Уйдя из семьи, я поселился в своем рабочем кабинете — квартире многоэтажного дома. По профессии я телевизионный сценарист. Почти все время провожу в одиночестве. До недавнего времени приходила одна женщина, но за беседами о разводе и она куда-то подавалась. Может, и к лучшему. Развод у меня отнял немало душевных сил, и я решил повременить с развлечениями и сторонился людей.
      Впервые я обратил внимание на царившую в доме по ночам тишину недели через три после развода. Абсолютная тишина. Но не такая, как в горах. Еще бы: семиэтажное здание стоит у восьмого кольцевого шоссе, где поток машин не иссякает круглые сутки.
      Первое время шум грузовиков, выползающих с темнотой на дорогу, не давал мне спать: становилось муторно от их прорывавшегося будто бы из-под земли рокота. Через сто метров — светофор: рокот на время затихает, чтобы вскоре переродиться в тонкий визг покрышек. И вот уже накатывают одна за другой волны гула, и у меня учащается пульс. Мне вдруг нечем дышать и я, задыхаясь, вскакиваю с постели.
      За десять дней привык.
      Мне и раньше приходилось ночевать в этой квартире, и каждый раз я ловил себя на мысли, что здесь — не место для ночлега. Но, изрядно поиздержавшись с разводом, я уже не мог позволить себе снимать новое жилье. Если ничего другого не остается, можно, конечно, привыкнуть и тут. Бывало, гул опускался на дно сознания, шум кондиционера — и тот уходил на второй план; я ловил себя на мысли, что слышу лишь тиканье настенных часов.
      Более того: здесь как-то слишком тихо, и хотя это — мое внутреннее ощущение, я не знаю, к чему оно.
      Впервые я почувствовал эту необъяснимую тишину в одну из июльских ночей. Шел двенадцатый час, я сидел за столом — как вдруг по телу пробежал озноб. Будто я — один-одинешенек в кромешном мраке.
      Жуткая тишина...
      Отогнав эту мысль, я продолжал писать. Иногда заглядывал в словари, проверял значение сложных иероглифов, но не мог не отметить: в последнее время с наступлением ночи в глубине сознания поселялась тревога.
      Я прервал работу и прислушался. За шорохом колес я силился расслышать нечто иное. Но так ничего и не услышал.
      Пожалуй, банальный невроз на почве развода. Необычная это штука — чрезмерная тишина в доме рядом с автомагистралью. Развод, правда, был моей инициативой. И что бы там ни говорила жена, она признала, что мы полностью охладели друг к другу. Она сама ощущала этот вакуум и в конце концов согласилась. Мы немного поспорили о разделе имущества, но в целом развелись мирно. Чем с деликатной миной на лице имитировать жизнь, лучше просто к ней вернуться.
      — Хорошо, что ты решился, — сказала напоследок жена. Если она и кривила душой, то самую малость. Не знаю, как она, а я сейчас не вправе жаловаться на одиночество. Подумаешь, тишина...
      Я подошел к окну и раздвинул шторы. Открыть окно тоже, конечно, не возбраняется, но за ним — лишь невыносимая жара, клубы выхлопных газов и рев проносящихся машин.
      Я окинул взглядом стоянку перед домом. Парковка видна не вся, но сколько на ней автомобилей, предположить можно...
      Один. Я вижу только розовый микроавтобус. И разлинованную бетонную поверхность. Днем вся она заполнена, однако с темнотой машины одна за другой уезжают, и остается, как и прошлой ночью, лишь розовый автобус.
      Как и прошлой ночью? Постой, выходит, я и вчера так же разглядывал бетон?
      Видимо, мне сына не хватает. Он у нас единственный, учится на втором курсе. Хотя с чего бы? С чего мне «пять грустить о сыне, который и так-то на глаза не показывается, совсем затворившись в собственном мире.
      Я сунул в карман ключ от квартиры и вышел в коридор. Свет гасить не стал. Хотел убедиться — не от моей же собственной слабости духа эта чрезмерная тишина. Просто никого нет — отсюда и тишина. Кому охота жить в таком доме, пропитанном выхлопными газами и ревом машин? Он годится только под офисы.
      Остальные четыре квартиры на седьмом этаже — по крайней мере их окна, выходящие в коридор, — зияли темнотой. Я вызвал лифт.
      Я знал, что здесь много офисов, но не думал, что столько. По вечерам из дома почти все уходят. Сколько здесь квартир? Кажется, сорок одна. Хорошо, если кто-то остается в одной-двух на каждом этаже.
      Двери лифта раскрылись.
      Я зашел в пустую коробку. До сих пор не могу привыкнуть к моменту, когда они раскрываются. Боюсь какой-нибудь неожиданной встречи. Но сейчас внутри никого не было, и от сердца отлегло.
      Я спустился на первый этаж, пересек тесный душный холл и вышел на улицу.
      Я брел к стоянке — сквозь неизменный рев машин и выхлопные газы. Ночная прохлада едва ощущалась.
      В невидимом из моего окна секторе стояли еще две легковушки. С картинки на розовом автобусе — как оказалось, на нем ездил кто-то из фирмы детской одежды — улыбались три белки.
      Я встал рядом с автобусом и посмотрел на дом. Это — его юго-восточная сторона. В каждой квартире непременно есть окна. Были бы люди, окна бы светились.
      Но светилось одно — мое окно на седьмом этаже. Во всех остальных царил мрак.
      Вот это да...
      Бормоча про себя, я некоторое время всматривался в ряды темных окон. Какое там по одному-два на этаже — здесь, оказывается, вообще нет никого. Единственное светлое окно в двенадцатом часу ночи. Невроз здесь ни при чем — действительно в доме очень тихо. Возможно, кто-то просто уже спит. Но если даже и так — от силы один-два человека.
      Моя уверенность в себе несколько восстановилась, и неторопливо я вернулся к подъезду. Войти в него — сложнее, чем выйти: требуется вставить и повернуть в скважине замка ключ от своей квартиры. В результате дверь отворяется секунд на двадцать, за которые необходимо успеть проникнуть внутрь. К слову, когда в квартире кто-то есть, ключ не обязателен — достаточно встать перед камерой и набрать номер квартиры. Обычный домофон: представься, и замок откроют изнутри. Опять же на двадцать секунд. Интересно, достаточно ли такой Предосторожности? По ночам-то привратника нет...
      Один. Получается, что в доме я один?
      Мне почему-то хотелось в это верить, и я развалился на диване в холле. Нельзя сказать, что меня это не смущало, но от мысли, что я один в этом большом доме, появлялось ощущение какой-то свободы. Наивное и волнующее, оно словно уносило меня обратно в детство.
      Но это длилось не больше минуты. Потом мне показалось, что снаружи кто-то есть, и я замер.
      За стеклянной дверью стоял человек. Я присмотрелся — женщина. Она искала ключ, держа перед собой сумку. Немолодая, лет тридцать пять. Затем, словно повторив мои движения, женщина сунула ключ в замок. Я напрягся. Еще бы — в такое время кто-то сидит в холле на диване. Так можно невзначай ее напугать. Открылся замок, дверь приотворилась. Я потупил взор. Женские шаги заспешили к лифту. Перед моими глазами промелькнули симпатичные ножки в белых туфлях. Казалось, женщина не заметила меня. Раз так, то к лучшему.
      Женские ноги вошли в раскрывшийся лифт, раздался механический звук, и двери сомкнулись. Я поднял голову — судя по лампочке, он остановился на третьем этаже.

      Прошло четыре или пять дней. Из агентства «К.» позвонил продюсер Мамия — ему хотелось ко мне зайти. Был вечер.
      Ему тоже сорок семь. За последние лет десять мы сделали вместе шесть фильмов. Из них два сериала и один полнометражный стали для меня очень памятными работами, важными вехами в биографии. Но не только поэтому я любил Мамию. Мы с ним похожи даже в привычках. Несмотря на долгую дружбу, не обсуждали никогда личную жизнь и даже не повышали голос друг на друга.
      — Извини, но я по срочному делу, — сказал он.
      — Хорошо, заходи.
      Давненько мы не виделись. Почти год. Я составляю свой план работы по мере поступления сценарных заявок. Никогда ни от чего не отказываюсь, даже если предвижу более серьезный заказ. Бывали моменты, когда жизнь заставляла меня заниматься разными вещами, но от нашей с ним совместной работы я никогда не отступался. Несмотря на свое нынешнее положение, мне хотелось поработать с ним — пусть даже в минус себе самому.
      Есть один известный актер, как выпьет — прет на рожон. И вот как-то раз, сильно поддавши, он начал танцевать голышом. В баре, где это было совсем некстати. Некоторые посетители откровенно сконфузились, я хотел было его остановить, но чувствовал, что лишь подолью масла в огонь. И вдруг сидевший рядом Мамия встал. Остальные наши собутыльники были уверены, что Мамия попытается унять того парня. Я тоже. А Мамия пустился в пляс с ним на пару. И по ходу принялся разоблачаться. Горланить пошлые песни, как бы соревнуясь с тем актером, чем порядочно меня озадачил. Иногда подобными выходками он заставал меня врасплох, но с каждым разом его авторитет лишь рос в моих глазах.
      Мамия был одинок. В жизни своей, похоже, ничего Менять не собирался. Говорят, имел небольшой самолет и свободное время проводил по преимуществу в окрестностях Тёфу . Но о своем увлечении он не распространялся. Встречаясь, мы беседовали только о работе. Меня это не смущало, и я лишь старался не скатываться к личным темам. Да и Мамия не интересовался моей жизнью.
      Поэтому когда он, усевшись на стул — пока я доставал из холодильника пиво, — спросил, как я питаюсь, мне показалось, между нами что-то треснуло. Вот уж каких разговоров мне совершенно не хотелось.
      — Посмотрел на днях твой двухчасовой, — отозвался я о его последней работе.
      — Ты, кажется, нигде не бываешь?
      Я же, не обращая внимания, потягивал пиво и говорил о его фильме. Хвалил, но на его лице радости не видел. Он сделал один глоток и поставил стакан.
      — Ты не с соболезнованиями ко мне пришел? — прямо спросил я.
      — Да нет, — ответил он и впервые слегка улыбнулся.
      — А то я было подумал, что нынче по правилам этикета разведенного мужчину принято навещать с такой миной.
      — Дело не в этом.
      — А в чем тогда?
      — Ну, в общем... — Продюсер потупил взгляд.
      — Что-нибудь стряслось?
      Действительно, внезапный визит продюсера — всегда не к добру. Или в эфирное окно сериала вставили викторину, или сериал вообще решили свернуть из-за низкого рейтинга, или главного героя повязали на марихуане, или актриса выскочила замуж и не может теперь целоваться с другими мужчинами, из-за чего придется обходиться без интимных сцен.
      Однако теперь я не мог понять, с чего у Мамии такой мрачный вид. Общих проектов у нас вроде не было. Тут он заговорил сам:
      — Не скучаешь по сыну?
      Меня как холодной водой окатили. Какая связь между Мамией и моим сыном? Однако я взял себя в руки.
      — Он-то тут при чем?
      — Я виделся с твоей супругой.
      Допустим, они где-то случайно встретились. Если она ему наболтала о разводе, я этого так не оставлю. Ему, человеку, отношения с которым я так ценил.
      — Она тебя о чем-нибудь просила?
      — Нет. Просто... что, если... тебе завести за правило раз в месяц видеться с сыном?.. Я тут подумал... В общем, никто меня ни о чем не просил. Только мне кажется, для тебя это важно.
      Странно, что Мамия, проговаривая свою тираду на полном серьезе, покраснел.
      — Будь он школьником, имело бы смысл. Но ему уже девятнадцать. Захочет — придет.
      — А тебе самому разве не хочется?
      — Хотеть хочется, но, боюсь, ему такое правило будет в тягость. Вспомни себя в этом возрасте. Как бы ты терпел регулярные обеды наедине с отцом?
      Мамия, как бы соглашаясь, кивнул.
      — Хотя я рад, что ты об этом заговорил. Удивил ты меня, но я рад. Не думал услышать от тебя такого. Я-то считал, что ты подобных тем избегаешь. — Я подлил пива в стакан Мамии. — Выходит, я тоже люблю поговорить за жизнь. Только я не хотел, чтобы обо мне так беспокоились. Но ты вот сказал, и я, если честно, рад. Жаль, что ты не по делу.
      — И по делу тоже, — сказал Мамия.
      — По серьезному? — смекнул я моментально. — Конечно, разве бы ты пришел только из-за моего сына. Что у тебя там, выкладывай?
      — Я не в том смысле.
      — А в каком?
      — Мы больше не сможем работать вместе.
      — Ты что — уходишь из конторы?
      — Нет.
      — Мамия потупил взгляд и не шевелился.
      — Тогда в чем же дело? — ухмыльнулся я. — Или это разведенных авторов выгоняют с работы? — Он не ответил. — Ну, чего молчишь?
      Я по-прежнему ничего не понимал. Мамия, собираясь что-то сказать, приоткрыл рот, но тут же крепко сомкнул губы. Челюсть его дернулась, словно сдерживая прорывающийся голос. Затем как бы намекая: слушай внимательно, повторять не буду, — он медленно заговорил:
      — Я хочу сблизиться с Аяко.
      Так звали мою жену. Расслышал я все отчетливо, но реальности в его словах не ощутил. Что за чепуха?
      — Ты — с ней? — переспросил я.
      — Узнал о вашем разводе и ничего не могу с собой поделать — хочу быть с ней.
      Странно слышать о чувствах к женщине, с которой я мечтал развестись. С одной стороны, конечно, жаль, что все так вышло. С другой — что я мог сказать мужчине, ступившему на скользкую дорожку?
      — Вот как?
      А больше ничего и не скажешь...
      — Да, — лаконично ответил Мамия.
      За все время наших бесед о разводе жена хоть бы раз намекнула... Мамия, словно прочитав мои мысли, поднял на меня взгляд.
      — Аяко об этом не знает.
      Как же он выговаривает ее имя — без запинки... Согласен, она мне больше не жена, но он-то мог бы как-нибудь переиначить подлежащее. И что он там говорит? Она ничего не знает?
      — Ну, это правильно, — сказал я.
      Не подай я на развод сам, они бы вместе обобрали меня через суд, и никакие оправдания бы не помогли. А тут на тебе — и месяца не прошло... Неужто она в самом деле ничего не знала?
      — Конечно, ты можешь сказать, что раз уж вы в разводе, то тебе до этого никакого дела нет, — продолжал между тем Мамия. — Хотя я подумал, что дело именно в этом.
      Иными словами, втолковывает мне, что руки у него развязаны, — я ведь уже не муж. И раз он пришел извиниться, я должен это оценить.
      — Стало быть, — начал я, — ты ей даже еще не намекал?
      — Нет. — Краткий ответ, уклончивый.
      — Кто знает, вдруг она не согласится?
      — Возможно.
      — В таком случае твои оправдания окажутся вполне достойным поступком.
      — Она мне очень дорога.
      Пустые слова. В мире телевизионщиков такие — что разменная монета. Ладно в работе на кого-то еще могут подействовать, но в личных отношениях... Обидно слышать такое от Мамии. Он хочет сказать, что выбирает ее, а работу с «важным человеком» бросает. Делает вид, что его терзают муки, хотя никаких мук у него нет и в помине. Похоже, он даже не сожалеет о нашем с женой разрыве. Для него это — игра. Придя сюда и говоря мне об этом, он развлекается. Хотя нет, он даже не отдает себе отчет в том, что это — игра. Не кто-нибудь, а именно он пришел сообщить, что поставил на весы мою бывшую жену и мою работу — и выбрал женщину.
      Я вдруг расстроился и чуть не разрыдался. Задрал голову и уставился в угол потолка, словно бы у меня там висела паутина.
      — Скорее всего, я получу отказ, — словно фразу за кадром, произнес Мамия.
      — С чего ты взял?
      Дураку понятно, что он уже с нею разговаривал. Сам же сказал, что они виделись. Мол, как отношения с сыном, то да сё? Выходит, она меня ободрала, как могла, утаивая связь с мужчиной.
      Ладно, канючить — последнее дело. Злись не злись, в душе останется осадок. Я же не мог сказать, что разгадал их грязную затею.
      — Спасибо тебе за все, — сказал Мамия.
      — Тебе тоже.
      Еле сдерживаясь, я нес какую-то чушь.
      — Извини. — Мамия склонил голову и продолжил, словно сейчас заплачет: — Я не могу больше здесь оставаться.
      Ну мыльная опера да и только. Как мы старались снимать поменьше таких...
      Однако Мамия существовал по ту сторону телеэкрана. Он встал, извинился еще раз и низко поклонился.
      — Желаю тебе успехов.
      Я тоже ляпнул какую-то нелепость. Ведь и я живу на его стороне, в том же мире сериалов.
      — Если можешь, прости.
      Мамия опрометью устремился к двери.
      Все по законам жанра. Вот он обувается. Сейчас закончит, выпрямится и начнет ломать комедию, силясь что-нибудь сказать на прощание. Но его переполнили чувства и он, не в силах выдавить из себя ни слова, лишь извинился и, будто вырываясь из плена собственных эмоций, распахнул дверь. Стиль того мира, который мы с ним пытались сломать.
      Мамия проделал все по его канонам прямо у меня на глазах. Я стоял и смотрел.
      Дверь захлопнулась.
      Поэтому в ту ночь, а именно — в двадцать четыре минуты одиннадцатого — я не испытывал желания ни с кем видеться.
      Когда в дверь позвонили, комната была в том же состоянии, что и накануне: я не стал ни бить стакан, из которого пил Мамия, ни готовить еду и, разумеется, ужинать, а, завалившись на постель в шеститатамной комнатке — единственной помимо гостиной-кабинета, — слушал радио.
      Раздался звонок в дверь. Я посмотрел на часы — десять двадцать четыре. Интересно, кто бы это мог быть? Вряд ли кто-нибудь с моей студии. Всякого рода торговцы внутрь здания не проникнут — парадная дверь на замке. Иногда они пытаются заскочить вслед за жильцами, но, как правило, дальше внутренней двери с домофоном не попадают. Так что едва ли кто-то из них. Естественно, об этой квартире знает немало людей, но почти никто без предупреждения не заходит. Если же это та, недавняя моя женщина... нет, судя по моим последним ощущениям, вернуться она не должна. Да и в постели она меня уже не устраивала.
      — Кто там?
      — Извините, — раздался женский голос. Незнакомый.
      — Что вы хотели?
      — Я стою у вас под дверью — я из этого же дома.
      Она знала, что по одному звонку нельзя понять, откуда он сделан — с улицы или из коридора.
      — Подождите.
      Я неохотно побрел к двери. Не хотелось слышать ни о каких пожертвованиях, акциях протеста или сборах подписей. Как она там сказала: из этого же дома?
      Голос молодой, но это меня скорее смущало. Делать нечего.
      Я открыл дверь.
      Женщина, которую несколько дней назад я видел в холле.
      — Не помешала? — В каком-то халатике из светло-зеленого хлопка с узором крупных цветов. Конечно, помешала — но сказать такое вслух я не мог.
      — Вам чего?
      Лицо какое-то белое. Для домашней одежды уж очень толстый слой грима, подумал я.
      — Вы, наверное, знаете, да? — Таким голосом пересказывают сплетни.
      — Знаю что?
      — Что примерно в это время, — женщина потупилась, — почти каждый вечер во всем здании остаемся только мы с вами?
      От ее слов меня как-то кольнуло — почти неощутимо, словно комар опустился на руку. Разве не естественно запереться на два замка, зная, что в доме больше никого нет?
      — Нет, — ответил я. Таким тоном, будто мне все равно.
      Женщина опустила голову. Было видно — она пытается как-то перебороть отчужденность в моем голосе. В другой бы раз я, перескакивая со слова на слово, наговорил ей всяких любезностей. Но в тот вечер я был жесток. Стоял и молчал.
      — Вот... и все, — грустно промолвила женщина. Затем протянула бутылку в бумажном пакете. — Хотела в честь знакомства... — Прозвучало это как насмешка над собой. И тут же скороговоркой, как бы оправдываясь, она добавила: — Шампанское. — Голос ее повеселел. — Я открыла, но одна всю не выпью. Вот и подумала предложить. Извините. А то к утру оно выдохнется, — чудно засмеялась она.
      — Спасибо, но... — Я попытался состряпать улыбку, однако лицо словно окаменело.
      — Я не в смысле — праздновать... — Похоже, дамочка навеселе. — Мне подарили это шампанское два года назад. А тут захотелось выпить, поставила в холодильник, сегодня открыла. Пьяная, да? Я быстро пьянею. Примерно с трети. Если бы его не было, не решилась бы. Можно?
      — Что?
      — Войти.
      Не хотелось. Не то чтобы она некрасивая. Просто беззастенчивость, с которой она обронила эту фразу, казалась в ту ночь неуместной.
      — Что, нельзя? — с легким надрывом спросила женщина после небольшого замешательства. — Жаль. Сегодня... я одна... но стало так невыносимо... Долго сомневалась, и вот — пришла. Нас же в таком большом здании всего двое. Страшно. Я — с третьего. Если хотите, можно ко мне.
      Похоже, она перепила.
      — У меня срочная работа.
      Я разозлился. Вот стерва! Нет, не эта, а та, что еще недавно была моей женой.
      — Вы работаете?
      — Да.
      — Что, до сих пор?
      — Да, срочное дело.
      Восемьдесят три цубо земли, двухэтажному деревянному дому всего шесть лет... Прихватив переоформленные на ее имя акции и вклады, моя бывшая сделала на глазах судьи мину: «Ты хочешь покончить с этим раз и навсегда? Пожалуйста. Денег на обучение сына не нужно». И за всем этим явно стоял Мамия.
      — Вот как? — кивнула стоявшая передо мной женщина.
      — Что?
      — Работаете? Жаль.
      — Да вот.
      — Извините.
      — Ничего.
      Я потянулся к дверной ручке.
      — Так, да?
      Она собралась было оставить мне бутылку с шампанским, но я закрыл дверь. Как на соседку ни смотрел, сердце нисколько не екнуло: я слишком злился на Аяко и Мамию. И я лязгнул замком.
      Вернувшись в постель, я опять включил радио.
      Затем постепенно мне стало не по себе.
      Зря я так с ней поступил. Видимо, ей в самом деле неважно, раз она ко мне пришла. Или просто показалось? А ей — не зазорно было идти? Хотя нет — говорила, что долго колебалась. Ну ее. А если что случится? Какая-нибудь нелепая смерть от депрессии. Глупости. Она не умрет. Не такой у нее вид.
      Я снова открыл дверь.
      В коридоре женщины не оказалось.
      Я прислушался, но кроме привычного шума машин ничего не услышал.
      В конце концов, мне сейчас не до чужих. Не до кого. «Ну вот, нашел себе оправдание», — безвольно подумал я и вернулся в комнату.
      Не спалось. Выпил виски.
      Где-то в глубине сознания я, конечно, беспокоился о женщине, но потом, захмелев, принялся отражать удары судьбы с двух фронтов — от бывшей жены и Мамии.
      Рассвело... Постепенно здание стали наполнять звуки: то там, то тут шаркала обувь, хлопали двери, раздавались звонки, голоса людей. Бесцеремонное присутствие людей, устроивших себе офисы в этих квартирах, проникло вплоть до соседней комнаты. Когда я очнулся, близился полдень. Несколько раз проскользнула мысль проверить, все ли в порядке с той женщиной, но я так и не собрался с духом.

      В следующий раз я встретился с нею спустя два дня.
      После обеда накрапывал дождь. Я собрался на телевидение и спустился в холл, а она только что вошла с улицы.
      В одной руке она держала зонтик, в другой — сумочку и три пухлых пакета с покупками. Заметила меня.
      — Добрый день, — начал я. По-прежнему чувствуя себя виновным.
      — Извините, — сказала она тонким голоском, склонила голову и добавила: — Той ночью я наговорила глупостей.
      Когда женщина вновь посмотрела на меня, в ее глазах читалось смущение. Она показалась мне красивее, чем раньше.
      — Я тоже был не в себе.
      — Помешала вашей срочной работе.
      — Ничего. Если вы не против, заходите — чего-нибудь выпьем.
      — Спасибо.
      Мы попрощались и расстались.
      Из полиэтиленового пакета выглядывала зелень.
      Я немного успокоился, но на душе по-прежнему было тяжко. Прошлой ночью в одиннадцатом часу я вышел на улицу проверить, горит ли свет на третьем этаже. Накрапывал дождик. На пятом, третьем и первом этажах светилось по одному окну, но силуэтов людей я не заметил.
      «Свет еще ни о чем не говорит, — подумал я. — Умри человек в одиночестве — и он будет продолжать гореть».
      Дождь припустил сильнее, но я продолжал следить за окном еще какое-то время. В конце концов так ни с чем и вернулся к себе. В голову лезли разные мысли о женском одиночестве.
      А тут — грубая реальность: пакет с зеленью. «Вот оно как», — ухмыльнулся я, направляясь к станции. Так просто люди не умирают.
      Затем настал тот день.
      Было начало августа.
      Я почти никуда не выходил — ни на вечеринки, ни просто выпить в бар. Знакомых у меня и так было немного, а после развода и визита Мамии я вообще, как мне кажется, стал недолюбливать людей.
      Тогда, в холле, я пригласил женщину как-нибудь выпить, но до сих пор у меня такого настроения не возникало. Женщина в свою очередь так ничего мне и не ответила. Вообще подобные фразы — нечто вроде приветствия. В мире телевидения раздавать подобные приглашения и обещания легко, как дышать, и никто не воспринимает их всерьез.
      «Давай как-нибудь выпьем, забыв о работе...» «Ради твоего произведения я в любой момент готов отказаться от всего остального...» «Если так будет продолжаться, конец японским телесериалам; я всерьез хочу поработать с тобой... как-нибудь...» «Слышь, почему ты меня не используешь? Разве? В смысле, в прошлый раз? Ах да, точно. Действительно, была твоя вещь. Извини, как я могла ошибиться. Признаться, она мне понравилась. Ничего подобного не встречала за все время работы на телевидении... »
      За восемнадцать лет сочинительства я научился определять истину этих слов.
      Но та женщина — не с телевидения, это правда. Правда, она — обычный житель большого города. Вряд ли никогда в своей жизни не сталкивается с банальными пустыми фразами. Кстати, о чем с ней говорить, если придет? Выслушивать ее историю жизни и сочувствовать судьбе как-то не хотелось. Переспать с ней? Если без продолжения — куда ни шло, но все могло зайти далеко, а этого мне никак не хотелось.
      Так... тот день. Начало августа. Если быть точным — четвертое число. Я выбирал галстук в универмаге на Гиндзе.
      В подарок. Продавщица лет тридцати выложила передо мной пять галстуков, но все показались мне блеклыми.
      — Вы говорили, лет сорока?..
      — Да, около пятидесяти.
      — Надеюсь, эти поярче будут. — Она ловко подхватила и выложила передо мной еще четыре-пять. На этот раз все — таких расцветок, что люди шарахаться будут.
      — Что-нибудь среднее.
      Но что это — «среднее», продавщица уловить не могла.
      — Например, какого плана?..
      — Не такой скромный, но и не броский. — При этом я, блуждая взглядом по витрине, понимал, что несу чушь. Требовал того, чего нет в природе.
      Размышляя, как жить со своей новой свободой, я не мог придать мыслям форму, и при этом понимал сейчас, что мне блеклость не по душе, яркость бросается в глаза... А ничего «среднего» просто не бывает.
      В конце концов, осознавая всю бесполезность покупки, выбрал один галстук — с оранжевыми, желтыми и зелеными узорами на бежевом фоне — и вышел на улицу.
      Я ненавидел покупать что-нибудь «в подарок». Но тут не сдержался и в таком возрасте приобрел себе на день рождения галстук. Даже в молодости до такого не додумывался. Выходит, стал сентиментален. Людям стыдно признаться.
      Вот... Как просторен становится мир, когда едешь за границу и понимаешь местный язык. Свободно заговариваешь с людьми, убалтываешь женщин...
      Однако вот язык освоен, и ни разговоры с людьми, ни болтовня с женщинами уже не получаются. Только понимаешь, что и шагу не можешь ступить за пределы своей натуры. Никаких просторов перед разведенным мужчиной сорока с лишним лет быть не может. Но все же про себя я тихо сказал: «Однако...» Был вечер. Я из последних сил плелся домой по городу самого утра утонувшему в привычной летней духоте. Вернусь домой, приму душ, поработаю в прохладе два-три часа — на завтра останется меньше. Потом завалюсь на диван и со стаканом виски посмотрю кассету Феллини. Ну, то есть — все как вчера.
      А разве не хочется мне сделать что-нибудь эдакое? Все-таки день рождения...
      Я понимал, что из этого уныния необходимо вырваться. Начать новую жизнь. Дарить самому себе галстуки — хуже некуда.
      И тут я остановился.
      Показалось или я впрямь что-то увидел?
      Вход в метро.
      Станция Гиндза. Над лестницей в подземелье висит указатель двух направлений этой линии: «Сибуя, Омотэ-Сандо» и «Асакуса, Уэно».
      «Асакуса»! Меня остановило слово «Асакуса». Давненько оно не попадалось мне на глаза.
      Я оттуда родом.
      А что, если съездить? И с этой внезапной мыслью я сбежал по ступенькам. Сколько лет я там уже не был? Больше десяти?
      Я родился в 1939-м в квартале Таварамати. Отец мой был мастером суси, мать ему помогала. Отца дважды забирали в солдаты: до и после моего рождения. Мать незадолго до поражения в войне уехала со мной на время в Тотиги — в деревню к своим родителям. Закончилась война, отец в 46-м вернулся с Филиппин, и мы втроем опять поселились в Асакуса. Сваливая в кипящую кастрюлю все съедобное, варили «витаминный суп» и торговали им на черном рынке. Я еще учился в начальной школе и тоже им помогал. Помню, как мать для «наваристости» разводила в воде муку, а затем раскладывала по тарелкам готовую еду из огромного чана. В клубах пара мать казалась молодой.
      В пятидесятом разразилась Корейская война. В ту пору отец наконец-то вернулся к своему ремеслу — снова стал делать суси. Ресторанчик располагался в самом центре Токио — на Нихомбаси, но мы продолжали снимать комнату в Асакуса. И отец, и мать любили этот район. Наша квартира располагалась на втором этаже лавки жестянщика, прямо за токийским храмом Хонгандзи .
      Там мать ждала второго ребенка.
      Но я так и не узнал, братик это или сестренка. В январе следующего года мать ехала на багажнике отцовского велосипеда, и обоих сбила машина. Скончались на месте. На улице перед Международным театром. Что за машина, так и не выяснили.
      «То был джип оккупационных войск. Вот полиция и бездействовала», — позже говорил в сердцах мой дядька из Нагои. Тогда же я узнал, что машина была черного цвета.
      Меня, двенадцатилетнего, отправили на родину отца — в деревню префектуры Айти , где я поселился с овдовевшим дедом. Крестьянин, однако земли немного, урожая на продажу нет — только бы самим прокормиться. Дед меня жалел и работать почти не заставлял. Но я сам стал деревенским пацаном. Чтобы выжить в местной школе, пришлось поскорее смыть с себя запах столицы.
      Когда я учился в предпоследнем классе, дед умер, и я опять остался один. Землю деда продал дядька из Нагои, у которого я затем жил последние полтора года до выпуска.
      Университет — в Токио. «Не переживай, пока ты учишься, буду высылать тебе деньги», — сказал дядька. Спустя время, уже на похоронах дядьки одна пожилая родственница сказала: тот меня обделял, посылал крохи, но я и не надеялся, что за участок бедного деда можно выручить много, и все это время в дядькиной добродетели не сомневался.
      После станции Нихомбаси вагон метро заметно опустел, немало пассажиров вышло на Канда и Уэно. И когда состав прибыл на конечную, «Асакуса», в вагонах оставалось от силы по три-четыре человека.
      Я поднялся наверх через выход к воротам Камина-римон — уже смеркалось. Хотя со мной сюда приехало совсем мало народу, район выглядел ярким и оживленным.
      Я пошел по торговой улице Накамисэ . От статуи богини Каннон до кинотеатра шестого квартала еще хоть как-то держался, а вот в место, с которым меня связывала память, идти я не решился. Сколько бы ни приезжал сюда, я ни разу не ступил в окрестности Международного театра, храма Хонгандзи, квартала Тавара-мати. За тридцать с лишним лет даже окраины Токио — и те изменятся, но мне все равно было страшно. Сохранись тот дом жестянщика, в котором жили мы с родителями, что-то накопившееся во мне прорвет плотину, перельется через край — и уже не остановишь.
      Я не плакал с двенадцати лет.
      Но, бродя по этим местам сейчас, я натыкался на какие-то воспоминания, и память воскресала. В одно мгновенье, словно развязались узлы прилегавших к телу доспехов, я стал наг, жалок, и казалось, что сейчас разревусь.
      В таком солидном возрасте. Что я такое говорю? Вместо Международного театра уже давно — огромная гостиница.
      Бросив в коробку для пожертвований перед богиней Каннон монету, я сложил ладони. Мелькнула вспышка. Пожилой иностранец, опуская фотоаппарат, сделал заискивающее лицо: мол, ничего? Я слегка улыбнулся и кивнул, он что-то облегченно пролепетал и помахал мне рукой.
      Я спустился от главного храма по боковой лестнице.
      Уже стемнело, и людей не было видно. Но стоило мне направиться к кварталу кинотеатров, как рядом возник человек и зашагал со мной.
      — Гуляете? — с хрипотцой спросил он.
      — Нет, по делу.
      Я вернулся на улицу, что тянулась вдоль районной администрации, зашел в ресторанчик, съел угря.
      Когда я вновь направился к кварталу кинотеатров, стрелки часов перевалили полвосьмого.
      Унылый квартал.
      Открытыми еще оставались семь или восемь залов, но зрителей почти не было. Конечно, последний сеанс уже, наверное, начался, однако я еще помнил свое впечатление от прошлого приезда: даже днем казалось, что грусть поселилась здесь навсегда.
      Откуда ни возьмись, возникло большое светлое здание. Раньше его не было. Судя по всему, в нем арендовали помещения несколько магазинов. Здание выстроили чуть поодаль от дороги, и мне показалось, что оно само нарисовалось в сумерках.
      В любом другом районе, будь то Сибуя или Китидзёдзи, оно было бы типичным, но вот сюда никак не вписывалось, никак не сочеталось со старыми грязными строениями вокруг. Словно его перенесли сюда по ошибке из другого измерения.
      Казалось, что не заброшенные кинотеатры за дощатыми заборами либо вообще снесенные, а именно это светлое и чистое здание — болезненная рана в теле квартала. И уже вовсе не кажется, что район будет меняться ему под стать.
      Опять подошел тот мужчина.
      — Может, деваху? Восемнадцать лет. Милашка.
      — Да я только что...
      — А-а, тогда в другой раз. Извините.
      Воспитанный малый. Я оглянулся: тот, пятясь, улыбался.
      Как правило, народ не реагирует на зазывал, и они смиренно отступают. Этот даже не дал себе труда вспомнить, что мы уже встречались. Я поразился: в его улыбке не было и следа иронии — мол, врешь, что уже кончил. И я улыбнулся ему в ответ.
      Затем мои ноги остановились сами.
      Когда я дохожу до кинотеатра «Тоэй», что в конце улицы, по левой стороне виднеется Международный театр. Хотя нет, его уже снесли, на его месте построили высотную гостиницу. Глаза б ее не видели.
      Я повернул назад.
      Я не мог похвастаться, что вырос под юбками кордебалета, однако до двенадцати лет моя жизнь протекала на фоне этого здания. И как последнее воспоминание — пятна крови моих родителей на проспекте перед театром неподалеку от квартала Таварамати.
      Я очнулся перед Концертным залом Асакуса.
      Из громкоговорителей на улицу доносился из зала голос юмориста . Зрителей еще впускали, хотя я стоял перед входом один.
      Я представил пустой зал, редких зрителей. Почему бы не послушать историю-другую? Билеты уже продавали со скидкой — за тысячу, что на пятьсот иен дешевле.
      Войдя, я поразился. Зал был полон. Заняты все дополнительные табуретки, многие зрители стояли. И неочевидное снаружи оживление, взрывы хохота. Молодой мастер жанра, похоже, сегодня в духе.
      Через четыре-пять минут его выступление закончилось, и зал разразился аплодисментами. В этот момент объявили:
      — Группу торгового квартала «X» просим проследовать в автобус — время отправления.
      Больше половины зрителей встали и засеменили к выходу. Телесценарист ведь тоже, по сути, работает на зрителей. Хоть лиц он не видит, но смотреть, как зрители покидают зал, — сущий кошмар.
      Тем временем объявили следующий номер, и на сцене появился другой юморист, лет пятидесяти пяти. Он уже сидел перед микрофоном, но вереницы зрителей по-прежнему тянулись к выходу.
      — Спасибо за внимание, — крикнул артист удалявшимся спинам. Оставшаяся публика засмеялась. — Выход вон там. Автобус ждать не будет. Спасибо за внимание. — Затем он пал ниц: — Спасибо за внимание... — Да так слезливо. Но вышли еще не все. — Пожалуйста, вон туда — выход в ту сторону... — Он чуть не плакал. От досады даже прищелкнул языком: — Автобус «хато» — бог и царь. Вернетесь на родину, не забудьте похвастаться, что мельком видели и меня.
      Тем временем зал утих. Теперь действительно остались редкие зрители.
      — Вот как измывается над нами автобус «хато», — со вздохом сказал юморист. — Только по секрету, — понизил он голос. — Они — за полцены. По семьсот пятьдесят иен. На нос. Поэтому приезжает сразу целая куча, чему мы должны радоваться. Двое за одного полноценного. Вот и уходят раньше. Никакого сожаления. Как слышат «время», валят все сразу. Ненавижу. Пусть они меня простят, но я ненавижу все эти автобусы «хато».
      Шутка явно не удалась, и зрители притихли. В этот момент раздался голос:
      — Некоторые с автобуса еще остались.
      Я обомлел. Юморист засуетился:
      — Что, правда? Или шутите? Серьезно?
      — Шутка, — сказал голос.
      Зрители засмеялись.
      — Зачем вы так... говорите? Чуть печенка не остановилась. Нет, не печенка, сердце. Мне нравится автобус «хато». Признаться, я его поклонник. Разве так можно? Когда стоит вопрос о выживании, нельзя заводить себе врагов. Нас автобус «хато», можно сказать, кормит. — Юморист залепетал. — Когда выходишь на сцену, а добрая половина уходит, не в обиду остающимся — отпадает всякое желание говорить.
      Я передвинулся из глубины зала, с приставного стула на несколько рядов вперед.
      — Не пугайте меня, — обратился ко мне юморист. — Только покажется, что заделал брешь в плотине, а тут опять движение. Думал, уходите. Собрался уже за рукав схватить. А вы передвинулись вперед. Спасибо и на том. Пожалуйста, не стесняйтесь — придвигайтесь еще. Хоть до того места, куда моя слюна долетает.
      Зрители, глядя на нас с юмористом, засмеялись. А тот поменял тему — принялся мыть кости кочующей из программы в программу телебогеме.
      Я пересел вовсе не для того, чтобы лучше его слышать. Вообще не стоило этого делать — ощущал я себя довольно глупо.
      Я пересел, чтобы лучше видеть — но не артиста. На него я даже не смотрел. Я хотел получше разглядеть человека, сказавшего: «Некоторые с автобуса еще остались». С дальних рядов виднелась лишь его спина. А голосом и фигурой он походил на отца. На моего покойного отца. И я должен был увидеть его лицо в профиль. Мало ли кто на него похож. Отец погиб в тридцать девять, сейчас ему было бы семьдесят пять. Если б я разглядел его в каком-нибудь старце, еще можно понять. Но здесь сидел тридцатилетний мужчина. Неспроста это. Чтобы не сильно выделяться, я принялся хохотать вместе с окружающими, но слов юмориста почти не слышал. Я просто хотел убедиться. Голос удивительно похож на отцовский. Со спины — так просто вылитый он. Поэтому нужно увидеть его лицо. Точнее, увидеть лицо и убедиться, что это не он. Не может ведь все так сойтись. В отчаянии я всего лишь хотел успокоиться.
      Юморист закончил.
      Я посмотрел в ту сторону. Там сидел отец. В профиль — как две капли похожий на отца при жизни. Я сразу же отвел взгляд и подумал: «Бывает же, встречаются на свете двойники».
      Объявили следующий номер, и на сцену вышел цирковой дуэт.
      Посмотреть еще раз на лицо того мужчины мужества больше не оставалось. Я видел его всего секунду. При этом — издалека. Как я мог быть уверен, похож он или нет? Пожалуй, если посмотреть в фас, выяснится, что это не он. И такое часто бывает.
      Я с трудом сдерживался, чтобы не смотреть на него слишком пристально. Моего отца уже давно нет в живых, какой смысл что-то проверять?
      Циркач поставил на кончик упертой в лоб трости мяч и пытался удержать равновесие. Сдвинулся влево, сделал несколько шагов вправо.
      Чтобы развеять сомнения, я еще раз посмотрел на мужчину.
      И вдруг он тоже взглянул на меня.
      Я оторопел. Он еле заметно улыбнулся и слегка кивнул. Меня проняла дрожь. Я отвел глаза.
      Почему он посмотрел на меня? Почему улыбнулся и дружелюбно кивнул?
      Да потому, что меня высмеял юморист. Просто хотел посмотреть, что делает тот человек, и наши взгляды сошлись. «Как, нравится?» Его легкая улыбка примерно это и означала. Веселый человек. У жулика с улицы тоже была веселая улыбка. Хорошо в Асакусе, пока здесь остаются такие люди.
      Кстати, о лице того мужчины в фас. Я его не узнал.
      Ещё бы — потерять отца в двенадцать лет. Не могу же я досконально помнить черты его лица. Похож-то похож, но насколько — судить трудно. Я только хочу сказать, что он — вылитый отец из моей памяти. И в профиль, и в фас он вроде бы — отец, но именно поэтому им быть и не может. Выступление окончилось. Раздались вялые аплодисменты.
      Чего разволновался? Другой бы на моем месте так и подумал. Человек улыбнулся, а я отвел глаза. Он мог обидеться.
      — Привет, — раздалось рядом со мной.
      Я поднял голову — в проходе стоял тот мужчина и смотрел на меня так, будто хотел сказать: пошли отсюда.
      — Это вы мне? — Голос у меня дрожал. Нет, правда — очень похож на отца.
      Мужчина, не дожидаясь моего ответа, побрел к выходу. Его спина как бы говорила: «Чего сидишь? Пойдем».
      Объявили следующий номер.
      Я встал и пошел за ним.

      Человек стоял посреди опустелого квартала кинотеатров. Когда я вышел, он сказал:
      — Не люблю я... вон этого, — и ткнул пальцем в афишу. Из колонок заверещал «вон этот» юморист.
      — Я тоже... не очень.
      — Точно, — зашагал мужчина. — На гвоздь программы он не тянет.
      Мы направлялись к Международной улице.
      — Пойдем к нам?
      — Что?
      — К нам домой.
      Он подтянул брюки.
      — А можно?
      — Конечно. Ну, ты даешь... — Моложе меня лет на десять, а тыкает мне... — Асакуса. Рано смеркается — делать-то нечего. После десяти куда деваться?
      Вышли на Международную улицу. Постояли у светофора. Обычная улица. Хотя раньше она казалась мне проспектом. Машин мало.
      — Часто приезжаешь?
      — Что?
      — В Асакуса?
      — Иногда.
      — А-а.
      Мужчина шустро зашагал по переходу. Я — следом, такие люди не нравятся, но расставаться с ним не хотелось. Переходя дорогу, он пошарил в карманах штанов.
      — Сигарет вот прикуплю, — обернулся он ко мне. — Дом вон там. Постой тут.
      Велев мне дожидаться у перехода, он враскачку направился к Международному театру. Там виднелся автомат с сигаретами. Кинул монеты. В белой хлопковой рубахе без ворота, навыпуск поверх тоже белых и хлопковых брюк. Коротко стриженный, опрятный. Я немного успокоился. Неприятно, если похожий на отца человек оказался бы неряхой.
      Мужчина вернулся.
      — Видел?
      — Что?
      — Какую гостиницу отгрохали.
      — А-а.
      Однако с того места за домами отеля видно не было. Мужчина шагал впереди. Я же с легкостью шел за ним по местам, куда моя нога не ступала с двенадцати лет. Запустелый токийский район, каких немало.
      Иду к этому мужчине домой. Самому себе поражаюсь — иду беспрекословно. Был бы пьяный, дело другое. Почему я решился пойти домой к совершенно незнакомому человеку? Естественно, потому, что он похож на отца. Именно поэтому бдительность моя так притупилась? Хорошо, но зачем он ведет меня к себе?
      Вряд ли потому, что к старости я стал похож на его умершего сына.
      — Пивка, да? — говорит мужчина.
      — Что?
      — Жарко. Не откажешься от пивка? — Он остановился, пересчитал монеты в руке. На этот раз — у автомата с пивом. — А то у меня в холодильнике последняя банка. Хм, не в коня корм...
      — Я куплю.
      — Брось мне это. — С грохотом выпала пол-литровая банка. Доставая, он сказал: — Холодная. Прихвати платком, — и протянул мне банку.
      — Хорошо. — Кажется, собирается купить еще одну. — Мы выпьем столько?
      — Вот это? Шутишь, да? — С таким же грохотом выпала еще одна поллитровка. — В платке держишь?
      — Да.
      Вторую он понес сам.
      — А ты что без платка?
      — Не привыкать.
      Видать, и впрямь не впервой. Я хотел сказать, что я тоже привычный, но не стал и чему-то обрадовался. Чему — не пойму сам.
      Просто мне было интересно идти за человеком, который так важно вышагивал передо мной. Как будто я шел за своим отцом. Такой легкости я не чувствовал в себе очень давно.
      «Я — в порядке, а ты держи в платке». Или как он там сказал?
      Мне захотелось игриво хлопнуть его по спине.
      — Здесь. На втором этаже. Он свернул во двор.
      Вот он легко поднимается по внешней лестнице — шагает проворно. Я стараюсь ему подражать.
      Вот и второй этаж. Мы дошли до дальней из трех дверей, он крикнул:
      — Это я, — и слегка пнул дверь. Я остановился чуть поодаль. Внутри все опять похолодело.
      Жена дома. Точно. Кажется, он говорил: «Не в коня корм». Сдается мне, это не его слова, а кого-то другого — скорее всего, супруги. И с этой минуты мне стало очень беспокойно.
      Похоже, мне совсем не хочется встречаться с его женой. Возникшая было радость от встречи с похожим на отца человеком обернулась реальностью. Нет, не так. Не только. С одной стороны — тайная надежда, с другой — тайный страх. А в голове одно: «Да ну, не может быть».
      — Ты что там застрял? Заходи.
      Мужчина зашел в квартиру.
      Я оцепенел. В сумраке показалось лицо женщины, она улыбнулась:
      — Добро пожаловать.
      У меня потемнело в глазах. Невозможно. Что со мной такое? Конечно, это не сон. Настолько все реально, что не может быть сном.
      — Ты чего? Эй! — раздался мужской голос.
      — Заходи, — сменил его женский. Голос матери. Выходит, женщина, которую я заметил краем глаза, — моя мать? Меня затрясло. Ноги подкосились. На глаза навернулись слезы, и я только смог еле выдавить:
      — Ага.
      — Ты где там? — высунул голову мужчина.
      — Ага.
      — Брось скромничать.
      И он опять пропал.
      — Ага.
      Я едва сдерживался, чтобы не уйти. Не хотел уходить, не хотел расставаться с ними. Я собрал в кулак всю силу воли и поборол волнение. Я привык сдерживать себя. Я одинок уже давно.
      Остановившись в дверном проеме, я как мог жизнерадостно сказал:
      — Извините, что так поздно.
      — Ничего, — ответила мама. Она умерла в тридцать пять. Выглядит не старше.
      — Хорошее дело — вечер. Садись, — сказал отец.
      Старая квартирка — кухня да комната в восемь татами, — но ухоженная. «Какой порядок», — отметил я про себя. И холодильник еще не старый, и термос с подкачкой. О, на стене — календарь офисного здания «Роке». Это не могут быть мои родители.
      — Смотри, — сказал мужчина.
      — А?
      — Радиоуправляемые! Она помешана на моделях.
      В углу квартиры на стопке газет стояли три довольно крупные модели машин.
      — Эти, что ли? — Я не мог заставить себя посмотреть на женщину.
      — Поверишь? В таком возрасте, а играет совсем как ребенок. Четыре или пять штук уже угробила.
      Женщина засмеялась. Решившись, я посмотрел на нее: бледная, губы пухловатые, фигурой похожа на мать, такая же худощавая.
      Радиоуправляемые машинки... нет, это не она.

      В двенадцатом часу я поймал на Международной улице такси.
      Они вышли меня проводить.
      — Приезжай еще.
      — Нет, правда приезжай.
      Как будто родители на станции провожают уезжающего в Токио деревенского парня. Расставаться было грустно.
      — Давно не виделся с родными, — сказал я таксисту, но тот ничего не ответил. — Хорошо-то как!
      С ними я тоже немного всплакнул. Поддался-таки настроению. Пожалуй, мужчина подумал, что я пьян. И это правда — я был пьян. За пивом пошло в ход виски. Приятные слезы.
      «Как хорошо, — говорил я себе, — встретить родных после долгой разлуки».
      Однако те двое — никакая не родня мне. Пока мы были вместе, я едва сдерживался, чтобы не спросить, чуть ли рукой рот не прикрывал: «Вы что, действительно мои родители? »
      Супруги тридцати с небольшим не могут быть родителями сорокасемилетнего, нет — уже сорокавосьмилетнего человека. Однако с ними я ощущал себя ребенком. Правда, ребенку виски пить нельзя — развязался язык, а один раз даже сорвалось:
      — Отец.
      Мужчина ответил мне, как ребенку:
      — Чего тебе?
      — Постели вон то полотенце. Уронишь ведь.
      — Какая разница, сколько я выпил? Чтобы я-то да гребешка уронил?
      Женщина держала себя совсем как мать:
      — Смотри, уронил! А я ведь тебе говорила — уронишь.
      Я вспоминал и повторял про себя их реплики, сидя на заднем сиденье такси.
      «Смотри, уронил! А я ведь говорила тебе — уронишь!» «Приезжай еще...» «Нет, правда приезжай...» «Где, говоришь, работаешь? На телевидении? Молодец. Вот это голова! »
      Нет, мама, голова у меня обычная, никакой я не молодец и уныло живу совсем один.
      «Приезжай еще...» «Нет, правда приезжай...»
      Тут не выдержал таксист:
      — Хватит уже нюни распускать. Не то высажу — надоело уже слушать.
      Мне было все равно, но пешком идти не хотелось, и я замолчал, хотя их голоса еще звучали в ушах.
      Сверкали ночные фонари, и даже цвета светофоров казались необыкновенными.
      На следующий день с похмелья все это мне показалось невероятным. Словно я пьяным завалился на какую-то скамейку и увидел все это во сне. Однако в глубине души что-то доброе осталось.
      Пора было возвращаться к реальности.
      Начиналась подготовка к новому телесериалу, и мы втроем с продюсером и режиссером на четыре дня окунулись в мир бильярда и тенниса. В основу сериала легла набиравшая популярность тема бильярда, но чтобы хоть как-то разбавить сплошные сцены в интерьерах, продюсеру пришла в голову мысль вставить светлые натурные планы. Так у нас появился теннис. Мое мнение при этом никого не интересовало. Количество мыльных опер сократилось, а терять этот многосерийный заказ не хотелось.
      Вечером четвертого дня я попрощался в баре городка Рюдо со съемочной группой и в начале одиннадцатого вернулся домой.
      Я пообещал за два дня придумать героям имена, набросать основную сюжетную линию и мои предложения, как можно повысить рейтинг сериала.
      Включил кондиционер, принял душ.
      Вытираясь, прослушал автоответчик. Сообщили, что от меня ушла сценарная разработка одного двухчасового фильма. Затем раздался голос молодого актера: «Извини-ите за все, что было. Я женю-усь на Ари. Захоте-елось семейного счастья. Ари предлагает сыграть свадьбу где-то в ноя-абре на Фиджи. Сэнсэй, приезжа-айте. Отпразднуем вместе».
      Я у него ничего не преподавал — просто у молодых актеров так принято обращаться к сценаристам. Начни их поправлять, будут считать, что я важничаю. «Отпразднуем вместе» — какая-то чудная учтивость. Или вся молодежь так говорит?
      Затем я услышал женский голос.
      «Это Фудзино с третьего этажа. Просто захотелось позвонить. Простите».
      От кондиционера мне вдруг стало холодно. Я сходил в спальню за пижамой.
      Звонок от человека, о котором я уже начал было забывать. А всего каких-то десять дней назад всматривался под дождем в ее окно.
      Затем поехал в Асакуса.
      Предположим, то, что я там... не знаю, можно ли так сказать... испытал — полупьяная иллюзия. Но тот вечер произвел на меня такое мощное впечатление, что все до него кажется жуткой древностью.
      Нет, не так... Уже тот вечер в Асакуса для меня — древность. За четыре дня работы отдалилось все, что было прежде. Голова занята одной работой — вымышленной историей, которую мне предстояло написать.
      Или женщина все это время ждала моего приглашения сходить куда-нибудь выпить? Или ей страшно в безлюдном здании по ночам?
      Все это так — с тех пор ничего не изменилось. У меня самого в ушах звенела безмолвность этой бетонной глыбы.
      Однако сейчас я напрочь забыл об этой странной тишине. Все помыслы мои устремились к первой серьезной работе после развода.
      Интересно, почему?
      Верно, Асакуса. Тем вечером депрессия моя куда-то испарилась. Те двое — они меня вызволили из мрака одиночества.
      И спустя каких-то пять дней они кажутся мне древностью. Что я такое несу?
      Мне показалось, что я забыл о родителях, и я корил себя, как ребенка, который думает только о собственной жизни.
      Как я живу, если вдуматься? Реагирую на беспрерывную вереницу событий, они волнуют меня какое-то время, но не откладываются в душе, а улетают куда-то далеко-далеко. Я опять и опять каждый день встречаю новый день, но не взрослею. А когда прихожу в себя — старость уже на пороге.
      Что заставило меня спустя всего несколько дней едва не забыть о тех событиях, будто они для меня ничего не значили.
      Та пара, удивительно похожая на умерших родителей, приняла меня, приласкала и радовалась мне — как это могут сделать только отец или мать.
      Разве нормальный человек будет пытаться выяснить, где грань иллюзии?
      Я считал себя человеком практичным, и меня переполняло желание немедленно поехать в Асакуса и постучаться к ним в дверь.
      Затем я взял себя в руки. То есть попытался. Безмозглый сценаристишка! Ехать в Асакуса уже поздно. Сколько, ты думаешь, сейчас времени? Конечно, забавная история, но не настолько, чтобы немедленно ехать что-то проверять.
      Сейчас самое время решить, что делать со звонком этой женщины.
      Сам обещал. Как-нибудь вместе выпить, поговорить. Взяв трубку, я понял, что не знаю ее номера. Поискал в справочнике фамилию Фудзино с адресом нашего дома. Вот, есть — с именем Кацура.
      На третьем гудке она подняла трубку.
      — Квартира Фудзино. — Голос спокойный.
      — Это Харада с седьмого этажа.
      — Добрый вечер.
      — Извините, что так поздно.
      — Что, выпьем?
      — А ничего?
      — Сегодня суббота. Я зайду через десять, даже нет — через пять минут. — Голос у нее богатый. Нет, она не трясется по ночам от страха.
      Я собирался подать руку уставшей от одиночества женщине и был несколько разочарован. Но все-таки лучше, если бы она пришла мрачная. Так, сегодня у нас суббота. Когда не показывают мои сериалы, я начинаю путаться в днях недели.
      — Кей, — сказала женщина.
      Она присела на диван, открыла пластмассовую коробку, которую принесла с собой. Внутри — нож и несколько ломтиков сыра.
      — По документам я Кацура. Только «фудзи», «но» да еще и «кацура» — сплошная ботаника. Поэтому я — Кей. Как английская «К».
      — Сколько сортов сыра у вас...
      — Ем ломтиками, поэтому всего осталось понемногу.
      — Можно мне вон того, с черной плесенью?
      — Серьезно? — с удивлением глянула она.
      — А что?
      — Многие морщатся.
      — Тогда мне ломтик.
      — На самом деле это гадание на сыре. Вижу человека по тому, что он выберет.
      — И что вам говорит ломтик с черной плесенью?
      — Пока молодой.
      — А что, без сыра не видно?
      — Видно. И судя по лицу — моложавый. Некоторым подросткам ничего не нужно, кроме «Юкидзируси» .
      — Выходит, они — старики.
      — Выходит.
      — Вот выпивка.
      — А вот ломтик с черной плесенью.
      Мы рассмеялись. Она пила дешевую бататовую водку, я — коньяк. Сама захотела этого пойла. Жизнерадостная. Одета в джинсы и желтую майку. Судя по мягким формам, ей около тридцати пяти, хотя с разговорчивостью и веселым нравом возраст никак не вязался.
      — Позавчера утром мы с вами разминулись. Не помните? В дверях лифта. Вышли вы с таким страшным лицом и даже не взглянули на меня. О чем вы думаете в такие минуты? О сериале? Об убийстве? О спорте? Такие лица часто бывают у японских спортсменов.
      Ее жизнерадостность показалась мне неестественной. Может, она гордится тем, что не выпячивает свои беды? Хотя какой смысл скрывать грусть человеку, который уже приходил ко мне пьяным с горя?
      — Ладно, хватит, — ни с того ни с сего прошептала она.
      — Что?
      — Устала.
      — Может, пересядете на стул? На этом диване, чтобы не устать, нужно сидеть развалившись.
      — Перед тем как прийти, я решила. Побалагурить, и вернуться.
      — Раз так, нужно облегчить ношу.
      — Облегчила. — Она мягко улыбнулась. Впервые слова ее и тело слились воедино. — Шутки тоже требуют сил. Говорят, после тридцати неплохо понизить октаву.
      — Может, коньяку?
      — У меня еще есть.
      Повисло молчание, и комнату наполнил шоссейный гул.
      — Поставить музыку?
      — Нет, — улыбнулась она. — Я слушаю всегда в одиночестве.
      — Извините, но ломтиками как-то не очень.
      — Это значит, что у вас есть любимый человек за границей?
      — А если нет, что — больше не достанется?
      — Мне нравится привыкать к непривычному вкусу. Сначала думаешь: какая дрянь, — но стоит несколько раз попробовать, и сразу познаешь всю прелесть. И вместе с тем кажется, что понимаешь Европу.
      — Вам нравится все испытывать на себе?
      — Точно. Кому-то же нужно, правда?
      — Ну и как — получается?
      — Получается, если потратить время.
      «Вот бы и на меня потратить — сразу познаете всю прелесть», — едва не пошутил я, но сдержался. Не хотелось заходить далеко.
      Однако женщина была красива. Сначала в глаза бросались широкий лоб и пухлые губы, но за беседой я ощутил силу ее взгляда. И время от времени ловил себя на том, что не отрываюсь от ее глаз. Глаза эти заставляли позабыть обо всех недостатках.
      — У вас есть ученики?
      — Если бы.
      — Интересно, есть ли что-нибудь общее между людьми с экрана и простыми телезрителями? Когда говорят, что у всех этих паяцев или как их там есть куча учеников, что они серьезны и строги, начинается казаться, что из меня делают дуру.
      — У меня нет. Думаю, нужно объяснить...
      — Нет, не нужно.
      — Я даже не знаю, вы одна или нет?
      — Смотрите, какой сильный ожог, — тут же промолвила она и приложила к груди руку. — Вот здесь больнее всего. Залепила пластырем, но шрам остался и сойдет нескоро. — Она залпом допила бокал. — Не то чтобы дружба соседей, но на прошлой квартире один человек заметил, что я — одна, и постепенно стало душно...
      Я подыскивал слова.
      — Впервые... захотелось похвалить... этот дом.
      — Налейте коньяку.
      — Сейчас поменяю бокалы. — Я налил. — Я всех разогнал вот, встретился с вами. Вы сейчас так хорошо говорите. С того самого момента, как сюда зашли. Мужчины, которым до пятидесяти рукой подать, вряд ли способны провести вечер с такой красивой молодой женщиной.
      — И, кроме того, поняли, что женщина — ущербная. А раз так — бояться нечего.
      — Этого я не говорил. Я не в смысле секса.
      — Почему бы и не в смысле? В темноте все получится. Сзади у меня ожогов нет. Пристраивайтесь, так должно получиться.
      Некоторое время она не шевелилась. Я тоже. Затем осторожно, чтобы не нашуметь, она поставила бокал на стол.
      Я опять подыскивал слова.
      — Я всегда так, — тихо сказала женщина, — все порчу сама. Кстати, можно водички?
      Она попыталась встать.
      — Я сам...
      И я сходил на кухню за водой. А когда вернулся, она поменяла позу и опустила руки на колени.
      — Вот, пожалуйста. Или положить льда?
      — Нет, спасибо.
      Она отпила глоток.
      — Извините, я пойду.
      — Останьтесь, выпьем еще.
      — Если я так напьюсь — хуже некуда.
      — Да ладно. К тому же... причем здесь «порчу сама», «хуже некуда». Если хочется — все будет красивым.
      По правде говоря, я не ощущал в ее словах ни капли развратности. Попытался сказать, но сдержался — слова не сорвались с губ. А вместо этого:
      — Ты очаровательная.
      — Тогда поцелуй, — ответила она и потупила взгляд.
      — Конечно, — спешно сказал я, боясь паузы. При этом поцелуй мой был похож на порыв неопытного юнца. Опыта явно не хватало. — Ты — прелестная.
      — Потому что не смотришь.
      Она откинулась, будто падая. Присев сбоку, я обнял ее плечо.
      — Прелестная.
      — Перестань...
      В самом деле, чрезмерное восхваление красоты можно воспринимать и как укор за уродство. Но других слов я не находил.
      Что я мелю? В такие минуты женщинам не нужны слова. Ведь так? Они прекрасно чувствуют, что вложено в поцелуй.
      Додумав до этих пор, я ее поцеловал. Долгий поцелуй — словно переход к сексу.
      Я едва не коснулся ее груди, но она отшатнулась и повернулась спиной.
      — Ожог... не ты же виноват.
      Ситуация комичная. Я впервые сталкивался с таким при сексе.
      — Я в душ, — кратко сказал женщина. — А перед прикрою полотенцем.
      И она скрылась в душевой.
      Я в норме. Каким бы ни был келоид, я не думал, что при его виде испытаю отвращение. Наоборот, женщину мне жаль.
      Пусть и увижу. Кончить сзади, не глядя на след ожога, — не по мне.
      За дверью журчал душ.
      Может, зайти? А вдруг испугаю? Нет, резкости нужно избегать. Сначала посмотреть на шрам, сказать, что ничего страшного в нем нет.
      Но тут она вышла из душевой и, прикрывая наготу голубым полотенцем, строго сказала:
      — Полотенце снять совсем нетрудно. Только обещай, что ты этого не сделаешь. Дай слово!
      — Думаю, нет ничего страшного, если даже я увижу шрам, каким бы он ни был. Мое отношение к тебе при этом не изменится.
      — Не хочу, — не шевелясь, ответила она — тоном, исключавшим даже шаг, пока я не дам ей обещания.
      — Ну... раз так... — кивнул я.
      — Честно?
      — Честно.
      Но и теперь она не шелохнулась.
      — Конечно, это весьма иносказательно, но... есть же такое в мифах: мужчина видит то, что не должен. И между ними происходит непоправимое.
      — Я слыхал о таком. Причем совсем не из мифов.
      — Например?
      — Молодая женщина считает себя гадкой. Хотя вполне симпатична... глазами взрослого человека. Подумывает даже покончить с собой из-за толстоватых бедер. Не хочет жить из-за несходящих прыщей.
      Женщина стояла, опустив голову. Злится? Или не верит мне и жалеет, что приняла душ.
      Затем она подняла на меня слегка усталые глаза.
      — Не буди лиха.
      — Извини, лишнего сказал.
      — Обещай, что ни за что не посмотришь.
      И она медленно подалась — белым плечом вперед. В движении угадывалось легкое опьянение.
      Женщина остановилась передо мной. На широком лбу блестели капельки воды. Я попытался обнять ее, но она проворно показала мне спину. На левом плече открылась маленькая родинка.
      — Красивая.
      Я коснулся этой родинки, а она:
      — И на боку, а еще на попке.
      И, будто расслабляясь, женщина взъерошила волосы и едва заметно улыбнулась.
      — Правда-правда. На боку тоже красивая.
      Неброская, потерявшая свою черноту родинка. Я встал на колени.
      — И на попке.
      Я коснулся соблазнительной попки. И начал, коснувшись языком третьей родинки.

      Потратив на сценарную разработку два дня, на третий ближе к вечеру я поехал в Асакуса.
      После ночи с Кей желание оказаться там поутихло. Как и наоборот — после Асакуса исчезли мои опасения, касавшиеся ее.
      Разумеется, забыть о тех людях я не мог. «Приезжай еще...» «Нет, правда приезжай...» Нежность этих двух голосов запала мне в душу сама собой. Мне теперь уже не требовалось утешение, как тогда, — просто хотелось удостовериться в реальности моего странного опыта. И в знойный полдень я вышел из дому, чтобы столкнуться с действительностью при свете дня. Вдобавок ко всему, я побаивался встречи с ними ночью.
      Как бы там ни было, они сильно походили на отца и мать, тридцать шесть лет живших в моей памяти. Даже не так — одной памяти двенадцатилетнего подростка недостаточно для того, чтобы до мелочей осознавать, похожи они или нет. Несмотря ни на что, иллюзию отца и матери во мне создал тот душевный покой, что поселился во мне при нашей встрече.
      Помню, как-то раз в детстве я вернулся с форсированного марш-броска, скинул с плеч ранец, перешитый материнскими руками из военного вещмешка, разделся и, позабыв о всякой скромности, растянулся на татами. Да так и задремал, наблюдая за матерью, хлопотавшей на кухне. Давешней ночью меня переполняло похожее чувство.
      Не помню, чтобы с тех пор со мной происходило нечто подобное. Разве только с бывшей женой, когда спадало напряжение. Но то родительским крылышком не назовешь.
      Может, это моя боязнь требовать от жены чего-то подобного отбивала у нее всякое желание меня опекать. Среди моих предрассудков имелось убеждение, что материнство должно применяться к детям; а если мужу потребны материнские инстинкты жены, отношения между ними извращаются. «Конченый мужик. Как такого бросишь...» «Играешь на женских чувствах...» Сколько раз я слышал нечто подобное, но подхода к собственной жене так и не нашел.
      С двенадцати лет я был так напряжен, что не терпел самого понятия ласки. Воспитанных людей любят за их способность найти подход к другим. Выходит, у меня воспитание неважное. А оттого и в отношениях с женой незаметно поселился холодок, и хоть жена понимала, что дальше так жить невозможно, сама о разводе не заикалась.
      Об этом собирался заговорить я сам. Об этом и сказал на суде, а жена уверяла, что продолжает меня любить. Правда, сейчас у нее все в порядке с Мамией. Ну и ладно. Ладно-то ладно, только в этом разводе пострадавшей стороной оказался не я. Сам закрутил это дело, взял на себя всю ответственность, и — ни много ни мало — распрощался с большей частью денег, домом и земельным участком.
      От всего этого я сильно устал.
      Хотелось быть жертвой. Хотелось приятного ощущения — слушаться советов отца и матери. «Постели вон то полотенце. Уронишь ведь. Смотри, уронил! А я ведь тебе говорила — уронишь».
      Я всей душой рвался к нежному спокойствию, таившемуся в тех фразах.
      Иллюзия одной ночи, в которой сгустилась эта потребность. Нет, для иллюзии все слишком отчетливо. Настолько, что проще признать у себя временное нервное расстройство. Тем более нелегко признаться себе в слабости, способной привести к нервному недугу, однако сейчас это — самое разумное решение.
      На сей раз я вышел на станции Таварамати.
      Не очень давно меня обидело, как один телевизионный диктор произнес название квартала — «Тавара-тё». Как будто меня лишили родины. Большинству это название не говорит ровным счетом ничего, а для меня оно — маленькая, но святыня.
      Я поднялся по лестнице метро к этой самой родине — яркие летние лучи солнца словно выжигали грязноватые улицы. Совсем скоро я опять увижу эту пару, однако и грязь на улицах, и солнечный свет наполняли меня ужасом. Ноги подкашивались.
      Я уверял себя: я иду совсем не для проверки, — я не мог поверить, что такое могло произойти на самом деле. Потому что если проверять, при любом раскладе меня ждет неминуемое разочарование. Так зачем же я спешу в то место, где развеются нежные воспоминания о той ночи? В районе Дзиюгаока купил сладости и выпивку.
      Все правильно: меня угощали — нужно отблагодарить. Днем их, скорее всего, нет. Передам через соседей.
      Я сразу узнал, где поворачивать. Когда меня сюда привели, я не был пьян и хорошо запомнил расположение двора. Вон та лестница. Я, как тогда это сделал мужчина, бесшумно поднялся наверх.
      Идя сюда, я беспокойно надеялся, что дом исчез и найти его невозможно. Но вот передо мной явственно тянулся коридор второго этажа, дверь в ту квартиру открыта. Ее подпирало синее мусорное ведро, убери его — и дверь захлопнется. Вряд ли они ее заранее открыли, дожидаясь моего прихода. Пожалуй, проветривают.
      Как бы ни пытался бесшумно взобраться по лестнице, шаги непременно отдаются в каждой квартире. Раз уж поднялся, стоять до бесконечности не годится. Меня будто кто-то подтолкнул — я энергично подошел к самой дальней двери и постучал.
      — Добрый день.
      И сразу, съежившись, заглянул внутрь.
      — О, пришел?
      Мать. Молодая мама одна, сидя за столиком, вращала рукоять какой-то пластмассовой емкости.
      — Прошу прощения за внезапность...
      — Ничего страшного. У нас и телефона-то нет. Все приходят внезапно.
      Она говорила, а сама продолжала крутить ручку.
      — Жара... целыми днями.
      — Да уж.
      Странная пластмассовая емкость.
      — Что это... такое? — Я вошел в комнату. Меня всегда считали стеснительным, но сюда я зашел естественно, будто к себе домой.
      — Мороженое делаю.
      — Да ну?
      — Покупное — оно все какое-то слишком сладкое.
      — Первый раз вижу такой агрегат.
      — Его сейчас рекламируют.
      Нет, это не мама. В начале пятидесятых таких аппаратов быть не могло. Эта женщина и впрямь живет в современном мире.
      — Снимай штаны.
      — Зачем?
      — Помнутся.
      — Да ладно.
      Вот бы я пришел в дом к людям и начал снимать штаны один на один перед полузнакомой женщиной.
      — Ну тогда хотя бы верх?
      — Верх... тоже не могу.
      — Почему?
      — Там одна майка.
      — Так и ладно. Кого стесняться?
      — Да я не стесняюсь.
      — Покрути.
      — Что?
      — Вот эту штуку... вот так... да, да, вот так.
      И я уже начал вместо нее крутить ручку мороженицы.
      — Я вытру салфеткой.
      Она достала из коробки в углу аккуратно сложенное полотенце и пошла его смочить.
      — Чуть не забыл: вот печенье и сакэ.
      — Спасибо. Мог бы не беспокоиться.
      — Да, но... в прошлый раз... такое угощение.
      — Весело было. В тот вечер.
      — Точно. А где отец?
      Я спросил как ни в чем ни бывало. Бездетным супругам говорить «отец» нелепо, но она ничуть не смутилась.
      — Сегодня вышел в первую смену. Работает до семи. Значит, вернется где-то в восемь.
      — В восемь — это рано?
      — Вообще-то ресторан закрывается в два.
      Она хотела было протереть мне лицо влажным полотенцем, но я инстинктивно дернулся.
      — Сиди смирно. — Будто ребенка приструнила.
      Пока я крутил ручку, она вытерла мне лицо, шею...
      — Выходит, что и в три возвращается?
      — Легко идет?
      — Что?
      — Крути, крути.
      — Ага.
      — Можешь не давить изо всех сил.
      — А где ресторан?
      — На Синтоми-тё.
      — Далековато.
      — Еще недавно работал здесь же — в Асакуса. Но недолго. Как только становится неинтересно — бросает.
      — Вот как?
      — Мастер-то он хороший. Когда стоит за стойкой, сырье зря не портит, суси выходят ладные, сам любит чистоту, лицом не промах, с клиентом работать умеет, чего не знает — не скрывает. Тут уж ничего не скажешь.
      — А-а.
      Выполоскала в раковине полотенце.
      — Одно плохо: чуть надоедает — на месте не сидит. Глядишь, уже и бросил.
      — Вот как?
      Я к тому времени отца уже начал идеализировать, но когда услышал о таком, вдруг спохватился: «Стоп, это не об отце, а о муже этой женщины. Путать нельзя».
      — Ресторанчиков суси-то много. Если вступил в Союз поваров, работа сразу найдется. Вот он и рад. Терпеть не может мастеров, которые говорят, что на суси костьми ложатся. И держится от престижных ресторанов подальше.
      — Хватало бы на жизнь...
      — На жизнь-то хватает, но лучше вот этой квартиры позволить себе уже не можем. Я-то ладно, мечтам предела нет. Жили бы душа в душу — и то хорошо.
      — Верно.
      — Пиво будешь?
      — Нет, спасибо.
      Еще не хватало — выпивать с самого обеда, к тому же в отсутствие хозяина.
      — Ладно тебе скромничать. В тот вечер тоже стеснялся: «нет, спасибо», «уже достаточно». А поставили на стол — пил как миленький. — И с этими словами она откупорила бутылку.
      В конечном итоге пить придется. Я подумал: растечется алкоголь по жилам — удивляться уже будет нечему.
      Случайно познакомился с общительным человеком, который пригласил меня к себе домой. Жена была не против — выпили втроем и расстались. С некоторыми людьми такое случается нередко. Я сам, как человек сентиментальный, наслоил на них отца и мать. Убери навороты — удостоверяться будет не в чем.
      Женщина. На руках под аккуратным летним платьем в розовую полоску заметны укусы комаров. Умершая мать не может так явственно возродиться. Умерший отец, зная, что я приду, не стал бы работать до семи в ресторанчике суси на Синтоми-тё. Мне осталось лишь втайне признаться в собственной слабости: я пошел на поводу у сумасбродных мыслей.
      — Мне очень, — сказал я, — очень приятно было в тот вечер... Вот и зашел поблагодарить.
      — Мы думали, ты это сделаешь раньше.
      Она подлила мне пива. Я мельком взглянул на профиль и опять похолодел — ну до чего похожа.
      Но разве не странно, что наедине с тридцатилетней женщиной у меня не возникает никаких... помыслов? Нет, даже не так. Она изумительно похожа на мать, и это естественным образом сдерживает влечение.
      Однако что будет, когда вернется ее муж? Помогут мне уверения в отсутствии даже мысли об этом лишь из-за того, что она так похожа на мою покойную маму?
      Нет, не помогут. Нужно уходить. Нельзя было так долго баловать себя пивом. Нельзя становиться поводом для ссоры между этими людьми. «Ну, мне пора», — хотел сказать я, но проглотил слова. Поймал себя на мысли: «Вернусь — и что дальше? Опять не буду находить себе места». Вместе с тем я понимал: нелепо отказываться от общения с этими людьми, так сильно похожими на моих родителей.
      Но я же приехал сюда специально. Ладно, поинтересуюсь только одним. Тем, ради чего и ехал.
      — Погрызешь огурец? — спросила женщина.
      — Нет, спасибо, уже...
      — Что «уже»?
      — Пойду.
      — Ты ведь только пришел.
      — Дела. Приеду в другой раз. Передайте привет.
      — Ты что, серьезно?
      — К сожалению...
      — На телевидение?
      — Да, в район Акасака.
      — Думала, поужинаем втроем...
      — Нет, я на самом деле зашел только поблагодарить... А вы меня вот — пивом напоили...
      — Не говори глупостей.
      Я нарочито почтительно поклонился, словно чужому человеку, и встал.
      — Отец расстроится.
      — Приеду в другой раз.
      И уже совсем было раскрыл рот, чтобы произнести то, что собирался. Но при этом весь съежился.
      — Говорили, тайфун ожидается, а он куда-то подевался, — сказала за моей спиной женщина, пока я обувался. Материнским голосом сказала.
      — Извините, — решившись, начал я, — за странный вопрос...
      — Какой?
      — Фамилию... вашу не знаю — нигде нет бирки.
      — Ты чего такое говоришь? Разумеется, Харада, — как ни в чем не бывало произнесла женщина мою фамилию и улыбнулась. — Ты поди перегрелся. Покажи мне еще детей, которые спрашивают фамилию у собственных родителей.
      Повисла пауза — не больше мгновения, необходимого, чтобы занесенная огромная кувалда ухнула по даже не пытающейся уклониться голове. И уже в следующий миг она меня сразила.
      — Да, хе-хе, действительно... — Казалось, я задохнулся. Но уже не оборачивался. — Ну, ладно.
      — Мы тебя ждем.
      — Ага.
      — Береги себя.
      — До свидания.
      Я старался идти обычной походкой, но меня стремительно охватил ужас. Ступив на железную лестницу, я с каждой ступенькой принялся ускоряться и, выскакивая из переулка на дорогу, уже бежал. Из всех клеток моего тела, казалось, фонтанами били страх и волнение.
      «Боже! О боже!» — кричал внутренний голос. Я — атеист, но в этот момент хотелось молиться хоть кому.
      Я поймал такси.
      Но тут же извинился и выскочил из машины.
      Страшно оказаться в замкнутом пространстве наедине с таксистом. Тот тронулся и обернулся — мне показалось, что у него лицо отца.
      — Что, ужастиков насмотрелся?
      Я понял, что на меня смотрят. И показывают пальцами.
      Я поспешил к метро Таварамати. На бегу тревожно обернулся — вдруг меня догоняет мать.
      Но ничего такого, разумеется, не произошло.

      Смеркалось, лил проливной дождь.
      Я сидел в баре на верхнем этаже высотной гостиницы и разглядывал отблески молний. Дождь как из ведра, и если бы не сверкавшие за окном молнии, казалось бы, что стекло непрозрачно. Меня слегка раздражало, что вспышки расплывчатые: хотелось разбить это гигантское стекло и насладиться яркостью света, жалящего небеса. Хотелось держаться подальше от мрака непрозрачности и неопределенности. Хотелось светлого и чистого, отчетливо сфокусированного мира. Я избегал подземных баров, баров без окон, и сюда пришел в поисках просвета. Но и здесь меня с каждой минутой все больше окутывал мрак надвигавшейся ночной грозы.
      При этом страшно было возвращаться в одинокую квартиру. Хотя квартира здесь ни при чем. Бояться нужно не ее, а себя. И я это понимал.
      Но не мог с собой ничего поделать: я не хотел, чтобы галлюцинация — появление тех давно умерших двоих в их прижизненном облике — рассеялась.
      Хотя у меня не было ощущения, что это галлюцинация. Мать словно перевоплотилась в другого — реального, как стоящий передо мной бокал, — живого человека. Ну как после этого считать ее галлюцинацией? А то пиво? Его хмель не сразу выветрился из моей головы.
      Я не мог просто вычеркнуть галлюцинацию из сознания, излечиться от нее. И только под селезенкой блуждало ощущение собственного бессилия. Нечего и говорить: то, что я в двенадцать лет остался круглым сиротой, не могло не повлиять на мой характер. Но даже при живых и здоровых родителях дети обрастают недостатками, и в этом смысле, считал я, все равны. Разница лишь в том, как человек, повзрослев, с ними справляется. Для меня вопрос этот был давно решенным, а потому я не подозревал, что меня застигнут врасплох, да еще таким образом. Эта иллюзия, пожалуй, восполняет все, чего не хватало мне после утраты родителей, но я мысленно старался себя убедить, что в этом смысле не голоден. Однако с ними на меня спускался покой, и я четко понимал — подсознательно такая любовь мне очень необходима. И она воплотилась в иллюзию на фоне вереницы одиноких дней после развода. Вполне реалистичное объяснение, соответствует нынешнему здравому смыслу. Но если честно, я не ощущаю ни единой капли пролитого света.
      Неужели бывают такие галлюцинации? Если да, то мне примстилось все: и бар, и гостиница, и гром, и молния, и ливень. И мать в тот день, и отец той ночью однозначно были рядом со мной — абсолютно так же, как окружающие меня сейчас интерьеры и люди. Уничтожить в себе их присутствие я не мог.
      Нужно успокоиться и подойти ко всему хладнокровно.
      Не хочется себе признаваться, но это, скорее всего, — признак крушения судьбы по моей собственной слабости. Раз так, нужно положить этому конец.
      Больше не пить, вернуться домой и заняться работой. Вдруг показалось, что заживи я как обычно — и борьба с галлюцинациями закончится победой.
      Такси вернуло меня домой.
      Когда я выходил из машины, дождь уже закончился, и луна ярко освещала площадку перед зданием.
      Пока ехал в лифте, я решил с порога включить во всей квартире свет. Весь свет: от торшера до ночника и лампы в туалете.
      Затем нужно побороть страх. Слова матери глубоко впились в мое сознание: «Покажи мне еще детей, которые спрашивают фамилию у собственных родителей».
      Открыв дверь в темную квартиру, я сразу же включил свет в гостиной. Затем в спальне, маленький ночник у кровати, свет в туалете и торшер.
      И тут меня охватила паника.
      В ванной свет не включался. Я несколько раз щелкнул выключателем, но светлее не стало. Вдруг мне почудилось в ванной нечто странное. Вдруг из ванны сейчас покажется корявая рука, вылезет по локоть, потом появится морда, а затем — и само тело в полный рост.
      Я раскрыл рот, набрал в грудь воздуху и, еле сдерживаясь, чтобы не заорать, что есть силы захлопнул дверь ванной комнаты.
      «Идиот. Просто перегорела лампочка. И только. Чего я боюсь?» — пронеслось в голове, но я стоял, не шелохнувшись. К чему-то прислушиваясь. Звук! Что за звук?
      Звонок. Звонок в дверь. Ничего особенного. Кто-то пришел. И давит на звонок. Ничего странного. Постой, кто это может быть? Вдруг отец — что делать? А если мать? Я побрел к домофону. Я безропотно тонул в собственном страхе и ненавидел себя за это. «Так, хватит», — едва слышно произнес я и поднял трубку.
      — Это я — Кей.
      Вот радость.
      Я открыл дверь. Одетая в светло-зеленую блузку и желтую юбку, Кей, наклонив голову, спросила:
      — Можно?
      Я не стал рассказывать ей о своем приключении.
      Как правило, в такие минуты человек вообще не знает, как поступить. Может, все дело просто в моей давней привычке — тотальной осторожности. Раскаиваюсь, но всякий раз, пытаясь заговорить, я себя сдерживал.
      В конце концов, это же не признание в соучастии при грабеже.
      Галлюцинация, возможно, — мой недостаток, но не хотелось, чтобы Кей узнала о моем страхе перед непонятными вещами.
      Кей сказала, что видела меня на крыльце из окна. Я был мертвенно-бледный и очень усталый.
      Я возразил, что бледность — из-за света луны, а сам я свеж и бодр. Абсурд — будто сорокавосьмилетний мужчина скрывает усталость перед женщиной моложе его на пятнадцать лет.
      — Вот как? — сказала Кей уже в моих объятьях. — Что-то тут не так.
      — Что, дурное предчувствие?
      Попытавшись превратить свои слова в шутку, вопрос я задал наполовину всерьез. Есть такое понятие — «женская проницательность».
      — Именно, — ответила она. — Не пойми меня неверно, но такое ощущение, словно ты — в другом измерении.
      — Вроде галлюцинации?
      — Да, что-то вроде. Я давила на звонок, а у самой не было уверенности, что ты вообще дома.
      — Может, как раз это и есть галлюцинация?
      — Ничуть. Что, испугался?
      И мы оба рассмеялись.
      С единственным условием — не прикасаться и даже не пытаться увидеть грудь — я любил Кей, я прижимался к ее белым ягодицам с единственной родинкой.
      Оказалось, что она работает в финансовом отделе пищевой компании, а родом из небольшой деревушки в часе езды автобусом от Тоямы.
      Следующий день я с обеда и до поздней ночи провел в бильярдном баре, где накануне собирал материал для работы. Проект еще не одобрили, но писать после того, как все уладится, времени уже не будет, и мне дали команду заранее подготовить сценарий первой серии.
      Продюсер был уверен в проекте, реализация которого не вызывала сомнений до тех пор, пока не возникало сомнений у спонсоров. Даже по виду верные предложения от так называемых «субподрядных студий» нередко разбиваются о мнение киностудии, и я никогда не начинал писать до принятия окончательного официального решения. Однако на этот раз проектом занималось подразделение самой киностудии, все отделы которой: производственный, редакционный и коммерческий — уже дали согласие. Оставалось собрать последний материал перед началом работы.
      Я принялся писать на следующее утро.
      В десятом часу вечера позвонила Кей и предложила выпить под жареный хребет угря.
      В этот день я исписал пятьдесят три страницы черновика по двести знаков на каждой — работа спорилась. До одиннадцати мы выпивали у меня и расстались, ограничившись лишь поцелуем. Я жаждал продолжения, но Кей отказалась:
      — Не хочу, чтобы ты требовал близости после каждого моего звонка.
      Я ответил, что так не считаю. Хотя сказать по правде, я уже в том возрасте, когда, памятуя об усталости на следующий день, не грех и пропустить.
      Я поцеловал Кей в прихожей, затем еще раз в — коридоре и, проводив до лифта, дождался, пока сомкнутся двери.
      На следующее утро я проснулся в семь. В восемь сел за работу, к вечеру исписал шестьдесят восемь страниц. Вместе со вчерашними получается сто двадцать одна, что примерно равно объему одной серии. Нынешний сериал отличался болтливостью персонажей. Даже с учетом немых бильярдных и теннисных сцен, для тараторящих болтунов, по моему расчету, следовало написать еще страниц сорок.
      Усталый, я поужинал в итальянском ресторанчике неподалеку, зашел в прокат и взял новый фильм Эдди Мёрфи, который посмотрел за банкой пива. Незаметно уснул на диване. Ночью проснулся, но думать ни о чем не хотелось, и я просто завалился на кровать. Выспался хорошо. Заполнив день работой и мелкими делами, я, как мог, отстранил от себя родителей.
      На третий день, дописав сто шестьдесят пятую страницу, я завершил работу над первой серией. Вышло длинновато, но в самом начале нередко описываются персонажи, а также их места обитания. Если вводные описания опустить, самих диалогов останется куда меньше.
      Редкая производительность. Бывало, за весь день из-под пера выходили какие-нибудь жалкие две-три странички, которые уже на следующее утро безжалостно летели в урну, наводя на серьезную мысль о смене ремесла. Однако сейчас я ощущал прилив сил. Выходило неплохо, все персонажи бодро начинали свои роли.
      При этом — три часа дня. Оставалось перечесть и отредактировать текст, но это я собирался сделать завтра. На следующий день огрехи куда заметней.
      Оставаться в квартире одному не хотелось. Кей еще на работе. Кому ни позвони, вряд ли кто-то сможет прийти ко мне в три часа дня.
      Раньше я приглашал жену, и мы вмести шли смотреть кино. Однако радость от завершенной работы в конечном итоге была моей радостью, и я понимал, что жена чувствует себя обделенной. С тех пор я старался никак эту радость не выражать. Поэтому и перед Кей нужно вести себя осторожно.
      Однако успешное завершение первой серии — радость не только от того, что с «пилотом» покончено, но и путь к успеху всего сериала. Несколько иная радость, чем при успехе полнометражного фильма. И продюсер, и режиссер не ожидают такого начала. Изначально проект не задевал меня, но в процессе стал однозначно моим. Я увлек за собой и сюжет, и героев.
      Поехав на Гиндзу, я зашел пустующую днем пивную.
      Затем мысли мои постепенно сместились к отцу и матери, которых я отвергал. Такое ощущение, будто я медленно оглядываюсь назад.
      А там стояли и улыбались мои родители. Не в пивной, естественно, а нежно смотрели на меня из глубины моего сердца.
      «Мы тебя ждем. Береги себя», — сказала мать.
      Мне стало жутко. Хотя, если подумать, родители не сделали мне ничего дурного. Пожалуй, мать даже с радостью выслушает мой самодовольный рассказ об успешном завершении работы.
      Конечно, все это очень странно, и очень похоже на иллюзию, но если задуматься — что плохого в том, чтобы в нее окунуться? Стоит мне оказаться в квартире и погрузиться в работу, меня одолеют галлюцинации похуже. От них я буду вынужден избавляться. Но зачем же избегать мирных призраков — они придают мне силы, нежно меня успокаивают? Они бы вообще не появились, не поедь я сам в Асакуса.
      Женщина окликнула меня при расставании, а значит, она — моя мать. Но как ребенок я им еще не сказал ни слова.
      Сорокавосьмилетний ребенок у тридцатипятилетних родителей может быть только в ирреальном мире. Но если призраки это допускают, почему бы не довериться им? И тут страх на удивление пропал. Только стояли перед глазами радостные лица родителей.
      Мне приходилось видеть лица тех, кто мне радовался: какое-то время — жены, сына, когда он был еще младенцем. По сравнению с другими, я вовсе не считаю себя обделенным. Но даже так иллюзия потребности в родительской улыбке — плод моей собственной слабости.
      Откажись я от этой потребности — и поселившимся в Асакуса родителям придется исчезнуть. Они есть, потому что их навещаю я, и как бы ни развлекались они, как бы ни проводили без меня время, их жизнь в мое отсутствие — пустота. Их просто не существует. Я представил замерших на ходу отца и мать в виде фигур мадам Тюссо. Вдохнуть в них жизнь способен лишь я один.
      Я поднялся, в разгар полдня вышел на улицу и одним взмахом поймал такси.

      Свернув с торговой улицы в переулок, я как можно тише поднимался по железной лестнице, когда меня опять начал пробирать страх. Не дойдя до последней ступени, я остановился.
      Кто эти двое на самом деле?
      Какие-нибудь лиса и барсук?
      Когда они погибли, отцу было тридцать девять, матери — тридцать пять. Просто не может быть, чтобы они жили в этом доме в облике тридцатишестилетней давности.
      Какой неопределенной ни была бы реальность, существуют вещи возможные и невозможные, и для сорокавосьмилетнего мужчины утрата способности их различать — своего рода крах.
      Не потому ли я с такой легкостью воспринимаю нереальность и примчался сюда на такси, что пренебрежительно отношусь к собственной жизни?
      Я не сомневался ни секунды.
      Первая часть сценария готова, и вышла совсем неплохо, я нахожу в себе силы этому радоваться. И вовсе не собираюсь в отчаянии доверяться нереальности.
      Однако сомнений у меня не было: поднимись я сейчас на последнюю ступеньку, пройди по коридору второго этажа — там, в самой дальней квартире, окажутся родители. Или, по крайней мере, как две капли похожие на родителей люди. И эти реальные существа настолько дороги моему сердцу и приятны, что в конечном итоге у меня нет сил сопротивляться их притягательности.
      Возможно, иногда я переступаю край действительно опасного круга, но именно поэтому — заверни я с этого места назад, что у меня останется? Люди в здравом уме вряд ли станут взбираться по этой лестнице. Но что из того, сохрани я в себе рассудок? Если подумать, ничего особого моя жизнь и так собой не представляет.
      Я поднялся на второй этаж.
      От отца и матери меня отделяет десяток-другой шагов.
      Я представил их, и мне стало не по себе. По телу разлилось оцепенение. Интересно, как это — встретиться с тридцатилетними родителями, признать друг в друге родных людей и после этого заговорить...
      ... в принципе есть о чем. Мне о многом хотелось им рассказать. О своем отрочестве, о мыслях в ту пору.
      — Хидэо! — раздался за спиной голос отца. Но я не смог сразу обернуться. — Что ты там делаешь?
      Голос уже совсем рядом. Меня похлопали по правому плечу, после чего отец прошел мимо и направился к двери квартиры. Не оборачиваясь, спросил:
      — В кэтч-бол сыграем?
      — Где? — Но отец уже зашел внутрь. Я двинулся за ним и, как и в прошлый раз, остановился в проеме двери, открытой настежь, чтобы лучше сквозило. — Здесь разве есть такое место?
      — Не может быть! Откуда ты взялся? — улыбнулась мне мать, моя посуду.
      — Смотрю — стоит. — Отец, смеясь, уселся на подоконник в конце коридора и распечатал новую пачку. Видимо, ходил за сигаретами.
      — Здравствуйте, — сказал я голосом двенадцатилетнего ребенка.
      — Заходи, — сказала мать.
      — Давай, давай, разувайся.
      — Мы только один раз, — начал я, разуваясь, — играли с тобой в кэтч-бол — на площади перед Международным театром.
      — Не может быть, чтобы один.
      — Нет, может. Потому и помню, что один. Мне потом во как хотелось поиграть еще... Долго-долго.
      — Ну тогда пошли.
      — Действительно, сходите, — сказала мать.
      — Есть какой-нибудь парк?
      — Да можно прямо на дороге. Какая разница!
      — А получится?
      — Там на всех магазинах опущены жалюзи. До семнадцатого числа куда ни пойдешь, никого нет.
      Точно, ведь самый разгар «обона» . Вот почему в Токио все как вымерло. Выходит, бар был пуст не только потому, что я заглянул туда в рабочее время.
      Отец порылся на нижней полке ниши и достал оттуда перчатки. Две изрядно пользованные, старые, но их я не помнил.
      — Хорошие перчатки.
      — Не зря у нас были резиновые мячи.
      Точно. У отца имелись и твердые мячи, но мне играть ими было еще рано, и отец не давал. А так хотелось поиграть с ним твердыми. Но он в ту пору был очень занят, и мы сыграли один-единственный раз. Он до беспамятства играл в бейсбол со своими товарищами из других ресторанов суси, а о своем единственном сыне и не задумывался.
      — Ну, мы пошли.
      — Давайте.
      Мы с отцом вышли на улицу, но оказалось, что сыграть в торговом квартале не удастся. Действительно, большинство жалюзи опущено, да и машин стояло меньше обычного. Но даже так перебрасывать друг другу мяч в таком месте мы не могли.
      — Ничего не поделаешь. Пошли туда, — бодро прошагал мимо меня отец.
      Забавно. В детскую пору я считал его упертым задирой. Но оказалось, что он вполне покладистый малый: с лету оценил ситуацию и, понимая всю ее безысходность, не сдрейфил отступить и принялся с важным видом искать другое место.
      Радостно от таких маленьких открытий. Мне — сорок восемь, но стоило на улице перед храмом поймать первый посланный отцом мяч, как я вдруг вернулся в свои двенадцать.
      Хороший бросок, выверенный.
      — Ну, ты, отец, даешь!
      — Знай наших!
      Пропуская редких прохожих и машины, мы почти час перекидывались мячом. На душе было легко — с каждым броском пустота от долгого отсутствия родителя словно заполнялась. Показалась и скрылась в переулке машина, и я радостно посмотрел ей вслед: современная, а за нею стоит отец.
      — Едет, едет.
      — Угу.
      Интересно было раз за разом прижиматься к высокой ограде храма.
      — Ну, что, хватит? Пошли домой? — спросил отец. — А то мать ворчать будет.
      От самих его слов веяло свежестью. Меня умиляла походка отца, осанка молодцеватого мастерового, его жесты. Да, совсем не так все это выглядело в мои двенадцать.
      В доме на подносе стояли тарелки с вареными стручками бобов, холодным тофу под соевым соусом, а также три стакана.
      — Эх, был бы у нас душ, — опять посетовала мать.
      — И куда ты собираешься его это... втыкать? — Отец, раздетый по пояс, обтирался полотенцем. Тело не загорелое, но с красивыми линиями мускулов.
      Я снял рубашку и тоже ополоснулся над раковиной.
      Телевизор включен. Показывают школьный бейсбол.
      Вращается вентилятор.
      — Хидэо, иди сюда, — позвала мать.
      Я уселся между родителями, стакан наполнили пивом.
      — Ты что, сегодня в вечернюю? — спросила мать.
      — Ушел я оттуда, слышь? У-шел.
      — Вот оно что. Опять?
      — Вот только не надо упреков. Или что — у нас есть нечего?
      — Так-то оно так...
      — Что я, нанялся? Никто, кроме меня, лепить не умеет. Стойка и пять столов. Они мне: «В сентябре выпишется мастер, потерпи всего месяц...» А с клиентами что будет, пока я терплю? Я же не могу на всех разорваться. Налепишь наспех — потом стыда не оберешься. Клиенты ворчат. В последнее время, правда, спокойные пошли, не скандалят, но дело-то не в этом.
      — Понятно. Ладно, а то Хидэо пришел...
      — Сама начала.
      Я был вне себя от счастья. Когда они умерли, телевизоров еще не было. И пиво, и бобы, и тофу доставались с большим трудом. К тому же вентилятор у них — новый.
      Как я за вас рад, мама. Как хорошо, что вы так живете, отец...
      — Брось издеваться над пивом, это же не виски, — сказал отец.
      — В самом деле. Не стесняйся. Деньги у нас есть, — сказала мать.
      Я залпом выпил, мать сразу же подлила из бутылки .
      Мне захотелось купить им душ. И кондиционер. Привезти пива — да побольше. Но, пожалуй, ничего из этого не выйдет. Как в кинопавильоне: все выглядит реально, однако реальности здесь нет. Стоит мне уйти, как они вдвоем замрут, поблекнут и испустят дух.
      — Выходит, ты живешь писательством?
      — Да, пишу сценарии телесериалов. Солидно, да?
      — Чего солидного? Писаки-то как раз жизни и не знают. Только строят из себя, а сами — ссыкуны. Если честно, терпеть их не могу.
      — Ты чего такое говоришь собственному ребенку?
      — Я не говорю, что он такой. Я только сказал, что они почти все такие. Малодушные писаки.
      Я с интересом наблюдал, как важничает отец, по годам — моложе меня. Но с другой стороны, я ощущал некую пустоту. Как бы ни говорил отец в своей манере, говорит он лишь то, что думаю я сам.
      Живущие здесь родители — не те, прежние, а лишь плод моей фантазии. Настоящих мертвых родителей, как ни старайся, уже не воскресить. Нужно прекратить этот онанизм. А с другой стороны, видя перед собой не иллюзию — живое, я задавался вопросом: «С чего ты взял, что они — плод твоей фантазии? »
      — Отец, — сказал я, — дай-ка я пожму тебе руку.
      — Пожмешь руку?
      — И тебе, мама.
      — Что, уходишь? Уже?
      — Давай поужинаем.
      В самом деле. Признаться, их слова звучали щемяще.
      — Нет. Просто захотелось пожать вам руки.
      — Запросто.
      Отец подал руку, и я крепко ее пожал. Почувствовал ответную силу. Сам сжимать свою собственную руку я не мог.
      — Держи пять, — сказала мама.
      Маленькая рука — слегка шершавая, но при этом мягче, чем у отца.
      Я попытался запомнить это прикосновение. Его нельзя было назвать иллюзией.
      — Кстати, отец, — захотел я проверить еще одно не свое ощущение, — помнишь «цветочные карты»?
      Я вспомнил, как родители доставали их, когда приходили гости.
      — С чего это ты?
      — Они остались, мам?
      — Конечно. Правда, мы уже давно ими не играли.
      — Научите меня, а?
      Как играть, я не знал. Научит меня отец, я буду помнить правила игры и расставшись с ним, а значит, никакой он не «плод».
      — Вот так-так!.. Писатель, а не знает, как играть в карты?
      — Раньше увлекался маджаном...
      — Во что — в «кои-кои»?
      — Все равно. В «хати-хати» играют втроем.
      — А говоришь, не знаешь.
      — Только это и знаю.
      — Может, в составление цветов? — предложила мать.
      Я понятия не имел, что это такое.
      — Научите.
      Если смогут научить, значит, и отец, и мать — однозначно не я сам. Иллюзией их уже не назовешь. Они, без сомнения, настоящие.
      Мать принесла карты, отец вытащил их из коробки и начал эффектно тасовать.
      — Ну, поехали. Что карты — это месяцы, знаешь?
      — Месяцы?
      — Как ему объяснять? Он даже этого не знает. Это... Нет, не так... — Отец навалился на край подноса.
      Закачалась и чуть не упала бутылка пива, я едва успел ее схватить. Мать отодвинула поднос.
      — Та самая игра — «составление цветов», — про которую говорила мать, еще называется «дурацкие цветы». В нее могут играть даже дураки. Ну что?
      И, усевшись на татами, молодой отец со знанием дела начал увлеченно объяснять.

      Вечером следующего дня я дожидался в кафе на Сибуя продюсера. Он зашел, и, увидев меня, изменился в лице.
      Но тут же натянул улыбку. «Интересно, в чем дело, подумал я. — Неужели в сериале? »
      Начало мне удалось неплохо. Написал я его быстро, а когда перечитывал, почти ничего менять не пришлось. Получилось как-то чересчур хорошо. В такие минуты непременно что-нибудь случается.
      — Да, ты шустрый.
      Продюсер заказал молоко со льдом и вытер пот полотенцем, которое принесла официантка.
      — Я сейчас просто в хорошей форме.
      — Это хорошо.
      Не глядя на меня, он достал из легкого кожаного портфеля большой коричневый конверт.
      — Эх, забыл сказать тебе печать принести.
      — Что-что?
      Прежде чем сдавать рукопись, обычно выполняют некие формальности.
      Он достал из конверта мой с ним контракт.
      — Дело в шляпе. Кроме суммы гонорара все остальное — одной формы. Печать в трех местах. Где обведено карандашом.
      — Неужели решилось?
      — Решилось, решилось. Спонсоры все как один дали добро. Со второй недели октября — эфир. В первую — пилот. Вчера смотался на день в Осаку в одну фармацевтическую фирму, вернулся и тут же помчался к пяти в косметическую. Сегодня в десять был у автостроителей. Где это видано, чтобы продюсер всем этим занимался? Нынче как? Посылаешь кого-нибудь из коммерческого отдела, а добро дают только после того, как убедишь сам. Нет сил. Извини, что не сообщил тебе сразу, просто замотался. График напряженный — в начале сентября начнем с натурных съемок. Теперь дело за тобой.
      — Прекрасно. Просмотрю. Если что — позвоню.
      — Хорошо.
      Принесли молоко со льдом.
      Выходит, что никаких проблем пока и нет. Хотя, пожалуй, очередь до них еще дойдет.
      — Дело в том, что актриса на главную роль — в положении на третьем месяце. Кто отец — неизвестно, но она собирается рожать. Три месяца на съемки. На шестом живот будет видно. Разумеется, можно скрыть одеждой, но желательно, чтобы она не попадала в теннисные сцены. Представить себе не могу, что будут говорить о матери-одиночке. Хорошо, если это как-нибудь пойдет на пользу делу. А вдруг наоборот? Менять актеров уже проблематично, но если и делать, то сейчас. Порой такая ересь в голову взбредет, но лучше быть готовым к самому худшему Кстати, — сказал он, будто что-то вспомнив. «Вот, началось!» — подумал я. — Ничего не хочешь мне рассказать по первой серии?
      — Все рассказал, пока собирал материал.
      — Верно.
      — Сначала прочти.
      — Что, так уверен в себе?
      И все же он что-то хотел мне сказать. Плавающий взгляд — значит, что-то обдумывает.
      — Это ты ничего не хочешь мне сказать? — искривил я улыбку.
      — Что?
      — Какие-то проблемы, говорю?
      — С чего ты взял?
      — С первого взгляда по твоему лицу понял, что не без ложки дегтя.
      А точнее говоря — в тот момент, когда он, входя, посмотрел в мою сторону. Выражение его лица поменялось именно после взгляда на меня.
      — Возможно, это... — смущенно улыбнулся он.
      — Что — «ЭТО»?
      — ... излишнее беспокойство. Ты только не обижайся.
      — Ты про меня, что ли?
      — С тобой... все в порядке... в смысле здоровья?
      — Ты к чему?
      — У продюсера то и дело на спине выступает холодный пот, как бы чего не случилось.
      — Да вроде все.
      — Выходит, из-за света…
      — Цвет лица?
      — Показался нездоровым. Как бы тебе сказать? Случись что с автором сценария, мне крышка. Так что береги себя, пока не закончим работу.
      Еще какое-то время мы побалагурили, а потом расстались.
      Шагая по улицам, я пытался рассматривать себя в витринах магазинов, но цвета лица разобрать не смог. Я не ощущал себя уставшим.
      Вчера вечером, поужинав у родителей, я вернулся домой и в одиннадцать лег спать. На следующее утро с девяти взялся вычитывать первую часть сценария и управился за полтора часа.
      «Так, только не забивай себе этим голову», — подумал я. Только — как?
      Родители — из потустороннего мира. Вполне возможно, что встречи с ними отнимают жизненную силу. Сколько об этом написано книг, сколько ходит легенд...
      Когда перед выходом из дому я брился, лицо не казалось мне бледным. Ну, сошел румянец, что в этом странного?
      Да, я хотел посмотреть в зеркало, чтобы убедиться, но, по-моему, страха при этом не было. Наоборот, чувствовалось какое-то странное спокойствие. Сдается мне, чтобы появиться передо мной в таком виде, они за своими беспечностью и спокойствием должны были скрывать какую-то невообразимую жертву. Что поделать, если мне придется отплатить им за это частью своей жизненной энергии. Казалось, мне от этого станет легче на душе. От бледности на лице хотелось успокоиться. Ибо продолжайся все так же — я окажусь у них в неоплатном долгу.
      Пришел на память ресторанчик индийской кухни, куда я, бывало, заходил. Там рядом с кассой висело огромное зеркало.
      Хоть еще рано, поужинаю там и вернусь домой. Показ начнется со второй недели октября. Выходит, за август мне желательно написать еще три серии. По одной в пять дней. Ого, предстоит закатать рукава. Я ухмыльнулся. В такой ситуации каждая капля энергии на счету.
      Зеркало в индийском ресторане показало — лицо ничуть не бледное.
      — Какой ты бледный, — сказала Кей, едва зашла ко мне в десятом часу вечера.
      — Да где же?
      Фраза Кей несколько меня смутила. Вернувшись домой, я посмотрелся в зеркало еще раз. Кто ее просил об этом говорить?
      — Брось издеваться... Я сам переживаю. — Я зашел в ванную и при свете двух стоваттных лампочек еще раз посмотрел на себя. — Согласен, годы свое берут, но не настолько, чтобы об этом говорить.
      Откуда ни возьмись, рядом оказалась Кей. В зеркале мы стояли рядом и смотрели друг на друга.
      — Ну, есть под глазами мешки, но они и раньше были. Для сорокавосьмилетнего городского жителя у меня нормальный цвет лица.
      — Ну-ну, — сказала Кей. — Вчера видела тебя. Когда ты возвращался домой.
      — Я хотел посмотреть на твое окно.
      — Но было темно?
      — Подумал, еще не вернулась.
      — Я часто смотрю из окна. Стыдно признаться. Доказательство одиночества.
      — Могла бы окликнуть.
      — Испугалась.
      — Меня?
      — Ты был такой бледный.
      — Э-э, постой — да ты посмотри на мое отражение! Бледный, говоришь? Допустим, я не такой загорелый, как сёрфер. Но я всегда такой. Я ничуть не устал. И хватит обо мне беспокоиться. Перестань меня пугать.
      — Выходит, — начала Кей, и в ее глазах загорелась убежденность, — выходит, тебе просто это не видно. Неужели ты не замечаешь, как осунулся?
      — Где ты видишь? Осунулся... Сама полупрозрачная, — повысил я голос на отражение Кей в зеркале. — Чего я, по-твоему, не вижу? Смотри, вот — поднял правую руку и опустил, дотронулся до твоего плеча, левой рукой зажал нос и показал язык. Если даже видно не это, что я тогда сейчас вижу?
      — Не паясничай. — Глаза Кей стали такими серьезными, что я опешил.
      — Я не паясничаю, но и морочиться не хочу. Я сейчас полон энергии. И эта энергия требует тебя.
      Я ее поцеловал. Она немного посопротивлялась, будто хотела что-то сказать, но тут же расслабилась. Затем отстранилась и спросила:
      — Ничего не было? Странного?
      — В смысле, смешного? — прекрасно ее понимая, спросил я. Подумал, что расскажи я ей о родителях, поймет все буквально, разволнуется, посчитает их за злых духов. Мне их не хотелось терять, вовсе не нужно их изгонять никуда.
      — Так было или нет?
      — Не было. Ничего такого на ум не приходит.
      — Ведь врешь?
      — С чего ты взяла?
      — По глазам видно — ты врать не умеешь.
      — Правильно, посмотрят на тебя таким взглядом — начнешь извиняться даже за то, что не врал.
      — Не скрывай. Судя по всему, это очень серьезно. Я чувствую.
      — Я рад.
      — Не увиливай.
      — Не думал, что ты будешь так за меня волноваться.
      — А как еще? Или я неправа?
      — В смысле?
      Кей на мгновенье замялась, ее взгляд ненадолго разминулся с моим. Но глаза вновь загорелись, и она сказала:
      — Я думала, ты мой любовник.
      — Я тоже. Только...
      — Что «только»?
      — У меня так на это смотреть не получится.
      — Почему?
      — Я старше тебя на пятнадцать лет.
      — Хочешь сказать, что тридцатитрехлетняя женщина слишком для тебя молода? Обрадовал. Хотя я не идеальна. Так что можешь не скромничать. Ну что — будешь моим любовником?
      — Буду.
      — И поцелуешь меня где-нибудь в другом месте?
      Однако мы еще раз поцеловались около раковины и перешли в гостиную.
      Я хотел выбросить из головы свою бледность. Однако едва начал ласкать Кей, не притрагиваясь к ее груди, как она напряглась и сказала:
      — Не скрывай.
      — Я не скрываю.
      — Тогда ответь на один вопрос. Не хочу тебя беспокоить. Ты что, правда не видел в зеркале, как осунулся?
      — Мало кто в сорок восемь лет совсем не чувствует усталости.
      — Под глазами черные круги, щеки ввалились, — сказала Кей, глядя на меня.
      Я замолчал. Затем посмотрел на Кей.
      — Ты и сейчас такой. И в зеркале был таким же.
      Я вспомнил одно произведение, в котором здоровому человеку все вокруг говорили, что он болен. До тех пор, пока он и впрямь не заболел. Не думаю, что Кей добивается подобного. Однако я сам не видел у себя никаких кругов и впалостей. Наоборот, мне казалось, что я слегка располнел. В таком случае кто-то из нас видит ирреальность. Большинство — на стороне Кей: продюсеру я тоже показался нездоровым.
      Пока я размышлял, Кей тоже сидела не шелохнувшись. Будто под стать мне.
      Под селезенкой опять зашевелился страх.
      Если на самом деле я выгляжу не так, как в зеркале, то как мне увидеть свой истинный облик? Неужели такая дурацкая ситуация может возникнуть? Но она возникла — более того, что бы ни произошло в дальнейшем, я не могу это отрицать только из-за того, что она противоречит здравому смыслу.
      — Расскажу, — сказал я. — Расскажу, только не пойми неправильно.
      Кей молча кивнула.
      — У меня осталось только ощущение счастья. Да, возможно, я истощен. Но в сравнении с тем другим, что может подорвать мои силы, пожалуй, серьезно беспокоиться тебе не о чем. Не стану отрицать — история прямо-таки нереальная. Для меня будет наукой.
      И я начал рассказ с той ночи, когда случайно встретился в театре с отцом. По лицу Кей было видно, что она мне верит. А может, просто прятала лицо, опасаясь, что я перестану рассказывать. Но даже так я не сомневался в ее искренности.
      Хотя какие мы любовники? Были-то вместе всего несколько раз. И все же меня тронуло ее чистое желание все выяснить. Может показаться беспечным, но кажется, я влюбился.
      Я поймал себя на мысли: ведь и впрямь мною долго никто не интересовался. Нет, я не ропщу. Так же долго и меня никто не интересовал, ничего не поделаешь — люди отвечали мне взаимностью. Но к моему стыду, внимание Кей было для меня сродни глотку воды, льющемуся в ссохшееся от жажды горло.
      Почему? Ведь еще вчера я купался в восхищении и ласке отца и матери.
      Стыдно мне было перед самим собой: где-то я понимал, что это — нереальность, а вот любовь Кей — самая что ни есть действительность.
      Вернувшись прошлой ночью домой, я попробовал сыграть в игру, которой меня научил отец. Взаимоотношение карт и луны совпадало с объяснением этой игры в энциклопедии.
      И чем дальше я рассказывал Кей об Асакуса, тем больше склонялся к мысли, что отец и мать — существа нездешние.

      Пока я был женат, все, что я делал, хоть в чем-то имело отношение к жене. Даже в ту пору, когда она меня ничем не стесняла, я ощущал себя виновным перед ней. Но и какое-то время после развода я не мог избавиться от этого чувства. И вот однажды я вспомнил это ошеломляющее чувство свободы — когда сообразил, что моими делами уже давно никто не интересуется.
      На следующий день я почувствовал, как во мне снова оживает то же стеснение, что и в годы семейной жизни. Будто я собираюсь что-то сделать втайне.
      Втайне от Кей я подумывал съездить в Асакуса.
      — Обещай, — говорила мне она, — что больше ни за что не поедешь.
      Под напором ее логики возражать я не мог.
      Отец и мать — хоть и не злые и не вредные, но все же — давно мертвые существа. Появление мертвецов само по себе вполне может привести к коренному нарушению жизненного уклада, так что в этом смысле я понимал настроение Кей, пытавшейся этого не допустить.
      Но что касается родителей, я никак не мог признать, что они желают мне зла.
      — Хороши родители. Ты весь истощен. Глаза ввалились так, что люди ахают.
      Стоя на следующий день перед зеркалом, я не видел в себе никаких перемен.
      — Поверь мне, — несколько раз повторила Кей, — на тебе лица нет.
      Так бывает, я знаю: заметное постороннему глазу запустение сам человек не видит. Это поучительно, но не хотелось доверять зеркалу роль пророка.
      — Покажи, — обращался я к зеркалу, — покажи мой истинный облик.
      Но зеркало неизменно отражало лишь мою фигуру, полную жизненных сил. И мне хотелось во что бы то ни стало хотя бы один последний раз встретиться с отцом и матерью.
      В ответ на родительское «приходи опять», «да поскорее» я ответил: «Да, конечно». Ну как я мог после этого их бросить? Я представил, как они горюют в своей квартирке в Асакуса, хотя при желании могут и ко мне в гости приехать. Бросить их двоих, не попрощавшись, — прием эгоистической самозащиты. Какая разница, если я осунусь еще немного? И вообще — так ли необходимо беспокоиться за свою жизнь, брось я их двоих? Можно возразить: а Кей, а ее любовь? Так-то оно так, но я уже не могу доверять любви между мужчиной и женщиной.
      Как и родительской любви. Но родители продолжают жить только для меня. Кажется, они — существа такие беспомощные, что отвернись я, и останется им лишь исчезнуть. Можно хотя бы попрощаться.
      Поэтому вечером я предал Кей.
      Потратив большую часть дня на план второй части, я позвонил Кей, убедился, что ее дома нет, и засобирался в дорогу. Но даже так мне показалось, что она откуда-то за мной наблюдает. Как бы прогоняя из головы эту мысль, я сказал самому себе: «А не поесть ли мне чего-нибудь вкусненького?» — и вышел в коридор.
      Кей сейчас наяривает по клавишам компьютера в своей бухгалтерии продовольственной фирмы где-то на Цукидзи, и вряд ли может взять отгул специально, чтобы за мной наблюдать. К тому же я позвонил и удостоверился, что дома ее нет. Теперь можно не трястись, когда откроются двери лифта. Выйдя на улицу, можно не пытаться проскочить незамеченным под окнами. Но на самом деле я выскользнул на проспект именно в таком настроении — будто сбегал с уроков.
      На удивление, потребовалось немало душевных сил, чтобы нарушить данное Кей обещание. А это значит, я люблю ее больше, чем мне кажется. Развалившись на сиденье спешащего в Асакуса такси, я вспоминал истовые, серьезные глаза Кей и ее белую попку.
 

* * *

 
      — Отец, Хидэо, — крикнула наверху мать, едва я ступил ногой на лестницу. Поднял голову: она собиралась в магазин, весело кивнула мне и тут же скрылась из виду. Лишь ее голос слышался: — Хидэо пришел, отец.
      Я хотел было сказать, что кричать не стоит, будут ругаться соседи, — но я даже не знал, слышат ли они этот голос.
      Поднялся на второй этаж. Мать стояла перед дверью квартиры, лицо расплылось в улыбке:
      — Ну, заходи.
      — Здравствуй, — улыбнулся и я.
      — Я это... схожу пока в магазин. Отец дома.
      Разойдясь с матерью, я заглянул в комнату — отец развалился там на полу, обмахивая себя веером.
      — Ага.
      — Здравствуй.
      — Будешь? Пивка-то?
      Он шустро поднялся и распахнул холодильник.
      — Потом, за едой.
      — Да брось ты! Я с обеда лежу терплю. Мамашка бурчит, я дую сплошную воду, а от одной мысли о пивке все в животе урчит.
      Показывали школьный бейсбол. Мы сидели перед телевизором, скрестив ноги, и пили пиво.
      — С кем-нибудь играл?
      — Во что?
      — В карты.
      — Не было времени.
      — Тебе столько лет, а по-прежнему весь в делах. Постареешь, играть станет неинтересно.
      — Давай сегодня поиграем в «ойтёкабу».
      — Ладно, раз обещал. Кому скажешь — стыдоба да и только: единственный сын дожил до таких лет, а в карты не может. И красней за тебя потом.
      Затем отец преподал мне увлекательный урок шулерства: показал «зеркало», «извлечение карты», «втирание», «сброс карты», «подглядывание». Когда вернулась мать, на полу стояло уже три пустые бутылки.
      — Закажи что-нибудь с доставкой, мать.
      — Да я тут всего накупила.
      Я немного захмелел и, покраснев, улыбнулся матери. Враки все это. Ничего она не купила. Разыгрывает для меня спектакль.
      — Стой, погоди, мама. Давай, действительно, закажи что-нибудь и поиграем в «ойтёкабу».
      — В кого он такой уродился? Весь в папашку.
      — Ну и что в этом плохого? На то он и родной сын, — сказал отец.
      — Точно, закажем угря. Я угощаю. Не переживайте, зарабатываю достаточно.
      — Тогда я схожу.
      — Только не туда, — сказал отец. — Лучше в тот, что напротив «Кацумаса».
      — Точно, зачем нам унагидон ? Если заказывать, то жареную печеночку, да самого угря и на вертеле, к нему супчику, ну, и рис, — подражая отцу, попробовал капризно сказать я.
      Мать лишь весело заметила:
      — Помечтайте там, на пару, — и замолчала. Заказав еду, она вернулась, и мы принялись играть в карты. Они оба играли быстро и умело.
      — Чего копаешься, ну, скоро ты? Может, лучше составишь? Чего шепчешь, говори громче, нужно тебе или нет... — Они разошлись не на шутку, забыв, с кем играют. Я поражался: мать беззаботно и вместе с тем уверенно пользовалась карточным жаргоном. Вся такая ладная, энергичная женщина.
      Отец ел угря и проникновенно говорил:
      — Были б мы живы, разве бы так жили. Да-а, ничего не поделаешь...
      — Да и не годится учить картам двенадцатилетнего мальчика, — вторила ему мать.
      — Только, как бы это сказать, цель человеческой жизни, моего бытия...
      — Мудреные ты слова говоришь.
      — Помолчи! Можно подумать, я не читал этих ученых книжек. Я далек от этого, но пока еще разбираюсь, что хорошо, а что — плохо.
      — Тогда говори нормально, как обычно.
      — Я же так, чтобы ему было понятнее. Передо мной каждый день проходит масса народа. Не буду я говорить — не будет и работы. Мастера сусей тем и отличаются от поваров «хранцусской» кухни. Это у тех главное, чтобы вкусно было — бродят по кухне важные, как гуси. А тут каждый день на глазах у клиента — в каком-то смысле как главный актер: и исполнитель тебе, и повар, и вместе с тем продавец, иначе кто ж будет за тебя торговать. Думаешь, можно так работать без отдыха? Нервы-то на пределе.
      — Что, правда?
      — Видишь, жены они все такие. Только и могут фыркать.
      В разговоре со мной они не выбирали выражений. И вместе с тем было заметно — они от всей души радовались тому, что я с ними. Прямо-таки веселились. И я не смог им сказать, что больше сюда не приду. Мы вместе опять вышли на Международную улицу, и они опять посадили меня в такси в хорошем расположении духа.
      — Приходи опять.
      — Мы ждем.

      В такси по дороге домой я думал о тактичности родителей. Похоже, они говорили все, что хотели, но при этом ни разу не попытались напроситься ко мне в гости. Мне это казалось грустным, а с другой стороны, терзала совесть — я и сам их не приглашал. Вместе с тем, существовала некая граница между реальностью и ирреальностью, мы втроем интуитивно догадывались об этом, и старались эту границу не пересекать.
      Затем я вспомнил о сыне — о Сигэки.
      Слово «вспомнил» может показаться кощунственным. Сын с самого развода чурался меня, воротил лицо, во всем принимал сторону матери. Как я ни пытался с ним заговорить, ответа не добился. При этом он нарочито весело болтал с матерью. После развода Сигэки остался жить с ней, но это ладно.
      Мне порой казалось: если предположить, что привязанность девятнадцатилетнего парня к матери есть результат внутреннего протеста против отца, мне лучше примириться и больше не пытаться оправдать себя в его глазах.
      Ненавидит отца, бережет мать... тоже неплохо. Я попытался забыть сына.
      Но сейчас Сигэки уже знает об отношениях между матерью и Мамией.
      Возможно, это и не свойственно для второкурсника, но и ему иногда требуется отцовская любовь. Приезжая сюда, я, например, утопаю в родительской любви и уверен, что должен вернуть то же самое сыну.
      — Простите, я передумал, поезжайте в Акасака. — И я назвал таксисту гостиницу.
      На сегодня избавлю себя от необходимости врать Кей, а заодно встречусь завтра в гостинице с Сигэки, пообедаем вместе, дам ему больше, чем обычно, карманных денег.
      Хотя уверенности в том, как сын отреагирует на своевольную выходку отца, у меня не было.
      — Квартира Имамура, — раздался на другом конце провода голос бывшей жены. Вернула себе девичью фамилию.
      — Это я.
      Повисла короткая пауза.
      — Сигэки, ты? — спросила Аяко.
      — Да нет же, я.
      — Ах, ты... — Голос стал ехидным. — То-то я думаю, кто еще может сказать «это я».
      — А как мне прикажешь называться? — усмехнулся я в свою очередь. После развода я звонил впервые.
      — Только голосами и похожи, так, что не отличишь.
      — Извини.
      Я настраивался услышать колкости, но сквозило напряжение, и разговор явно не клеился.
      — Что, его нет?
      — Он сейчас в Штатах. Его друг уехал на год на стажировку в Аризону, вот он и решил слетать к нему на каникулы.
      — В Аризоне, кажется, жарко.
      — Ничего, молодой.
      — Выдворила?
      — В каком смысле?
      — Уже знает... про него?
      — Про кого него?
      — Про Мамию.
      — Ребенку об этом говорить пока рано.
      — Встречаетесь?
      — Я не обязана.
      — Что не обязана?
      — Отвечать тебе.
      — Точно, не обязана. Но хоть поздороваться с тобой можно? Мы с ним долго работали вместе, теперь все кончено.
      — А что вам мешает? Личная жизнь тут ни при чем.
      — Так, да не так.
      — Ах, вот ты о чем. Ты же сам хотел развода. Надеюсь, не будешь ревновать меня к Мамии.
      — Вот еще.
      — Тогда в чем дело? С какой стати ты вмешиваешься?
      — Резонно. Вот только с ним непросто иметь дело, верно?
      — Верно. Но я, кажется, не занимаюсь прелюбодеянием. Что тебя так беспокоит? Развелась, и теперь могу делать, что захочу.
      — Или делала еще до развода?
      — Ты что такое говоришь?
      — Не слишком ли рано? Еще и месяца не прошло, а уже того...
      — Ну что ты за человек, а? Если хочешь знать, я все это время ничего к тебе не испытывала. Был бы любимый человек, все получится хоть сразу после развода.
      — Неужели сойдетесь?
      — Я же говорила, что не обязана тебе отвечать.
      — Сигэки — и мой сын тоже. Уж переживать, как это на нем отразится, мне никто не запретит.
      — Ловко ты впутываешь ребенка. А сам хоть бы капельку о нем побеспокоился.
      — Я позвонил, потому что хотел с ним встретиться.
      — Ну ты и мерзавец. Я кладу трубку. Больше не хочу с тобой говорить.
      Раздались гудки.
      Если удалось сбежать от такого мерзавца, могла бы хоть спасибо сказать. Не брось она трубку, я б не вытерпел и сказал: верни хоть часть тех денег, что у меня оттяпала. Пожалуй, она права — действительно я мерзавец. Так и выходит. Поговоришь с ней — так и выходит. Да и она мегера, стоит лишь с ней заговорить. И все так неожиданно.
      Из окна одноместного номера на девятом этаже виднелись огни другой высотной гостиницы и поток машин на улице Аояма.
      Встреча не удалась, но Сигэки тут не виноват. Однако всматриваясь в беспрерывный поток фар, я осознал, что отчаяние — мое привычное состояние, когда дело доходит до сына. Оно преследовало меня еще с тех пор, как он пошел в среднюю школу . Пожалуй, мои отцовские чувства и надежды были направлены совсем не в ту сторону.
      И в отчаянии этом по большей части Сигэки не виноват. Детское «я» формируется не только с удобной взрослым стороны. Это я понимал, но все равно злился, если он меня игнорировал или противился по пустякам.
      Но как бы я ни злился, результата, который меня бы устраивал, я не добивался. Только расстраивался, а когда он перешел в старшие классы, просто смирился. С тех пор при каждой встрече с Сигэки я готовил себя к очередному легкому разочарованию. И наоборот, предлагая, скажем, вместе выпить кофе, я приходил в замешательство, слыша в ответ простодушное «угу».
      Конечно, виноват в этом только родитель. Я — такой же плохой отец, как и муж. Все плохо. Сам я так не считал, но за разглядыванием ночных огней, очернив себя с ног и до головы, мне стало легче.
 

* * *

 
      Утром, в начале одиннадцатого, я уходил из гостиницы.
      Оплатив счет, я уже направлялся к дверям, когда увидел входящего Мамию.
      Менять направление внезапно было бы странно. Я остановился в отдалении и смотрел, как он проходит в автоматическую дверь. А сам при этом думал: хорошо, если он меня не заметит.
      Мамия вошел, коротко окинул взглядом холл и направился было в кафе, но вдруг ошеломленно оглянулся на меня.
      Я улыбнулся и кивнул. Вспомнил прошлое, и на душе стало хорошо. Даже подумал: «Аяко права — личная жизнь тут ни при чем».
      — А-а, — приоткрыл рот Мамия, и как обернулся, так и замер.
      Такой взгляд, будто увидел перед собой пришельца. С чего бы? Но стоило мне приблизиться, как ужас на его лице сменился улыбкой и он поздоровался.
      — Ты чего... в такую рань?
      Для телевизионщиков десять утра — очень рано.
      — Меня ждут. — Мамия повел глазами на кафе.
      Там какой-то человек вдруг поднял руку. Ба, да это мой лучше оплачиваемый коллега.
      Мамия тоже махнул ему рукой. Я слегка поклонился. Он показал жестом: мол, не торопитесь, — и опустился на стул.
      Но в таком месте говорить нам было не о чем. Не будь встреча случайной, всегда бы нашлась дежурная фраза, но легкомысленным «А что, если нам вместе...» сейчас не отделаешься.
      — Что с тобой? — спросил Мамия.
      — Ничего. Вот, переночевал в гостинице.
      — В смысле, с телом... Так резко...
      — С телом?
      — Мы же вот только с тобой виделись. Так сильно похудел.
      — Что, заметно?
      — Если честно, то на удивление...
      — Осунулся?
      — Не то чтобы очень. Что с тобой?
      — Да, одна нелепость.
      — Это ты зря.
      — Когда один, тормоза не держат.
      — Ходил к врачу?
      — Нет. У меня нигде не болит. Я смотрелся в зеркало и не заметил ничего такого.
      — Сходи обязательно.
      — Да ты не пугай меня так.
      — Сходи-сходи, эта худоба неспроста.
      — Ладно, схожу. Ну, пока... — Я изобразил рукой некий жест и направился к выходу.
      — Ты куда?
      — Домой.
      Я повернулся спиной к открывшему было рот Мамии и вышел на улицу.
      Как и предполагал — после вчерашней встречи с родителями окружающим я казался еще более худым.
      Я подошел к стоянке такси.
      При этом поймал себя на мысли: «Что поделаешь, если я, так и не осознав этого, однажды умру».
      У человека, повстречавшего своих мертвых родителей, особого выбора нет.
      Дом, словно сопротивляясь потоку окутавших его выхлопных газов и реву моторов, по-прежнему доносившихся с восьмой кольцевой дороги, стоял с наглухо закрытыми окнами.
      Окно Кей не отличалось от прочих. Оно лишь отражало раскаленные лучи полуденного солнца и ничем не выдавало человеческого присутствия.
      Открыв замок, я надавил на толстое стекло внутренней двери и вошел в холл.
      В мрачном углу громоздились семь-восемь новых коробок одинаковой формы, а рядом стоял, будто охраняя их, высокий парень. Я окинул его взглядом, но он, похоже, витал в облаках и никак не отреагировал.
      Я вошел в открытые двери лифта. Нажал кнопку седьмого этажа. Пока двери закрывались, я еще раз взглянул на того парня. Теперь он смотрел на меня со странным блеском в глазах. Когда наши взгляды встретились, он тут же отвернулся, но я понял, что это — от любопытства. Видимо, я настолько исхудал, что привлекаю к себе внимание. Вот только почему я сам это не вижу? Выходит, таков замысел отца и матери?
      Вдруг лифт остановился. Для седьмого еще рано. Поднял глаза на табло — третий. Кей. Открылась дверь. Действительно, она.
      — О! — вырвалось у меня. — Сегодня у тебя что — выходной?
      Она молча смотрела на меня. Одета в длинное платье до пят, белое, без рукавов, чем-то похожее на неглиже. Но внутрь Кей не вошла.
      Я нажал на кнопку открытия дверей и улыбнулся:
      — Ну, ты как?
      По ее серьезному лицу проскользнуло такое выражение, будто она видит нечто жалкое.
      — Где ты был? — неподвижно спросила она.
      — Поработал в гостинице. Хотел немного сменить обстановку.
      — Опять врешь, — сказала она низким, но сильным голосом.
      Не спуская с меня глаз, вошла в лифт. Приблизилась ко мне так, будто собиралась поцеловать.
      — Опять врешь, — проворчала она.
      Приторно запахло духами. Двери лифта закрылись.
      — Впервые, да? — тоже не сводя с Кей глаз, мягко спросил я и прижал ее к себе. Кей напряглась. — Этот запах духов впервые, верно?
      — Я смотрела в окно. Все это время смотрела в окно. Наконец ты вернулся.
      Кей говорила медленно, словно читала книгу. Похоже, сердилась.
      — На работу не пошла?
      Прежде чем она успела ответить, двери лифта разъехались.
      Кей вышла первой и зашагала по коридору седьмого этажа.
      Я достал из кармана ключ. Подойдя к двери, она шагнула в сторону, вытянулась и глянула сверху вниз, словно присматривалась, что я сейчас буду делать.
      Я отпер замок.
      — Так, я вхожу первым. Распахиваем шторы. Включаем кондиционер. Ну и жара... целыми днями.
      По выражению лица Кей можно было предположить, как сильно я осунулся. Но строить из себя обессилевшего не стоило. Нарочно произнося слова громко и глуповато, я включил кондиционер и распахнул шторы. Стальная дверь с металлическим грохотом захлопнулась.
      — Обед... уже. Может, поедим холодной лапши? Я купил сразу ящик сублимированной. Ветчина, огурцы и яйца есть.
      Распространяясь о еде, я встал на стул, как на подставку, и регулировал жалюзи кондиционера. Вдруг Кей приблизилась, коснулась моих ног и обняла меня снизу за талию.
      — Зачем ты ездил? Зачем нарушил обещание? — спросила она, как бы упрекая меня.
      Я колебался, подыскивая нужные слова, но врать не хотелось.
      — Хотел попрощаться. Не мог же я так просто вдруг перестать к ним ездить.
      — Ну и как, попрощался?
      Я улыбнулся с высоты стула.
      — Отпусти, я сойду вниз.
      Но она не отпускала.
      — Простился?
      — Ты как моя мать.
      — Не увиливай. Ты сказал, что больше не сможешь приезжать?
      — Не смог.
      — Что?
      — Ни отец, ни мать ничего такого не делают. Ровным счетом ничего такого, из-за чего сын бы мог им сказать: мы больше не увидимся.
      Кей отстранилась.
      — Спускайся.
      — Не мог сказать, и все тут.
      Я слез.
      — Иди за мной, — сильным взглядом поманила меня Кей.
      — Куда?
      Кей нетерпеливо приблизилась ко мне, схватила за правую руку и махом потянула, словно за канат, к ванной. Открыла дверь, включила свет. Мы опять стояли рядом перед зеркалом.
      — Видно?
      — Видно.
      — Что видно?
      Мое отражение в зеркале не вызывало беспокойства.
      — Я бодр. И выгляжу вполне неплохо.
      — Помогите! — вдруг схватила меня за шею Кей. — Спасите. Спасите этого человека! Прошу вас. Спасите!
      Зачем было просить о помощи для меня? Пожалуй, Кей — тоже атеистка. Однако взывает же к кому-то. Чтобы меня спасли. Чему-то молится. Я не знал, как отреагировать. Меня удивило, что есть люди, которые могут так молиться за других.
      — Прошу, — говорила Кей мне в самое ухо, — сделай что-нибудь, ну, сделай же что-нибудь.
      И плакала — и молилась, вся в слезах.
      Вдруг я почувствовал, как во мне снова пробудилась любовь к ней. Я крепко ее обнял.
      — Спасибо тебе, — сказал я.
      Кей не ответила — только пуще прежнего взывала к кому-то о помощи.
      — Спасите этого человека. Прошу.
      Она ухватилась за меня и не отлипала.
      И вдруг я почувствовал, что меня стремительно одолевает усталость. Кей показалась такой тяжелой, что я не мог устоять на ногах.
      — Извини... — Я пошатнулся. — Я как-то внезапно очень сильно устал...
      Ноги ослабли так, что я не мог больше обнимать Кей. Словно подкошенный, я рухнул на пол ванной. Дыхание сперло.
      — Что с тобой? — тут же спросила Кей.
      — Не знаю... Какая-то жуткая усталость навалилась.
      — Посмотри в зеркало.
      «О чем ты?» — мелькнуло у меня в голове. Было тяжко даже голову приподнять.
      — Может, и тебе видно будет. Ну — посмотри в зеркало.
      Что там должно быть видно? Я даже глаз толком открыть не мог. Очень хотелось лечь и не вставать.
      — Смотри в зеркало.
      Кей схватила меня за руку и попыталась поднять.
      — Бесполезно.
      — Смотри в зеркало!
      С большим трудом, но я попытался поднять голову. Кей что было сил тянула меня обеими руками, чтобы я мог увидеть свое отражение.
      Я приподнялся и сквозь пелену усталости посмотрел в зеркало. Оттуда на меня смотрел старик. Я вздрогнул от испуга. Это был я.
      Глаза впали, щеки ввалились. Вернее даже не я, а какой-то бледно-сизый призрак.
      — А-а-а, — застонал я. Но голос был тонким, и получилось нечто вроде тяжкого вздоха. — А-а-ах!..
      Ползком я выбрался из ванной и лег на пол в гостиной. На большее сил уже не осталось.
      Кей, словно пытаясь меня защитить, улеглась рядом. Я закрыл глаза и ощутил легкую дрожь. Страх отдавался спазмами в желудке. Мысль о смерти в угоду родителям улетучилась. Взывая к всевышнему, в душе я повторял: «Наму амида буцу, наму амида буду, наму амида буцу» .

      Слабость отступила примерно через час.
      Вернулись силы. Совсем недавно я не мог даже приподняться, а теперь невероятная энергия заструилась к самым кончикам пальцев.
      Я открыл глаза, присмотрелся к рукам. От бледных и костлявых палочек, лишенных плоти, не осталось и следа — я видел свои привычные руки. Била ключом сила, не давая мне спокойно сидеть на месте.
      Я медленно поднялся.
      — Как ты себя чувствуешь? — с тревогой в голосе спросила Кей.
      — Странно. Я опять в полном порядке. Что, лицо по-прежнему ужасное?
      Кей кивнула.
      — Сам я уже этого не ощущаю. Хочется бегать.
      В глазах Кей застыл ужас. И было от чего. Я похож на призрак, и при этом хочу бегать. Без сомнения, меня поддерживает какая-то сила — видимо, из мира отца и матери.
      — Что же нам делать? — Кей смотрела на меня с мольбой.
      — Если тебе не страшно, побудь со мной.
      — Брось нести чепуху.
      — Угу.
      Она была права. Я стеснялся человека, который меня обнимал, молился, лежал рядом со мной на полу. Однако я помнил, как в зеркале отражались моя бледность, мое истощенное лицо — и с восхищением понимал, чего ей стоит без отвращения быть рядом, обнимать меня. Мужчину на пятнадцать лет себя старше. Будь я на месте Кей, наверняка бы выскочил отсюда с истошным воплем. Другое дело, если бы нас связывали долгие годы совместной жизни. А тут — знакомы без году неделя, но как же она беспокоится обо мне. От всей души. Такое ощущение, будто меня переспорили. Я был слишком плохого мнения о людях. И о женщинах в том числе.
      — Спасибо, — сказал я. Однако на Кей не смотрел. По правде говоря, я должен был сейчас ей улыбнуться и в следующий миг заключить в объятия, но если я с таким лицом буду еще и улыбаться, пожалуй, ей станет еще противнее.
      — Что-то есть хочется...
      — Сейчас что-нибудь приготовлю.
      Кей поднялась и пошла на кухню.
      Я был полон сил настолько, что готовкой хотел заняться сам, но решил, что к подруге сейчас лучше не приближаться.
      Пообедав, мы пили кофе. Пробило два часа. Все это время мы вели самые разные беседы.
      Кей считала, что жизнь сценариста должна проходить интересней. Есть и такие, отвечал я, но в целом писательство требует одиночества. У американца Пола Теру есть один рассказ о лондонских коллегах: при всей их кажущейся светскости каждый из них по отдельности настолько одинок — до комизма. Я не насмехаюсь над одиночеством, к тому же мне совсем не в тягость быть одному.
      — Правда? — спросила Кей.
      — Но я хочу, чтобы ты была рядом. Я тебе этим так обязан.
      Да, так и есть. Хотя на самом деле не такой я и стойкий перед одиночеством. Избавился от пут семьи, мечтал, чтобы меня оставили в покое, а, расставшись, только ослаб. Я не отдавал себе в этом отчета, но, возможно, это мое одиночество подняло отца и мать из могилы.
      Когда разговор коснулся родителей, кофейные чашки уже были пусты.
      Кей умолкла.
      Я тоже. Все это время размышлял, как мне быть. Говорил на другие темы, а сам пытался найти выход из тупика.
      На дороге раздался долгий визг тормозов — будто кто-то пронзительно завопил. Я поднял глаза, ожидая неминуемого столкновения. Повернула голову и Кей.
      Но до удара дело не дошло, и вновь привычно зашуршали шины.
      — Сегодня вечером...
      — Что?
      — ... хочу съездить еще раз.
      — Ты умрешь.
      — Так или иначе.
      — Думаешь?
      — Ты видишь, что эта рука исхудала, а я этого не вижу. Думаешь, если я перестану ездить, на этом все закончится?
      — Повремени, а? Ты ослаб. Продолжайся так, тебе — конец.
      — Нет, не годится. Иначе отец с матерью не смогут спокойно вернуться в тот мир. Мне так кажется. Я не хочу вот так их бросить. Они — хорошие.
      — И сделали из тебя мумию.
      — Думаю, не по своей воле. Контакты с миром иным требуют этого. Скорее всего, родители даже не догадываются о моем истощении. Им, как и мне, ничего не видно. Точно. Так и есть. Иначе бы они начали беспокоиться.
      — Какой ты добренький.
      Но это была не похвала. В словах Кей сквозила усмешка.
      — Мягко стелешь.
      — Что?
      — Я серьезно думаю о нашей совместной жизни и дальше, поэтому хочется начистоту.
      — Умрешь, и не будет у тебя ничего дальше.
      — Ну не обращаться же мне, в самом деле, в полицию.
      — Можешь обратиться в храм или к священнику.
      — Я не хочу откупаться от родителей.
      — В какие дебри тебя несет? Отцы и дети — это совсем другое.
      — Не виделся с двенадцати лет. Отсюда вся нежность.
      — Подожди только день. Я посоветуюсь.
      — С кем?
      — С кем-нибудь. Хотя бы и в церкви. Ладно? Я быстро.
      — Понятно.
      — Что?
      — Если я расскажу отцу и матери, они все поймут.
      — Тебе так только кажется. Или рискнешь жизнью?
      — Все будет в порядке. Я вернусь. Около десяти-одиннадцати.
      Кей встала.
      — Побудь здесь до четырех.
      — Не хочу.
      — Тогда хотя бы до полчетвертого.
      Я обрадовался замыслу Кей.
      — Непременно дождись! До полчетвертого!
      Кей ринулась к двери.
      — Непременно, непременно будь здесь.
      Открылась и закрылась тяжелая дверь.
      Для Кей мои родители — лишь ненавистные мстительные духи. Как жаль, что она о них так думает. Тем более — кто о них позаботится, если не я.
      Я подошел к окну. Кей вот-вот должна выйти из дома. Может, еще дожидается лифта. Или двери только что открылись на седьмом этаже. Вот она зашла в кабину, двери закрылись. Спускается. Она вылетела из холла быстрее, чем я предполагал. Побежала по тротуару в чем была — в белой ночнушке с длинными рукавами и в сандалиях. В моих глазах отпечаталась тонкая линия ее плеча.
      Неужели этот взгляд станет последним? Я медленно направился к двери.

      — И вчера пришел, и сегодня. Ну как тут не радоваться? — встретил меня с улыбкой на лице отец. Обнажив торс, он вытирал с себя на кухне пот.
      — Куда это годится? Брать пример с отца — бросать работу... — Мать разбирала в шкафу вещи.
      — Купил пол-арбуза. Целый — много. — Я поставил пакет с арбузом на пол в кухне.
      — Живо его в холодильник.
      — Он уже охлажденный, — разуваясь, сказал я. — Их продают из холодильника.
      — Тогда сразу и поедим. — Мать встала и пошла на кухню.
      — Тогда сразу и нужно есть, — тут же за ней повторил отец, продевая руку в рукав халата. И направляясь в комнату: — Арбуз — это хорошо!
      — Жарко. Глядишь, вся шея сплошь покроется потницей. — Мать мыла руки.
      — Эй, ты чего там делаешь? Снимай рубашку, снимай! — закричал мне отец.
      Я подошел к нему:
      — Может, сегодня где-нибудь поужинаем?
      — Где-нибудь — это где? — переспросила мать.
      — Мы вместе ни разу не ходили поесть сукияки1.
      — В те годы это, конечно, было того... — Отец регулировал угол поворота вентилятора.
      — Ничего, если я сегодня вас угощу?
      — Ужинать не дома? — В голосе матери почувствовалось напряжение. Я уже собрался было отменить приглашение:
      — Что, здесь лучше?
      — Ничего подобного, — возразил отец.
      — Так ведь... — выпрямилась мать на кухне.
      Мы уже выходили на улицу играть в кэтч-бол, и я посчитал, что родителям ничего не стоит прогуляться до ресторана сукияки где-нибудь в районе ворот Каминаримон . Однако для них это было равносильно преодолению какого-нибудь горного хребта.
      — Ну и ладно. Просто я подумал...
      Если уж и прощаться, только не в этой квартире. Мне казалось, что это проще сделать, например, за столом в ресторане сукияки, где много посетителей и официанток. Но усугублять страдания родителей при этом не хотелось.
      — Сейчас вообще-то не сезон для сукияки. Что мы, здесь не найдем, чего поесть?
      — И то правда. Так и сделаем. Я раньше думал, как хорошо всей семье собраться за одним столом, поставить варить кастрюльку...
      — Нет прохлады — нету и кастрюльки.
      — Ничего страшного. Извините, если я наговорил лишнего.
      — Куда ты встаешь? А кто арбуз будет резать?
      Отец заворчал на мать. Как гром средь ясного неба. И я понял, насколько хрупок наш общий с ними мир.
      Нет, сегодня я не смогу это сказать. Иначе я их сражу наповал.
      — Почему-то опять сюда потянуло.
      — Ну и хорошо. Приезжай, когда захочешь.
      — Ага.
      — Сыграем? В карты?
      — После арбуза.
      Даже сейчас казалось: скажи я им о разлуке — перевоплотятся в монстров и нападут на меня со зверской силой. И если для меня здесь был только страх, для отца и матери это означало беду: ведь перевоплотились бы они отнюдь не по своему желанию.
      Мы ели арбуз, играли в карты.
      Мать очень шустро сбрасывала все, что было у нее на руках, и раз за разом легко выигрывала.
      Пробило четыре часа, затем пять.
      В какой-то момент я хотел прервать игру, но не смог — так весело они развлекались. В комнату прокрались вечерние сумерки.
      И вдруг мне стало очень страшно. Если и говорить, то до наступления темноты. Стемнеет, и я тогда уж точно ни на что не решусь. Но вернуться сегодня, ничего не сказав, я тоже не могу.
      — Пора включить свет. Который там час? — поднялся отец.
      — Седьмой, — ответила мать. Зажглась лампа. Догорала за окном заря.
      — Мне нужно сходить в магазин.
      — Нашла когда ходить. Хватит того, что вчера купила.
      — Так я все сготовила на обед. Осталось только натто .
      — Ну и чем ты собираешься кормить Хидэо?
      — Отец, — сказал я. — Мама...
      — Что?
      — Ладно, попейте пока пиво. Сейчас мигом что-нибудь придумаю.
      — У меня есть к вам один разговор.
      — Разговор?
      — Что за разговор?
      — Ничего, если я прямо сейчас?
      — Ничего хорошего. Выкладывай. Я сел прямо и низко поклонился.
      — Ты чего? — сказала мать.
      — Брось кривляться. — Отец присел опять.
      — Мы больше с вами не увидимся.
      — Почему?
      — Что случилось? — печально вскрикнули они в один голос, словно услышали что-то нелепое и несправедливое. Выходит, они не знают ничего о моем истощении.
      — Мне очень приятно у вас бывать. И вы даже представить себе не можете, как я рад нашей встрече. Я хотел бы вас навещать, пусть даже и умру...
      — Умрешь?
      — С какой стати, сынок?
      И я рассказал родителям о предостережениях продюсера и Мамии, о том, как накануне увидел в зеркале свой истинный, до ужаса истощенный облик.
      Умолчал я только об отношениях с Кей. Кое-что я вынужден был приукрасить, но так было даже лучше. Родители тут ни при чем, однако некие силы потустороннего мира воздадут по заслугам тому, кто пытается меня с ними разлучить. Я не был уверен, стоило об этом говорить или нет, но у родителей был такой вид, словно их обманули.
      Закончив рассказ, я еще раз поклонился им, едва не касаясь лбом пола.
      Родители молчали.
      На подушке валялись разбросанные карты.
      Я не мог поднять на родителей взгляд. Опять возникло предчувствие: взгляну я на них, а передо мною — жуткие монстры. Я вздрогнул.
      — Вот как... — тихо произнес отец.
      — Да уж... — Голос матери сделался грустным. — Я так и знала, что долго это не продлится.
      Но даже теперь мне хотелось исчезнуть, не поднимая головы.
      — Делать нечего, — сказал отец.
      — Да. Недолго это длилось, но ты даже не представляешь, как мы счастливы: столько теперь будет воспоминаний...
      — Ну что, пошли?
      — Куда? — Я невольно взглянул на отца.
      — Куда-куда... Есть сукияки. В такую жару да в прохладе... вот поедим-то.
      — Что, серьезно?
      — Разумеется, серьезно, — заплакала мать. — Ведь расстаемся. Куда уж серьезней.
      В вечерних сумерках мы втроем шли к воротам Каминаримон. На перекрестке Международной улицы был ресторан. У входа на маленьком вертеле жарили печень угря.
      — Может, съедим по одной? — остановился отец.
      И тут я понял, что от самого дома мы шли молча.
      — Хорошая мысль, — оживился я. — Три штуки, пожалуйста.
      — Перед сукияки? — возмущенно сказала мать. В ее голосе по-прежнему слышались слезы.
      — Чего скупиться? Вон ему нужно отъедаться. Неужто неясно?
      — Это вкусно, мама.
      Я передал ей один вертел.
      — Спасибо.
      На ходу ели мы печень угря. Разговор опять оборвался.
      Чтобы как-то разрядить ситуацию, отец остановился опять:
      — Кстати...
      — Что? — Я попытался сделать лицо повеселее.
      — Там пирожки продают. Купи один пакет.
      — Хорошо, идите вперед. Я догоню. Вернувшись назад, я купил пакет пирожков, выпеченных в форме божков .
      Дожидаясь сдачи, оглянулся — они так и не сдвинулись с места. Ждут. Будто вернулся в детство — делаю покупку под надзором родителей.
      Все верно. После расставания со мной у родителей больше не будет Асакуса. Выходит, и я сегодня с ней прощаюсь. А отец просто хочет прикоснуться к воспоминаниям. Я подбежал к родителям и крикнул:
      — Отец, может, тогда и сэмбэй [Сэмбэй (яп.) — тонкое сухое печенье их рисовой муки], что на углу ресторанчика суси.
      — Давай.
      — Я быстро — подождите, ладно, мам? Однако там все уже распродали.
      — Ну почему именно сейчас? — вырвалось у меня. Я побежал обратно. В людском потоке родители смотрелись неказисто.
      — Представляете, все продали. — Несмотря на свой возраст, я произнес эту фразу, будто школьник.
      — Ничего не поделаешь, — словно опомнившись, буркнул отец.
      Мать просто смотрела на меня.
      — Тогда пройдем по торговому ряду [Торговый квартал Накамисэ в районе Асакуса — самый старый в Японии торговый квартал, основанный в конце XVII — начале XVIII веков]. Помолимся в храме, потом пойдем ужинать.
      — Было бы неплохо, — с досадой в голосе проговорил отец. — Да только ничего не выйдет. Нам туда ходу нет.
      — А я хотел помолиться богине Каннон...
      Мать всплакнула. Она ссутулилась, и уже ничем не походила на бодрую картежницу.
      Я буквально проглотил чуть не сорвавшуюся с языка фразу: «Все, больше никаких, никаких расставаний. Приеду опять, мама... »
      — Ну что, пошли? — сказал отец.
      — Говоришь, сукияки? Ну так поедим, шиканем.
      — Прошу! — встретил нас у входа гулким голосом семидесятилетний старик.
      — Нас трое.
      — Вас трое. Пожалста.
      Подбежал толстоватый и светлолицый метрдотель лет сорока-пятидесяти.
      — Добро пожаловать. Будьте любезны, сюда.
      Большой зал разделяли несколько низких перегородок, за каждой — столик со встроенной газовой горелкой. Виднелись свободные места. На четырех столах из кастрюль поднимался пар.
      «Хорошо, что народу немного», — подумал я. Будь теперь зима, перепившие соседи наверняка бы падали, снося оградки в переполненном зале. Но летом здесь душно даже при работающем кондиционере.
      Отец с матерью уселись за столик спиной к стене, я расположился напротив. Заказали пиво и три самых лучших комплекса.
      — Позже закажем еще мяса и овощей.
      — Заказывайте, не стесняйтесь. А пока — пиво.
      На лбу вставшей с колен официантки выступил пот.
      — Вряд ли мы закажем что-либо еще, — уныло сказала мать.
      — Брось, чего стесняться.
      Отец как воды в рот набрал.
      — Да мы столько не съедим... — начала было мать.
      — Тебя никто и не просит. Вот он после каждой встречи с нами продолжает тощать. По нему, правда, не заметно. Но он устал.
      — Я и сама знаю.
      — Тогда не мешай человеку набираться сил.
      — Я не для себя, а для вас.
      — Ты это... брось прикидываться бодряком. Слышишь? На людях об этом не скажешь, но мертвецам без толку есть мясо. Мы вон давеча уже подкрепились.
      — Но ведь вкусно, правда?
      — Так-то оно так.
      — Тогда поедим досыта.
      — Кто нас еще так угостит, кроме тебя? Ладно, приступим.
      Принесли пиво.
      — Хозяюшка, — сказал отец, — на кого мы похожи?
      — На мужа и жену?
      — Это правильно. Мы на пару — да. А вот с ним? С ним как мы смотримся?
      — Знакомые?
      — Что значит — знакомые?
      — В смысле, вы — повар или в этом роде.
      — Ясное дело.
      — Но сегодня вас пригласил знакомый.
      — Верно.
      Официантка, улыбаясь, удалилась.
      — В такую минуту... подтрунивать над женщиной, — грустно промолвила мать.
      — Да ты на себя посмотри! Человек, понимаешь, пытается всех развеселить, а ты лишь только палки в колеса...
      — Ах ты бесстыжий!
      — Мама, перестань, — сказал я. — Я не пытаюсь всех развеселить через силу, но каково отцу, понимаю. Давайте выпьем.
      Я налил отцу и матери пива.
      — Еще бы — кто признает в нас родителей и сына? — с грустной усмешкой сказал отец. — Да, всякое в этой жизни бывает.
      И подлил мне пива. Обычное «кампай» в этой ситуации могло расстроить мать, поэтому я только сказал «ну, давайте», и мы втроем выпили.
      Опять пришла официантка, поставила кастрюлю, полила маслом и начала готовить сукияки.
      — Хозяюшка, этот малый... — начал отец.
      — Вот как, его так и звать — «малый»?
      — Да ну.
      — Ладно, какая разница, — встрял я. — Может, мне нравится, когда меня так зовут.
      — В двенадцать остался без родителей.
      — Что, правда?
      — Нелегко пришлось. Но выдюжил. Выдюжил. Молодец.
      — И что, остались совсем одни? — посмотрела на меня официантка.
      — Да нет. Был дед, дядька с теткой присматривали.
      — Выходит, почти один. Старался, как мог. Сегодня пришли сюда, а он и говорит: ешь мяса вволю. Выбился в люди.
      — Никак уже захмелели? — удивилась официантка.
      — И пусть, — весело подала голос мать. Я удивленно посмотрел на нее, а она официантке: — Дальше я сама. Закончится, попросим еще.
      Официантка привычно извинилась и ушла, сказав напоследок, что «две официантки уехали на праздник «обон» — и с концами».
      Поведя в ее сторону подбородком, отец сказал:
      — Дай ей одну бумажку. В смысле — чаевые.
      — Хорошо.
      — Нынче так не принято.
      — Ну почему? Разгорячившиеся мужики завсегда оставляют. Сотни иен хватит. Нет, не сотни — тысячи. Слушай, тысяча иен? В жутком мире ты живешь...
      — Сейчас об этом, — вставила мать, — говорить не стоит.
      — Почему не стоит? — Отец помешивал в кастрюле. — Говори, что хочешь.
      — Даже не верится, что уже сорок восемь. — Мать всматривалась в меня.
      — Да уж, — ответил я. — А как я рад, что моя мама — такая молодая и красивая.
      — Еще бы, — засиял отец.
      В его возрасте так сказать я бы себе не позволил. Сейчас, наоборот, мне казалось, что это уместно. Звучало доходчивей.
      — А ты неплохо управлялся без нас. Подумать только — тридцать шесть лет.
      — Жену вот даже успел завести, — сказал отец.
      — Дети — они всегда как-нибудь да справляются.
      — А как быть, если нас нет?
      — Замолчи, а? — Мать.
      — Ты мне брось так говорить. — Отец.
      — Ты что, не понимаешь? Нам некогда трепать языками. — Голос матери вдруг задрожал, словно бы от слез.
      — Что значит «некогда»? — Я перевел взгляд с матери на отца.
      — Что, горит?
      — Да. — На глаза матери навернулись слезы. — Ты думаешь, я просто так официантку отправила?
      Я опять посмотрел на отца. Он сидел с убитым видом.
      — Ты это про что?
      — Так, ничего.
      Отец качал головой с серьезным видом. По нему не скажешь, что «все в порядке».
      — Можно? — Мать поменяла позу. — Я сильно волнуюсь, и слов не могу подобрать. Мы тебя очень любим.
      — Вы что, уходите? — почувствовал я.
      — Хорошо, что мы свиделись, — сказал отец. — Ты — хороший сын.
      — Верно, — подхватила мать.
      — Никакой я не хороший. Я не такой, как вы обо мне говорите. Был плохим мужем, неважным отцом. Вы просто не знаете, насколько вы лучше меня. Вы на удивление мягкие люди. Глядя на вас, я понимал, каким отцом нужно быть. Я вот так говорю, но сам не знаю, дорожил бы вами или нет, живи вы все это время... До сих пор толком ничего не сделал. Сплошная грызня на глазах у...
      Начал я фразу и обомлел.
      Плечо матери стало расплывчатым. Контур сохранялся, но уже просвечивал.
      В панике я посмотрел на отца — часть его груди уже пропала.
      Вот в чем дело. Вот вы как уходите. Я лишь открыл рот, не в силах что-либо произнести.
      — Все кончено, — сказал отец. — Уже все кончено.
      — Мы гордимся тобой, — сказала мать.
      — И даже очень. Только брось постоянно себя корить. Нужно ценить собственное «я». Не будешь ценить себя — никто за тебя это не сделает.
      — Не уходите! — У меня неожиданно прорвался голос малыша.
      — Не можем. Мы думали, у нас есть еще немного времени.
      — Не хочу!
      — Береги себя.
      — Мы теперь больше не свидимся.
      Плечо отца пропало совсем, стало прозрачным лицо матери. Я боялся, что они растворятся прямо у меня на глазах. Тем временем отец продолжал исчезать.
      — Спасибо вам. Спасибо за все. Спасибо. Я сдерживал голос, а сам думал: «Хоть бы никто не помешал мне в эту минуту».
      — Прощай, — сказала почти неразличимая мать.
      — Будь здоров, — уже невидимый отец. Я даже не заплакал. Так мне было тяжело.
      — Прощайте, — лишь тихо сказал я.
      И отец, и мать бесследно исчезли. И только на столе остались палочки и тарелки, стаканы из-под пива и мешок печенья. Испачканный стол и примятые подушки.
      Закипела кастрюля.
      Они же ничего не поели. Ни-ско-ле-чко.
      Затем навалилась усталость. Такая сильная, что хотелось положить голову на стол. Я оперся о стол локтями и закрыл руками лицо.
      — Они что, в туалет пошли? Поймут, куда? — раздался голос официантки.
      — Они ушли.
      Я опустил руки, но лица не поднимал. Судя по всему, выглядел я ужасно. Не хотелось ее пугать.
      — Ушли? Вдвоем?
      Наверняка понимает — что-то произошло. И это правильно: к еде почти не притронулись.
      — Принесите счет.
      — Что, можно?
      — Да.
      — Извините, совсем не заметила, как они ушли. Подождите, пожалуйста, минутку. Газ уже можно выключить?
      — Да.
      — Что же случилось? Вы так весело выпивали.
      Я не собирался скрывать свою горечь. Выключив газ, официантка ушла за счетом.
      Плакать времени не было. Мне хотелось хоть что-то оставить на память о них. Палочки! Словно пробираясь сквозь пелену усталости, я дотянулся до них, вытащил из кармана брюк платок и, собрав всю силу в кулак, бережно завернул.
      — Извините, что заставила вас ждать. Вот ваш счет.
      Пришлось приложить усилия, чтобы взглянуть на счет, достать кошелек и заплатить деньги.
      — Вам плохо? — чуть ли не с натянутой вежливостью поинтересовалась она. Наверное, лицо мое увидела.
      — Вот, — протянул я деньги.
      Официантка направилась к кассе. Я медленно встал.
      Сделав четыре-пять шагов по проходу, оглянулся. Наш стол выглядел уныло, как опустевшая скорлупа. «Постой, заберу-ка я печенье», — подумал я, но возвращаться сил уже не было.
      Я вышел в коридор, дождался официантку, оставил ей, как просил отец, тысячеиеновую купюру и мелочь.
      — Клиент с двадцать третьего стола уходит.
      Думал, в ящике у входа останется обувь родителей, но она пропала. Старец, будто бы в курсе дела, выставил только мои ботинки и гулко выпалил: «Приходите еще». Разумеется, знать он не мог ничего.

      Из мрака доносился легкий аромат духов.
      Он скрывал едва различимый запах тела, будто некий камуфляж. Но обычная маскировка — для отвлечения внимания, а этот запах служил маячком при поиске.
      Проснувшись, я с восторгом ощутил, как меня окутывают сладкий аромат и тепло женского тела.
      Я приоткрыл глаза и увидел белую кожу. Как будто она обволакивала меня всего.
      — Ну как? — спросил женский голос. Точно — Кей.
      — Ага, — ответил я.
      — Усталость хоть немного прошла?
      Который час? Кажется, я проспал очень долго.
      Я добрался домой на такси, в холле подбежала Кей и подхватила меня. Но я попытался ее оттолкнуть. Хотел идти сам. Думал, нужно ей все объяснить, но сил сказать хоть что-то не было. Еще бы, стыдно — расстаться с родителями и вернуться к женщине. Хотелось отстраниться от земного.
      Кей вряд ли меня поймет. В глазах ее затаилась обида отвергнутой женщины. Она окружала меня на расстоянии и вошла следом в лифт. Про одного человека сказать «окружала на расстоянии» странно, но мне казалось: упади я сейчас, и она в любой момент меня поддержит. Я осознавал, что должен был быть ей за это благодарен, но эмоции как бы всасывались в меня.
      Даже в коридоре седьмого этажа, когда ноги подкосились совершенно, я стряхнул ее руку. Хотя делать этого не стоило. Почему же я такой бессердечный? Кей здесь не виновата. Однако даже когда я рухнул на колени, не в силах вставить ключ в замочную скважину, от ее помощи я отказался.
      Сейчас я лежал на кровати.
      Как до нее добрался — не помню. Не могу даже сообразить, сам открыл дверь или нет. Только припоминаю, что до последнего отвергал помощь Кей. Но сейчас это оставалось лишь в памяти: я лежал в объятиях Кей и был этому рад.
      — А теперь? — опять спросила она.
      — Ага.
      — Устал?
      «Да. Или нет? Вроде прошло. Усталости нет. Вот это да, усталость прошла!» — хотел было сказать я, но вместо этого начал целовать белую кожу, будто меня в нее втягивало. Скользя губами по ее телу, я уже совсем было собрался нетерпеливо дотронуться до широкого куска ткани, прикрывающего грудь Кей, когда услышал краткое:
      — Нет.
      — Я ведь говорил тебе: большая рана или маленькая — я свое решение не поменяю.
      — Извини. Я не хотела...
      Тело Кей содрогнулось. Прикрывая грудь, она легла на живот. Плечи ее напряглись.
      Ладно. Только почему ты мне не веришь? Я коснулся ладонью ее белого плеча и сказал:
      — Ладно.
      Успокойся и расслабься. Я гладил и целовал ее белую кожу. Спину прикрывал гладкий лоскут, обычно прятавший грудь, но на повторное безрассудство я не решился.
      Лаская ее, я медленно стянул перекрученное покрывало. Открылась белая попка восхитительной красоты. Я гладил ее, целовал... Я забыл обо всем на свете.
      Позже она, задыхаясь, спросила:
      — Ну как? Все кончено?
      — Да. Их... уже... нет.
      Отец и мать исчезли. Но печали в моих отрывистых словах не было.
 

* * *

 
      В четвертом часу мы вышли из дома пообедать.
      Стояла нестерпимая жара. Шагая по окутанному выхлопными газами тротуару, я по привычке старался не дышать. Однако настроение было прекрасным.
      Чего нельзя сказать о Кей: по пути в знакомый ресторанчик недалеко от дома она спросила:
      — Почему у тебя нет машины?
      Ее голос звучал жалобно и устало.
      — Отдал сыну. Вот закончу сценарий — на машину класса «аккорд» хватит.
      — Купим? — словно бы клянчила Кей.
      — Купим. И жилье бы поменять.
      — Где не шумно.
      — И просторней.
      — И почему-то по ночам остаемся только мы вдвоем. В испанском ресторане, куда мы пришли, до полшестого подавали только кофе.
      — Если вас устроят пирожные... — с улыбкой сказала хозяйка.
      Выходить из прохлады на улицу не было ни малейшего желания. Решили обойтись кофе с тортом.
      Других посетителей — всего одна парочка. Мы сели подальше от них. Выжженная безжалостным солнцем дорога из окна казалась иным миром. Музыка не играла, поэтому было очень тихо. И лишь кошка медленно бродила из одного угла помещения в другой.
      Всего этого родителям больше не увидеть. Во мне наконец взыграла горечь.
      — Этого надолго не хватит, — хихикнула Кей.
      — В смысле?
      — Со вчерашнего вечера ничего не ела, а тут — какой-то кусочек торта.
      Я даже не подумал об этом. — Кей обычно выглядит наивной и счастливой, но сейчас она недовольна. Это притом, что мои родители так великодушно пожертвовали собой.
      Однако о происшедшем рассказывать я пока не стал. Чтобы подробно все растолковать, потребуется время. Поэтому пусть Кей пока радуется, что призраки исчезли. На самом деле мне ее не в чем упрекнуть. Стыдно за себя — за то, что я пытался на халяву обрести в ней свое счастье. Я стыдил себя за то, что уже на следующий день после исчезновения родителей сижу рядом с такой красивой женщиной.
      — Хочу тебя предупредить, — сказал я.
      — Ой, страшно, — улыбнулась Кей. — Не пугай.
      — Мой первый брак не состоялся. К тому же и отец из меня, судя по всему, никудышный. Наверное, я не достоин твоей любви.
      — И что?
      — Не питай иллюзий.
      — Каких?
      — Не знаю. Я не могу отделаться от мысли: почему именно я? Иногда думаю, что ты меня совсем не знаешь.
      — Нет людей без иллюзий.
      — Это так. На самом деле я никчемный человек. Знай это.
      — То есть ты хочешь, чтобы я сказала: «Мне хорошо и с таким»?
      — Пожалуй.
      — Так нечестно. Раз никчемный, перестань им быть. А то хочешь, чтобы я приняла тебя таким, как есть? Самоуверенно.
      Именно так. Как бы ни одобряли мое самоотрицание исчезающие родители, от женщины этого требовать нельзя.
      — Ты вот так говоришь, будто... — усмехнулась Кей.
      Тем временем принесли кофе с тортом. Кей потупила взгляд, ожидая, пока хозяйка уйдет. Какая она все-таки красивая.
      — Ты вот так говоришь, будто...
      — Что?
      Кей кивнула.
      — ... я кажусь эдакой женщиной...
      — Кажешься. Умной, красивой, привлекательной. Ты сама в себе.
      — Пожалуй, я показываю тебе только свои лучшие стороны. А вот грудь, например, прячу.
      — Не хочу себя принижать, но даже со всеми достоинствами мне до тебя далеко.
      — Мои отрицательные стороны — ужасны. Просто гремучая смесь!..
      — Мои тоже.
      — И я не в силах устоять перед худшими из них. И хочется саму себя... — Кей замялась, подбирая слова, — ... стереть с лица земли.
      Эти слова — как свежи они у меня в памяти... А вдруг Кей прямо сейчас возьмет и исчезнет, испугался я.
      — Нельзя так говорить.
      Кей кивнула. Вглядываясь в ее четкий профиль, я понял, что счастлив: уж Кей-то без сомнения существует.
 

* * *

 
      На обратном пути я сказал:
      — Хочу посмотреть твою комнату.
      — Конечно, — тут же ответила она и замолчала.
      — Что, беспорядок?
      — Нисколько.
      — Если не хочешь, можно и не сегодня.
      — С чего ты взял, что я не хочу?
      — Ты промолчала.
      — Я просто думала. Хочешь по квартире понять мой характер? — стыдливо спросила она.
      — Хочу.
      — А что в этом хорошего? Бывает, куда большее счастье — встречаться, заблуждаясь.
      — Тогда постоим в коридоре. Заодно пока разбросаю семена заблуждения.
      — Да ладно. Я не то чтобы сгладить углы. Просто не хотелось сегодня портить ничего.
      Триста пятая квартира располагалась перед трехкомнатной угловой. Даже с улицы можно было определить, что это — одна комната с кухней. Квартплата в этом районе — не самая маленькая. Наверное, ей из дому что-нибудь присылают. Интересно, как ее родители относятся к тому, что их дочери — тридцать три, и она до сих пор не замужем? Знают ли они об ожоге? Думаю, что да, но при желании от живущих в часе езды от Тоямы родителей это можно и скрыть. Возможно, она им не говорит, чтобы не вмешивались в ее личную жизнь.
      — Пожалуйста, — сказала Кей, едва открыв ключом дверь.
      — Что, можно?
      — Я же сказала, что да. Прохладно станет не сразу, но это лучше, чем в коридоре.
      Первое, что бросилось мне в глаза, — дальняя комната с татами.
      — Что, в этом доме остались квартиры с татами?
      — Похоже, только эта. Раньше было больше.
      — В смысле, до офисов?
      — Именно. Переделали, вместо татами полы настелили и сдают.
      — А я думал, половину пространства занимает кровать.
      Я попытался заглянуть в комнату, но тут Кей сказала:
      — А вот здесь очень тесная столовая. — И развела руки, как бы обнимая пространство.
      — Так чисто!
      На полу из коричневой плитки стоял белый декоративный столик. На двух белых стульях лежали круглые подушки цвета индиго. В интерьер они как-то не вписывались.
      — Ячменного чаю? Сюда? Или в комнату?
      — Можно и в комнату.
      — Пожалуйста.
      В японской комнате стояли весьма недорогие по виду гардероб и комод белого цвета, низкий японский столик — предмет народного искусства. Я представлял ее комнату глазами пожилого человека, но эта, местами по-детски беспорядочная — право, она еще ребенок — обстановка, наоборот, как-то меня тронула.
      Однако возможно, такая оценка скоропалительна. Когда денег не очень много, трудно просто так избавиться от купленных в двадцать лет вещей. А приспособить их ко вкусам человека, разменявшего четвертый десяток, невозможно. Да, ребенком ее уже не назовешь.
      Затем я обратил внимание на две знакомые репродукции на стене.
      — Это из-за них я не хотела тебя впускать, — поймав мой взгляд, сразу сказала Кей. Она готовила на кухне ячменный чай, и мне показалось, что она слегка стесняется. Но не более того.
      Обе картины — японская живопись.
      — Мне нравится японский стиль. Импрессионисты, там, американцы, всякие... а это мне нравится больше всего.
      — Маэда Сэйсон ?
      — Как узнал?
      — По печати.
      — И что — так сразу и понятно?
      — Я видел эту картину раньше.
      — Оригинал намного крупнее, — улыбнулась Кей, насколько можно раскинув руки.
      Там был изображен лежащий в каменном гробу древний воин. При этом картина ничуть не мрачная: внутренние стенки гроба выкрашены яркой киноварью, на воине красивая форма. Шедевр, да и только.
      — А это кто?
      — Тоже Сэйсон.
      — А что там такое?
      — Как раз мой стыд.
      Вокруг лежащей нагишом девушки столпились и смотрят на нее в упор мужчины в одежде эпохи Эдо . При этом меж их спин видны лишь ее груди.
      Кей подошла с двумя чашками ячменного чая на подносе и встала рядом со мной.
      — Как ты думаешь, что это такое?
      — Люди сложили руки для молитвы.
      — Нет. Вскрытие.
      — Вот оно что... А в руках у них, выходит, скальпели.
      — Мне она нравится, но от чужих можно всякого наслушаться.
      Действительно, композиция: нагая женщина, окруженная мужчинами, — в какой-то мере выдает сексуальные фантазии Кей. Хотя они не идут ни в какое сравнение с циничными мыслями мужчин, это правда. Похоже, тут есть какая-то связь: на картине только женская грудь и видна, Кей же свою упрямо скрывает. Но пошлости нет никакой. Одним словом — красивая картина, композиция напряженная. В ней чувствуется контроль. Пожалуй, можно поискать какой-то смысл в том, что на обеих картинах красиво изображаются трупы, но я не увлекаюсь психологией.
      Поставив перед собой чашку, я уселся на летние подушки с узором синих цветов и почувствовал, как мужчина средних лет ворвался в одинокую жизнь молодой женщины.
      Еще в комнате стояла мини-стереосистема.
      — А что, из музыки у тебя — только нагаута ? — неуклюже пошутил я.
      — Пуччини.
      — Кто?
      — У него одна моя любимая вещь.
      — Это что, выходит — опера?
      — «Любимый отец».
      — Не слышал.
      — Послушай.
      Кей встала. На комоде — коробка с аккуратно расставленными компакт-дисками. Штук тридцать.
      — Опера «Джанни Скикки». Хотя сама опера меня не интересует. Только эта песня: «Любимый отец, купи мне кольцо. Но если нашей любви сбыться не суждено, я брошусь в реку Арно».
      — Флоренция?
      — Угадал.
      Зазвучала ария. Красивая музыка.
      Но когда на две картины с мертвецами наложилась еще и ария, даже я, при всей своей нелюбви к психоанализу, почувствовал: со смертью у нас явный перебор. Такой крен для мужчины средних лет, вроде меня, — род саморазрушения. Как она говорила? «Любимый отец»?
      Кей подалась ко мне.
      Наши губы слились, и мы повалились на татами, забыв об арии.
      Катастрофа случилась в ту же ночь.

      Пора было приниматься за вторую часть сценария. Первая вышла так хорошо, что начинать вторую было несложно.
      Однако поужинав у Кей — поскольку мы оба приятно утомились, то просто разогрели в микроволновке пиццу, сделали салат и разбавили суп из концентрата, — мы расстались. В начале восьмого я сел за работу, но не мог написать ни строчки. Незаметно пролетел час.
      Кей как могла отвлекла меня, но почти все мои мысли до сих пор были устремлены к родителям. И все, что я задумывал для сценария, разом поблекло. После таких переживаний я не мог писать драму об отношениях мужчины и женщины, гоняющих шары и мячи.
      Да, ну и дела...
      Стоит лишь постараться, и все получится. Но не сейчас. Стремительно развивавшийся сюжет перестал интересовать меня, персонажи опостылели.
      Если дальше дело пойдет так же, сериалу крышка. Я — не настолько востребованный сценарист. Для моего уровня этот сценарий — вопрос жизни и смерти.
      Что делать? Если просить помощи, то лучше сразу. Как я объясню причину?
      Рассказу о родителях никто не поверит. Притвориться больным? Но мне нужны деньги. Я уже пообещал Кей купить новую машину. Раздался звонок. Куда там машина, куда новая квартира... Не смогу работать — даже в привычном укладе жизни появятся прорехи. Опять звонок. Может, продюсер? Он мне еще не звонил насчет первой части. Хотя, может, и звонил, но меня не было дома. Я все время забывал включать автоответчик.
      Я подошел к домофону. Там был Мамия.
      — Открой, пожалуйста.
      Выслушивать о том, как у Мамии все происходит с моей бывшей женой, не хотелось. Но откажись я, и это станет еще одним поводом к беспокойству.
      — Заходи, — сказал я и нажал на кнопку замка. Просить помощи у Мамии я не мог — он работал на другом канале. Однако кто как не он знает молодых и талантливых сценаристов, способных меня подменить. По крайней мере, поспрашивает.
      Опять раздался звонок — теперь уже в мою дверь. Я открыл. Мамия серьезно смотрел на меня.
      — С тобой все в порядке?
      — А, вот ты о чем... — улыбнулся я. — Никак пришел меня проведать? Если да, то все уже кончено. Как видишь, я совершенно здоров.
      Мамия молча зашел внутрь и запер за собою дверь.
      — Да, тогда причина была. Вот я и казался истощенным. Теперь с этим покончено. Я здоров. До недавнего времени я то худел, то полнел. История почти невероятная, но сейчас можно не беспокоиться.
      — Как жутко ты похудел... — Мамия стоял не в силах отвести от меня взгляд.
      — Да, тогда...
      — Сейчас — еще сильнее.
      Меня моментально прошиб холодный пот, но я нашел в себе силы усмехнуться:
      — В смысле — еще сильнее?
      Я поднял правую руку и безучастно взглянул на ладонь. Перевернул ее. Нормальная рука, совершенно не иссохшая, даже вены не выпирают.
      — Что, так сильно? — сказал я, присаживаясь на стул.
      — Ты в зеркало вообще не смотришься?
      — Когда вернулся, еще не смотрел. Хотя нет — бросил взгляд, когда ходил в туалет.
      — Посмотри еще раз. Удивительно, что ты так спокоен.
      Мамия сел напротив меня. Говорил он то же, что и Кей. Однако родители уже исчезли. Неужели что-то влияет на меня до сих пор?
      — Одним словом, — сказал я, еще раз взглянув на свою руку — не молодую, конечно, однако нисколько не худую, — какой ты видишь эту руку?
      — Какой? — замялся Мамия.
      — Что — высохшей и костлявой?
      Мамия кивнул. Выходит, родители по-прежнему дарят мне лжебодрость, а сами тем временем пытаются лишить меня жизненных сил? Нет, это не они. Неужели то, что позволило родителям провести мгновение в этом мире, никогда от меня не отстанет?
      — Была ведь женщина?
      — Женщина?
      — Вчера ночью здесь была женщина, верно?
      — Ты что, приходил?
      Прошлой ночью я просто-напросто свалился без сознания. Но знаю, что рядом со мной была Кей. Если Мамия приходил, открыть ему дверь могла только она, однако Кей ничего мне об этом не сказала.
      — Когда мы виделись в гостинице, ты выглядел слишком исхудалым, вот я и решил по дороге с работы... Но тебя не было дома.
      Правильно, я ездил в Асакуса.
      — Работаю, а самого раздирают сомнения: может, ты не ушел, а лежишь сейчас на кровати... не в силах подняться. Вот я и пришел еще раз в девять. Смотрю, в окне — свет. Позвонил от парадного, а в ответ — тишина. В этот момент, к счастью, кто-то выходил из дома, и я не дал двери закрыться, юркнул внутрь. Поднялся на седьмой, позвонил еще раз. Опять тишина. Я забеспокоился, давай тарабанить в дверь, звать тебя. Вдруг дверь открылась, а твоя женщина и говорит: «Он спит».
      Я действительно спал.
      — «Он так осунулся, с ним все в порядке?» — спрашиваю. А она: «Просто немного устал, не беспокойтесь», — и закрыла передо мной дверь.
      «Моей женщиной» он называл Кей. Настроение испортилось. Мог бы просто сказать — «женщина». Хотя, по сути, что еще можно подумать о человеке, который неприветливо закрывает перед твоим носом дверь.
      — Повернулся идти домой, а сам не могу успокоиться — что-то здесь не так. Конечно, в том, что у тебя появилась женщина, ничего удивительного. И все же — какое-то странное впечатление. Спускаюсь в лифте и тут вспоминаю одну деталь: через приоткрытую дверь виднелась комната. Женщины в проеме как будто и не было вовсе. Но она стояла, загораживая собою все пространство, и такого быть просто не могло. Мне показалось, что я видел это все сквозь нее, ну, то есть, сквозь ее тело. Понимаешь?
      Однако я почти не изменился в лице. Я только разозлился. Причем не на Мамию, не на Кей — на то, что заставило поблекнуть и затем исчезнуть моих родителей. И теперь что мне с Кей прикажете делать?
      — Однако, — продолжал Мамия, — быть такого не может. Ясное дело — мираж. Но я понял одно — женщине доверять нельзя. Твое истощение — неспроста. Разве можно верить женщине, которая при этом говорит: «Не беспокойтесь»? Так вот, я пришел еще раз сегодня после обеда.
      Можно, конечно, считать, что Мамия мне чем-то обязан. Хотя нет, если бы... Просто я не предполагал, что он обо мне так заботится.
      — Собираюсь выходить из такси, а по улице ты идешь. Женщина с тобой. Я даже растерялся, позвать тебя или нет. Причем дело-то вовсе не в женщине. Ты выглядел совсем иным человеком — эдакий здоровяк, даже полнее обычного. Конечно, можно предположить, все потому, что ты выспался. Но с другой стороны, разве может вконец исхудавший человек за один день так восстановиться? Не представляешь, как я удивился... Смотрю, чуть поодаль какой-то человек с ножницами в руках кусты у входа подстригает. Я у него без раздумий спрашиваю: «Это был господин Харада?» Наверное, потому, что он не похож на садовника и тоже тебя рассматривал. «Да», — отвечает он. Оказалось — консьерж. Он говорит, я аж обомлел. Я ему: «Что случилось?» — И смотрю прямо в лицо. А он: «Женщина — вылитая та, что жила в триста пятой квартире».
      Так оно и есть. Кей живет в триста пятой.
      — В смысле — жила? Уже съехала? — спросил я.
      Какая разница, что рядом с тобой шагает женщина, которая здесь больше не живет? Да только по его словам...
      Мамия, выдержав паузу, вздохнул:
      — ... В середине июля она покончила с собой.
      Не-ет, консьерж что-то путает. Что за вздор он несет? Последние несколько лет в этой комнате живет Кей. Что ж, выходит, она — самоубийца?
      Мамия пытливо посмотрел на меня, но я постарался сохранить хладнокровие. Причем прятался я даже не столько от Мамии, сколько от самого себя. Уж очень не хотелось придавать значение этой дурацкой истории.
      — Я не стал вдаваться в подробности, — продолжал Мамия. — Мало ли похожих женщин? Я просто хотел повидаться с тобой. Понимал, что волноваться, наверное, не из-за чего, только покоя не давало мне одно: как ты всего за один день превратился из осунувшегося заморыша в здорового крепыша? Тут явно что-то не так — какая-то бесовщина. Решил дождаться тебя в фойе. В руках у тебя ничего не было, когда ты выходил, значит, ушел недалеко. Но кто знает, когда ты вернешься? Временами казалось, что беспокоюсь я из-за чепухи. Тут консьерж пригласил меня в свою каморку, где попрохладнее... И рассказал мне о самоубийце. По слухам, она била себя ножом в грудь. Скончалась на месте. Полиция насчитала семь ран. Вызвали родственников, втайне от всех похоронили... И эта женщина так сильно похожа на нее, что консьерж не выдержал и все рассказал мне, сам того не желая. Обычно он о ней даже не заикался. Квартиру сразу отремонтировали, сейчас сдают под офис токийскому отделению компании, торгующей полезными пищевыми продуктами.
      Только какое это имеет отношение к Кей? — про себя добивался я ответа у Мамии.
      — Тем временем консьерж подал мне знак. Смотрю через окошечко его каморки, а там — вы с женщиной как раз садитесь в лифт. Я выскочил, успел заметить, на какой вы поехали этаж. Лифт остановился на третьем. Я буквально взлетел по лестнице и осторожно заглянул в коридор. Женщина открыла дверь, и ты как раз в этот момент заходил в ее квартиру. У меня за спиной консьерж прошептал: «Триста пятая. — И сразу же: — Так похожа на покойницу, аж жуть». Представляешь — такой бред, да еще средь бела дня... Но я же не мог оставить тебя одного в таком месте. Живо подскочил к двери и позвонил, затем постучал. Консьерж от меня не отставал. Дверь сразу же открылась. На пороге стоял молодой человек. Мы говорим: мол, хотим увидеть только что зашедших сюда людей, а он: «Сюда никто не заходил». «Что за вздор, — говорит привратник, — я сам видел, как заходили». «Можете сами посмотреть», — и молодой человек отошел в сторону. Внутри был офис. Квартирка тесная — мы сразу убедились, что там никого нет, но на всякий случай заглянули в ванную и туалет тоже. Разумеется, ни тебя, ни женщины там не оказалось.
      Мамия, выложив всю эту историю на едином дыхании, посмотрел на меня.
      — Ну? И где же вы были?
      — Почему умерла та женщина? — спросил я, пропустив вопрос Мамии мимо ушей.
      — У нее на груди был очень сильный ожог. Она перенесла несколько пластических операций, но все было тщетно. Почти ни с кем не общалась. Страдала от одиночества.
      Я закрыл глаза.
      — Имя — Фудзино Кацура. Но в контракте на квартиру везде значилось «Кей». Я взял у консьержа ключ от той квартиры. Давай сходим и посмотрим, там ли ты был тогда.
      — Думаю, не стоит.
      — А я считаю, мы должны. Тогда хоть как-то сможешь этому противостоять.
      Противостоять чему? Кей?
      — Не знаю, пригодится или нет... — С этими словами Мамия вынул из кармана пиджака две нитки припасенных четок. — Держи одни.
      — Хорошо.
      — Ничего хорошего. Вставай.
      — Стыдно быть облапошенным. Хочешь удовлетворение получить?
      — Неужели ты думаешь, что все так примитивно? На тебя не похоже. Почему ты не говоришь, что вся эта история — откровенная чушь? Разве не так?
      Мамия историю о родителях не знает. Немудрено, что он опешил, увидев, как я воспринял историю о привидениях. Но мне уже было все равно. Еще недавно я строил с Кей планы на будущее, а теперь расписывался в собственной беспомощности.
      — Хорошо, — сказал Мамия. — Уйдем отсюда. Как можно скорее. Хочешь, ночуй пока у меня. Не хочешь — снимем номер в гостинице.
      Я посмотрел на свои руки.
      Но реальности, похоже, не видел по-прежнему: не кожи да кости — привычная глазу рука. Я по-прежнему во власти Кей. Интересно, а она-то знает, что произошло?
      Мне хотелось с ней проститься. Кей была права: было бы лучше и дальше видеться с ней, заблуждаясь. Считать, что она жива.
      — Пошли. Что делать дальше — подумаем, но только не здесь.
      Я кивнул и встал. Пока Мамия рядом, она не появится. Но от него я ускользнуть не смогу. Хотя я был по-своему благодарен ему за решительность.
      — Нужно выключить кондиционер, — сказал я.
      — Сейчас выключу.
      Я надеялся, что он не сразу найдет на пульте кнопку, но Мамия разобрался быстро, дошел до двери и ждал меня. Я успел только достать портмоне, сунуть его в задний карман и обуться.
      Открыв дверь нараспашку, Мамия смотрел в сторону лифта.
      Вдруг он вздрогнул и оцепенел. Кей. Там есть Кей.
      — Не вздумай выходить, — тихо сказал Мамия.
      Но я его не послушался. Перед лифтом, метрах в десяти от нас, стояла Кей.
      В той самой белой ночной рубашке с длинным подолом и без рукавов.
      — Кей.
      — Молчи, Харада, — резко сказал Мамия. Он отлично знал, что мертвецам отвечать нельзя.
      Кей смотрела на меня. Очень серьезно.
      — Молчи, — опять сказал Мамия.
      Кей, как были мы с тобой близки... Теперь же, узнав, что ты мертва, я уже стою по другую сторону. Однако мне опротивело все. Что останется в моей жизни, прогони я женщину, которая молилась за меня, крепко прижимаясь к моей груди? И после всего этого я должен ее ненавидеть?
      — Я все знаю, — сказал я.
      — Перестань, — попытался перебить меня Мамия, вцепившись в четки обеими руками. — Господи, помилуй! — крикнул он, обращаясь к Кей.
      Мне хотелось перехватить эти слова в воздухе, чтобы они не успели до нее долететь, и я выпалил:
      — Давай будем вместе! Мне все равно, только давай будем вместе.
      — Что ты несешь? — вытянув перед собой руки с четками, крикнул Мамия.
      Вдруг Кей сделала шаг вперед.
      Мамия тоже отступил на шаг и закричал еще громче:
      — Господи, помилуй! Господи, помилуй!
      Кей шагнула еще.
      — Слушай, — спросил вдруг Мамия, — какой она веры?
      — По-моему, атеистка.
      — А ее семья?
      — Таких подробностей я не знаю.
      — Ты так спокоен, будто тебя это не касается.
      Я смотрел на Кей.
      Кей тоже смотрела на меня. И, не сводя с меня глаз, продолжала делать шаг за шагом.
      — Она идет, идет... — Мамия трясся от страха.
      — Отойди, — крикнул я ему, не отрывая глаз от Кей. — Я же говорю, отойди. За мной тебе достанется меньше. Прямо за нами — конец коридора, тупик.
      — Не бойся, тебе она ничего не сделает.
      Кей подходила все ближе.
      Естественно, она ничего не сделает.
      Может, как-нибудь обойдется. Что мешает нам жить вместе?
      Кей еще ближе. Еще шагов пять — и она окажется прямо предо мной.
      Я стоял неподвижно. Почему я не двигался? Почему стоял, как оцепеневший? Почему не пошел навстречу, не обнял ее?
      Кей подошла.
      Она стояла прямо передо мной.
      — Кей, — позвал я.
      Какой холодный у нее взгляд. Я пытался уловить в ее глазах хоть какое-то настроение, какую-то искру жизни, но когда она оказалась рядом, в них не было ни капли тепла. Только ледяной мрак пронизывал меня.
      Ее посиневшие губы зашевелились, силясь что-то произнести. Едва приоткрыв рот, она спросила:
      — Помнишь?
      Голос был низким и грубым. В нем чувствовался укор.
      — Что?
      Мой голос дрогнул. Почему она говорит со мной, как мужчина?
      — Ночь с шампанским.
      — Да.
      Тогда я бесцеремонно отправил ее восвояси. Я был не в духе и не хотел никого видеть. Потом, правда, понял, что был неправ. Но кто бы мог подумать, что из-за этого она покончит с собой? Хотя мне было беспокойно, и я даже разглядывал в ту дождливую ночь ее окна...
      Но в ту ночь Кей умерла. Зарезала себя. Семь ударов в грудь.
      — Я возьму тебя в попутчики.
      Кей сделала еще один шаг. Я невольно отступил. Еще один. Я попытался устоять на ногах, но не удержался, и меня словно отбросило назад. Меня просто физически толкал назад ее злобный взгляд.
      Выходит, она ломала комедию? Устроила все это представление, чтобы утянуть за собой? Как она говорит — «взять в попутчики?» Все, что я считал ее любовью, было чистым злом. И не ради любви она молилась, говоря, что я умру, если не расстанусь с родителями.
      Кей будто прочла мои мысли — в ее глазах промелькнула усмешка.
      — А ты как хотел, дурашка?
      Однако увлекать за собой в могилу человека только за то, что он отказался с тобой выпить, — это уж слишком... Хотя жизнь — такая штука... Чего в ней не бывает...
      Спина уперлась в стену. Дальше отступать некуда.
      — Ладно, живи, — сказали глаза Кей. На самом деле произнесли это губы, но под ее натиском я видел одни только глаза. — Береги свою ничтожную жизнь.
      Что, не хочешь «взять меня в попутчики»?
      — Не то что не хочу, — ответили глаза, — не могу. Когда ты вышел в коридор, твое сердце было уже далеко. Далеко, хотя ты так красиво обещал мне, что мы будем жить вместе.
      Сам я того не ощущал, но если вдуматься... пожалуй, так оно и было.
      Вот, значит, как: не открывал бы я ей душу, и она не могла бы отнимать у меня жизнь. Хотя кому ведомы законы потустороннего мира?
      — Я не стану тебя убивать, но знай, что я тебя нисколько не любила.
      У меня закружилась голова.
      И вдруг Кей начала постепенно удаляться. Так же, как и пришла, — но теперь она словно бы скользила спиной вперед. И если сюда она продвигалась шаг за шагом, то обратно вмиг отстранилась метра на четыре. Похоже, она возвращалась...
      Затем на ее груди что-то шевельнулось.
      На белой сорочке проступило черное пятно. Нет — не черное. Красное. По чистой ткани расплывалась краснота. Свежая кровь. Из груди — этого запретного для меня места на теле Кей — словно живое существо, струилась красивая алая кровь.
      Она стекала потоками по длинным складкам одежды, била пульсом и растекалась по полу.
      Я посмотрел ей в глаза.
      Кей стояла, как бы силой одной только злой воли пытаясь совладать с кровотечением.
      Затем силуэт ее стал меркнуть.
      Так же, как и у родителей. Только быстро. Вот она уже стала полупрозрачной. Еще немного — и остался лишь мысленный образ, легкая тень на сетчатке, контуры воспоминания... Продержались недолго, словно летнее марево, и бесследно исчезли.
      Остался лишь мрачный коридор седьмого этажа.
      И ни капли крови на полу.
      Я услышал, как Мамия глубоко вдохнул.
      Сам я не шевелился.
      Мне казалось, что в глазах Кей я успел заметить грусть и печаль разлуки. И это после всего, что она натворила... О моя неискоренимая сентиментальность...

      Три следующие недели я провел в больнице Комадзава. Я до крайности исхудал, заметно поседел и посадил зрение. Целыми днями я лежал под капельницей. Затем пошел на поправку, но до конца так и не восстановился.
      За пять дней до выписки примерил брюки и обнаружил, что ремень теперь нужно затягивать на две дырочки дальше. Воротник болтался, с лица сошел здоровый блеск.
      — Глядишь, так у тебя и нравственность появится... — подбадривали меня.
      Мне было уже не до сериала. Продюсер, видя мое состояние, вынужден был для второй серии нанять молодого сценариста. Он не хотел меня наказывать, но работа есть работа.
      — Молодой, но для такого материала, наоборот, может, он подходит лучше. Ничего личного, конечно... — неуклюже извинялся режиссер. На что тут обижаться — я же сам их подвел.
      Выписавшись в середине сентября, я заботами Мамии поселился в квартире на Кёдо . Просторнее прежней, но примерно за ту же плату. Он, Аяко и сын меня и перевезли.
      В первый же вечер после выписки я позвонил прежней жене — поблагодарить за помощь. Хотелось и сыну сказать спасибо.
      — Скажи сам. Он здорово потрудился. — В трубке послышалось, как она зовет Сигэки. Перед глазами стоял мой бывший дом.
      Сын в лоб поинтересовался:
      — Ну как?
      — Порядок.
      — А-а...
      — Намаялись с переездом?
      — Да нет.
      Он говорил, как обычно, кратко, но стремления поскорее прекратить разговор не чувствовалось. Живем порознь — вот у него и отлегло. Я уловил перемену и предложил:
      — Как-нибудь вместе поужинаем?
      Перед ответом повисла коротка пауза:
      — Как-нибудь.
      Что поделаешь... Хотя бы так.
      В Асакуса мы поехали с Мамией через два дня.
      — Ты серьезно хочешь? — обеспокоенно поинтересовался он.
      Но я все пережил еще в больнице. Ни родители, ни Кей больше не появятся.
      Мы вышли на станции метро Таварамати и пошли по Международной улице. Я еще раз пожалел об уходящем лете. Теперь даже под облаком смога чувствовалось дыхание осени. А у прохожих даже походка в жару иная. В это лето канули и отец, и мать, и Кей.
      — Харада-сан, — серьезно обратился ко мне Мамия.
      — Что?
      — Ты ведь еще в больнице говорил, что хочешь приехать сюда?
      — Да.
      — Извини, что не сказал сразу, но... Четыре дня назад я съездил сюда на разведку.
      — Вот как?
      — Просто подумал, что так будет лучше.
      — И что?
      — Там было пусто.
      Сердце сжалось от одиночества. Словно я безмолвно падал в глубокую пропасть.
      — Твой старый дом сломали еще в мае, скоро снесут и соседние. Там будет офисное здание.
      — Говоришь, с мая пустырь?
      — Да.
      Мы свернули с улицы влево, прошли по торговым рядам, к которым примыкал мой родной проулок. Виденный-перевиденный пейзаж... Но стоило свернуть в проулок, как и говорил Мамия, — ни дома, ни железной лестницы. Заросший бурьяном пустой клочок земли, казалось, позабыли в кольце боковых и задних фасадов соседних домов. И только густая трава посреди городского квартала напоминала о внезапной встрече с потусторонним миром.
      — Ты говорил, самая дальняя квартира?
      — Да.
      — Видимо, где-то здесь. Я немного проредил... — сказал Мамия, первым ступив на этот участок.
      Трава высилась по пояс — местами уже скошенная, местами лишь примятая. Выглядела она грязной и замученной после долгого изнурительного лета. Под ногами валялись какие-то обломки и пустые банки.
      — Мне показалось, что это тут, — остановившись, сказал Мамия. Как точно он рассчитал: место квартиры родителей было расчищено от травы, и вместо надгробий лежали два камня. — Нашел их поблизости.
      — Правда, на втором этаже, но вроде бы все верно. Как точно ты понял по моему рассказу.
      Из бумажного пакета Мамия достал газетный сверток.
      — Я принес благовония и подставку.
      — Я тоже.
      — Надо было только тебе.
      — Ладно. Поставим в ряд. Давай, ты тоже.
      Я развязал фуросики , достал благовония и маленький букетик хризантем. Настоящая могила родителей — в префектуре Айти. Я не был там уже два года.
      Я поджег благовония, помахал ими и свел вместе ладони. Мамия сделал то же самое.
      Когда приеду сюда в следующий раз, надо будет привезти палочки. Те палочки, которыми в тот день ели родители. Сожгу, помолюсь... Отец, мама, у меня опять есть повод сюда приехать.
      — Извини, что в таком месте, — начал Мамия, — но в начале следующего года я собираюсь сделать Аяко предложение.
      — Вот как?
      — Тебе, наверное, это неприятно слышать.
      — Да нет. Сначала я считал, что вы меня предали, а сейчас — буду рад, если у вас все сложится.
      — Получится у нас опять поработать вместе, как ты считаешь?
      — Как раз об этом я и хотел поговорить.
      — Непременно поработаем — мы такое сотворим...
      — Что касается этого случая, — сказал я. — Признаться, я от тебя не ожидал. Спасибо за все.
      — Просто ты мне нравишься. Вот и с твоей женой у меня хорошие отношения.
      — Слишком хорошие, не находишь? Ладно, береги ее.
      — Она — отличный человек. Я даже начал подумывать после вашего развода, что ты рехнулся.
      — Я считаю, что рехнулся как раз ты. Если хочешь быть с ней.
      — Может, ты и прав. Все мы сходим с ума по-своему. В том доме ты видел невероятное, а когда все пропало, не осталось даже следов крови. Выходит, это все неправда. Я точно это знаю. Просто вы все сходили с ума.
      — Ты серьезно?
      — Ладно, забудем. Иначе никакой жизни. Что я, по-твоему, — сумасшедший? И старайся не упоминать родителей. Мы все сходим с ума...
      — Точно.
      — Так оно и есть. Все сходим с ума.
      Я не стал возражать.
      Хотя кто-кто, а я-то уж точно с ума не сходил.
      Прощайте, отец, мама, Кей.
      И большое вам спасибо. За всё.