Я подождал немного, затем вошел в просверленный им туннель.
      Земля дрожала под моими ногами, урчал зонд, пламя его светилось. А вокруг остекленная стена, потеки, лопающиеся пузыри, оплавленная порода.
      Это опасно — так идти, но я шел. Скафандр повышенной защиты не облегчал мое хождение. Потом робот взорвался.
      Мы шли с ним вглубь — я дал задание сверлить не прямо, а наискосок — угол 30 градусов, — чтобы обойти скальные породы.
      Но всюду был гранит, изрытый узкими ходами. Словно планету ели черви. Даже оплавленный, он не скрыл от меня эти ходы.
      В них прорывалась магма. Она кипела, проявляла все признаки магматической жизни.
      Мы шли… До ракетной иглы оставалось примерно километров пять, когда взорвался зонд. И пора, он хорошо поработал, я считал часы его работы, мимоходом взглядывая на циферблат.
      Зонд взорвался — все дрогнуло вокруг. Пронесся огненный вихрь. Я упал от его удара и лежал на спине. Струи огня пронеслись, стало горячо ногам, а губы мои вздулись. (Пламя было синим, около тысячи четырехсот градусов.)
      Роботы-гномы стали поднимать меня. Неприятнейшее ощущение! Их железные лапы… Они поднимали меня, а стенки туннеля пузырились и просачивались магмой. Шевелились. Подумалось о смерти — они сблизятся и замуруют меня.
      Не боюсь! Я — охотник и убил самую великолепную дичь в мире. Другой такой мне не найти, а жить без охоты я не могу.
      Но туннель не сомкнулся, я спустился к зонду.
      Бедняга! Сопла раскиданы взрывом, два из них впились в стену туннеля. Но охладитель еще работал.
      Гномы повернули огневой щит, который нес зонд. Порода крошилась под ударами лучеметов, пары уходили по туннелю вверх. А вентиляторы гудели и гнали сюда воздух планеты. Дымы, принимавшие облики разных живых существ, чаще птиц, порхали в свете магмы и исчезали, уносились вверх. Наконец, щит задвигался. Спины гномов отсвечивали красным. А игла?
      Я отозвал Эрика: темнели его глаза, расположенные поверху короткого безголового туловища:
      — Начинай пробивать окружность радиусом в три километра.
      — Хорошо, — сказал он.
      — Торопитесь!
      — Породы полужидкие.
      Я приказал и ушел. Поднимался вверх против твердого потока воздуха. Рядом ползли дымные волокна.
      Я попытался поймать одно — не удалось! И мне хотелось знать, что я скажу всем тем, кто скоро будет здесь?
      Я вышел — пустынно, желто. И дым из шахты валит тоже желтый. Поглядел на газовый анализатор — состав атмосферы быстро менялся. Газовая оболочка будто удалилась от планеты. Это походило на последние вздохи больного… Ил?.. Я нагнулся и взял ком глинистой слизи. Всегда он был приятный и упругий. Теперь же покорно мялся в руках.
      Это уже глина; Скоро она высохнет и будет мертвой пылью. Зато я мог видеть мелкие отверстия, уходящие вглубь. Раз, два… Да их здесь миллионы! Но… живой он или мертвый?.. Я должен узнать это.
      Я мял Ил, отрезал куски его. Унес в станцию. Их размещал в пробирки.
      Что же случилось, в конце концов? Чему могла повредить ракетная игла? В тысячный раз я пробовал воздействовать электричеством, щелочами, кислотами — Ил не реагировал.
      Быть может, он умер только здесь?
      Но я слежу за датчиками, раскиданными по всей планете, — всюду то же самое.
      Что еще? Новое землетрясение в южном секторе, пылевые бури на экваторе. Дальнейшее снижение кислорода приостановилось, зато так и прет закись азота.
      Что там гномы?.. Ага, они подходят к игле, они уже рядом с ней, продвигают щит. Они зовут. Иду, иду! Я снова надеваю скафандр повышенной защиты. Словно рак-отшельник вползаю в его скорлупу.
      Ну ладно, я стрелял и должен стрелять, пока есть хоть какая-нибудь дичь.
      Я охотник, это в моих генах. Точно так же, как у Изобретателя был талант генного инженера. Научиться можно всему, даже растить пшеницу и вести ракету, но страсть, талант… С ними родятся.
 
      Такая усталость… Нет, не пойду к гномам, пусть выкручиваются сами. Я разделся и сел в кресло.
      В иллюминаторе темнело небо. Ночь?.. Так быстро?.. Я поглядел на часы и убедился, что пробыл под землей семьдесят два земных часа, двое здешних суток. А не заметил.
      Что же дальше? А вот что: я не записывал, только наслаждался. Теперь нужно сделать запись и послать ее Всесовету. Там, конечно, поднимутся на дыбы — проворонить такую планету! И родичи мои взбесятся. Хорошо!
      Да, в клане я паршивая овца, а всему виной моя страсть к охоте. Я переступил их — Коновых — закон, они признают эту страсть лишь у старшего в роду, ему передают права (и оружие, библиотеку).
      Что делать?.. Возьму-ка ружье, заряжу его и выстрелю в сердце, глупое и страстное. Роботы похоронят меня. Я сольюсь с этой планетой, где имел высшие радости.
      Нет! Лучше не думать!
      Я напрягся, пытаясь сделать мозг тугим мертвым куском, — заболели надбровья. Теперь мозг действовал как плохонькая, разбитая ударом ЭВМ. Я установил связь с гномами, снова положил кусок Первичного Ила в анализатор. Тот же ответ, тысяча триста шестьдесят пятое подтверждение, что он мертвый.
      А датчики?
      Я ходил от прибора к прибору: мертво, мертво, мертво… Я убил, а виновата охота.
      Любовь к ней у меня в крови. Охота!.. Когда я вспоминаю долгий ряд своих предков, то вижу их уходящими во тьму лесов (их звали странным словом «тайга»). Предки были русскими, они всегда охотились.
      Приметалась к нам только кровь бабки Мод, саксонки с золотистыми волосами. Но руки ее предков тоже в звериной крови; они охотились в Африке, Индии, по всему свету.
      И в душе бабки не умирало стремление к охоте. Именно из-за Мод нас изгнали с Цезарины. Мод сняла ружье со стены и прикончила одним выстрелом всем осточертевшего филартика, шатавшегося по окрестностям, нарушавшего покой, грабившего сады. Заряд ее ружья настиг его в момент, когда он уходил.
      Я могу себе представить его перевоплощение в смерти! — из зверя в сплетение зеленых и желтых нитей, искривших электрическими разрядами.
      Никто на свете не знал этого — до выстрела моей бабки в грабителя-филартика. Казалось, должны сказать спасибо.
      А что получилось?.. Филартика увезли в Институт, бабку и деда вышвырнули на Глан: убит запретный зверь!
      Дед поселился в том месте, откуда был хорошо виден Гавриил Шаров, высеченный из целой горы каким-то сумасшедшим. Около и был наш дом.
      Великий астронавт смотрел на дом, на равнину, сам из красного выветривающегося песчаника.
      Под его взглядом я бил фиглей из рогатки и мечтал быть великим охотником.
      Да, руки мои в крови той дичи, что так скупо водилась на Глане. Этим они походили на сильные руки предков, бывших великими охотниками: один охотился на китов с ручным гарпуном. А другой?
      Сначала он добывал слоновую кость, потом сел хранителем африканского заповедника. А если я поднимаю древнюю память (мучительнейшая процедура, рождающая тяжелые головные боли), то вижу других, на костре обжигавших концы копий, чтобы охотиться успешно, с упоением и сладостью.
      Или погибнуть на охоте.
      И уж конечно, я знал о мечте клана. Судьба же меня гнала в сторону от охоты. И хотя я вопил, что буду, буду, буду охотником и поеду на планету Фантомов, я кончил сельскохозяйственный институт. И если сейчас вы едите сытный хлеб, розовый и немного странного привкуса, значит, в нем есть зерно так называемых «шагающих» пшениц. Те, что слоняются всюду, где есть хоть крупинка жирной земли, а ко времени обмолота приходят обратно.
      Я был счастлив только с ружьем в руках. Но охотились теперь лишь на вновь достигнутых планетах.
      Кровь предков гоняла меня по диким планетам, пока я не попал на Маб и там не встретился с Сергеевым. Он был дальним родственником и врачом. Он знал решение и законы клана. И даже брался вывести страсть к охоте из меня простейшей операцией. Мы спорили, так как я не соглашался.
      Это было неплохое время: Сергеев сидел у камина в том минимуме одежды, который разрешала носить жена. На его груди рыжая шерсть горела в отсветах камина. Надежда колдовала с кастрюлями, пытаясь соорудить нам приличный ужин, я глядел на стену, которую Сергеев увешал древним оружием. У него было даже пулевое ружье!..
      А потом Сергеев умер и завещал это ружье мне.
      И тогда-то я доказал, что цепь охотников шла ко мне, что она замыкалась только мною, вспыльчивые, небрежно одетым агрономом, человеком с покатым лбом мечтателя, который нигде не приживался, не заводил семью, мотаясь от одной пограничной планеты к Другой.
      Я добился, чтобы меня послали на планету Фантомов наблюдателем.
 
      Трава — высокая — прикрывала зверя своей тенью. Но когда зверь двинулся, я удивился, что не видел его. От травы была в нем только полосатость, а все остальное совсем, совсем другое. Например, шкура красная…
      Тигр шел ко мне… Ближе, ближе… Я кричу, а на меня с дерева глядит обезьяна.
      Это огромная белая обезьяна. Вокруг снег, шерсть обезьяны заледенела, волосы торчат козырьком над круглыми голубыми глазами.
      Почему крадущегося тигра сменила эта обезьяна?
      А вот я на каре повышенной проходимости. Прыжок через пропасть! Кар повис в прыжке, колеса его медленно вращаются. Впереди же белые, черные, рыжие ящерицы. Они образуют тесный, слитый боками узор.
      Я бегу, бегу от них аллеей, усыпанной листьями, красными, бурыми и желтыми, на меня глядит каменный космонавт Шаров, и варгус поднимает крылья, заслонив тучи. В моих руках ракетное тяжелое ружье. Я прищелкиваю к нему магазин, вскидываю — ствол его гнется.
      — А-а-а!
      — Ну, браток, — говорит, склоняясь ко мне, бортрадист, курносый Альберт. — И спишь же ты.
      — Сплю?..
      — Спишь ты слишком шумно.
      Значит, сплю… Я прихожу в себя и определяю свое место. Теснота. Серые баллоны — это кислород. Подвесные койки. Откидной стол.
      Я в тесной ракете, в каюте на двоих, куда пришлось всунуть третьего — меня. Остальное место в ракете занимает аппаратура в ящиках, роботы, которые со мной будут обследовать планету.
      — Весь день спишь. Ужинать пора.
      Звонят часы: «Ужин!»
      И мы едим из хлебных стаканчиков морковное пюре и жареную котлету. Съедаем стаканчики и запиваем соком. Ребята теперь сыты и начинают бурно жалеть меня. Более жалостливых людей я еще не видел, им бы идти в похоронщики.
      — Свинство посылать на такую планету одного человека!
      — Я бы отказывался.
      — Сам хотел.
      — И глуп же ты, парень!
      — Считай, твоя жена вдова.
      — Не увидишь детей!
      Ни о чем другом они говорить не в состоянии: семья, жена, дети. Это работяги космоса, и словарь их прост.
      — Нету там, парень, воздуха.
      — Куда же делся?
      — Был, да вышел, — смеются они. — Не было его, закись азота. Ну, в кресла — сейчас гравикокон.
      Вот карта, которая дается только пилотам. Я вижу на ней очень ровную поверхность: рек нет и леса тоже. Карту делал мой предок — Изобретатель, она точная.
      — По лоции там что-то вроде мелких болот, — вздыхает пилот. — Такие дела. Увязим костыли, перерасходуем горючее, — ворчит он.
      Мне абсолютно плевать на огорчения пилота.
      — Конов! Ты будешь третьим на планете, вон навигационный справочник, читай!
 
      Лоция не врала — всюду топкие болотца с тонким слоем воды и студенистым илом. Кислород есть, но слишком много закиси азота. И до черта ксенона, гелия, криптона. Вот и станция Изобретателя. Чертов лжец! Где здесь охота?
      Мы разобрали ящики, и роботы встали, все. Вернее, стояло семеро, маленькие коренастые роботы-гномы.
      А два робота, те лежали. Один был шар, его я должен пускать на аэростате, другой — зонд для бурения.
      Дали мне небольшую ракету: пейзаж планеты обогатился.
      Мы починили домик типа глубинной батисферы, стоявшей на трех ногах. Затем пилоты жали мне руки.
      Смущенные, они говорили, чтобы я не психовал, что каждый год поблизости будет проходить космический зонд и брать мою информацию. Если я заболею, он возьмет и меня.
      Затем они (с облегчением) влезли в свою ракету. Люк захлопнулся, ракета ушла.
      И лишь тогда я отчетливо понял, что я обманут предком. С этим ничего не поделаешь. Поделом мне, слишком доверчивому!
      Я стоял в мокроступах и легком скафандре. Мимо на тележке проехали роботы-гномы, ставить наблюдательные станции. Ладно, тогда работа! Я утыкаю планету датчиками.
      Гномы, мчавшиеся на тележке в бурунах желтого ила и воды, вернутся через несколько дней. Другие станции я поставлю сам. Согласен, попался…
      Следующие несколько недель я много работал, мотаясь по планете, и ставил датчики для наблюдений. И всюду видел одно и то же: Первичный Ил в глинистых ячейках, под тонкой пленкой соленой воды, настоящей аш два о. Сделал анализы воды. Она как моя кровь, в ней все, кроме белых и красных кровяных телец. Ил тоже содержал полный набор аминокислот.
      Отчего нет жизни на такой планете? Все здесь подготовлено к ее появлению.
      Или споры жизни, что несутся во вселенной, задержал гравикокон? Конечно, охотиться здесь не придется. Но что мешает потренироваться в стрельбе?
      Я взял ружье, обоймы, банки из лаборатории предка и долго стрелял навскидку.
      Приятное занятие! Робот швыряет банку, и ракета уходит за ней, пускает легкий дымок. Взрыв! Банка с наклейкой (буква М) — вдребезги, все прокисшие от времени химикаты разлетаются к чертям!..
      Одно меня огорчало: ракеты самонаводящиеся, и кто попал в цель, я или они, понять было мудрено. Я соорудил и стальной арбалет: были инструменты, станок, металлы… Я нарисовал на бумаге голову оленя и стрелял в нее.
      Я поражал мишень, а робот бегал за моими стрелами и приносил их мне.
 
      Как-то я обрабатывал дневные данные. И не поверил себе — кислород! А закись? Ее совсем мало.
      Чудеса?.. Или мне врут приборы?..
      Я надел скафандр и вышел. Ночь, дует ветер. Я отвернулся от него и щелкнул зажигалкой. Помню, в день приезда я долго щелкал ею, но пламя не держалось. Сегодня фитиль горел. Я нашел в кармане и зажег бумагу — она сгорела весело и быстро.
      Итак, кислорода двадцать процентов, как на Земле. Но маску снять я все же не решился и, входя в шлюз, выдул весь здешний воздух. Ну, спать, спать.
      Я разделся и подошел к иллюминатору. Постучал в него (зачем?). И вдруг с той стороны к нему прислонилась рука. Она долго царапала бронестекло, затем стала кивать мне пальцем.
      Манить? Угрожать?
      Я находился в самом дурацком положении — снаружи этот предмет, а здесь я — и волосы дыбом. Схожу с ума? Быть может, некий токсин (закись азота?) меняет химию моего мозга, внушая галлюцинации? Это легко проверить. Я включил наружный свет и выключил внутренний. И долго всматривался в иллюминатор. Ничего!
      Выходит, галлюцинация…
      Я нашел аптечку и список лекарств. Так, так, антигалл, номер тридцать девять. Я сжевал таблетку. Но спать мне не хотелось, и я съел недельный запас сладкого, чтобы напитать мозг. Затем лег, бормоча:
      — Ничего нет.
      Но что-то во мне ужасалось и ликовало.
      Я не спал. Взошла луна. Красноватый свет скользнул по шторе. Слышались мерный плеск воды и шаги. Я выглянул в иллюминатор — ходит робот, берет пробы грунта.
      Я задернул шторку и ухмыльнулся.
 
      Утром я бросился к иллюминатору. Отдернул шторку и увидел ящера. Он рассматривал, не моргая, мою станцию. Затем стал чесаться о круглый домик: я схватился за стол. Почесавшись, ящер исчез.
      Вот только что он был здесь, во всем безобразии, с чешуями и бородавками, и вдруг исчез.
      Я попытался вспомнить подробнее, все припомнить — как встал и подбежал к иллюминатору. Для этого разделся и лег. Потянулся, сел в постели. Увидел свет в зашторенном иллюминаторе, подбежал.
      Отдернув шторку, я опять увидел ящера, земного, из рода Нотос. Это переводится с греческого так — ублюдок. Туша тонн в двадцать весом. Огромнейшая пасть! Глаза выпученные!
      О великий космос, у моей галлюцинации есть хвост, а кожа складчатая. На голове, боках и лапах роговые, цвета мозолей выступы.
      Перед ящером папоротники, раковина и лежит чей-то костяк. И необычайно резкий, сухой рисунок всего. Словно это нарисовано тушью на бумаге. Еще похоже на старую гравюру. Да это ожившая гравюра! Та самая, что висела у меня в доме, когда впервые я узнавал о предках и мечтал охотиться даже на ящеров.
      В конце концов я расстрелял ее из самодельного арбалета.
      С наслаждением я всаживал стрелы в безобразнейшее существо. Затем мой отец, приверженец древних методов воспитания, выдрал меня ремнем. Я успел сунуть в штаны сложенное полотенце, и пятьдесят процентов стараний моего почтенного родителя пошли прахом. Да и он, подозреваю, не особенно старался.
      Пермотриас Нотос погиб… на бумаге и воскрес здесь (дом опять всколыхнулся). Я схватил ружье и выскочил в шлюз, из него наружу.
      И… ничего!
      Зато увидел под иллюминатором вздутие Ила, тугую выпученную массу, похожую на резиновую перчатку. Вспомнил, здесь я до крови оцарапал руку.
      Это же рука — фантом!.. Да, сойти с ума здесь легко. А ящер?.. Я поискал и нашел следы в Иле. Тогда, озираясь, я стал пятиться к дому, пока не нащупал ногой ступеньку. Шагнул на нее.
      Я поднялся задом, выставив ружье. Желтая равнина блестела водой. Кое-где выставились складчатые островки Ила. Где ящер?
      Что-то коснулось моей спины — я вскрикнул и обернулся, чуть не нажав спуск. Но это была дверь станции, выпуклая стальная дверь. Такую и сто ящеров не выломают. Это хорошо.
      …Весь день я сидел дома. Закрыл штору и сидел. И хотелось мне говорить, посоветоваться. Но с кем? Одиночество… Человек будет искать друга. А одиночество планет? Чувствуют они его?
      Да что это со мной? Я приписываю чувство каменному шару? Надо бы составить подробнейшую карту планеты. Вот будет работы! Вся дурь из головы повыскочит.
 
      Ящер не приходил, и полгода я усердно работал: карта была составлена с самыми мелкими подробностями. Горы все же нашлись, небольшие базальтовые образования.
      И был очень любопытен микрорельеф планеты.
      Глубина илистых луж, заключенных в твердо-упругие, будто хрящевые, ячейки, всюду была одинакова — от десяти до тридцати сантиметров. Правда, иногда попадались глубокие колодцы, полные густой жижей. Достичь их дна было трудно. То ли колодцы были изогнуты, то ли полны Ила.
      К сожалению, пока что другие исследования были всего лишь царапинами поверхности явлений. Господствовали ветры западного направления, среднесуточная температура плюс 19, влажность 70–80 процентов, давление — 52! Освещенность 20 люменов.
      Но что здесь делать охотнику?
 
      Ура! Кончилось мое одиночество. Да здравствует Изобретатель!..
      Однажды я сидел на лестнице (кислороду было достаточно, закиси немного, я ходил без маски).
      Я грелся на солнце и с отвращением глядел на плоскую безжизненную равнину. Ах! Если бы охота! Я остался бы на этой планете вечность. И со злобой подумал о предке, сыгравшем со мною такую шутку.
      Паршивое было настроение. Я прикидывал, когда закончу работу наблюдения, если предельно ускорю ее.
      Да, задерживаться на планете я не собирался.
      Хватит! Баста! Из-за любви к охоте я влез в эту историю.
      Я охотник с рождения и всегда мечтал об охоте. Мало оставалось книг на свете, не прочитанных мной, если их писали охотники.
      Но охота кончалась — Землю пришлось делать зоосадом и спасать даже насекомых. Никто там не смел тронуть живую тварь.
      Да, земная охота кончилась навсегда. Оставались лишь сладкая память да охотники, наши легенды, мечты…
      А космос?.. Планеты типа Земля были редкостью, их называли Алмаз, Изумруд и т. д. А уж тронуть не позволялось ничего. Триксы и мазукары могли спокойно делать что хотят, а вы облизывались, глядя на них.
      Охотились теперь лишь на диких планетах, на странных животных. Неприятных.
      А ведь в охоте не только выстрел, не простое убийство зверя. В ней и любовь к нему. Человек родился охотником. Погоня за знанием — тоже охота.
      Но Великая Охота, бывшая только на Земле, однажды ушла. А была как сон! Человек бил слонов, тигров, бизонов, китов… Я это знаю лучше других, мой род всегда был родом Охотников.
      Конечно, были и есть в нем паршивые овцы — ученые, путешественники, агрономы. Но взять прапрапрадеда: он плавал на парусных китобоях и ручным гарпуном бил китов. Такое счастье дано немногим.
      Настоящая Великая Охота была только на Земле, и она не повторится. Мой клан это понимал. Поэтому он вел поиски Первичного Ила и землеподобной планеты.
      Я — в мечтах — бродил со своими предками, бил слонов из ружей 600-го калибра, ударявших пулей так сильно, что атакующий слон даже садился на задние ноги.
      С предками (в мечтах) я предавался изящной охоте на болотных куликов, нырял в глубины океана и нашаривал острогой в подводных расщелинах таящихся осьминогов.
      С ними крался к пасущимся дрофам, манил зимних голодных волков визгом поросенка и караулил бурых медведей, сосущих ночами овес; ходил на ягуара с ножом, обернув левую руку своей курткой.
      …Было 19 часов времени. Близился закат. Дышалось легко. (К сладковатому привкусу здешнего воздуха я давно привык.)
      Так помянем же Великую Охоту!
      Я нашел заветную бутылку коньяка и выпил за охоту и предков, зверей и птиц. Вышел на крыльцо. Сел. По-видимому, я опьянел.
      Во всяком случае, заговорил вслух, орал Илу, что мне опротивела эта рыжая слизь. Лучше жить в пустыне: барханы, зной…
      И ахнул. Пустыня лежала предо мной! В ней ходили миражи и даже торчала пальма. Бред какой-то.
      Я встал и пошел к ней. Впереди меня — по песку! — бежало животное. Собаковидное.
      Шакал?.. Он самый. Зверь сел и начал чесаться. По-видимому, пустыня или что там еще (я лягнул песок) не спасают от блох.
      Зверь чесался долго, постанывая от наслаждения. Вырванные когтями шерстинки падали на зернистый красноватый песок.
      У пальмы заревел лев.
      Его глухое, утробное рычание пронеслось над песком.
      Лев рычал, а я ухмылялся: отличный бред! Но опомнился. Был ящер, теперь вот лев, а я без ружья.
      И побежал за ружьем к станции, неуклюже загребая ногами, не понимая, отчего мне так неудобно бежать. Пока не догадался, что мешает песок.
      Песок!.. С мелкими камешками!.. Нагретый солнцем!.. Я споткнулся и упал. От меня пробежала ящерица, узенькая и серая. А рядом с локтем пошевелилось то, что мне казалось галькой. Откуда здесь галька?
      Она приподнялась. Над песком оказалась голова змеи, к тому же с рожками.
      О великий космос, рогатая гадюка! Такие водились в африканских пустынях.
      Змея потянула по песку тугое плетеное тело. И перед нею, наискосок от меня, пронеслась стайка кистехвостых тушканчиков. Крохотных. Желтых.
      Они скакали торчком, на задних лапках, с быстротой низко пролетающих мелких птичек.
      …Лев подошел к станции. Он ходил вокруг, нюхал и царапал стальную дверь. Бил ее лапой.
      А с другой стороны двери сидел я — на полу и с пустой бутылкой в руке, пьяный в дым, с вставшими дыбом волосами.
      Мы так и проснулись утром — я у двери, с тяжелым, затекшим телом. Лев спал с удобствами — лежал в песке, грива его растрепалась.
      Но я проснулся раньше его, успел открыть дверь, увидеть и снова прикрыть ее: лев спал. Громадный… Цвет он имел не желтый, как я читал, а рыжеватый. Грива была черная и спутанная.
      Я взял бластер и вышел.
      Я гнал себя вперед с лестницы, а не мог оторваться от двери. Шагах в десяти от меня поднимался с песка лев. Вел он себя мирно — встряхнул шкуру, сел и зевнул, стукнув зубами. И заметил меня. Глаза… В них появились острые точечки.
      Он сидел — и вдруг красная вспышка. Лев прыгнул, летя прямо в меня. Как ракетный снаряд.
      Я нажал спуск: удар бластера далеко осветил местность, а лев погас и упал на ступени, смял нижнюю. Остыл песок через час (который понадобился мне на схождение с пяти ступенек вниз). Я обошел горелую тушу льва, потрогал, растер в пальцах опаленные волосы и понюхал пепел. Лизнул его.
      Будь я вполне трезв, я бы, наверное, сошел с ума и бегал по пескам, визжа, как ополоумевшая обезьяна (у которой случайно я убил детеныша и она свихнулась с горя).
      Но с непробиваемым самодовольством пьяного я освидетельствовал останки льва и даже попытался раздавить каблуком чрезвычайно твердого скорпиона.
      После чего прошел к оазису. С идиотской ухмылкой (так я и чувствовал ее лицом — идиотская!) я потрогал пальму и вымыл руки в родничке. Но пить из него не решился, ушел.
      И вот, завтракая, сидя в обществе кружки чая и баночки тушеной свинины, я задумался. Что делать? Вокруг пустыня, я должен быть готов к приходу других львов. Они — дичь. Изничтожать их бластером свинство!
      Итак, есть великолепная дичь и ружье, пулевое. Желательно иметь ружье с дробовыми зарядами на случай прилета разных птиц. Какие птицы жили в африканских пустынях?
      Позавтракав, я занялся отливкой свинцовых пуль. Хотя и мог бы поручить это роботам. Но я их делал сам, весело присвистывая при этом. Плавил свинец, снимал пенки гари.
      Я лил пули, не веря ни льву, ни пальме, ни себе.
      К вечеру у меня было не только старое, но отлично сохраненное ружье предков, но и десяток зарядов к нему. И к вечеру же стая шакалов основательно обработала горелого льва. Даже череп разгрызли.
      Затем пустыня исчезла. Ночью.
      Так все произошло — набежали тучи, пошел дождь, казавшийся нескончаемым. В шорохе и плеске его зазвучали голоса и шаги. Чудилось — пролетали гуси, огромные их стаи. Затем мимо станции бежали крупные какие-то животные, должно быть, антилопы — ороби, еланды, топи, импалы, газели… Поревывали охотящиеся львы.
      Затем остался только водяной плеск.
      Я прислушивался, но не выходил. Сидел, перебирая кристаллы охотничьей библиотеки.
      Меня интересовала пустыня. Пришлось свериться с геоландшафтами, просмотреть справочники, отвечать на вопросы возбужденного мозга.
      Скрывать не буду, просмотрел и литературу о психозах. Но Панков, Вайс, Кумира молчали о материальных феноменах. Ничего? Так, так… И до самого конца я не мог отмести соображение, что все охоты — моя роскошная галлюцинация. Такая превосходная, что я видел в ней и льва, и кости его, даже песчинки.
      …Утром я снова увидел Ил да лужи. Охотничий мираж окончился. Пошли пустые дни — один за другим, но я ждал — каждую минуту — нового чуда.
      Всю ночь меня баюкал плеск воды. Гудел отопитель, струя теплого воздуха колыхала занавеску и шуршала бумагами, положенными на столе. Потому мне снились мыши, занимающиеся своими ночными делами. Как только сон отпустил меня, я рванулся к двери.
      Открыл и скис — все мокрое, желтое, прежнее. Следующую ночь я опять плохо спал и услышал плеск. На этот раз я победил сон: сел и долго сидел в постели, медленно приходя в себя. Затем встал и выпил стакан воды. И окончательно пришел в себя.
      Теперь уже ясно услышал тяжелый плеск, шедший отовсюду. Казалось, что дом плывет прямо в море. Держа руки под мышками (было свежо), я подошел к иллюминатору.
      Сдвинул занавеску и увидел отражение комнаты в полированном стекле. Оно, затемненное снаружи ночью, стало скверный черным зеркалом. Чтобы увидеть то, что снаружи, нужно выключить мой свет.
      Но… я боялся выключать его. Тогда случится плохое. А плохого я себе еще не хотел.
      Ну, посмотрим!.. Я выключил свет и одновременно нажал на кнопку прожектора. Подпрыгнул — станция стояла на берегу моря.
      Угловатая луна неровно освещала скалы или что там было на самом деле. Вода неспокойная. По ней пробегает лунная дорожка. Вокруг синеватой луны, висящей над морем, резко вычерчен галлос. Ровно, будто циркулем.
      Лунный свет блестит на каменных гранях, омываемых водой, настолько правдоподобно, что я вышел (на случай неожиданности прихватив бластер, теперь всегда висевший у двери).
      Я стоял в дверях шлюза: ничего не менялось. Плескалась вода, что-то беловатое карабкалось на третью от дома скалу.
      Море дышало холодом. По воде плыли льдины.
      Волна подходила близко к станции, даже заплескивалась на ступени. Потрогав их, я мог вполне убедиться, что это вода и к тому же ледяная вода.
      Вот, замерз до крупной дрожи.
      Это северное холодное море. На таком охотились мои предки, охотники-поморы. Они били тюленей.
      И тут лишь я ощутил, как сильно замерз. Ух, холодно! Или кажется?.. Посветил фонариком на термометр — плюс десять.
      Я сходил за стаканом, бегом вернулся и зачерпнул воду. Унес к себе, поставил на стол и сел в кресло.
      Подумать только — море! Я принял таблетку, выглянул — море оставалось. И ветер, и сырой холод. Даже пришлось усилить подогрев станции.
      …Утром я нашел в стакане морскую воду, а показания термометра записанными на ленту. Но вот моря не было, а только желтый Ил, как всегда.
      Следующей ночью плыли айсберги и толпа пингвинов, крича, слонялась возле станции.
      Тогда я пустил спутник, то есть роботы его запустили.
      Он обошел планету и показал странное — море было только около станции, имело радиус семьдесят километров. Но как понять такой феномен — сброшенный мною буй-эхолот показал глубину в пятьсот метров?
      После еще одной смены (было однажды тропическое море в бурю) планета выбрала определенный режим: утром я нашел северное море со скалами и островками, надолго обосновавшееся около станции.
      Пингвины исчезли. Туда-сюда летали чайки, белые и розовые, а к воде подбегали звери породы собаковых по названию голубые песцы.
      Они ели дохлую рыбу, выброшенную волной на берег.
      Я взял одну такую рыбину, унес и определил ее по справочнику. Это была мойва. А галька-то на берегу вся обкатанная, и море серое. Пахнет оно водорослями.
      Вскоре явились киты. Они со свистом дышали, фыркая, выпускали водяной пар. Киты! Ну, если это бред, то прекрасный бред.
      …Китов было несколько: бухта им понравилась, они ныряли за какой-то китячьей пищей, играли. Я же сплел лески и устроил себе замечательную рыбалку на донные удочки. На приманку я употребил дохлую рыбу, валявшуюся на берегу.
      Клевала треска, сильная, бодрая, стройная рыба, при подсечке выскакивающая из воды как бы в слое жидкого стекла. Я наловил много. Но есть не решился.