Потратив на сценарную разработку два дня, на третий ближе к вечеру я поехал в Асакуса.
      После ночи с Кей желание оказаться там поутихло. Как и наоборот — после Асакуса исчезли мои опасения, касавшиеся ее.
      Разумеется, забыть о тех людях я не мог. «Приезжай еще...» «Нет, правда приезжай...» Нежность этих двух голосов запала мне в душу сама собой. Мне теперь уже не требовалось утешение, как тогда, — просто хотелось удостовериться в реальности моего странного опыта. И в знойный полдень я вышел из дому, чтобы столкнуться с действительностью при свете дня. Вдобавок ко всему, я побаивался встречи с ними ночью.
      Как бы там ни было, они сильно походили на отца и мать, тридцать шесть лет живших в моей памяти. Даже не так — одной памяти двенадцатилетнего подростка недостаточно для того, чтобы до мелочей осознавать, похожи они или нет. Несмотря ни на что, иллюзию отца и матери во мне создал тот душевный покой, что поселился во мне при нашей встрече.
      Помню, как-то раз в детстве я вернулся с форсированного марш-броска, скинул с плеч ранец, перешитый материнскими руками из военного вещмешка, разделся и, позабыв о всякой скромности, растянулся на татами. Да так и задремал, наблюдая за матерью, хлопотавшей на кухне. Давешней ночью меня переполняло похожее чувство.
      Не помню, чтобы с тех пор со мной происходило нечто подобное. Разве только с бывшей женой, когда спадало напряжение. Но то родительским крылышком не назовешь.
      Может, это моя боязнь требовать от жены чего-то подобного отбивала у нее всякое желание меня опекать. Среди моих предрассудков имелось убеждение, что материнство должно применяться к детям; а если мужу потребны материнские инстинкты жены, отношения между ними извращаются. «Конченый мужик. Как такого бросишь...» «Играешь на женских чувствах...» Сколько раз я слышал нечто подобное, но подхода к собственной жене так и не нашел.
      С двенадцати лет я был так напряжен, что не терпел самого понятия ласки. Воспитанных людей любят за их способность найти подход к другим. Выходит, у меня воспитание неважное. А оттого и в отношениях с женой незаметно поселился холодок, и хоть жена понимала, что дальше так жить невозможно, сама о разводе не заикалась.
      Об этом собирался заговорить я сам. Об этом и сказал на суде, а жена уверяла, что продолжает меня любить. Правда, сейчас у нее все в порядке с Мамией. Ну и ладно. Ладно-то ладно, только в этом разводе пострадавшей стороной оказался не я. Сам закрутил это дело, взял на себя всю ответственность, и — ни много ни мало — распрощался с большей частью денег, домом и земельным участком.
      От всего этого я сильно устал.
      Хотелось быть жертвой. Хотелось приятного ощущения — слушаться советов отца и матери. «Постели вон то полотенце. Уронишь ведь. Смотри, уронил! А я ведь тебе говорила — уронишь».
      Я всей душой рвался к нежному спокойствию, таившемуся в тех фразах.
      Иллюзия одной ночи, в которой сгустилась эта потребность. Нет, для иллюзии все слишком отчетливо. Настолько, что проще признать у себя временное нервное расстройство. Тем более нелегко признаться себе в слабости, способной привести к нервному недугу, однако сейчас это — самое разумное решение.
      На сей раз я вышел на станции Таварамати.
      Не очень давно меня обидело, как один телевизионный диктор произнес название квартала — «Тавара-тё». Как будто меня лишили родины. Большинству это название не говорит ровным счетом ничего, а для меня оно — маленькая, но святыня.
      Я поднялся по лестнице метро к этой самой родине — яркие летние лучи солнца словно выжигали грязноватые улицы. Совсем скоро я опять увижу эту пару, однако и грязь на улицах, и солнечный свет наполняли меня ужасом. Ноги подкашивались.
      Я уверял себя: я иду совсем не для проверки, — я не мог поверить, что такое могло произойти на самом деле. Потому что если проверять, при любом раскладе меня ждет неминуемое разочарование. Так зачем же я спешу в то место, где развеются нежные воспоминания о той ночи? В районе Дзиюгаока купил сладости и выпивку.
      Все правильно: меня угощали — нужно отблагодарить. Днем их, скорее всего, нет. Передам через соседей.
      Я сразу узнал, где поворачивать. Когда меня сюда привели, я не был пьян и хорошо запомнил расположение двора. Вон та лестница. Я, как тогда это сделал мужчина, бесшумно поднялся наверх.
      Идя сюда, я беспокойно надеялся, что дом исчез и найти его невозможно. Но вот передо мной явственно тянулся коридор второго этажа, дверь в ту квартиру открыта. Ее подпирало синее мусорное ведро, убери его — и дверь захлопнется. Вряд ли они ее заранее открыли, дожидаясь моего прихода. Пожалуй, проветривают.
      Как бы ни пытался бесшумно взобраться по лестнице, шаги непременно отдаются в каждой квартире. Раз уж поднялся, стоять до бесконечности не годится. Меня будто кто-то подтолкнул — я энергично подошел к самой дальней двери и постучал.
      — Добрый день.
      И сразу, съежившись, заглянул внутрь.
      — О, пришел?
      Мать. Молодая мама одна, сидя за столиком, вращала рукоять какой-то пластмассовой емкости.
      — Прошу прощения за внезапность...
      — Ничего страшного. У нас и телефона-то нет. Все приходят внезапно.
      Она говорила, а сама продолжала крутить ручку.
      — Жара... целыми днями.
      — Да уж.
      Странная пластмассовая емкость.
      — Что это... такое? — Я вошел в комнату. Меня всегда считали стеснительным, но сюда я зашел естественно, будто к себе домой.
      — Мороженое делаю.
      — Да ну?
      — Покупное — оно все какое-то слишком сладкое.
      — Первый раз вижу такой агрегат.
      — Его сейчас рекламируют.
      Нет, это не мама. В начале пятидесятых таких аппаратов быть не могло. Эта женщина и впрямь живет в современном мире.
      — Снимай штаны.
      — Зачем?
      — Помнутся.
      — Да ладно.
      Вот бы я пришел в дом к людям и начал снимать штаны один на один перед полузнакомой женщиной.
      — Ну тогда хотя бы верх?
      — Верх... тоже не могу.
      — Почему?
      — Там одна майка.
      — Так и ладно. Кого стесняться?
      — Да я не стесняюсь.
      — Покрути.
      — Что?
      — Вот эту штуку... вот так... да, да, вот так.
      И я уже начал вместо нее крутить ручку мороженицы.
      — Я вытру салфеткой.
      Она достала из коробки в углу аккуратно сложенное полотенце и пошла его смочить.
      — Чуть не забыл: вот печенье и сакэ.
      — Спасибо. Мог бы не беспокоиться.
      — Да, но... в прошлый раз... такое угощение.
      — Весело было. В тот вечер.
      — Точно. А где отец?
      Я спросил как ни в чем ни бывало. Бездетным супругам говорить «отец» нелепо, но она ничуть не смутилась.
      — Сегодня вышел в первую смену. Работает до семи. Значит, вернется где-то в восемь.
      — В восемь — это рано?
      — Вообще-то ресторан закрывается в два.
      Она хотела было протереть мне лицо влажным полотенцем, но я инстинктивно дернулся.
      — Сиди смирно. — Будто ребенка приструнила.
      Пока я крутил ручку, она вытерла мне лицо, шею...
      — Выходит, что и в три возвращается?
      — Легко идет?
      — Что?
      — Крути, крути.
      — Ага.
      — Можешь не давить изо всех сил.
      — А где ресторан?
      — На Синтоми-тё.
      — Далековато.
      — Еще недавно работал здесь же — в Асакуса. Но недолго. Как только становится неинтересно — бросает.
      — Вот как?
      — Мастер-то он хороший. Когда стоит за стойкой, сырье зря не портит, суси выходят ладные, сам любит чистоту, лицом не промах, с клиентом работать умеет, чего не знает — не скрывает. Тут уж ничего не скажешь.
      — А-а.
      Выполоскала в раковине полотенце.
      — Одно плохо: чуть надоедает — на месте не сидит. Глядишь, уже и бросил.
      — Вот как?
      Я к тому времени отца уже начал идеализировать, но когда услышал о таком, вдруг спохватился: «Стоп, это не об отце, а о муже этой женщины. Путать нельзя».
      — Ресторанчиков суси-то много. Если вступил в Союз поваров, работа сразу найдется. Вот он и рад. Терпеть не может мастеров, которые говорят, что на суси костьми ложатся. И держится от престижных ресторанов подальше.
      — Хватало бы на жизнь...
      — На жизнь-то хватает, но лучше вот этой квартиры позволить себе уже не можем. Я-то ладно, мечтам предела нет. Жили бы душа в душу — и то хорошо.
      — Верно.
      — Пиво будешь?
      — Нет, спасибо.
      Еще не хватало — выпивать с самого обеда, к тому же в отсутствие хозяина.
      — Ладно тебе скромничать. В тот вечер тоже стеснялся: «нет, спасибо», «уже достаточно». А поставили на стол — пил как миленький. — И с этими словами она откупорила бутылку.
      В конечном итоге пить придется. Я подумал: растечется алкоголь по жилам — удивляться уже будет нечему.
      Случайно познакомился с общительным человеком, который пригласил меня к себе домой. Жена была не против — выпили втроем и расстались. С некоторыми людьми такое случается нередко. Я сам, как человек сентиментальный, наслоил на них отца и мать. Убери навороты — удостоверяться будет не в чем.
      Женщина. На руках под аккуратным летним платьем в розовую полоску заметны укусы комаров. Умершая мать не может так явственно возродиться. Умерший отец, зная, что я приду, не стал бы работать до семи в ресторанчике суси на Синтоми-тё. Мне осталось лишь втайне признаться в собственной слабости: я пошел на поводу у сумасбродных мыслей.
      — Мне очень, — сказал я, — очень приятно было в тот вечер... Вот и зашел поблагодарить.
      — Мы думали, ты это сделаешь раньше.
      Она подлила мне пива. Я мельком взглянул на профиль и опять похолодел — ну до чего похожа.
      Но разве не странно, что наедине с тридцатилетней женщиной у меня не возникает никаких... помыслов? Нет, даже не так. Она изумительно похожа на мать, и это естественным образом сдерживает влечение.
      Однако что будет, когда вернется ее муж? Помогут мне уверения в отсутствии даже мысли об этом лишь из-за того, что она так похожа на мою покойную маму?
      Нет, не помогут. Нужно уходить. Нельзя было так долго баловать себя пивом. Нельзя становиться поводом для ссоры между этими людьми. «Ну, мне пора», — хотел сказать я, но проглотил слова. Поймал себя на мысли: «Вернусь — и что дальше? Опять не буду находить себе места». Вместе с тем я понимал: нелепо отказываться от общения с этими людьми, так сильно похожими на моих родителей.
      Но я же приехал сюда специально. Ладно, поинтересуюсь только одним. Тем, ради чего и ехал.
      — Погрызешь огурец? — спросила женщина.
      — Нет, спасибо, уже...
      — Что «уже»?
      — Пойду.
      — Ты ведь только пришел.
      — Дела. Приеду в другой раз. Передайте привет.
      — Ты что, серьезно?
      — К сожалению...
      — На телевидение?
      — Да, в район Акасака.
      — Думала, поужинаем втроем...
      — Нет, я на самом деле зашел только поблагодарить... А вы меня вот — пивом напоили...
      — Не говори глупостей.
      Я нарочито почтительно поклонился, словно чужому человеку, и встал.
      — Отец расстроится.
      — Приеду в другой раз.
      И уже совсем было раскрыл рот, чтобы произнести то, что собирался. Но при этом весь съежился.
      — Говорили, тайфун ожидается, а он куда-то подевался, — сказала за моей спиной женщина, пока я обувался. Материнским голосом сказала.
      — Извините, — решившись, начал я, — за странный вопрос...
      — Какой?
      — Фамилию... вашу не знаю — нигде нет бирки.
      — Ты чего такое говоришь? Разумеется, Харада, — как ни в чем не бывало произнесла женщина мою фамилию и улыбнулась. — Ты поди перегрелся. Покажи мне еще детей, которые спрашивают фамилию у собственных родителей.
      Повисла пауза — не больше мгновения, необходимого, чтобы занесенная огромная кувалда ухнула по даже не пытающейся уклониться голове. И уже в следующий миг она меня сразила.
      — Да, хе-хе, действительно... — Казалось, я задохнулся. Но уже не оборачивался. — Ну, ладно.
      — Мы тебя ждем.
      — Ага.
      — Береги себя.
      — До свидания.
      Я старался идти обычной походкой, но меня стремительно охватил ужас. Ступив на железную лестницу, я с каждой ступенькой принялся ускоряться и, выскакивая из переулка на дорогу, уже бежал. Из всех клеток моего тела, казалось, фонтанами били страх и волнение.
      «Боже! О боже!» — кричал внутренний голос. Я — атеист, но в этот момент хотелось молиться хоть кому.
      Я поймал такси.
      Но тут же извинился и выскочил из машины.
      Страшно оказаться в замкнутом пространстве наедине с таксистом. Тот тронулся и обернулся — мне показалось, что у него лицо отца.
      — Что, ужастиков насмотрелся?
      Я понял, что на меня смотрят. И показывают пальцами.
      Я поспешил к метро Таварамати. На бегу тревожно обернулся — вдруг меня догоняет мать.
      Но ничего такого, разумеется, не произошло.

      Смеркалось, лил проливной дождь.
      Я сидел в баре на верхнем этаже высотной гостиницы и разглядывал отблески молний. Дождь как из ведра, и если бы не сверкавшие за окном молнии, казалось бы, что стекло непрозрачно. Меня слегка раздражало, что вспышки расплывчатые: хотелось разбить это гигантское стекло и насладиться яркостью света, жалящего небеса. Хотелось держаться подальше от мрака непрозрачности и неопределенности. Хотелось светлого и чистого, отчетливо сфокусированного мира. Я избегал подземных баров, баров без окон, и сюда пришел в поисках просвета. Но и здесь меня с каждой минутой все больше окутывал мрак надвигавшейся ночной грозы.
      При этом страшно было возвращаться в одинокую квартиру. Хотя квартира здесь ни при чем. Бояться нужно не ее, а себя. И я это понимал.
      Но не мог с собой ничего поделать: я не хотел, чтобы галлюцинация — появление тех давно умерших двоих в их прижизненном облике — рассеялась.
      Хотя у меня не было ощущения, что это галлюцинация. Мать словно перевоплотилась в другого — реального, как стоящий передо мной бокал, — живого человека. Ну как после этого считать ее галлюцинацией? А то пиво? Его хмель не сразу выветрился из моей головы.
      Я не мог просто вычеркнуть галлюцинацию из сознания, излечиться от нее. И только под селезенкой блуждало ощущение собственного бессилия. Нечего и говорить: то, что я в двенадцать лет остался круглым сиротой, не могло не повлиять на мой характер. Но даже при живых и здоровых родителях дети обрастают недостатками, и в этом смысле, считал я, все равны. Разница лишь в том, как человек, повзрослев, с ними справляется. Для меня вопрос этот был давно решенным, а потому я не подозревал, что меня застигнут врасплох, да еще таким образом. Эта иллюзия, пожалуй, восполняет все, чего не хватало мне после утраты родителей, но я мысленно старался себя убедить, что в этом смысле не голоден. Однако с ними на меня спускался покой, и я четко понимал — подсознательно такая любовь мне очень необходима. И она воплотилась в иллюзию на фоне вереницы одиноких дней после развода. Вполне реалистичное объяснение, соответствует нынешнему здравому смыслу. Но если честно, я не ощущаю ни единой капли пролитого света.
      Неужели бывают такие галлюцинации? Если да, то мне примстилось все: и бар, и гостиница, и гром, и молния, и ливень. И мать в тот день, и отец той ночью однозначно были рядом со мной — абсолютно так же, как окружающие меня сейчас интерьеры и люди. Уничтожить в себе их присутствие я не мог.
      Нужно успокоиться и подойти ко всему хладнокровно.
      Не хочется себе признаваться, но это, скорее всего, — признак крушения судьбы по моей собственной слабости. Раз так, нужно положить этому конец.
      Больше не пить, вернуться домой и заняться работой. Вдруг показалось, что заживи я как обычно — и борьба с галлюцинациями закончится победой.
      Такси вернуло меня домой.
      Когда я выходил из машины, дождь уже закончился, и луна ярко освещала площадку перед зданием.
      Пока ехал в лифте, я решил с порога включить во всей квартире свет. Весь свет: от торшера до ночника и лампы в туалете.
      Затем нужно побороть страх. Слова матери глубоко впились в мое сознание: «Покажи мне еще детей, которые спрашивают фамилию у собственных родителей».
      Открыв дверь в темную квартиру, я сразу же включил свет в гостиной. Затем в спальне, маленький ночник у кровати, свет в туалете и торшер.
      И тут меня охватила паника.
      В ванной свет не включался. Я несколько раз щелкнул выключателем, но светлее не стало. Вдруг мне почудилось в ванной нечто странное. Вдруг из ванны сейчас покажется корявая рука, вылезет по локоть, потом появится морда, а затем — и само тело в полный рост.
      Я раскрыл рот, набрал в грудь воздуху и, еле сдерживаясь, чтобы не заорать, что есть силы захлопнул дверь ванной комнаты.
      «Идиот. Просто перегорела лампочка. И только. Чего я боюсь?» — пронеслось в голове, но я стоял, не шелохнувшись. К чему-то прислушиваясь. Звук! Что за звук?
      Звонок. Звонок в дверь. Ничего особенного. Кто-то пришел. И давит на звонок. Ничего странного. Постой, кто это может быть? Вдруг отец — что делать? А если мать? Я побрел к домофону. Я безропотно тонул в собственном страхе и ненавидел себя за это. «Так, хватит», — едва слышно произнес я и поднял трубку.
      — Это я — Кей.
      Вот радость.
      Я открыл дверь. Одетая в светло-зеленую блузку и желтую юбку, Кей, наклонив голову, спросила:
      — Можно?
      Я не стал рассказывать ей о своем приключении.
      Как правило, в такие минуты человек вообще не знает, как поступить. Может, все дело просто в моей давней привычке — тотальной осторожности. Раскаиваюсь, но всякий раз, пытаясь заговорить, я себя сдерживал.
      В конце концов, это же не признание в соучастии при грабеже.
      Галлюцинация, возможно, — мой недостаток, но не хотелось, чтобы Кей узнала о моем страхе перед непонятными вещами.
      Кей сказала, что видела меня на крыльце из окна. Я был мертвенно-бледный и очень усталый.
      Я возразил, что бледность — из-за света луны, а сам я свеж и бодр. Абсурд — будто сорокавосьмилетний мужчина скрывает усталость перед женщиной моложе его на пятнадцать лет.
      — Вот как? — сказала Кей уже в моих объятьях. — Что-то тут не так.
      — Что, дурное предчувствие?
      Попытавшись превратить свои слова в шутку, вопрос я задал наполовину всерьез. Есть такое понятие — «женская проницательность».
      — Именно, — ответила она. — Не пойми меня неверно, но такое ощущение, словно ты — в другом измерении.
      — Вроде галлюцинации?
      — Да, что-то вроде. Я давила на звонок, а у самой не было уверенности, что ты вообще дома.
      — Может, как раз это и есть галлюцинация?
      — Ничуть. Что, испугался?
      И мы оба рассмеялись.
      С единственным условием — не прикасаться и даже не пытаться увидеть грудь — я любил Кей, я прижимался к ее белым ягодицам с единственной родинкой.
      Оказалось, что она работает в финансовом отделе пищевой компании, а родом из небольшой деревушки в часе езды автобусом от Тоямы.
      Следующий день я с обеда и до поздней ночи провел в бильярдном баре, где накануне собирал материал для работы. Проект еще не одобрили, но писать после того, как все уладится, времени уже не будет, и мне дали команду заранее подготовить сценарий первой серии.
      Продюсер был уверен в проекте, реализация которого не вызывала сомнений до тех пор, пока не возникало сомнений у спонсоров. Даже по виду верные предложения от так называемых «субподрядных студий» нередко разбиваются о мнение киностудии, и я никогда не начинал писать до принятия окончательного официального решения. Однако на этот раз проектом занималось подразделение самой киностудии, все отделы которой: производственный, редакционный и коммерческий — уже дали согласие. Оставалось собрать последний материал перед началом работы.
      Я принялся писать на следующее утро.
      В десятом часу вечера позвонила Кей и предложила выпить под жареный хребет угря.
      В этот день я исписал пятьдесят три страницы черновика по двести знаков на каждой — работа спорилась. До одиннадцати мы выпивали у меня и расстались, ограничившись лишь поцелуем. Я жаждал продолжения, но Кей отказалась:
      — Не хочу, чтобы ты требовал близости после каждого моего звонка.
      Я ответил, что так не считаю. Хотя сказать по правде, я уже в том возрасте, когда, памятуя об усталости на следующий день, не грех и пропустить.
      Я поцеловал Кей в прихожей, затем еще раз в — коридоре и, проводив до лифта, дождался, пока сомкнутся двери.
      На следующее утро я проснулся в семь. В восемь сел за работу, к вечеру исписал шестьдесят восемь страниц. Вместе со вчерашними получается сто двадцать одна, что примерно равно объему одной серии. Нынешний сериал отличался болтливостью персонажей. Даже с учетом немых бильярдных и теннисных сцен, для тараторящих болтунов, по моему расчету, следовало написать еще страниц сорок.
      Усталый, я поужинал в итальянском ресторанчике неподалеку, зашел в прокат и взял новый фильм Эдди Мёрфи, который посмотрел за банкой пива. Незаметно уснул на диване. Ночью проснулся, но думать ни о чем не хотелось, и я просто завалился на кровать. Выспался хорошо. Заполнив день работой и мелкими делами, я, как мог, отстранил от себя родителей.
      На третий день, дописав сто шестьдесят пятую страницу, я завершил работу над первой серией. Вышло длинновато, но в самом начале нередко описываются персонажи, а также их места обитания. Если вводные описания опустить, самих диалогов останется куда меньше.
      Редкая производительность. Бывало, за весь день из-под пера выходили какие-нибудь жалкие две-три странички, которые уже на следующее утро безжалостно летели в урну, наводя на серьезную мысль о смене ремесла. Однако сейчас я ощущал прилив сил. Выходило неплохо, все персонажи бодро начинали свои роли.
      При этом — три часа дня. Оставалось перечесть и отредактировать текст, но это я собирался сделать завтра. На следующий день огрехи куда заметней.
      Оставаться в квартире одному не хотелось. Кей еще на работе. Кому ни позвони, вряд ли кто-то сможет прийти ко мне в три часа дня.
      Раньше я приглашал жену, и мы вмести шли смотреть кино. Однако радость от завершенной работы в конечном итоге была моей радостью, и я понимал, что жена чувствует себя обделенной. С тех пор я старался никак эту радость не выражать. Поэтому и перед Кей нужно вести себя осторожно.
      Однако успешное завершение первой серии — радость не только от того, что с «пилотом» покончено, но и путь к успеху всего сериала. Несколько иная радость, чем при успехе полнометражного фильма. И продюсер, и режиссер не ожидают такого начала. Изначально проект не задевал меня, но в процессе стал однозначно моим. Я увлек за собой и сюжет, и героев.
      Поехав на Гиндзу, я зашел пустующую днем пивную.
      Затем мысли мои постепенно сместились к отцу и матери, которых я отвергал. Такое ощущение, будто я медленно оглядываюсь назад.
      А там стояли и улыбались мои родители. Не в пивной, естественно, а нежно смотрели на меня из глубины моего сердца.
      «Мы тебя ждем. Береги себя», — сказала мать.
      Мне стало жутко. Хотя, если подумать, родители не сделали мне ничего дурного. Пожалуй, мать даже с радостью выслушает мой самодовольный рассказ об успешном завершении работы.
      Конечно, все это очень странно, и очень похоже на иллюзию, но если задуматься — что плохого в том, чтобы в нее окунуться? Стоит мне оказаться в квартире и погрузиться в работу, меня одолеют галлюцинации похуже. От них я буду вынужден избавляться. Но зачем же избегать мирных призраков — они придают мне силы, нежно меня успокаивают? Они бы вообще не появились, не поедь я сам в Асакуса.
      Женщина окликнула меня при расставании, а значит, она — моя мать. Но как ребенок я им еще не сказал ни слова.
      Сорокавосьмилетний ребенок у тридцатипятилетних родителей может быть только в ирреальном мире. Но если призраки это допускают, почему бы не довериться им? И тут страх на удивление пропал. Только стояли перед глазами радостные лица родителей.
      Мне приходилось видеть лица тех, кто мне радовался: какое-то время — жены, сына, когда он был еще младенцем. По сравнению с другими, я вовсе не считаю себя обделенным. Но даже так иллюзия потребности в родительской улыбке — плод моей собственной слабости.
      Откажись я от этой потребности — и поселившимся в Асакуса родителям придется исчезнуть. Они есть, потому что их навещаю я, и как бы ни развлекались они, как бы ни проводили без меня время, их жизнь в мое отсутствие — пустота. Их просто не существует. Я представил замерших на ходу отца и мать в виде фигур мадам Тюссо. Вдохнуть в них жизнь способен лишь я один.
      Я поднялся, в разгар полдня вышел на улицу и одним взмахом поймал такси.

      Свернув с торговой улицы в переулок, я как можно тише поднимался по железной лестнице, когда меня опять начал пробирать страх. Не дойдя до последней ступени, я остановился.
      Кто эти двое на самом деле?
      Какие-нибудь лиса и барсук?
      Когда они погибли, отцу было тридцать девять, матери — тридцать пять. Просто не может быть, чтобы они жили в этом доме в облике тридцатишестилетней давности.
      Какой неопределенной ни была бы реальность, существуют вещи возможные и невозможные, и для сорокавосьмилетнего мужчины утрата способности их различать — своего рода крах.
      Не потому ли я с такой легкостью воспринимаю нереальность и примчался сюда на такси, что пренебрежительно отношусь к собственной жизни?
      Я не сомневался ни секунды.
      Первая часть сценария готова, и вышла совсем неплохо, я нахожу в себе силы этому радоваться. И вовсе не собираюсь в отчаянии доверяться нереальности.
      Однако сомнений у меня не было: поднимись я сейчас на последнюю ступеньку, пройди по коридору второго этажа — там, в самой дальней квартире, окажутся родители. Или, по крайней мере, как две капли похожие на родителей люди. И эти реальные существа настолько дороги моему сердцу и приятны, что в конечном итоге у меня нет сил сопротивляться их притягательности.
      Возможно, иногда я переступаю край действительно опасного круга, но именно поэтому — заверни я с этого места назад, что у меня останется? Люди в здравом уме вряд ли станут взбираться по этой лестнице. Но что из того, сохрани я в себе рассудок? Если подумать, ничего особого моя жизнь и так собой не представляет.
      Я поднялся на второй этаж.
      От отца и матери меня отделяет десяток-другой шагов.
      Я представил их, и мне стало не по себе. По телу разлилось оцепенение. Интересно, как это — встретиться с тридцатилетними родителями, признать друг в друге родных людей и после этого заговорить...
      ... в принципе есть о чем. Мне о многом хотелось им рассказать. О своем отрочестве, о мыслях в ту пору.
      — Хидэо! — раздался за спиной голос отца. Но я не смог сразу обернуться. — Что ты там делаешь?
      Голос уже совсем рядом. Меня похлопали по правому плечу, после чего отец прошел мимо и направился к двери квартиры. Не оборачиваясь, спросил:
      — В кэтч-бол сыграем?
      — Где? — Но отец уже зашел внутрь. Я двинулся за ним и, как и в прошлый раз, остановился в проеме двери, открытой настежь, чтобы лучше сквозило. — Здесь разве есть такое место?
      — Не может быть! Откуда ты взялся? — улыбнулась мне мать, моя посуду.
      — Смотрю — стоит. — Отец, смеясь, уселся на подоконник в конце коридора и распечатал новую пачку. Видимо, ходил за сигаретами.
      — Здравствуйте, — сказал я голосом двенадцатилетнего ребенка.
      — Заходи, — сказала мать.