Библиотека советской фантастики (Изд-во Молодая гвардия) - Купол Галактики (сборник)

      Особенно красиво работала одна. Она вскрикивала, налетала близко, показывая Тане то белый жилетик, то красное пятнышко. Она безотчетно нравилась Тане. Думалось: было бы счастьем летать вот так.
      Устав, ласточка присела на косяк и глядела на Таню. Малюсенькая, но так хитро, так ловко устроенный летательный аппарат. И клюв маленький, и краснотца на щеках — следы небесных зорь.
      — У, малюня, — сказала ей Таня и протянула вперед губы. — Моя славненькая, маленькая!
      И вдруг догадалась: он!..
      И стала наливаться жаром. Под ладонями раскалялся оконный косяк.
      — Сейчас же уходите, Сигурд! — велела она.
      Ласточка смотрела. Глаза ее — черные пятнышки — слишком пристальны для дикой птицы.
      — Уходите! Чтобы я вас больше не видела. Безобразие быть таким прилипчивым.
      Ласточка взлетела, загнула в воздухе сложную кривую и скрылась из глаз. Совсем.
      — Сигурд! — крикнула Таня вслед. — Вернись! Ой, что я наделала… — Она схватилась за щеки.
      «Обиделся, обиделся. Пришел, а я его выгнала. Летал, устал, а взяли и выгнали, взяли и выгнали. Так ему и надо. Пусть летит, пусть другую найдет. Только помнит, что та не полюбит его таким…» Опять налетели ласточки, но другие, городского типа. Кричали стрижи; вечер шел своим чередом, пустой и ненужный.
      И чтобы наказать улетевшего Сигурда, Таня поговорила по телефону с подругами (советы о прическах). Приготовила салат к ужину. Особенный салат — из яблок, капусты, лука и белой смородины. Папа долго рассматривал его, нацепив очки, и взял одну только ложку. Мама глядела на Таню с любопытством. Погрозила пальцем.
      — В тебе я сегодня чувствую что-то грозовое. Знаешь, снежные тучи, а в них спрятанные молнии, — сказала мама. — В теперешнем настроении бойся себя.
      — Марина, не говори глупости, — сказала бабушка. — У девочки возрастное, а ты говоришь бог знает что! Оставь ее в покое, пей чай.
      Мама обиделась и ядовито спросила:
      — Могу ли я заняться воспитанием собственной дочери?
      — Тебя саму еще нужно воспитывать. Как ты подала сегодня гренки? Они были зажарены только с одной стороны. Твое счастье — в тихом характере Бориса.
      — Ах, опять эти пошлости!.. Выбери другой пример.
      — Тысячу! Ты пренебрегаешь маринованными медузами, а они полезны моей щитовидке…
      Поужинав, Таня ушла к себе. Свернулась в кресле, накрылась пледом. Почувствовала себя такой усталой, одинокой, некрасивой. Все, все врут о ее красоте.
      Ей захотелось умереть и лежать во всем белом. Будто невеста (в волосах бант, оборочки кружевные). Сигурд прилетит к ней — ласточкой — и сядет на край гроба.
      Вообразив себя, гроб и Сигурда, Таня заплакала.
      Она плакала долго, обильно, она захлебывалась слезами. Они были особенные, таких она еще не знала. И вообще раньше она ничего не понимала, жила дура дурой. А вот теперь знает, а что проку — все кончилось.
      — Про-гна-ла… — шептала она. — Про-гна-ла…
      Устав от слез, Таня заснула. И сном ее горе кончилось.
 
      Придя на работу, Таня все смотрела на порожнюю вазу. Никто не ставил ей цветов. Таня несколько загрустила и подумала о мужской черствости. «Он как дым, этот Сигурд, — думала она. — А если его поцеловать? Как это почувствуется?» Идея поцеловать Сигурда была столь же странной, как целовать журнал или самого шефа. Она застеснялась, робея, но лукаво почувствовала свою женскую командную силу.
      Такое щекочущее, такое сладкое ощущение.
      «Он как туман», — думалось ей. И она тянула и тянула губы. Целовать туман смешно, но что бы он сказал при этом? Где он сейчас?
      Она даже не уверена, что все это правда. Было или не было?.. Непонятно. Но отчего-то все мужчины теперь казались такими мясистыми, такими щетинистыми. «Было, было…» Она капризно вытянула губы.
      — Поцелуй! — приказала она.
      Подождала — ничего.
      — А ну! Целуй! Сейчас же! — требовала она.
      И странное ощущение посетило Таню. Показалось — воздушный поток вентиляторов скрутился в воронку и стал прижиматься к ее губам. Пришло и ощущение мелкого электрического щипанья. Микроразряды щекотали ее губы.
      Таня полузакрыла глаза.
      — О-ох! — вздохнула она. Откинулась на спинку стула — в вазе раскрывалась свежая астра. Лепестки ее еще продолжали свое движение — резкими толчками.
      А в приоткрытую дверь на нее глядел шеф. Он приспустил очки на нос и смотрел на Таню поверх оптики. Его лобные морщинки сбились в гармошку.
      Таня под взглядом шефа налилась краской. Шеф молча закрыл дверь и стал за ней возиться. Через минуту он вышел в пиджаке и галстуке. Торжественно ступая, шеф подошел к Тане. Она выпрямилась. Но шеф не смотрел на нее.
      Он в лупу стал рассматривать цветок. По его лицу туда и сюда ходили желваки и красные пятна.
      — Это я принесла, — стала объяснять Таня.
      Шеф и не взглянул. Он сунул лупу в карман, кашлянул, потрогал пальцами галстук.
      — Сигурд, — сказал шеф астре. — Я всегда считал себя вашим другом. Больше того — вы мне как сын. Откроюсь до конца — вы мне дороже сына.
      Астра молчала. По ней ползала оса цвета анодированного алюминия. Шеф взорвался.
      — Черт возьми! — закричал он. — Ты можешь прикидываться сколько тебе вздумается. Но что будем делать мы? Прикажешь разогнать институт? На тебе держится план и график. Оставь свои штучки! Каждый упущенный час — это потерянное знание.
      — Мне бы хотелось кое-что решить самому, — сказала астра. Тихий звук разошелся по комнате. Или собрался?
      — Я понимаю тебя, понимаю. — Шеф покраснел. — Но что нам делать? Мы завалили теплорецепторы змей, ахнули тему симбиоза хищников и жертв. Мединститут передал нам изучение спинальных нервов. Сам знаешь, для этого им не хватает ни кошек, ни крыс. Сотнями губят. Тысячами! У нас целая очередь на тебя. И вот Кимов запорол диссертацию. А что будет с Коротом? А?
      — Пусть, — упрямилась астра.
      — Перечисляю: ты не поехал в Хамаган! Нетопыря недонаблюдал. Была работа по действию гипофиза жирафы, а что сделал ты? Фьюить! Исчез! Знаешь, чем это кончилось? Они взяли отличную жирафу и… и отправили ее к чертовой матери. Чучело они сделали из нее, вот чем все это кончилось! Ты не нас, ты зверье пожалей!
      — К черту всех жираф на свете! — раздражительно произнес цветок. — Имею я право жить для себя или нет?
      — Но как?
      — То есть?
      — Вы же бесплотны в этом состоянии, мой молодой друг. Житейски бесплотны.
      — Перейду в другое.
      Шеф расстроился окончательно.
      — Сигурд! Не говори глупости! Это неизвестно как… Тогда все рушится! Сигурд, я… я старик. Я скоро умру. Понимаете? Мне так ценно время, а я ничего не успеваю. Ничего. А нужно так немного: нетопыря и его реакции. Термоглаз змей. Подземная ориентация крота. Кое-что еще. Это ведь и твои, и мои работы, и наши, и всех.
      Расстроенный шеф сел на стул, свесил руки, короткие и толстые. На кончике его носа повисла капля пота.
      — Жизнь впустую, — бормотал он. — Впустую…
      Таня разглядывала шефа словно впервые. Пальцы, сжимавшие платок, были толстые, волосатые, с короткими ногтями. Стариковская толстота была рыхла, она содержала в себе не менее ста кило той плоти, от которой добровольно отказывался Сигурд. Такой милый… Но вот зашевелились морщины, задвигались веки старика. Таня знала, так в шефе проступает таинственный процесс думанья.
      — Сигурд, — начал он. — Ты извини, я погорячился.
      — Принимаю, — произнес голос, но из пространства. Астра обвисла всеми лепестками. Сигурд принес ее (»Значит, не так уж он бесплотен», — догадалась Таня), а сам витал где-то в комнате. Должно быть, у открытого окна.
      «Как бы шеф не закрыл его», — забеспокоилась Таня (она перехватила его косой взгляд).
      И пронесся торжествующий голос Сигурда:
      — А я на подоконнике… Сижу и свесил ноги. Черным цветом вы подумали, шеф, черным. Но поздно.
      — Я думал об этом с самого начала, — обиженно пробормотал шеф. — Но что это могло дать?
      — Правильно. Ничего!
      — Поэтому я приглашаю вас серьезно говорить со мной, Сигурд. Она тоже будет, она может спорить со мной. Вы согласны, Таня?
      Она кивнула.
      — Сигурд, вы и сейчас единственны и долго будете единственны. Вы — главная исследовательская сила нашего института.
      — Это говорит старая лиса.
      — Так говорили мне физики и психофизиологи, и вы знаете это. Раз! Второе — мы связаны, мы две стороны одного дела — науки познания. Третье — сейчас ей кажется, что она любит вас или собирается полюбить. Поверьте мне, в ней говорит молодость, пышущая хорошими намерениями, молодость, стремящаяся к необычному. А что может быть необычнее вас? Космонавты приелись. Инопланетные?.. Где они? И вдруг такой человек! Молодой! Совершающий путь в непознаваемое! В глубины! Всякая влюбится. Но, возвратясь в обычное состояние, вы станете как все. И она найдет людей интереснее вас, потому что вы человек увлеченный. А женщины недолго любят витающих мужчин, поверьте мне. Мы часто шутим на популярные темы, но женщина (простите меня, Таня) — это земля, прекрасная, дающая жизнь земля.
      — Никодим Никодимыч! — воскликнула Таня.
      — И сам знаю, что я Никодим Никодимыч! — отмахнулся шеф. — Сигурд, верь мне. Уйдя из всепроникающего состояния, ты будешь несчастен, станешь томиться, поедом есть жену и детей. Почему? Да потому, что твоя жизнь — это искусство, приключение, сокровище. Ты не простишь ни себе, ни ей, что потерял его. Кроме того, ты ведь… Помни — машина… она ждет.
      — Я могу сказать одно, — вмешалась Таня. — Сигурд, вы мне нравитесь именно таким.
      — Спасибо, — голос Сигурда приобрел холодный оттенок. И шеф обидно ухмыльнулся, моргнул ей веком левого глаза.
      — Сами видите, Сигурд, у этой особы любовь к вам сидит не в сердце, а в голове. Сердце — алогичная штука, ей-ей…
      Таня вспыхнула. Ей вдруг стало так совестно, так совестно. Она откинулась лицом в руки, и в темноте сжатых глаз, вдруг расцветившейся узорами, она поняла — их разговор был недостойный… Шеф коснулся ее сердца. «Этими толстыми руками, волосатыми пальцами!.. И вообще, что это все мужчины вдруг заговорили о любви? Что они понимают?»
      Когда Таня отняла руки от лица, шеф осторожно прикрывал окно. Он опускал створку, придерживая ее рукой. Выглядел заботливым толстым папашей.
      — Вы можете простудиться, здесь сильный сквозняк, — говорил он, не глядя на Таню. — Мы обо всем с ним договорились… мысленно. Я поднапрягся и понял его, вполне. Я дал ему две недели отпуска на устройство и так далее… Одним словом, не сердитесь на меня, я защищал достояние нашего коллектива, а вы — только свое. Мой совет: защищайтесь! Боритесь! А лучше бросьте-ка все это. Право, бросьте!.. А?.. Я как отец… — И он пошел, тяжело потянул за собой ноги.
      Таня увидела, что при всей официальности его черного пиджака и черной бабочки обут он был в домашние туфли в форме ржаных лепешек. И цвет их тот же.
      Из ушей его торчали одинокие седые волосики.
 
      Она проснулась глубокой ночью, и потянулась сладко, и зевнула, говоря: «А-а-а…»
      В кресле, напротив, сидел Сигурд и смотрел на нее. В позе его было что-то от рабского поклонения.
      — Пришел… Пришел-таки, — заговорила Таня. — Вы мне снились приятно синим, сходящим из туч, весь в молниях. Тучи, молния, гром…
      — Космос… молния, тучи… — повторил Сигурд. — Эффектно. А синим я могу стать, если хотите.
      И он стал вполне синим, расцветкой похожим на Танино шерстяное платье. Правда, в его синеве проглядывал фосфор, легкое и все время перебегающее мерцание. Оно рождалось в груди и бежало к голове, к плечам.
      — Годится расцветка? — спросил он. — Если не устраивает, могу принять любую другую. Что хотите — оранжевый?.. зеленый? Весь спектр в вашем распоряжении. Заказывайте.
      Таня произвела опыт с оранжевым цветом и напугалась. Пришлось пить холодную воду.
      — Как вы это делаете? — спросила она. — Расскажите.
      (»Я, наверно, ужасно растрепана», — подумала она.)
      — Делаю?.. А знаете, я могу проникнуть во все, могу стать видимостью всего. Не могу стать вами, этого мне не дано. А если нужен цветок, зверь или еще кто-нибудь, то приказывайте, исполню.
      — Станьте пионом, — попросила Таня.
      — Пион, этот распутный, с нехорошими желаниями цветок? Пожалуйста!
      И в кресле засветился розовый пион. Он был прислонен к ручке кресла и покачивался слегка. Таня протянула руку, но отдернула ее.
      — И все же, с какой вы планеты? — интересовалась Таня. — И отчего не было сообщения о вашем прибытии?
      — Вот, — сказал Сигурд и выпятил губу. — Свихнулись на космосе. Им проще предположить, что я с другой планеты, чем заинтересоваться, как стать таким. Или гипноз, или планета, два варианта. Шеф очень неглупый человек, но знали бы вы, какую чепуху он говорил при первом нашем знакомстве. Мы посмеялись… Но он удивительно быстро опомнился, а хватка у него, скажу вам, железная. То, что не для себя делает, придает ему дополнительную цепкость.
      Сигурд встал и ходил по комнате беззвучной походкой. Ворчал:
      — Давай им планеты!.. А что творится на Земле, еще толком не знают. Мир растений и мир животных — тоже планеты, малоизвестные. Это чужие планеты. Их мириады — руку протяни. Как так можно? Сначала нужно узнать свое, узнать Землю и лишь потом браться за остальное. Узнать… Вы спросите: «Как?» Ведь наше проникновение в эти миры убивает их. Положим, беру мир жука, ползающего по коре, или мир жука, обитающего в ней, мертвой и разрыхленной. Эти миры — соседи, но различные… Впрочем, я болтаю, а у меня нет времени. Работа! Сегодня я лечу в Хамаган.
      — В Сибирь? — спросила Таня.
      — В тропики.
      — Вылетаете самолетом?
      — Мой самолет — транспортация направленными волнами. Это, сообщу вам, сомнительное удовольствие. Видели машину? На крыше гнутые зеркала? Блестят?
      — Параболические?
      — Это и есть мой аэропорт. Швырнут — словно электросваркой ошпарят. И прибываешь в самое неожиданное место. Вообразите, очутился я однажды верхом на тапире. Бедняга чуть не умер от разрыва сердца… Да, в Хамаган… А пока позвольте мне присесть рядом с вами. Из-за своей газообразной консистенции я безопасен для хорошеньких девушек. Абсолютно! Даже ваша уважаемая бабушка не придерется.
      — При чем здесь бабушка?
      Но Сигурд не стал отвечать на вопрос. Он спешил.
      — Я уезжаю, я долго-долго вас не увижу. А когда вернусь, то узнаю, что вы замужем. Тогда я стану целым букетом — сразу. Вы любите сирень?
      — Очень.
      — Значит, стану букетом сирени, приготовьте вазу. Ах, муж рассердится.
      — Мужа не будет, — сказала Таня.
      Как-то неладно повела себя голова. Она ничего не понимала, она болела от усилия понять. Таня пошарила на столе и нашла тюбик. Она вытрясла таблетку на ладонь и проглотила ее. И начала считать: «Раз, два, три, четыре…» Реклама не врала, при счете «тридцать» в нее вошла бодрость. Таня села, подобрав ноги. Ей было любопытно и странно. Котенок вспрыгнул и устроился рядом. Он не боялся Сигурда. Наоборот, поворачиваясь к нему, котик заводил песенку.
      — Вот так и получается, — повторил Сигурд. — В Хамаган.
      — Ваше поведение говорит о вашем благородстве.
      — Благородстве? Давайте не будем, — умоляюще сказал Сигурд. — Помолчим. Перед отъездом принято сидеть и молчать.
      Таня затихла и только взглядывала. Со стороны виделись взметывания ее ресниц. Все так странно, так странно. «Бедный, он меня любит, но в его положении… Или это и есть высшая любовь?»
      Тане было грустно и хорошо.
      …Светало. Кричали воробьи. Сигурд был интересен. Какие глаза, но почти прозрачный. (Таня неожиданно для себя усмехнулась и замерла — была уверена, что Сигурд обидится.) Тут только она заметила его руку, гладившую котенка. Молчание становилось невыносимым. Таня потрогала котенка: от него шло электричество. Таня решила — это походит на пульсацию слабых токов. «Все пульсирует во вселенной, — думала ученая Таня. — Пульсируют туманности, пульсирует кровь в моих жилах… Сигурд. В нем тоже разнообразные вибрации. Он хороший, а не знает этого. Смешно… Мог бы и не сидеть истуканчиком. А ток идет от него, даже сердце сжимает».
      Таня вообразила, чтобы Сигурд не только поцеловал ее, но и крепко обнял. Это будет настоящее прощание. Это будет научно. Никто еще не обнимался с Сигурдом. «Ну чего он застыл? — думала Таня. — Пусть посмеет только…»
      Его рука придвигалась ближе и ближе. Они соприкоснулись пальцами и отдернули их.
      — Пять утра, — сказала Таня сломанным голосом.
      Она посмотрела в окно — по шоссе неслась, подпрыгивала точка первого ветробуса.
      — Тебе пора…
      — Может, сказать обо всем вашим?
      — Иди, ступай в свой противный Хамаган.
      — Нам нужно поговорить.
      Но Таня брала себя в руки. Хотелось спать. Голову стягивало тугой невидимой шапочкой.
      — Ладно, — сказала она. — В последний раз приходи, сегодня, в двадцать четыре часа… Жду. А сейчас я буду переодеваться.
      «Что я говорю? — ужасалась Таня. — Какой последний раз? Зачем последний?.. Глупости, мне так хорошо».
      Она следила: Сигурд уходил от нее. Он стал притуманиваться, будто отпотевающее от дыхания стекло. Ветерок заколебал занавески, и его не стало. Таня вскрикнула и покрылась пупырышками, словно от холода.
 
      С этого дня и пошла новая жизнь Тани.
      Так, вчера она была одна, потом Сигурд построил мост разговора, и по нему пришла ее новая жизнь. Возможно, о ней знала бабушка, догадывалась мама.
      Таня не хотела выяснять. Остерегалась, боялась притронуться, потому что все было слишком хорошо. Все дни шли хорошо. И даже взгляды бабушки не могли помешать ей.
      Но были и люди, которых она побаивалась. В институте, например, был Вовка. Он мог усмехаться так, что его хотелось стукнуть тяжелым.
      Был папа, который (как Сигурд и шеф) проживал в разных мирах. Но в противоположность Сигурду миры эти обычны и четко отделены друг от друга.
      Он работал в мире ракетных двигателей (и молчал о них дома). Он ел смакуя, тихо и молча возился в своей тарелке разными вилочками — находился в мире жареного.
      Вечерами отец обитал у друзей в мире какой-то древней и медлительной карточной игры. Когда он возвращался, выходил из одноместного «Птеродактиля» и прикрывал его крылья брезентом на случай дождливой ночи, то видел Таню.
      Увидев, изумлялся и не верил себе. Затем долго разговаривал с ней, спрашивал, открывал для себя мир дочери.
 
      После работы Таня шла гулять с Сигурдом. Он присаживался к ней на грудь бабочкой-махаоном. Тане было приятно такое его настроение, было весело смеяться удивлению прохожих.
      Она шла в кафе, Таня ела, а Сигурд фамильярничал: садился на нос, щекотал губы. Таня смущалась, думая, какой она представляется Сигурду необозримой великаншей. Она говорила:
      — Не надо этого, Сигурд, не надо… Пей-ка лучше кофе.
      Или он был воробьем. В таких случаях приводил одного из своих приятелей. Воробей ел с Таней из одной тарелки. Эта птица была необычайной силы и живости. Она могла стащить и унести даже половину мясного пирожка, даваемого к бульону. А однажды унесла снятую клипсу. Но Таня сразу догадалась, что ее взял себе не воробей, а Сигурд.
      Потом они шли в лес (в дороге Сигурд становился брошкой-жуком на ее блузке). В лесу они были свободными. Сигурд ухаживал за Таней. Он становился всем, он был всюду. Даже ветер разговаривал с ней голосом Сигурда; все об одном, все об одном… Или, оставив Таню около муравейника. Сигурд забирался в него, он выводил всех муравьев и принуждал их склеиваться в зимний шар.
      Еще они плавали в озере: Таня плыла, а около нее вертелся Сигурд в какой-нибудь щуке и хватал за пальцы.
      Таня взвизгивала, брыкалась и плыла к берегу, заикаясь от смеха и разбрызгивая воду, а Сигурд уже выставлялся ей навстречу камышом, пускал свой пух на голову и уши. Таня бегала и хохотала. Проходящие пары косились на столь оживленное провождение времени.
 
      Таня ходила в дом Сигурда. Он долго звал. Она наконец согласилась.
      Здесь был старинный пригород — его оставили для любителей эффектов старого жилья, для художников и поэтов.
      Отсюда хорошо виделся город, проткнувший тучи.
      Таня прошла в калитку — старенькую, болтавшуюся. Запели ржавые скобы, прошептали ветки древних вязов, прикасавшихся к верхней доске калитки.
      На заборе сидела кошечка и глядела на Таню травяными глазами. Она увидела Таню и без звука, стеснительно, заговорила с ней, приоткрывая красное пятнышко рта.
      — Кисик, кисик, — говорила ей Таня.
      Кошка замяукала. Необычный ее голос был звонким, как у какой-то птицы. И Таня подумала, что именно эту кошку, наверное, гладит вечерами Сигурд.
      И пошла по тропинке в глубь древнего мохнатого сада — к дому.
      И тотчас от дома к Тане побежали, перескакивая друг через друга, большие собаки неопределенной породы.
      Кусать Таню собаки не стали. Наоборот, подставили головы, чтобы Таня гладила их.
      Это были добрые собаки…
      И Сигурд уже шел к ней прямо по лужайке. Он шел так быстро, что Тане стало радостно. И она испуганно оглянулась, не смотрят ли на них из окна.
      На Таню смотрело много глаз.
      Смотрела кошка с забора травяного цвета глазами, смотрели большие собаки.
      И другие глаза смотрели поверх оконных белых занавесок — внимательные человечьи глаза. Прежде чем Таня вошла в дом, о ней все уже имели определенное мнение: и мать Сигурда, его сестры, и даже бабушка Сергея (видевшая очень плохо).
      Сигурд взял Таню за руку и повел в дом. Они прошли одну за другой все ступени крыльца, прошли веранду, где лежали ранние яблоки.
      Запах их был восхитителен.
      Затем был узенький коридор с запахом жилья. Поры домовых бревен хранили запахи жизни всех поколений. Сигурдов.
      В доме Таня познакомилась с мамой Сигурда, самой милой чужой мамой на свете.
      В доме пришедшие следом собаки подали Тане правые лапы, выпачканные в земле, и понюхали ее носами, зелеными от травы.
      Затем мама велела сыну хлопотать с обедом и повела Таню смотреть малину.
      Они ходили вдвоем в колючих ее рядах, и мать серьезно говорила с Таней (в то же время обирая и кладя в рот ягоды).
      — Ешьте, ешьте малину… Я рада, очень рада, — говорила она. — Вы хорошая и милая девочка. А я так боялась за первое увлечение моего сына. (Таня молчала, глядя на сочную ягодную кисточку.)
      …Он всегда, всегда в работе. Вы знаете, Танюша, он совершенно не спит. А я нахожусь в ужасном положении. Я стала бояться убить простейшее насекомое, скажем, муху или комара, потому что он изучал их. Если я ударяю комара, то мне кажется, я убиваю своего сына.
      …Мы все тут нервные, все немного не в себе, даже собаки и кошки… Стать лягушкой науки! Я понимаю, ему нужно было сделать это. Но нельзя же все время жертвовать собой! Я хочу иметь сына и внуков. И я рада его любви к вам. Вы должны убедить его вернуться в нашу жизнь, вы одна можете это сделать. Я бессильна, отец не желает ни во что вмешиваться, товарищи его хотели бы бесконечного продолжения этого опыта.
      …Таня! Я прошу вас. Он славный мальчик и сделает вас счастливой. А когда вы выйдете замуж, мы оставим вам этот старый дом — если хотите. Сейчас модно жить в настоящем старом доме.
      …Таня, наши животные напуганы. Кошка не ловит мышей, собаки не дерутся друг с другом.
      И знаете, временами и эти деревья, и солнце, и цветы, и птицы — все лучшее мне кажется моим сыном.
      Сигурдова мама поцеловала Таню.
      Затем они обедали всей семьей (и собаки и кошка). Потом Сигурд увел Таню в холодную глубину дома, в комнату. Комната эта была очень большая. На беленых ее стенах повешены картины — все старинные, написанные на холсте, в тускло золоченых рамах. Это были древние картины о древнем городе, о его деревьях и птицах. И нельзя было подключить ток и сделать их движущимися или извлечь из них какую-нибудь поясняющую музыку.
      Надо было глядеть и соображать самой.
      — Вы видите, Таня, природное в нашей семье сидит крепко. Эти картины писал один мой далекий предок. Какая-то боковая ветвь, с сильной кровью сибирских пионеров… Да, вы не знаете, мой брат занимается росписью ночного неба над городом, а другой — в свободные часы — делает те маленькие картины, что оживают на строго рассчитанное время.
      Но вернемся к предку. Я думаю, что некоторые его глубинные устремления получили выход только во мне — его воля, его нацеленность.
      Предок жил давно и немного. Он оставил после себя только картины. По ним судите о его силе.
      Жил он в те времена, когда люди много работали на полях и в шахтах. Они часто болели, им было трудно отдаваться искусству. И этот человек однажды заболел какой-то древней болезнью, и она дала ему время обостренного видения.
      Он был скромный, хороший человек. И вот, больной и несчастный, он увидел на земле других несчастливцев и понял их. По старомодной ограниченности считали, что человек должен переживать горе только людей. Эта идея — наследие стадного образа жизни, пришедшее к нам из древности. А также ограниченность. А также смешное мнение, что Земля была звездными силами изготовлена только для человека.
      Мой предок проникся болью всех гонимых человеком животных, птиц я трав. Он первым стал писать картины о том, как должен жить человек.
      …Писал картины… Ими показывал, что животное зависит от клубка мировых сил — от воздуха и воды, человека и космических лучей, от ветра и пищи, любви и ненависти, сострадания и дружбы — так и сам человек.
      При жизни над ним посмеивались, а после смерти вдруг стали любить.
      Его картины есть в музеях, здесь же всего десять маленьких этюдов.
      Таня смотрела. Грустно — на картинах странные, дымные, чумазые города, голые ветки, жалкие птицы.
      И Таня поняла смертельно больного художника, бродившего по городу со своими рабочими инструментами. Она поняла его сердцем.
      Но унесла с собой и раздражение на этого художника. Она чего-то не прощала, не могла простить художнику, а что — не знала и сама.
 
      Этой ночью они зажгли в поле маленький костер, превращая старые травяные былки в огненную игру, в дым, в разговоры. Таня рассказывала Сигурду об отце и братиках, о бабушке и маме.
      Дым уходил вверх, пророча устойчивую погоду, нависал лунный край с пятнами кратеров. Волосы Тани становились золотыми паутинками.
      Сергей глядел на Таню и видел в ней то розоватое сияние доброй памяти, то черноватую рябь ее былых тревог. Тогда она казалась ему чужой, из другого — непонятного — мира. Она пришла, она могла и вернуться в него. Чем ее удержать? И когда Таня на короткое время замолкала, Сигурд исчезал. Таня пугалась. Но ближний куст вдруг начинал клониться и щелчками ронять на нее паутинные листья.
      И слышался из него легкий смех Сигурда, растекался по земле. И Тане казалось — это смеются, качаясь, травы.
      — Теперь твоя очередь. Говори о себе, говори, — требовала она. — Только о себе.
      — Это началось так, — говорил Сигурд. Он сел и держал ногу на колене сцепленными пальцами рук. От напряжения рассказа он светился зеленым светом.
      — Когда-то я просто изучал животных. Этолог — такая моя профессия. Но, стремясь к универсальному, я был и цитологом, и биохимиком. И вот, изучив, то есть убив, сотни зверей в лаборатории, я, как и все, понял: нужно что-то другое. Животное умерло, его жизнь умерла. А ведь самое тайное — это жизнь, оркестровка органов, незримая партитура мозга.
      Если кто-нибудь скажет: я стопроцентно знаю, что такое жизнь, я предложу — сотвори ее.
      Теперь же я занят только живым, и это мое счастье. Сегодня утром, согласно плану, я занялся кротом. Да, да, этим толстячком в бархатной шубке. У него масса специфических секретов.
      Шефу я обещал выяснить механику ориентировки крота под землей.
      Биохимикам — его обменные процессы. А еще цитологи, горняки, фармацевты… О, целая пачка заявок!
      Итак, я работал.
      Я шел полем. Навстречу мне неслись сигналы цветов. И всюду вулканчики кротиных нор, кольцеобразные, похожие на лунные кратеры (круг, шар, выпуклость, кольцеобразность — это стиль природы. Углы, прямоугольники — стиль человека).
      Я стал у одного вулканчика — и тот ожил. Я почувствовал подрагивание почвы, услышал шорох и пофыркиванье. Это значило, что крот подходит к выходу и сейчас выставит нос, опознавая погоду. Необходимо быть наготове. Мгновение — нос выставился со всеми облипшими его песчинками. Крот фыркнул и спрятался, но я уже вошел в него. Не знаю, как это видится со стороны, я работаю всегда один. Мне так: находит облачко. Оно слепит (но оказывается черным). Затем как бы застреваешь в узком темном проходе, ни дохнуть, ни вскрикнуть. Это страшно. Затем я уже был кротом и полз в подземном ходу. Я протискивался и тихо урчал от удовольствия, чуя запах личинок. И все время во мне сидело человеческое смешное опасение застрять и задохнуться, потому что я видел всю узость пути — сверху — этих ходов, хотя был слеп, как крот. (Шеф говорит, я-де вхожу в объект частично.) Итак, его глаза, рудименты глаз… Шеф просто ахнет, узнав об их функциях. И это знание очень пригодится изобретателям. (Он взглянул на Таню — она скучала.) А еще я изучал радарный механизм нетопыря Квинка (помните театр?), прослеживал работу инфракрасного зрения змей (и нанес вам первый визит).
      — Как интересно, — сказала Таня, думая, отчего он не говорит о своей любви.
      — Я считаю это своим счастьем, — сказал ей Сигурд. — Я вырос в семье, где любили животных. Всегда пять-шесть собак, а еще кошки, рыси, куницы, белки, ужи… Когда неудача, несчастье, это зверье очень понимает и утешает.
      Понимание животных, лишенных дара внятной речи…
      Понимание!.. Я ласкаю свою собаку. Но где, в чем родственны связи наших сердец? Каковы химические истоки этого сродства?.. Взаимодействие электрических полей?.. Нет, нет, я не допытываюсь, я не хочу этого знать. Не хочу!
      — Почему? — испугалась Таня.
      — А вдруг исчезнет мое особое свойство? Это бывает — спрашиваешь, ищешь — и от твоих усилий познать все исчезает.