Уйдя из семьи, я поселился в своем рабочем кабинете — квартире многоэтажного дома. По профессии я телевизионный сценарист. Почти все время провожу в одиночестве. До недавнего времени приходила одна женщина, но за беседами о разводе и она куда-то подавалась. Может, и к лучшему. Развод у меня отнял немало душевных сил, и я решил повременить с развлечениями и сторонился людей.
      Впервые я обратил внимание на царившую в доме по ночам тишину недели через три после развода. Абсолютная тишина. Но не такая, как в горах. Еще бы: семиэтажное здание стоит у восьмого кольцевого шоссе, где поток машин не иссякает круглые сутки.
      Первое время шум грузовиков, выползающих с темнотой на дорогу, не давал мне спать: становилось муторно от их прорывавшегося будто бы из-под земли рокота. Через сто метров — светофор: рокот на время затихает, чтобы вскоре переродиться в тонкий визг покрышек. И вот уже накатывают одна за другой волны гула, и у меня учащается пульс. Мне вдруг нечем дышать и я, задыхаясь, вскакиваю с постели.
      За десять дней привык.
      Мне и раньше приходилось ночевать в этой квартире, и каждый раз я ловил себя на мысли, что здесь — не место для ночлега. Но, изрядно поиздержавшись с разводом, я уже не мог позволить себе снимать новое жилье. Если ничего другого не остается, можно, конечно, привыкнуть и тут. Бывало, гул опускался на дно сознания, шум кондиционера — и тот уходил на второй план; я ловил себя на мысли, что слышу лишь тиканье настенных часов.
      Более того: здесь как-то слишком тихо, и хотя это — мое внутреннее ощущение, я не знаю, к чему оно.
      Впервые я почувствовал эту необъяснимую тишину в одну из июльских ночей. Шел двенадцатый час, я сидел за столом — как вдруг по телу пробежал озноб. Будто я — один-одинешенек в кромешном мраке.
      Жуткая тишина...
      Отогнав эту мысль, я продолжал писать. Иногда заглядывал в словари, проверял значение сложных иероглифов, но не мог не отметить: в последнее время с наступлением ночи в глубине сознания поселялась тревога.
      Я прервал работу и прислушался. За шорохом колес я силился расслышать нечто иное. Но так ничего и не услышал.
      Пожалуй, банальный невроз на почве развода. Необычная это штука — чрезмерная тишина в доме рядом с автомагистралью. Развод, правда, был моей инициативой. И что бы там ни говорила жена, она признала, что мы полностью охладели друг к другу. Она сама ощущала этот вакуум и в конце концов согласилась. Мы немного поспорили о разделе имущества, но в целом развелись мирно. Чем с деликатной миной на лице имитировать жизнь, лучше просто к ней вернуться.
      — Хорошо, что ты решился, — сказала напоследок жена. Если она и кривила душой, то самую малость. Не знаю, как она, а я сейчас не вправе жаловаться на одиночество. Подумаешь, тишина...
      Я подошел к окну и раздвинул шторы. Открыть окно тоже, конечно, не возбраняется, но за ним — лишь невыносимая жара, клубы выхлопных газов и рев проносящихся машин.
      Я окинул взглядом стоянку перед домом. Парковка видна не вся, но сколько на ней автомобилей, предположить можно...
      Один. Я вижу только розовый микроавтобус. И разлинованную бетонную поверхность. Днем вся она заполнена, однако с темнотой машины одна за другой уезжают, и остается, как и прошлой ночью, лишь розовый автобус.
      Как и прошлой ночью? Постой, выходит, я и вчера так же разглядывал бетон?
      Видимо, мне сына не хватает. Он у нас единственный, учится на втором курсе. Хотя с чего бы? С чего мне «пять грустить о сыне, который и так-то на глаза не показывается, совсем затворившись в собственном мире.
      Я сунул в карман ключ от квартиры и вышел в коридор. Свет гасить не стал. Хотел убедиться — не от моей же собственной слабости духа эта чрезмерная тишина. Просто никого нет — отсюда и тишина. Кому охота жить в таком доме, пропитанном выхлопными газами и ревом машин? Он годится только под офисы.
      Остальные четыре квартиры на седьмом этаже — по крайней мере их окна, выходящие в коридор, — зияли темнотой. Я вызвал лифт.
      Я знал, что здесь много офисов, но не думал, что столько. По вечерам из дома почти все уходят. Сколько здесь квартир? Кажется, сорок одна. Хорошо, если кто-то остается в одной-двух на каждом этаже.
      Двери лифта раскрылись.
      Я зашел в пустую коробку. До сих пор не могу привыкнуть к моменту, когда они раскрываются. Боюсь какой-нибудь неожиданной встречи. Но сейчас внутри никого не было, и от сердца отлегло.
      Я спустился на первый этаж, пересек тесный душный холл и вышел на улицу.
      Я брел к стоянке — сквозь неизменный рев машин и выхлопные газы. Ночная прохлада едва ощущалась.
      В невидимом из моего окна секторе стояли еще две легковушки. С картинки на розовом автобусе — как оказалось, на нем ездил кто-то из фирмы детской одежды — улыбались три белки.
      Я встал рядом с автобусом и посмотрел на дом. Это — его юго-восточная сторона. В каждой квартире непременно есть окна. Были бы люди, окна бы светились.
      Но светилось одно — мое окно на седьмом этаже. Во всех остальных царил мрак.
      Вот это да...
      Бормоча про себя, я некоторое время всматривался в ряды темных окон. Какое там по одному-два на этаже — здесь, оказывается, вообще нет никого. Единственное светлое окно в двенадцатом часу ночи. Невроз здесь ни при чем — действительно в доме очень тихо. Возможно, кто-то просто уже спит. Но если даже и так — от силы один-два человека.
      Моя уверенность в себе несколько восстановилась, и неторопливо я вернулся к подъезду. Войти в него — сложнее, чем выйти: требуется вставить и повернуть в скважине замка ключ от своей квартиры. В результате дверь отворяется секунд на двадцать, за которые необходимо успеть проникнуть внутрь. К слову, когда в квартире кто-то есть, ключ не обязателен — достаточно встать перед камерой и набрать номер квартиры. Обычный домофон: представься, и замок откроют изнутри. Опять же на двадцать секунд. Интересно, достаточно ли такой Предосторожности? По ночам-то привратника нет...
      Один. Получается, что в доме я один?
      Мне почему-то хотелось в это верить, и я развалился на диване в холле. Нельзя сказать, что меня это не смущало, но от мысли, что я один в этом большом доме, появлялось ощущение какой-то свободы. Наивное и волнующее, оно словно уносило меня обратно в детство.
      Но это длилось не больше минуты. Потом мне показалось, что снаружи кто-то есть, и я замер.
      За стеклянной дверью стоял человек. Я присмотрелся — женщина. Она искала ключ, держа перед собой сумку. Немолодая, лет тридцать пять. Затем, словно повторив мои движения, женщина сунула ключ в замок. Я напрягся. Еще бы — в такое время кто-то сидит в холле на диване. Так можно невзначай ее напугать. Открылся замок, дверь приотворилась. Я потупил взор. Женские шаги заспешили к лифту. Перед моими глазами промелькнули симпатичные ножки в белых туфлях. Казалось, женщина не заметила меня. Раз так, то к лучшему.
      Женские ноги вошли в раскрывшийся лифт, раздался механический звук, и двери сомкнулись. Я поднял голову — судя по лампочке, он остановился на третьем этаже.

      Прошло четыре или пять дней. Из агентства «К.» позвонил продюсер Мамия — ему хотелось ко мне зайти. Был вечер.
      Ему тоже сорок семь. За последние лет десять мы сделали вместе шесть фильмов. Из них два сериала и один полнометражный стали для меня очень памятными работами, важными вехами в биографии. Но не только поэтому я любил Мамию. Мы с ним похожи даже в привычках. Несмотря на долгую дружбу, не обсуждали никогда личную жизнь и даже не повышали голос друг на друга.
      — Извини, но я по срочному делу, — сказал он.
      — Хорошо, заходи.
      Давненько мы не виделись. Почти год. Я составляю свой план работы по мере поступления сценарных заявок. Никогда ни от чего не отказываюсь, даже если предвижу более серьезный заказ. Бывали моменты, когда жизнь заставляла меня заниматься разными вещами, но от нашей с ним совместной работы я никогда не отступался. Несмотря на свое нынешнее положение, мне хотелось поработать с ним — пусть даже в минус себе самому.
      Есть один известный актер, как выпьет — прет на рожон. И вот как-то раз, сильно поддавши, он начал танцевать голышом. В баре, где это было совсем некстати. Некоторые посетители откровенно сконфузились, я хотел было его остановить, но чувствовал, что лишь подолью масла в огонь. И вдруг сидевший рядом Мамия встал. Остальные наши собутыльники были уверены, что Мамия попытается унять того парня. Я тоже. А Мамия пустился в пляс с ним на пару. И по ходу принялся разоблачаться. Горланить пошлые песни, как бы соревнуясь с тем актером, чем порядочно меня озадачил. Иногда подобными выходками он заставал меня врасплох, но с каждым разом его авторитет лишь рос в моих глазах.
      Мамия был одинок. В жизни своей, похоже, ничего Менять не собирался. Говорят, имел небольшой самолет и свободное время проводил по преимуществу в окрестностях Тёфу . Но о своем увлечении он не распространялся. Встречаясь, мы беседовали только о работе. Меня это не смущало, и я лишь старался не скатываться к личным темам. Да и Мамия не интересовался моей жизнью.
      Поэтому когда он, усевшись на стул — пока я доставал из холодильника пиво, — спросил, как я питаюсь, мне показалось, между нами что-то треснуло. Вот уж каких разговоров мне совершенно не хотелось.
      — Посмотрел на днях твой двухчасовой, — отозвался я о его последней работе.
      — Ты, кажется, нигде не бываешь?
      Я же, не обращая внимания, потягивал пиво и говорил о его фильме. Хвалил, но на его лице радости не видел. Он сделал один глоток и поставил стакан.
      — Ты не с соболезнованиями ко мне пришел? — прямо спросил я.
      — Да нет, — ответил он и впервые слегка улыбнулся.
      — А то я было подумал, что нынче по правилам этикета разведенного мужчину принято навещать с такой миной.
      — Дело не в этом.
      — А в чем тогда?
      — Ну, в общем... — Продюсер потупил взгляд.
      — Что-нибудь стряслось?
      Действительно, внезапный визит продюсера — всегда не к добру. Или в эфирное окно сериала вставили викторину, или сериал вообще решили свернуть из-за низкого рейтинга, или главного героя повязали на марихуане, или актриса выскочила замуж и не может теперь целоваться с другими мужчинами, из-за чего придется обходиться без интимных сцен.
      Однако теперь я не мог понять, с чего у Мамии такой мрачный вид. Общих проектов у нас вроде не было. Тут он заговорил сам:
      — Не скучаешь по сыну?
      Меня как холодной водой окатили. Какая связь между Мамией и моим сыном? Однако я взял себя в руки.
      — Он-то тут при чем?
      — Я виделся с твоей супругой.
      Допустим, они где-то случайно встретились. Если она ему наболтала о разводе, я этого так не оставлю. Ему, человеку, отношения с которым я так ценил.
      — Она тебя о чем-нибудь просила?
      — Нет. Просто... что, если... тебе завести за правило раз в месяц видеться с сыном?.. Я тут подумал... В общем, никто меня ни о чем не просил. Только мне кажется, для тебя это важно.
      Странно, что Мамия, проговаривая свою тираду на полном серьезе, покраснел.
      — Будь он школьником, имело бы смысл. Но ему уже девятнадцать. Захочет — придет.
      — А тебе самому разве не хочется?
      — Хотеть хочется, но, боюсь, ему такое правило будет в тягость. Вспомни себя в этом возрасте. Как бы ты терпел регулярные обеды наедине с отцом?
      Мамия, как бы соглашаясь, кивнул.
      — Хотя я рад, что ты об этом заговорил. Удивил ты меня, но я рад. Не думал услышать от тебя такого. Я-то считал, что ты подобных тем избегаешь. — Я подлил пива в стакан Мамии. — Выходит, я тоже люблю поговорить за жизнь. Только я не хотел, чтобы обо мне так беспокоились. Но ты вот сказал, и я, если честно, рад. Жаль, что ты не по делу.
      — И по делу тоже, — сказал Мамия.
      — По серьезному? — смекнул я моментально. — Конечно, разве бы ты пришел только из-за моего сына. Что у тебя там, выкладывай?
      — Я не в том смысле.
      — А в каком?
      — Мы больше не сможем работать вместе.
      — Ты что — уходишь из конторы?
      — Нет.
      — Мамия потупил взгляд и не шевелился.
      — Тогда в чем же дело? — ухмыльнулся я. — Или это разведенных авторов выгоняют с работы? — Он не ответил. — Ну, чего молчишь?
      Я по-прежнему ничего не понимал. Мамия, собираясь что-то сказать, приоткрыл рот, но тут же крепко сомкнул губы. Челюсть его дернулась, словно сдерживая прорывающийся голос. Затем как бы намекая: слушай внимательно, повторять не буду, — он медленно заговорил:
      — Я хочу сблизиться с Аяко.
      Так звали мою жену. Расслышал я все отчетливо, но реальности в его словах не ощутил. Что за чепуха?
      — Ты — с ней? — переспросил я.
      — Узнал о вашем разводе и ничего не могу с собой поделать — хочу быть с ней.
      Странно слышать о чувствах к женщине, с которой я мечтал развестись. С одной стороны, конечно, жаль, что все так вышло. С другой — что я мог сказать мужчине, ступившему на скользкую дорожку?
      — Вот как?
      А больше ничего и не скажешь...
      — Да, — лаконично ответил Мамия.
      За все время наших бесед о разводе жена хоть бы раз намекнула... Мамия, словно прочитав мои мысли, поднял на меня взгляд.
      — Аяко об этом не знает.
      Как же он выговаривает ее имя — без запинки... Согласен, она мне больше не жена, но он-то мог бы как-нибудь переиначить подлежащее. И что он там говорит? Она ничего не знает?
      — Ну, это правильно, — сказал я.
      Не подай я на развод сам, они бы вместе обобрали меня через суд, и никакие оправдания бы не помогли. А тут на тебе — и месяца не прошло... Неужто она в самом деле ничего не знала?
      — Конечно, ты можешь сказать, что раз уж вы в разводе, то тебе до этого никакого дела нет, — продолжал между тем Мамия. — Хотя я подумал, что дело именно в этом.
      Иными словами, втолковывает мне, что руки у него развязаны, — я ведь уже не муж. И раз он пришел извиниться, я должен это оценить.
      — Стало быть, — начал я, — ты ей даже еще не намекал?
      — Нет. — Краткий ответ, уклончивый.
      — Кто знает, вдруг она не согласится?
      — Возможно.
      — В таком случае твои оправдания окажутся вполне достойным поступком.
      — Она мне очень дорога.
      Пустые слова. В мире телевизионщиков такие — что разменная монета. Ладно в работе на кого-то еще могут подействовать, но в личных отношениях... Обидно слышать такое от Мамии. Он хочет сказать, что выбирает ее, а работу с «важным человеком» бросает. Делает вид, что его терзают муки, хотя никаких мук у него нет и в помине. Похоже, он даже не сожалеет о нашем с женой разрыве. Для него это — игра. Придя сюда и говоря мне об этом, он развлекается. Хотя нет, он даже не отдает себе отчет в том, что это — игра. Не кто-нибудь, а именно он пришел сообщить, что поставил на весы мою бывшую жену и мою работу — и выбрал женщину.
      Я вдруг расстроился и чуть не разрыдался. Задрал голову и уставился в угол потолка, словно бы у меня там висела паутина.
      — Скорее всего, я получу отказ, — словно фразу за кадром, произнес Мамия.
      — С чего ты взял?
      Дураку понятно, что он уже с нею разговаривал. Сам же сказал, что они виделись. Мол, как отношения с сыном, то да сё? Выходит, она меня ободрала, как могла, утаивая связь с мужчиной.
      Ладно, канючить — последнее дело. Злись не злись, в душе останется осадок. Я же не мог сказать, что разгадал их грязную затею.
      — Спасибо тебе за все, — сказал Мамия.
      — Тебе тоже.
      Еле сдерживаясь, я нес какую-то чушь.
      — Извини. — Мамия склонил голову и продолжил, словно сейчас заплачет: — Я не могу больше здесь оставаться.
      Ну мыльная опера да и только. Как мы старались снимать поменьше таких...
      Однако Мамия существовал по ту сторону телеэкрана. Он встал, извинился еще раз и низко поклонился.
      — Желаю тебе успехов.
      Я тоже ляпнул какую-то нелепость. Ведь и я живу на его стороне, в том же мире сериалов.
      — Если можешь, прости.
      Мамия опрометью устремился к двери.
      Все по законам жанра. Вот он обувается. Сейчас закончит, выпрямится и начнет ломать комедию, силясь что-нибудь сказать на прощание. Но его переполнили чувства и он, не в силах выдавить из себя ни слова, лишь извинился и, будто вырываясь из плена собственных эмоций, распахнул дверь. Стиль того мира, который мы с ним пытались сломать.
      Мамия проделал все по его канонам прямо у меня на глазах. Я стоял и смотрел.
      Дверь захлопнулась.
      Поэтому в ту ночь, а именно — в двадцать четыре минуты одиннадцатого — я не испытывал желания ни с кем видеться.
      Когда в дверь позвонили, комната была в том же состоянии, что и накануне: я не стал ни бить стакан, из которого пил Мамия, ни готовить еду и, разумеется, ужинать, а, завалившись на постель в шеститатамной комнатке — единственной помимо гостиной-кабинета, — слушал радио.
      Раздался звонок в дверь. Я посмотрел на часы — десять двадцать четыре. Интересно, кто бы это мог быть? Вряд ли кто-нибудь с моей студии. Всякого рода торговцы внутрь здания не проникнут — парадная дверь на замке. Иногда они пытаются заскочить вслед за жильцами, но, как правило, дальше внутренней двери с домофоном не попадают. Так что едва ли кто-то из них. Естественно, об этой квартире знает немало людей, но почти никто без предупреждения не заходит. Если же это та, недавняя моя женщина... нет, судя по моим последним ощущениям, вернуться она не должна. Да и в постели она меня уже не устраивала.
      — Кто там?
      — Извините, — раздался женский голос. Незнакомый.
      — Что вы хотели?
      — Я стою у вас под дверью — я из этого же дома.
      Она знала, что по одному звонку нельзя понять, откуда он сделан — с улицы или из коридора.
      — Подождите.
      Я неохотно побрел к двери. Не хотелось слышать ни о каких пожертвованиях, акциях протеста или сборах подписей. Как она там сказала: из этого же дома?
      Голос молодой, но это меня скорее смущало. Делать нечего.
      Я открыл дверь.
      Женщина, которую несколько дней назад я видел в холле.
      — Не помешала? — В каком-то халатике из светло-зеленого хлопка с узором крупных цветов. Конечно, помешала — но сказать такое вслух я не мог.
      — Вам чего?
      Лицо какое-то белое. Для домашней одежды уж очень толстый слой грима, подумал я.
      — Вы, наверное, знаете, да? — Таким голосом пересказывают сплетни.
      — Знаю что?
      — Что примерно в это время, — женщина потупилась, — почти каждый вечер во всем здании остаемся только мы с вами?
      От ее слов меня как-то кольнуло — почти неощутимо, словно комар опустился на руку. Разве не естественно запереться на два замка, зная, что в доме больше никого нет?
      — Нет, — ответил я. Таким тоном, будто мне все равно.
      Женщина опустила голову. Было видно — она пытается как-то перебороть отчужденность в моем голосе. В другой бы раз я, перескакивая со слова на слово, наговорил ей всяких любезностей. Но в тот вечер я был жесток. Стоял и молчал.
      — Вот... и все, — грустно промолвила женщина. Затем протянула бутылку в бумажном пакете. — Хотела в честь знакомства... — Прозвучало это как насмешка над собой. И тут же скороговоркой, как бы оправдываясь, она добавила: — Шампанское. — Голос ее повеселел. — Я открыла, но одна всю не выпью. Вот и подумала предложить. Извините. А то к утру оно выдохнется, — чудно засмеялась она.
      — Спасибо, но... — Я попытался состряпать улыбку, однако лицо словно окаменело.
      — Я не в смысле — праздновать... — Похоже, дамочка навеселе. — Мне подарили это шампанское два года назад. А тут захотелось выпить, поставила в холодильник, сегодня открыла. Пьяная, да? Я быстро пьянею. Примерно с трети. Если бы его не было, не решилась бы. Можно?
      — Что?
      — Войти.
      Не хотелось. Не то чтобы она некрасивая. Просто беззастенчивость, с которой она обронила эту фразу, казалась в ту ночь неуместной.
      — Что, нельзя? — с легким надрывом спросила женщина после небольшого замешательства. — Жаль. Сегодня... я одна... но стало так невыносимо... Долго сомневалась, и вот — пришла. Нас же в таком большом здании всего двое. Страшно. Я — с третьего. Если хотите, можно ко мне.
      Похоже, она перепила.
      — У меня срочная работа.
      Я разозлился. Вот стерва! Нет, не эта, а та, что еще недавно была моей женой.
      — Вы работаете?
      — Да.
      — Что, до сих пор?
      — Да, срочное дело.
      Восемьдесят три цубо земли, двухэтажному деревянному дому всего шесть лет... Прихватив переоформленные на ее имя акции и вклады, моя бывшая сделала на глазах судьи мину: «Ты хочешь покончить с этим раз и навсегда? Пожалуйста. Денег на обучение сына не нужно». И за всем этим явно стоял Мамия.
      — Вот как? — кивнула стоявшая передо мной женщина.
      — Что?
      — Работаете? Жаль.
      — Да вот.
      — Извините.
      — Ничего.
      Я потянулся к дверной ручке.
      — Так, да?
      Она собралась было оставить мне бутылку с шампанским, но я закрыл дверь. Как на соседку ни смотрел, сердце нисколько не екнуло: я слишком злился на Аяко и Мамию. И я лязгнул замком.
      Вернувшись в постель, я опять включил радио.
      Затем постепенно мне стало не по себе.
      Зря я так с ней поступил. Видимо, ей в самом деле неважно, раз она ко мне пришла. Или просто показалось? А ей — не зазорно было идти? Хотя нет — говорила, что долго колебалась. Ну ее. А если что случится? Какая-нибудь нелепая смерть от депрессии. Глупости. Она не умрет. Не такой у нее вид.
      Я снова открыл дверь.
      В коридоре женщины не оказалось.
      Я прислушался, но кроме привычного шума машин ничего не услышал.
      В конце концов, мне сейчас не до чужих. Не до кого. «Ну вот, нашел себе оправдание», — безвольно подумал я и вернулся в комнату.
      Не спалось. Выпил виски.
      Где-то в глубине сознания я, конечно, беспокоился о женщине, но потом, захмелев, принялся отражать удары судьбы с двух фронтов — от бывшей жены и Мамии.
      Рассвело... Постепенно здание стали наполнять звуки: то там, то тут шаркала обувь, хлопали двери, раздавались звонки, голоса людей. Бесцеремонное присутствие людей, устроивших себе офисы в этих квартирах, проникло вплоть до соседней комнаты. Когда я очнулся, близился полдень. Несколько раз проскользнула мысль проверить, все ли в порядке с той женщиной, но я так и не собрался с духом.

      В следующий раз я встретился с нею спустя два дня.
      После обеда накрапывал дождь. Я собрался на телевидение и спустился в холл, а она только что вошла с улицы.
      В одной руке она держала зонтик, в другой — сумочку и три пухлых пакета с покупками. Заметила меня.
      — Добрый день, — начал я. По-прежнему чувствуя себя виновным.
      — Извините, — сказала она тонким голоском, склонила голову и добавила: — Той ночью я наговорила глупостей.
      Когда женщина вновь посмотрела на меня, в ее глазах читалось смущение. Она показалась мне красивее, чем раньше.
      — Я тоже был не в себе.
      — Помешала вашей срочной работе.
      — Ничего. Если вы не против, заходите — чего-нибудь выпьем.
      — Спасибо.
      Мы попрощались и расстались.
      Из полиэтиленового пакета выглядывала зелень.
      Я немного успокоился, но на душе по-прежнему было тяжко. Прошлой ночью в одиннадцатом часу я вышел на улицу проверить, горит ли свет на третьем этаже. Накрапывал дождик. На пятом, третьем и первом этажах светилось по одному окну, но силуэтов людей я не заметил.
      «Свет еще ни о чем не говорит, — подумал я. — Умри человек в одиночестве — и он будет продолжать гореть».
      Дождь припустил сильнее, но я продолжал следить за окном еще какое-то время. В конце концов так ни с чем и вернулся к себе. В голову лезли разные мысли о женском одиночестве.
      А тут — грубая реальность: пакет с зеленью. «Вот оно как», — ухмыльнулся я, направляясь к станции. Так просто люди не умирают.
      Затем настал тот день.
      Было начало августа.
      Я почти никуда не выходил — ни на вечеринки, ни просто выпить в бар. Знакомых у меня и так было немного, а после развода и визита Мамии я вообще, как мне кажется, стал недолюбливать людей.
      Тогда, в холле, я пригласил женщину как-нибудь выпить, но до сих пор у меня такого настроения не возникало. Женщина в свою очередь так ничего мне и не ответила. Вообще подобные фразы — нечто вроде приветствия. В мире телевидения раздавать подобные приглашения и обещания легко, как дышать, и никто не воспринимает их всерьез.
      «Давай как-нибудь выпьем, забыв о работе...» «Ради твоего произведения я в любой момент готов отказаться от всего остального...» «Если так будет продолжаться, конец японским телесериалам; я всерьез хочу поработать с тобой... как-нибудь...» «Слышь, почему ты меня не используешь? Разве? В смысле, в прошлый раз? Ах да, точно. Действительно, была твоя вещь. Извини, как я могла ошибиться. Признаться, она мне понравилась. Ничего подобного не встречала за все время работы на телевидении... »
      За восемнадцать лет сочинительства я научился определять истину этих слов.
      Но та женщина — не с телевидения, это правда. Правда, она — обычный житель большого города. Вряд ли никогда в своей жизни не сталкивается с банальными пустыми фразами. Кстати, о чем с ней говорить, если придет? Выслушивать ее историю жизни и сочувствовать судьбе как-то не хотелось. Переспать с ней? Если без продолжения — куда ни шло, но все могло зайти далеко, а этого мне никак не хотелось.
      Так... тот день. Начало августа. Если быть точным — четвертое число. Я выбирал галстук в универмаге на Гиндзе.
      В подарок. Продавщица лет тридцати выложила передо мной пять галстуков, но все показались мне блеклыми.
      — Вы говорили, лет сорока?..
      — Да, около пятидесяти.
      — Надеюсь, эти поярче будут. — Она ловко подхватила и выложила передо мной еще четыре-пять. На этот раз все — таких расцветок, что люди шарахаться будут.
      — Что-нибудь среднее.
      Но что это — «среднее», продавщица уловить не могла.
      — Например, какого плана?..
      — Не такой скромный, но и не броский. — При этом я, блуждая взглядом по витрине, понимал, что несу чушь. Требовал того, чего нет в природе.
      Размышляя, как жить со своей новой свободой, я не мог придать мыслям форму, и при этом понимал сейчас, что мне блеклость не по душе, яркость бросается в глаза... А ничего «среднего» просто не бывает.
      В конце концов, осознавая всю бесполезность покупки, выбрал один галстук — с оранжевыми, желтыми и зелеными узорами на бежевом фоне — и вышел на улицу.
      Я ненавидел покупать что-нибудь «в подарок». Но тут не сдержался и в таком возрасте приобрел себе на день рождения галстук. Даже в молодости до такого не додумывался. Выходит, стал сентиментален. Людям стыдно признаться.
      Вот... Как просторен становится мир, когда едешь за границу и понимаешь местный язык. Свободно заговариваешь с людьми, убалтываешь женщин...
      Однако вот язык освоен, и ни разговоры с людьми, ни болтовня с женщинами уже не получаются. Только понимаешь, что и шагу не можешь ступить за пределы своей натуры. Никаких просторов перед разведенным мужчиной сорока с лишним лет быть не может. Но все же про себя я тихо сказал: «Однако...» Был вечер. Я из последних сил плелся домой по городу самого утра утонувшему в привычной летней духоте. Вернусь домой, приму душ, поработаю в прохладе два-три часа — на завтра останется меньше. Потом завалюсь на диван и со стаканом виски посмотрю кассету Феллини. Ну, то есть — все как вчера.
      А разве не хочется мне сделать что-нибудь эдакое? Все-таки день рождения...
      Я понимал, что из этого уныния необходимо вырваться. Начать новую жизнь. Дарить самому себе галстуки — хуже некуда.
      И тут я остановился.
      Показалось или я впрямь что-то увидел?
      Вход в метро.
      Станция Гиндза. Над лестницей в подземелье висит указатель двух направлений этой линии: «Сибуя, Омотэ-Сандо» и «Асакуса, Уэно».
      «Асакуса»! Меня остановило слово «Асакуса». Давненько оно не попадалось мне на глаза.
      Я оттуда родом.
      А что, если съездить? И с этой внезапной мыслью я сбежал по ступенькам. Сколько лет я там уже не был? Больше десяти?
      Я родился в 1939-м в квартале Таварамати. Отец мой был мастером суси, мать ему помогала. Отца дважды забирали в солдаты: до и после моего рождения. Мать незадолго до поражения в войне уехала со мной на время в Тотиги — в деревню к своим родителям. Закончилась война, отец в 46-м вернулся с Филиппин, и мы втроем опять поселились в Асакуса. Сваливая в кипящую кастрюлю все съедобное, варили «витаминный суп» и торговали им на черном рынке. Я еще учился в начальной школе и тоже им помогал. Помню, как мать для «наваристости» разводила в воде муку, а затем раскладывала по тарелкам готовую еду из огромного чана. В клубах пара мать казалась молодой.
      В пятидесятом разразилась Корейская война. В ту пору отец наконец-то вернулся к своему ремеслу — снова стал делать суси. Ресторанчик располагался в самом центре Токио — на Нихомбаси, но мы продолжали снимать комнату в Асакуса. И отец, и мать любили этот район. Наша квартира располагалась на втором этаже лавки жестянщика, прямо за токийским храмом Хонгандзи .
      Там мать ждала второго ребенка.
      Но я так и не узнал, братик это или сестренка. В январе следующего года мать ехала на багажнике отцовского велосипеда, и обоих сбила машина. Скончались на месте. На улице перед Международным театром. Что за машина, так и не выяснили.
      «То был джип оккупационных войск. Вот полиция и бездействовала», — позже говорил в сердцах мой дядька из Нагои. Тогда же я узнал, что машина была черного цвета.
      Меня, двенадцатилетнего, отправили на родину отца — в деревню префектуры Айти , где я поселился с овдовевшим дедом. Крестьянин, однако земли немного, урожая на продажу нет — только бы самим прокормиться. Дед меня жалел и работать почти не заставлял. Но я сам стал деревенским пацаном. Чтобы выжить в местной школе, пришлось поскорее смыть с себя запах столицы.