня.
      Я улыбнулся и кивнул. Вспомнил прошлое, и на душе стало хорошо. Даже подумал: «Аяко права — личная жизнь тут ни при чем».
      — А-а, — приоткрыл рот Мамия, и как обернулся, так и замер.
      Такой взгляд, будто увидел перед собой пришельца. С чего бы? Но стоило мне приблизиться, как ужас на его лице сменился улыбкой и он поздоровался.
      — Ты чего... в такую рань?
      Для телевизионщиков десять утра — очень рано.
      — Меня ждут. — Мамия повел глазами на кафе.
      Там какой-то человек вдруг поднял руку. Ба, да это мой лучше оплачиваемый коллега.
      Мамия тоже махнул ему рукой. Я слегка поклонился. Он показал жестом: мол, не торопитесь, — и опустился на стул.
      Но в таком месте говорить нам было не о чем. Не будь встреча случайной, всегда бы нашлась дежурная фраза, но легкомысленным «А что, если нам вместе...» сейчас не отделаешься.
      — Что с тобой? — спросил Мамия.
      — Ничего. Вот, переночевал в гостинице.
      — В смысле, с телом... Так резко...
      — С телом?
      — Мы же вот только с тобой виделись. Так сильно похудел.
      — Что, заметно?
      — Если честно, то на удивление...
      — Осунулся?
      — Не то чтобы очень. Что с тобой?
      — Да, одна нелепость.
      — Это ты зря.
      — Когда один, тормоза не держат.
      — Ходил к врачу?
      — Нет. У меня нигде не болит. Я смотрелся в зеркало и не заметил ничего такого.
      — Сходи обязательно.
      — Да ты не пугай меня так.
      — Сходи-сходи, эта худоба неспроста.
      — Ладно, схожу. Ну, пока... — Я изобразил рукой некий жест и направился к выходу.
      — Ты куда?
      — Домой.
      Я повернулся спиной к открывшему было рот Мамии и вышел на улицу.
      Как и предполагал — после вчерашней встречи с родителями окружающим я казался еще более худым.
      Я подошел к стоянке такси.
      При этом поймал себя на мысли: «Что поделаешь, если я, так и не осознав этого, однажды умру».
      У человека, повстречавшего своих мертвых родителей, особого выбора нет.
      Дом, словно сопротивляясь потоку окутавших его выхлопных газов и реву моторов, по-прежнему доносившихся с восьмой кольцевой дороги, стоял с наглухо закрытыми окнами.
      Окно Кей не отличалось от прочих. Оно лишь отражало раскаленные лучи полуденного солнца и ничем не выдавало человеческого присутствия.
      Открыв замок, я надавил на толстое стекло внутренней двери и вошел в холл.
      В мрачном углу громоздились семь-восемь новых коробок одинаковой формы, а рядом стоял, будто охраняя их, высокий парень. Я окинул его взглядом, но он, похоже, витал в облаках и никак не отреагировал.
      Я вошел в открытые двери лифта. Нажал кнопку седьмого этажа. Пока двери закрывались, я еще раз взглянул на того парня. Теперь он смотрел на меня со странным блеском в глазах. Когда наши взгляды встретились, он тут же отвернулся, но я понял, что это — от любопытства. Видимо, я настолько исхудал, что привлекаю к себе внимание. Вот только почему я сам это не вижу? Выходит, таков замысел отца и матери?
      Вдруг лифт остановился. Для седьмого еще рано. Поднял глаза на табло — третий. Кей. Открылась дверь. Действительно, она.
      — О! — вырвалось у меня. — Сегодня у тебя что — выходной?
      Она молча смотрела на меня. Одета в длинное платье до пят, белое, без рукавов, чем-то похожее на неглиже. Но внутрь Кей не вошла.
      Я нажал на кнопку открытия дверей и улыбнулся:
      — Ну, ты как?
      По ее серьезному лицу проскользнуло такое выражение, будто она видит нечто жалкое.
      — Где ты был? — неподвижно спросила она.
      — Поработал в гостинице. Хотел немного сменить обстановку.
      — Опять врешь, — сказала она низким, но сильным голосом.
      Не спуская с меня глаз, вошла в лифт. Приблизилась ко мне так, будто собиралась поцеловать.
      — Опять врешь, — проворчала она.
      Приторно запахло духами. Двери лифта закрылись.
      — Впервые, да? — тоже не сводя с Кей глаз, мягко спросил я и прижал ее к себе. Кей напряглась. — Этот запах духов впервые, верно?
      — Я смотрела в окно. Все это время смотрела в окно. Наконец ты вернулся.
      Кей говорила медленно, словно читала книгу. Похоже, сердилась.
      — На работу не пошла?
      Прежде чем она успела ответить, двери лифта разъехались.
      Кей вышла первой и зашагала по коридору седьмого этажа.
      Я достал из кармана ключ. Подойдя к двери, она шагнула в сторону, вытянулась и глянула сверху вниз, словно присматривалась, что я сейчас буду делать.
      Я отпер замок.
      — Так, я вхожу первым. Распахиваем шторы. Включаем кондиционер. Ну и жара... целыми днями.
      По выражению лица Кей можно было предположить, как сильно я осунулся. Но строить из себя обессилевшего не стоило. Нарочно произнося слова громко и глуповато, я включил кондиционер и распахнул шторы. Стальная дверь с металлическим грохотом захлопнулась.
      — Обед... уже. Может, поедим холодной лапши? Я купил сразу ящик сублимированной. Ветчина, огурцы и яйца есть.
      Распространяясь о еде, я встал на стул, как на подставку, и регулировал жалюзи кондиционера. Вдруг Кей приблизилась, коснулась моих ног и обняла меня снизу за талию.
      — Зачем ты ездил? Зачем нарушил обещание? — спросила она, как бы упрекая меня.
      Я колебался, подыскивая нужные слова, но врать не хотелось.
      — Хотел попрощаться. Не мог же я так просто вдруг перестать к ним ездить.
      — Ну и как, попрощался?
      Я улыбнулся с высоты стула.
      — Отпусти, я сойду вниз.
      Но она не отпускала.
      — Простился?
      — Ты как моя мать.
      — Не увиливай. Ты сказал, что больше не сможешь приезжать?
      — Не смог.
      — Что?
      — Ни отец, ни мать ничего такого не делают. Ровным счетом ничего такого, из-за чего сын бы мог им сказать: мы больше не увидимся.
      Кей отстранилась.
      — Спускайся.
      — Не мог сказать, и все тут.
      Я слез.
      — Иди за мной, — сильным взглядом поманила меня Кей.
      — Куда?
      Кей нетерпеливо приблизилась ко мне, схватила за правую руку и махом потянула, словно за канат, к ванной. Открыла дверь, включила свет. Мы опять стояли рядом перед зеркалом.
      — Видно?
      — Видно.
      — Что видно?
      Мое отражение в зеркале не вызывало беспокойства.
      — Я бодр. И выгляжу вполне неплохо.
      — Помогите! — вдруг схватила меня за шею Кей. — Спасите. Спасите этого человека! Прошу вас. Спасите!
      Зачем было просить о помощи для меня? Пожалуй, Кей — тоже атеистка. Однако взывает же к кому-то. Чтобы меня спасли. Чему-то молится. Я не знал, как отреагировать. Меня удивило, что есть люди, которые могут так молиться за других.
      — Прошу, — говорила Кей мне в самое ухо, — сделай что-нибудь, ну, сделай же что-нибудь.
      И плакала — и молилась, вся в слезах.
      Вдруг я почувствовал, как во мне снова пробудилась любовь к ней. Я крепко ее обнял.
      — Спасибо тебе, — сказал я.
      Кей не ответила — только пуще прежнего взывала к кому-то о помощи.
      — Спасите этого человека. Прошу.
      Она ухватилась за меня и не отлипала.
      И вдруг я почувствовал, что меня стремительно одолевает усталость. Кей показалась такой тяжелой, что я не мог устоять на ногах.
      — Извини... — Я пошатнулся. — Я как-то внезапно очень сильно устал...
      Ноги ослабли так, что я не мог больше обнимать Кей. Словно подкошенный, я рухнул на пол ванной. Дыхание сперло.
      — Что с тобой? — тут же спросила Кей.
      — Не знаю... Какая-то жуткая усталость навалилась.
      — Посмотри в зеркало.
      «О чем ты?» — мелькнуло у меня в голове. Было тяжко даже голову приподнять.
      — Может, и тебе видно будет. Ну — посмотри в зеркало.
      Что там должно быть видно? Я даже глаз толком открыть не мог. Очень хотелось лечь и не вставать.
      — Смотри в зеркало.
      Кей схватила меня за руку и попыталась поднять.
      — Бесполезно.
      — Смотри в зеркало!
      С большим трудом, но я попытался поднять голову. Кей что было сил тянула меня обеими руками, чтобы я мог увидеть свое отражение.
      Я приподнялся и сквозь пелену усталости посмотрел в зеркало. Оттуда на меня смотрел старик. Я вздрогнул от испуга. Это был я.
      Глаза впали, щеки ввалились. Вернее даже не я, а какой-то бледно-сизый призрак.
      — А-а-а, — застонал я. Но голос был тонким, и получилось нечто вроде тяжкого вздоха. — А-а-ах!..
      Ползком я выбрался из ванной и лег на пол в гостиной. На большее сил уже не осталось.
      Кей, словно пытаясь меня защитить, улеглась рядом. Я закрыл глаза и ощутил легкую дрожь. Страх отдавался спазмами в желудке. Мысль о смерти в угоду родителям улетучилась. Взывая к всевышнему, в душе я повторял: «Наму амида буцу, наму амида буду, наму амида буцу» .

Глава 12

      Слабость отступила примерно через час.
      Вернулись силы. Совсем недавно я не мог даже приподняться, а теперь невероятная энергия заструилась к самым кончикам пальцев.
      Я открыл глаза, присмотрелся к рукам. От бледных и костлявых палочек, лишенных плоти, не осталось и следа — я видел свои привычные руки. Била ключом сила, не давая мне спокойно сидеть на месте.
      Я медленно поднялся.
      — Как ты себя чувствуешь? — с тревогой в голосе спросила Кей.
      — Странно. Я опять в полном порядке. Что, лицо по-прежнему ужасное?
      Кей кивнула.
      — Сам я уже этого не ощущаю. Хочется бегать.
      В глазах Кей застыл ужас. И было от чего. Я похож на призрак, и при этом хочу бегать. Без сомнения, меня поддерживает какая-то сила — видимо, из мира отца и матери.
      — Что же нам делать? — Кей смотрела на меня с мольбой.
      — Если тебе не страшно, побудь со мной.
      — Брось нести чепуху.
      — Угу.
      Она была права. Я стеснялся человека, который меня обнимал, молился, лежал рядом со мной на полу. Однако я помнил, как в зеркале отражались моя бледность, мое истощенное лицо — и с восхищением понимал, чего ей стоит без отвращения быть рядом, обнимать меня. Мужчину на пятнадцать лет себя старше. Будь я на месте Кей, наверняка бы выскочил отсюда с истошным воплем. Другое дело, если бы нас связывали долгие годы совместной жизни. А тут — знакомы без году неделя, но как же она беспокоится обо мне. От всей души. Такое ощущение, будто меня переспорили. Я был слишком плохого мнения о людях. И о женщинах в том числе.
      — Спасибо, — сказал я. Однако на Кей не смотрел. По правде говоря, я должен был сейчас ей улыбнуться и в следующий миг заключить в объятия, но если я с таким лицом буду еще и улыбаться, пожалуй, ей станет еще противнее.
      — Что-то есть хочется...
      — Сейчас что-нибудь приготовлю.
      Кей поднялась и пошла на кухню.
      Я был полон сил настолько, что готовкой хотел заняться сам, но решил, что к подруге сейчас лучше не приближаться.
      Пообедав, мы пили кофе. Пробило два часа. Все это время мы вели самые разные беседы.
      Кей считала, что жизнь сценариста должна проходить интересней. Есть и такие, отвечал я, но в целом писательство требует одиночества. У американца Пола Теру есть один рассказ о лондонских коллегах: при всей их кажущейся светскости каждый из них по отдельности настолько одинок — до комизма. Я не насмехаюсь над одиночеством, к тому же мне совсем не в тягость быть одному.
      — Правда? — спросила Кей.
      — Но я хочу, чтобы ты была рядом. Я тебе этим так обязан.
      Да, так и есть. Хотя на самом деле не такой я и стойкий перед одиночеством. Избавился от пут семьи, мечтал, чтобы меня оставили в покое, а, расставшись, только ослаб. Я не отдавал себе в этом отчета, но, возможно, это мое одиночество подняло отца и мать из могилы.
      Когда разговор коснулся родителей, кофейные чашки уже были пусты.
      Кей умолкла.
      Я тоже. Все это время размышлял, как мне быть. Говорил на другие темы, а сам пытался найти выход из тупика.
      На дороге раздался долгий визг тормозов — будто кто-то пронзительно завопил. Я поднял глаза, ожидая неминуемого столкновения. Повернула голову и Кей.
      Но до удара дело не дошло, и вновь привычно зашуршали шины.
      — Сегодня вечером...
      — Что?
      — ... хочу съездить еще раз.
      — Ты умрешь.
      — Так или иначе.
      — Думаешь?
      — Ты видишь, что эта рука исхудала, а я этого не вижу. Думаешь, если я перестану ездить, на этом все закончится?
      — Повремени, а? Ты ослаб. Продолжайся так, тебе — конец.
      — Нет, не годится. Иначе отец с матерью не смогут спокойно вернуться в тот мир. Мне так кажется. Я не хочу вот так их бросить. Они — хорошие.
      — И сделали из тебя мумию.
      — Думаю, не по своей воле. Контакты с миром иным требуют этого. Скорее всего, родители даже не догадываются о моем истощении. Им, как и мне, ничего не видно. Точно. Так и есть. Иначе бы они начали беспокоиться.
      — Какой ты добренький.
      Но это была не похвала. В словах Кей сквозила усмешка.
      — Мягко стелешь.
      — Что?
      — Я серьезно думаю о нашей совместной жизни и дальше, поэтому хочется начистоту.
      — Умрешь, и не будет у тебя ничего дальше.
      — Ну не обращаться же мне, в самом деле, в полицию.
      — Можешь обратиться в храм или к священнику.
      — Я не хочу откупаться от родителей.
      — В какие дебри тебя несет? Отцы и дети — это совсем другое.
      — Не виделся с двенадцати лет. Отсюда вся нежность.
      — Подожди только день. Я посоветуюсь.
      — С кем?
      — С кем-нибудь. Хотя бы и в церкви. Ладно? Я быстро.
      — Понятно.
      — Что?
      — Если я расскажу отцу и матери, они все поймут.
      — Тебе так только кажется. Или рискнешь жизнью?
      — Все будет в порядке. Я вернусь. Около десяти-одиннадцати.
      Кей встала.
      — Побудь здесь до четырех.
      — Не хочу.
      — Тогда хотя бы до полчетвертого.
      Я обрадовался замыслу Кей.
      — Непременно дождись! До полчетвертого!
      Кей ринулась к двери.
      — Непременно, непременно будь здесь.
      Открылась и закрылась тяжелая дверь.
      Для Кей мои родители — лишь ненавистные мстительные духи. Как жаль, что она о них так думает. Тем более — кто о них позаботится, если не я.
      Я подошел к окну. Кей вот-вот должна выйти из дома. Может, еще дожидается лифта. Или двери только что открылись на седьмом этаже. Вот она зашла в кабину, двери закрылись. Спускается. Она вылетела из холла быстрее, чем я предполагал. Побежала по тротуару в чем была — в белой ночнушке с длинными рукавами и в сандалиях. В моих глазах отпечаталась тонкая линия ее плеча.
      Неужели этот взгляд станет последним? Я медленно направился к двери.

Глава 13

      — И вчера пришел, и сегодня. Ну как тут не радоваться? — встретил меня с улыбкой на лице отец. Обнажив торс, он вытирал с себя на кухне пот.
      — Куда это годится? Брать пример с отца — бросать работу... — Мать разбирала в шкафу вещи.
      — Купил пол-арбуза. Целый — много. — Я поставил пакет с арбузом на пол в кухне.
      — Живо его в холодильник.
      — Он уже охлажденный, — разуваясь, сказал я. — Их продают из холодильника.
      — Тогда сразу и поедим. — Мать встала и пошла на кухню.
      — Тогда сразу и нужно есть, — тут же за ней повторил отец, продевая руку в рукав халата. И направляясь в комнату: — Арбуз — это хорошо!
      — Жарко. Глядишь, вся шея сплошь покроется потницей. — Мать мыла руки.
      — Эй, ты чего там делаешь? Снимай рубашку, снимай! — закричал мне отец.
      Я подошел к нему:
      — Может, сегодня где-нибудь поужинаем?
      — Где-нибудь — это где? — переспросила мать.
      — Мы вместе ни разу не ходили поесть сукияки1.
      — В те годы это, конечно, было того... — Отец регулировал угол поворота вентилятора.
      — Ничего, если я сегодня вас угощу?
      — Ужинать не дома? — В голосе матери почувствовалось напряжение. Я уже собрался было отменить приглашение:
      — Что, здесь лучше?
      — Ничего подобного, — возразил отец.
      — Так ведь... — выпрямилась мать на кухне.
      Мы уже выходили на улицу играть в кэтч-бол, и я посчитал, что родителям ничего не стоит прогуляться до ресторана сукияки где-нибудь в районе ворот Каминаримон . Однако для них это было равносильно преодолению какого-нибудь горного хребта.
      — Ну и ладно. Просто я подумал...
      Если уж и прощаться, только не в этой квартире. Мне казалось, что это проще сделать, например, за столом в ресторане сукияки, где много посетителей и официанток. Но усугублять страдания родителей при этом не хотелось.
      — Сейчас вообще-то не сезон для сукияки. Что мы, здесь не найдем, чего поесть?
      — И то правда. Так и сделаем. Я раньше думал, как хорошо всей семье собраться за одним столом, поставить варить кастрюльку...
      — Нет прохлады — нету и кастрюльки.
      — Ничего страшного. Извините, если я наговорил лишнего.
      — Куда ты встаешь? А кто арбуз будет резать?
      Отец заворчал на мать. Как гром средь ясного неба. И я понял, насколько хрупок наш общий с ними мир.
      Нет, сегодня я не смогу это сказать. Иначе я их сражу наповал.
      — Почему-то опять сюда потянуло.
      — Ну и хорошо. Приезжай, когда захочешь.
      — Ага.
      — Сыграем? В карты?
      — После арбуза.
      Даже сейчас казалось: скажи я им о разлуке — перевоплотятся в монстров и нападут на меня со зверской силой. И если для меня здесь был только страх, для отца и матери это означало беду: ведь перевоплотились бы они отнюдь не по своему желанию.
      Мы ели арбуз, играли в карты.
      Мать очень шустро сбрасывала все, что было у нее на руках, и раз за разом легко выигрывала.
      Пробило четыре часа, затем пять.
      В какой-то момент я хотел прервать игру, но не смог — так весело они развлекались. В комнату прокрались вечерние сумерки.
      И вдруг мне стало очень страшно. Если и говорить, то до наступления темноты. Стемнеет, и я тогда уж точно ни на что не решусь. Но вернуться сегодня, ничего не сказав, я тоже не могу.
      — Пора включить свет. Который там час? — поднялся отец.
      — Седьмой, — ответила мать. Зажглась лампа. Догорала за окном заря.
      — Мне нужно сходить в магазин.
      — Нашла когда ходить. Хватит того, что вчера купила.
      — Так я все сготовила на обед. Осталось только натто .
      — Ну и чем ты собираешься кормить Хидэо?
      — Отец, — сказал я. — Мама...
      — Что?
      — Ладно, попейте пока пиво. Сейчас мигом что-нибудь придумаю.
      — У меня есть к вам один разговор.
      — Разговор?
      — Что за разговор?
      — Ничего, если я прямо сейчас?
      — Ничего хорошего. Выкладывай. Я сел прямо и низко поклонился.
      — Ты чего? — сказала мать.
      — Брось кривляться. — Отец присел опять.
      — Мы больше с вами не увидимся.
      — Почему?
      — Что случилось? — печально вскрикнули они в один голос, словно услышали что-то нелепое и несправедливое. Выходит, они не знают ничего о моем истощении.
      — Мне очень приятно у вас бывать. И вы даже представить себе не можете, как я рад нашей встрече. Я хотел бы вас навещать, пусть даже и умру...
      — Умрешь?
      — С какой стати, сынок?
      И я рассказал родителям о предостережениях продюсера и Мамии, о том, как накануне увидел в зеркале свой истинный, до ужаса истощенный облик.
      Умолчал я только об отношениях с Кей. Кое-что я вынужден был приукрасить, но так было даже лучше. Родители тут ни при чем, однако некие силы потустороннего мира воздадут по заслугам тому, кто пытается меня с ними разлучить. Я не был уверен, стоило об этом говорить или нет, но у родителей был такой вид, словно их обманули.
      Закончив рассказ, я еще раз поклонился им, едва не касаясь лбом пола.
      Родители молчали.
      На подушке валялись разбросанные карты.
      Я не мог поднять на родителей взгляд. Опять возникло предчувствие: взгляну я на них, а передо мною — жуткие монстры. Я вздрогнул.
      — Вот как... — тихо произнес отец.
      — Да уж... — Голос матери сделался грустным. — Я так и знала, что долго это не продлится.
      Но даже теперь мне хотелось исчезнуть, не поднимая головы.
      — Делать нечего, — сказал отец.
      — Да. Недолго это длилось, но ты даже не представляешь, как мы счастливы: столько теперь будет воспоминаний...
      — Ну что, пошли?
      — Куда? — Я невольно взглянул на отца.
      — Куда-куда... Есть сукияки. В такую жару да в прохладе... вот поедим-то.
      — Что, серьезно?
      — Разумеется, серьезно, — заплакала мать. — Ведь расстаемся. Куда уж серьезней.
      В вечерних сумерках мы втроем шли к воротам Каминаримон. На перекрестке Международной улицы был ресторан. У входа на маленьком вертеле жарили печень угря.
      — Может, съедим по одной? — остановился отец.
      И тут я понял, что от самого дома мы шли молча.
      — Хорошая мысль, — оживился я. — Три штуки, пожалуйста.
      — Перед сукияки? — возмущенно сказала мать. В ее голосе по-прежнему слышались слезы.
      — Чего скупиться? Вон ему нужно отъедаться. Неужто неясно?
      — Это вкусно, мама.
      Я передал ей один вертел.
      — Спасибо.
      На ходу ели мы печень угря. Разговор опять оборвался.
      Чтобы как-то разрядить ситуацию, отец остановился опять:
      — Кстати...
      — Что? — Я попытался сделать лицо повеселее.
      — Там пирожки продают. Купи один пакет.
      — Хорошо, идите вперед. Я догоню. Вернувшись назад, я купил пакет пирожков, выпеченных в форме божков .
      Дожидаясь сдачи, оглянулся — они так и не сдвинулись с места. Ждут. Будто вернулся в детство — делаю покупку под надзором родителей.
      Все верно. После расставания со мной у родителей больше не будет Асакуса. Выходит, и я сегодня с ней прощаюсь. А отец просто хочет прикоснуться к воспоминаниям. Я подбежал к родителям и крикнул:
      — Отец, может, тогда и сэмбэй [Сэмбэй (яп.) — тонкое сухое печенье их рисовой муки], что на углу ресторанчика суси.
      — Давай.
      — Я быстро — подождите, ладно, мам? Однако там все уже распродали.
      — Ну почему именно сейчас? — вырвалось у меня. Я побежал обратно. В людском потоке родители смотрелись неказисто.
      — Представляете, все продали. — Несмотря на свой возраст, я произнес эту фразу, будто школьник.
      — Ничего не поделаешь, — словно опомнившись, буркнул отец.
      Мать просто смотрела на меня.
      — Тогда пройдем по торговому ряду [Торговый квартал Накамисэ в районе Асакуса — самый старый в Японии торговый квартал, основанный в конце XVII — начале XVIII веков]. Помолимся в храме, потом пойдем ужинать.
      — Было бы неплохо, — с досадой в голосе проговорил отец. — Да только ничего не выйдет. Нам туда ходу нет.
      — А я хотел помолиться богине Каннон...
      Мать всплакнула. Она ссутулилась, и уже ничем не походила на бодрую картежницу.
      Я буквально проглотил чуть не сорвавшуюся с языка фразу: «Все, больше никаких, никаких расставаний. Приеду опять, мама... »
      — Ну что, пошли? — сказал отец.
      — Говоришь, сукияки? Ну так поедим, шиканем.
      — Прошу! — встретил нас у входа гулким голосом семидесятилетний старик.
      — Нас трое.
      — Вас трое. Пожалста.
      Подбежал толстоватый и светлолицый метрдотель лет сорока-пятидесяти.
      — Добро пожаловать. Будьте любезны, сюда.
      Большой зал разделяли несколько низких перегородок, за каждой — столик со встроенной газовой горелкой. Виднелись свободные места. На четырех столах из кастрюль поднимался пар.
      «Хорошо, что народу немного», — подумал я. Будь теперь зима, перепившие соседи наверняка бы падали, снося оградки в переполненном зале. Но летом здесь душно даже при работающем кондиционере.
      Отец с матерью уселись за столик спиной к стене, я расположился напротив. Заказали пиво и три самых лучших комплекса.
      — Позже закажем еще мяса и овощей.
      — Заказывайте, не стесняйтесь. А пока — пиво.
      На лбу вставшей с колен официантки выступил пот.
      — Вряд ли мы закажем что-либо еще, — уныло сказала мать.
      — Брось, чего стесняться.
      Отец как воды в рот набрал.
      — Да мы столько не съедим... — начала было мать.
      — Тебя никто и не просит. Вот он после каждой встречи с нами продолжает тощать. По нему, правда, не заметно. Но он устал.
      — Я и сама знаю.
      — Тогда не мешай человеку набираться сил.
      — Я не для себя, а для вас.
      — Ты это... брось прикидываться бодряком. Слышишь? На людях об этом не скажешь, но мертвецам без толку есть мясо. Мы вон давеча уже подкрепились.
      — Но ведь вкусно, правда?
      — Так-то оно так.
      — Тогда поедим досыта.
      — Кто нас еще так угостит, кроме тебя? Ладно, приступим.
      Принесли пиво.
      — Хозяюшка, — сказал отец, — на кого мы похожи?
      — На мужа и жену?
      — Это правильно. Мы на пару — да. А вот с ним? С ним как мы смотримся?
      — Знакомые?
      — Что значит — знакомые?
      — В смысле, вы — повар или в этом роде.
      — Ясное дело.
      — Но сегодня вас пригласил знакомый.
      — Верно.
      Официантка, улыбаясь, удалилась.
      — В такую минуту... подтрунивать над женщиной, — грустно промолвила мать.
      — Да ты на себя посмотри! Человек, понимаешь, пытается всех развеселить, а ты лишь только палки в колеса...
      — Ах ты бесстыжий!
      — Мама, перестань, — сказал я. — Я не пытаюсь всех развеселить через силу, но каково отцу, понимаю. Давайте выпьем.
      Я налил отцу и матери пива.
      — Еще бы — кто признает в нас родителей и сына? — с грустной усмешкой сказал отец. — Да, всякое в этой жизни бывает.
      И подлил мне пива. Обычное «кампай» в этой ситуации могло расстроить мать, поэтому я только сказал «ну, давайте», и мы втроем выпили.
      Опять пришла официантка, поставила кастрюлю, полила маслом и начала готовить сукияки.
      — Хозяюшка, этот малый... — начал отец.
      — Вот как, его так и звать — «малый»?
      — Да ну.
      — Ладно, какая разница, — встрял я. — Может, мне нравится, когда меня так зовут.
      — В двенадцать остался без родителей.
      — Что, правда?
      — Нелегко пришлось. Но выдюжил. Выдюжил. Молодец.
      — И что, остались совсем одни? — посмотрела на меня официантка.
      — Да нет. Был дед, дядька с теткой присматривали.
      — Выходит, почти один. Старался, как мог. Сегодня пришли сюда, а он и говорит: ешь мяса вволю. Выбился в люди.
      — Никак уже захмелели? — удивилась официантка.
      — И пусть, — весело подала голос мать. Я удивленно посмотрел на нее, а она официантке: — Дальше я сама. Закончится, попросим еще.
      Официантка привычно извинилась и ушла, сказав напоследок, что «две официантки уехали на праздник «обон» — и с концами».
      Поведя в ее сторону подбородком, отец сказал:
      — Дай ей одну бумажку. В смысле — чаевые.
      — Хорошо.
      — Нынче так не принято.
      — Ну почему? Разгорячившиеся мужики завсегда оставляют. Сотни иен хватит. Нет, не сотни — тысячи. Слушай, тысяча иен? В жутком мире ты живешь...