Идет день, и все здесь привычно. Хотя свет и пропитан какими-то искорками, хотя он не льется, а сыплется на землю. Пусть себе!
      А вот закат — это на Маг делается здорово! Вот только что солнце было круглое и голубое, и уже уперлось в горизонт и смялось в четырехугольник, выбросив рыжие протуберанцы. Одни поднимаются вверх, другие врастают в горизонт. Солнце теперь похоже на усталую голову рыжебородого человека.
      Похоже на Эрика (я видел его фото).
      Оно — сам Эрик — легенда этой планеты.
      Затем солнце как бы застревает, и долго-долго на горизонте видна его рыжая голова.
      И если спешит молодая магянка, то обязательно остановится и пристально, долго смотрит на закат. Так долго, что хочется крикнуть ей: «Да, я согласен, Эрик умел любить. Но он умер, умер… А вот я живой и сижу в этом кафе».
      Но уходит магянка, и снова мы втроем — голова Эрика, я и посеребренная роботесса.
      Стакан крепкого кофе зажат в моей руке: я люблю разглядывать другие планеты, прихлебывая горячий кофе.
 
      Маг пустынна. А если бы сюда кипение городов? Женщин в их светящихся платьях?
      Ресницы их сияют, а глаза черны. Они сразу ставят четкий вопрос:
      — Вы космонавт? (Эти ценятся высоко: деловиты, эффектны, храбры.)
      — Предположим.
      — Почему ты не носишь свой значок? (Первая космическая скорость знакомства.)
      — …Ты… ты такой сильный.
      Я пью кофе и думаю: хорошо, что здесь нет городов. Здесь люди деловиты и неспешливы. Вон пролетает в прозрачном вертолетике любитель древней техники. Летит на уровне горы, где стоит кафе.
      Машинка старается, крошит воздух красными лопастями. Летун глядит прямо вперед. Закат краснит одну (и только одну) сторону его лица.
      Куда, зачем он спешит?
      Здесь надо идти пешком и думать не о делах (им нет конца), а об Эрике.
 
      Я пью кофе. Я думаю теперь о фитахе — разгадка его все уходит. Я думаю о когда-то погасшем солнце этой планеты (а ведь горит), о Вивиан Отис и Эрике, их удивительной любви.
      Взлаивают собаки, светятся шляпки грибов — равнина покрыта ими. Они будут светиться еще часа два-три, а там и погаснут. На рассвете.
      Эрик садится — скрываются его рыжие космы. Испарения поднимаются вверх и прижимаются к стеклам. Шевелится зелень, тянется вверх. Пружинистые сяжки царапают стекло, тысячи нелепых коготков. Они просятся ко мне.
      — Откройся! — командует кто-то.
      Окно с шуршанием отходит. Запах ванили, толпа стеблей. В листьях мигают их широкие травяные глаза.
      Отчего глаза? Что они видят? Тайна, тайна…
      — Ха! Вот он ты!
      В окно просовывается голова Гришки Отиса.
      Живоросток игриво обвил шею Отиса и зеленым крючком трогал мочку его большого и плоского, как оладья, уха.
      И скворчит, скворчит ему что-то.
      — Вот ты куда забрался.
      Отис дышал тяжело. Рубашка расстегнулась, оголив шею.
      — Отщепенец!
      Отис влез в окно, оборвав кучу ростков, и сел за мой столик. Он улыбался мне пьяновато и жалко: виноградники здесь отличные, лучшие во всех мирах.
      Вдруг схватил мою руку и стал благодарить меня. Я так и не понял, за что.
      — Спасибо, — говорил мне Отис. — Спасибо.
      — За что? — спросил я и понял: пропал мой одинокий вечер.
 
      Гришка Отис цеплялся за руку и уговаривал:
      — Пойдем к нам, не будь таким. Поешь домашнего, вкусного, сытного.
      — Не, — говорил я. — Не.
      Я представил себе его семейку, его родичей. Занудные, унылые типы, как и он. Их много — человек двадцать дедушек, сто двадцать бабушек, тысячи внучек и собак.
      — Пойдем, — ныл Гришка. — Ты мне нужен. Посмотришь, посмотришь.
      — Не, — говорил я.
      — А сестренка-то у меня Вивиан Отис. Эрикова!.. Понимаешь?..
      И он подмигнул. Я словно лбом ударился. Вивиан Отис и Эрик?.. И Гришка Отис, наш бортмеханик? Муть какая-то.
      — …?
      Отис мигнул мне. Он сидел и мигал, мигал, мигал. Мне стало казаться, что веко его стучит. Потом он ударил кулаком по столу, шмыгнул носом и сказал:
      — Она снова отказала Дрому.
      Я молчал.
 
      Вивиан Отис поднялась нам навстречу. Она стояла среди мебели рыжевато-золотистого тона. Я пробормотал имя, но видел одно — среди всего золотистого стояла Вивиан Отис во плоти. Нет, легенды не врали — с золотыми волосами и с золотыми глазами.
      Гришка чуть смахивал на нее, но был блеклый. Так, серебро с процентом золота, целиком пошедшего в бороду.
      Вивиан!.. Не может быть! Я видел ее фотографию, Дром держит ее у себя перед носом, роскошный и сентиментальный Дром.
      Я жалел, что пошел с Гришкой.
      Нельзя соприкасаться с живой легендой (или живой ее частью) — легенда умирает.
      Скажу прямо — Вивиан Отис, ты обманула меня в тот вечер. Ты была подвижно-веселая женщина, ты говорила нам о вкусном ужине и не имела права говорить о нем.
      Ты подала мне руку — маленькую, крепко жмущую руку в золотистом пушке, а не должна была давать.
      Я не знаю, что ты могла делать, но твердо знал, что было запрещено тебе, Вивиан.
      Запрещено обыкновенное.
      Ты не смела готовить ужин и тем более есть его. Нарушения так потрясли меня, что я сел в кресло. И пока оно обнимало меня, мурлыкая на ухо какую-то чепуху, я пытался помириться с тобой, Вивиан Отис, и не мог.
      Ты предала меня! За ужином — очень хорошим ужином — я сидел истуканом.
      Во-первых, этот тусклый брат. Во-вторых, Вивиан должна быть вечно молода. В-третьих, она должна говорить об Эрике (или молчать совсем), а не болтать как попугай.
      Я позволил бы тебе, Вивиан Отис, только разговоры о фитахе. Это соответствовало бы идее Великого Риска.
      А тут еще Отис.
      — Выкинь из головы Эрика! — заорал он и бросил вилку.
      Сестра качала головой.
      — Он тебя опутал! — вскрикнул Отис. — Мне противно глядеть на этот склеп! Всюду его хитрые рожи.
      Отис нажал на что-то — засветились портреты Эрика. Объемные — они отрывались от золотисто-рыжих стен. И мне подумалось о его долгом счастье. Он вошел в эту женщину навсегда. Она дарила Эрику бессмертие, а он ей — взаимно.
      Или она не в силах отказаться, стать иной, уйти от этого имени — Эрик, уйти из легенды?
      Вивиан громко засмеялась и стала грозить пальцем Отису:
      — Эх ты!
      — Выкинь Эрика! Ты не любила его.
      Я слушал их, держа на лице улыбку, и думал, что в конце концов мы и живем только в памяти других людей, и умираем там же. Становимся меньше, меньше — и исчезаем. А если легенда?.. Тогда человек растет.
      — Уйдем от нее, — сказал мне Отис.
      Сестра его смеялась. Она говорила мне, что так шумят они в его прилеты и было скандалов не менее десятка.
      — А могла бы иметь мужа и семью! — уныло говорил Отис. — И мне бы нашелся уголок.
 
      Я смотрел в ночь (над равниной поднималось голубое сияние). Во мне рождалось великое любопытство.
      Меня не интересовал Дром — он проиграл игру.
      Не манила воображение Вивиан: она обжилась в легенде, ей тепло, уютно. Привлекла внимание хитрость Эрика: он победил время и Дрома, этот невзрачный человек.
      «Он хитрый», — сказал Отис.
      Все было мелким рядом с этой великолепной хитростью. И несчастье Дрома, и бесконечное терпение Вивиан. Эрик перековал несчастье человека нелюбимого в нечто обратное — в счастье сделать новое солнце, в счастье остаться в сердце женщины, предельно красивой в ушедшие годы. Что он сделал для этого?
      Я облетал всю планету за ту неделю, что мы отдыхали здесь. Я был в музеях, я говорил с людьми, я узнал все, что мог узнать о времени Великого Риска и Эрике.
      Я проследил за Проектом. (Магяне до сих пор говорят: это было до Проекта, а это — после.)
 
      Открыл Маг робот Звездного Дозора. Он приземлился — живая планета!.. Но через две сотни лет первые колонисты застали планету угасающей. Солнце стало багровым, сателлит — невидимым. Почву обтянула корка льда.
      По планете носились пыльные бури, перегоняя с места на место ледяную пыль. Но кислород имелся, а живомхи еще цепко держались за камни, будто надеясь.
      Командир Лаврак удивился неточности сообщения.
      Жена его, Магда, тихая женщина, умерла в полете. Я видел в музее ее стереограммы — в ней мягкое, домашнее. По лицу рассыпались веснушки, пухловатые руки говорили о лени, но лоб ее был решителен. Ее видишь с детьми или на кухне, она же была хирургом экспедиции.
      У Магды, жены Лаврака, было лицо человека, одержавшего над собой победу.
      Планету же стали звать Маг.
      Но колонисты были довольны: недра планеты оказались щедры (уран, алмазы, титан, золото, медь). Есть воздух, вода. Под куполами выращивали съедобную зелень (там же коснулись загадки фитаха и увидели мощь жизни в спящих магинских семенах).
      И через десять-двадцать или тридцать поколений колонисты сделали бы вторую оболочку над планетой, и Маг окончательно перешла бы в разряд полуискусственных тел. Но солнце остывало.
      Солнце гасло, и Всесовет предложил эвакуацию. Были отменены рейсы кораблей в иные секторы. Но, снимая с трасс корабль за кораблем и посылая их на Маг, Всесовет продумывал и иные предложения. Их поступило два.
      Проектом номер один был срыв Маг с орбиты и крейсирование ее в другую солнечную систему. Проект номер два был практичнее. Предлагалось, разогнав массу Н до субсветовой скорости, вбить ее в центр солнца, возбудить его активность взрывом этой массы.
      Это предлагал Эрик Сельгин — энергетик Мага. Проект был одобрен, но энергии требовалось больше наличного запаса планеты.
      А если неудача?
      Этот проект назвали Проектом Великого Риска. И в истории планеты вдруг появились рыжий Эрик, Вивиан Отис, и сплелись их судьбы в прихотливое кружево легенды.
      А третьим лишним стал роскошный Дром.
      Беспокойные дни. Я крестил планету своими маршрутами, я бродил в шахтах, бывал на заброшенных заводах. Был в горах, был всюду.
      Эрик?.. Обычный пресноватый человек, пожалуй, слишком суровый к себе. С детства он любил Вивиан, и только.
      Дром?.. Эффектный, говорливый, блестящий. Ум, энергия! (И его любила Вивиан.) Гришка Отис?.. Так, тень Дрома.
      Вот фото (оно лучше других). Отисы, Дром, Эрик. Фигуры их шевелятся, губы двигаются. Я слышу слова — чешую, одевающую этих людей. Словами Эрика прочно скрыт его замысел. А Вивиан?.. Шутки, капризы, легкомыслие. Еще одно фото — она, и рядом, бросая черную тень, хромает рыжий Эрик. Впереди них шагает рослый Дром, роскошный Дром. Гены негров. Лицо умное, энергичное, темное, сильное. Откуда оно? С равнин Уганды? С берегов озера Виктория? С болот Конго?..
      Я спрошу его когда-нибудь.
      Они шли — три человека и три их тени. Жизнь их была завязана в крепкий узел, но из троих все знал один Эрик.
      Они идут, и один Эрик знает все, что может знать человек.
      Знал — солнце зажжется.
      Знал — Дром торжествует последние дни. Это знание и кладет на лицо Эрика налет угрюмой хмурости. Но и торжества тоже.
 
      Я прослеживал жизнь этих троих на поверхности и в глубине планеты, на магнитных линзах (они летали вместе с Эриком смотреть их).
      Они облетали сооружения. Около каждой линзы, подобно рыбе, спящей в ночной воде, торчала межзвездная гигантская ракета. Светились цепочки иллюминаторов, вращались ее антенны. Я вижу крохотные их фигурки среди сплетения алюминиевых и стальных ферм — металл одел идею Эрика.
      Ее можно было видеть и трогать.
      Эрик… Он улыбается — теперь у него все шансы в руках — он рос вместе с Вивиан, он знал ее. Хорошо.
      Или это улыбка инженера, которому приятно видеть механизм?
 
      Цепь магнитных линз для разгонки массы Н поддерживали корабли Звездного Дозора и лайнеры.
      Цепь протянулась на нужные миллионы. Масса Н, получив импульс, должна была пролететь в каждую магнитную линзу и брать в ней дополнительную энергию у ракет. Последняя линза уточняла удар. От нее зависел успех, она направляла массу Н в рассчитанную точку. Эта масса пронзит солнце и возродит его.
      И вспыхнет солнце, сгорит прицельная — последняя — линза, и кончится работа.
      И он, Эрик, хромой и невзрачный, останется один на один против Дрома и Вивиан, как был.
      Он знал — счастье впереди, если он будет смелым. Он все решил и все взвесил. Я вижу его озабоченным. На лбу — вертикальная морщина. Еще фото: я вижу его около Вивиан. Он, хмурый и упорный, стоит на снимке рядом с Дромом.
      Я пристально смотрю на него.
      Лицо Эрика… Оно обычно. (Но видишь и холодок глаз.) Борода заслонила его крепкую нижнюю челюсть — в ней его неукротимость.
      Лоб его выпирает вперед. Он рассечен мыслью на два сильных, больших бугра.
      Тяжелая, большая голова. А рука?
      У него прекрасная, женственная рука ученого в противоположность грубоватому лицу. Оно плосковатое. У всех волевых натур такие лица. У Дрома, например.
      Тогда еще Дром был счастливым баловнем жизни.
      Последние часы Эрик провел на прицельной линзе. Он никому не доверил ее, даже приборам. Там не было корабля — линза должна была сгореть. Эрик остался один, и его ракетная шлюпка была пришвартована к устройству. В это время его электронный двойник появился на главной станции и врубил ток. Дело было начато и кончено этим — никто на свете не мог остановить движения массы Н.
      В этот момент (все было снято) на планете загорелись древние светильники. Их колеблющийся свет искажал человеческие лица.
      Вообразите себе черную планету и роботов в шахтах. И людей, застывших в ожидании. (Эрик тоже ждал.)
      Я вижу Вивиан Отис и Дрома. (Рядом с ними Гришка Отис.)
      Они сидят в черной тени скалы, на них тяжелые одежды. Живомхи тянутся к их теплу.
      Отисы молчат и глядят на солнце. Дром не может усидеть на месте. Он поднимается, ходит, топочет ногами, смотрит, из троих он больше всего скучает по солнцу.
      Он боится провала, он знает — тогда они уйдут под землю. И потянутся столетия жизни в подземельях.
      Ему жаль Эрика, он решает уехать с Вивиан, чтобы Эрику было легче.
      А тем временем холодный разум Эрика отсчитывает последние минуты жизни, но сердце его сжигает боль. Все сделано. Он максимально придвинул линзу к солнцу. Приборы замерли в ожидании. Эрик думает о Вивиан, он прощается с ней. Он стоит в рубке, и лазер вспыхивает, и голос Эрика несется к планете. Его слышит Вивиан, слышат все. Даже если бы погибла планета, слова и голос жили бы во вселенной.
      Теперь Эрику все равно, что он рыж и хром, — он говорит.
      Я вижу его впалые щеки и заострившееся лицо. Он смотрит в черный фильтр прицела на багровую поверхность солнца с островами холодного шлака…
      Нет, Отис ошибся — не было хитрости, было твердое решение отдать всего себя делу. А еще жгучая боль — ведь он любил.
      Он сказал, он подарил этой женщине то, о чем они мечтают все, красивые и безобразные, толстые и худые.
      …Или все же связаны и лукавство, и его смертная тоска — в неразделимом противоречии правды?..
      Эрик говорил, и все слушали его. Но женщины понимали все, а мужчины нет.
      Женщины думали: «А стоит ли эта девчонка такого счастья?»
      Мужчины: «Он чудит».
      Женщины: «Он ходил рядом, я видела его».
      Мужчины: «Никто не стоит такой любви».
      Женщины: «Он должен жить».
      Мужчины: «Сказав такое, надо умереть».
      Эрик же смотрит на безмерную плоскость гаснущего солнца. Он видит прохождение газовых вихрей, колебание полужидкой плоскости. Он знает — масса Н близко. И в реве верньерных двигателей, управляя линзой, в последние секунды жизни Эрик уточняет удар массы Н.
 
      Вивиан крикнула: «Стой!», но масса Н врезалась в солнце. Оно всколыхнулось огнем, взяло в себя магнитную линзу (и плоть Эрика). В этот слепящий момент рыжий Эрик стал легендой планеты Маг и бесконечно счастливым. Вивиан это поняла. Отис не понял: он был желторотым курсантом; не понял и Дром.
      Но Вивиан увидела будущее. Ей было жаль Дрома, но она ощутила одиночество Эрика и в это мгновение полюбила его.
      Так мне казалось, так говорили мне все.
      …Я вижу толпы народа: они среди скал, на берегу моря, на ржавых плоскостях равнин.
      Одни забрались повыше, осторожные уходят в подземные галереи.
      На поверхности оставались Отисы и Дром. Они бы ушли, Гришка Отис и Дром, но Вивиан не трогалась с места. Она смотрит вверх, будто стараясь разглядеть Эрика и магнитную линзу. Но виден только красный круг. По нему раскиданы темные пятна угасания. Они бежали — это показывало быстроту вращения солнечного шара.
      — Стой! — крикнула Вивиан.
      И вдруг зажглась синяя точка на красном круге. Еще, еще одна. И началось бурное превращение солнца в ослепительный шар, и взметнулись рыжие волосы протуберанцев.
      Солнце росло и росло (Дром кричал, что оно сожжет все).
      Зной упал на планету. Поднялся водяной пар. Снега таяли, бежали потоки. Пронеслась красная буря, коротко заслонив солнце. Выпал ржавый дождь. Поднялись живомхи. С треском лопались семена, выбрасывая ростки. Море катилось на берег. Валы его гнались за бегущими в гору людьми. С гор стеной шли потоки мутной воды. Смешались жизнь и смерть, становилось голубым небо, поднялась зелень. Солнце яростно грело, наверстывая упущенные столетия. Люди сбрасывали одежду и отдавали себя этому солнцу, сыплющему на все голубой свет. Он лился вниз, как вода, растекался, словно потоки голубого тумана. И, взлетая вверх, пел свою песню фитах.
      — Он жжет меня, — сказала Вивиан брату. — Жжет!
      Она закрыла глаза ладонями.
      Отис обхватил ее, прикрывая собой от солнца.
      — Пусти, — сказала Вивиан. — Пусти.
      Дром скинул с себя тяжелую одежду. Запрокинул лицо. Поднял руки. Лицо его исказилось. Он плясал древний танец. Я вижу его запрокинутую голову, вижу голубые отсветы, струящиеся по коже.
      Сначала он движется медленно, будто в полусне. Древний танец словно просыпается в нем, чтобы взорваться движением.
      …Кончив плясать, он подошел к Вивиан и властно обнял ее. Она была его, была женой. Вечной.
      — Пусти, — жалобно сказала Вивиан. — Он смотрит на нас.
      — Кто? — Дром оглянулся с угрозой.
      — Эрик. Гляди, это солнце… его голова.
      — Сумасшедшая! — крикнул ей Отис. — Сумасшедшая!
      — Смотрите, протуберанцы — его рыжие волосы!..
      Она закричала. Так кончилось счастье Дрома.
 
      Жить вечно?.. Это можно только в сердце других людей. Эта жизнь самая уверенная и беспечальная.
      Дром ушел в космос, и Отис с ним. И родилась легенда, и Вивиан, женщина с золотыми волосами, стала одинокой, а Эрик бесконечно живет в ней. Так все и случилось.
      Я завидовал долгому счастью Эрика.
      Я мечтаю. Она тягучая, как мед, эта мечта: у космонавта должна быть жена, верная женщина — чтобы ждала. Голос ее должен приноситься на радиоволне, и слова ее должны быть золотым металлом.
      Но где найдешь ее, если магянки, самые верные, самые нежные, самые привязчивые, забывают умершего, плотно едят, полнеют и говорят, говорят, говорят ерунду.
      И имеют унылых братьев.
      Космонавт должен быть холост — лет до ста. Так, и не иначе.
      Я сидел в кафе. Пришел Отис.
      — А-а, вот он где. Ночью уходим, готовься. (В глазах его с видимыми красными жилками что-то стылое: Он брит, подтянут, строг, в костюме.)
      Я поманил пальцем — роботесса подошла. Кудри — золотые пружинки. Серебряное улыбающееся лицо.
      — Кофе, — велел я.
      — Он был страшно хитрый человек. Я имею в виду Эрика. Скажи мне, Дром — мужчина?
      — Если судить по…
      — Может он составить счастье женщины?
      — Я не женщина, но судя по…
      — Мог бы! Эрик обошел его на повороте. И эта дура не хочет выходить замуж за Дрома.
      — Она пример, — сказал я. (Вивиан начинала мне нравиться.)
      — Плевать мне на примеры! Дром был сегодня в тысячный раз. А та бубнит: нет, нет, нет… Эй, кофе!
 
      Я пошел прощаться с Вивиан. Мне хотелось войти в золотую выпуклость ее дома.
      Вечерело. Эрик клонился к горизонту. Его борода сминалась о твердую зубчатую линию далекого хребта.
      В небо раскаленной точкой ввинчивался очередной фитах, и кто-то долговязый целился в него камерой.
      Я подошел к дому Вивиан. Подошел и увидел ее, стоявшую на площадке дома, у вирсоусов, шевелящих свои цветы. Я хотел крикнуть ей, весело и бодро сказать свое «здравствуйте — прощайте», но осекся: Вивиан поднимала руки, тянулась к солнцу.
      Она прикрыла глаза, она отдавалась ему и говорила что-то нежное, говорила воркующим голосом.
      Я стоял и слушал. Мне не было дано счастья слышать такие слова и такой голос.
      Я повернулся и осторожно ушел.
      Уходя, я твердил себе слова Эрика, подаренные им Вивиан: «Вивиан, я люблю тебя. Я вечно буду любить. Я войду в плоть солнца, чтобы светить тебе. Свет мой — любовь к тебе, тепло мое — любовь к тебе, все, что вокруг, — мой подарок тебе.
       Смерть моя — во славу тебя».
      Я шел и повторял эти слова.
      (»Ни одного шанса, он взял все. Проходимец! Хитрец!» — негодовал Гришка Отис.)
      «Вивиан была самая любимая в здешнем секторе космоса», — говорили мне женщины.
      И они жалели Дрома — тропического Дрома. Расчет?.. Неужели хитрость?.. Быть может, Эрик рассуждал так: мы продолжаем жить после своей смерти и в мыслях, и в сердцах других (и в легенде).
      Нет, у него был порыв: любовь, отчаяние.
      Откуда-то вынырнул Гришка Отис. Он шел рядом, заглядывая мне в глаза. Походка его была косолапа, а вид подобострастный. Мы шли по тропе, поднимая легкую пыль. Живорастения цеплялись за ноги своими сяжками. Их свиристение поднималось в небо и нависало над нами, будто прозрачный купол.
      — Послушай, — говорил мне Отис, — послушай. Ты бы попробовал поухаживать за ней. А вдруг…
      Я же повторял про себя слова Эрика. Их сладкая горечь жгла мое сердце, как кислота.
      На горизонте виднелась его голова.

 
 
      Идет ночь — чернее цыганского глаза, густая падающим дождем и комарами.
      Друзья не спят. Весной еще Нил выцедил из берез достаточно сока и приготовил самоквасом брагу.
      Постояв, брага здорово окрепла, годилась на случай какой простудной хвори. А если смочить тряпицу и приложить, будет возможность оттянуть жар от глотки.
      А можно и хлебнуть — с радости, что будет жить Ильнеаут, вылечили с Другом охотника!..
      Давал Нил зарок, но с радости можно… Что до сих пор, слава богу, жив и здоров!.. И надо помянуть покойного барина, выпить за здоровье солдат. Им, конечно, всыпали по первое число за побег Нила.
      И отчего не выпить с Другом?.. Разве мало они помучились в тайге?..
      Нил закусил черемшой и лег на расстеленную медвежью шкуру. Ее подарила жена Ильнеаута.
      Хороша шкура, спасибо ей!
      Он подумал, что кончилась старая его жизнь и рождена новая. Новую жизнь дали Нилу эвены и Друг.
      Друг и эвены…
      Хотя Нил здорово измазался дегтем (который сам гнал из тощей здешней березовой скорлупы), но остаются местечки. Глаза, уши… Их не смажешь.
      Мучает в тайге комар.
      — Комары-ы-ы… — рычит Нил. — Казнь египетская…
      — Комары-ы-ы! — вторит Друг.
      — Тебе-то чаво, — сердится Нил. — У тебя и тела одна видимость.
      — Я чувствую тебя.
      — Дымарь разведи. Хучь бы зима скорей!..
      Нил знает, Другу ничего не стоит развести дымарь: моргнул — и задымились головешки. Но ветер гонит дым обратно, нечем дышать в чуме.
      — Погаси, — просит Нил.
      Костер гаснет.
      — Вывел бы ты комаров, — просит Друга мучающийся Нил.
      — О, не могу, есть запрет на вмешивание… Н-начальство!
      — Иди ты со своим вмешиванием, — сердится Нил. — Выведи!.. Другом зовешься… Яви еще чудо…
      — Не могу-у-у, — подвывает Друг и нервно дергается.
      — И то, — соглашается Нил. — Комары — божья тварь, создана, питаться надо. Он допустил, а тут мы… Зима-а-а, где ты?
      — Зима-а-а… — стонет Друг, шевелясь за пазухой Нила.
      И больше всего хочется Нилу сейчас или заснуть, или без промедления оказаться в сельце Быковке, на пасеке. И чтобы пчелы вокруг тебя, и коровы ходили по травам. Рай!.. Сейчас и ягоды и огурцы зреют.
      А молока-то, молока… Оленье что, сусло суслой… Ах и хороша Расея, а хода в нее нету. Мука! И Друг мучается с ним. Друг… Звать его мудрено, не выговоришь. Зато добр. Потому Нил зовет Другом.
      Одно тело его железное, оно лежит в ящичке, закопано у того железного ведра, которое никаким камнем не прогнешь, сколько ни бей. А сам Друг то вроде дым, то котенок, то черт знает что. Может быть, думает Нил, их два?.. Один спит в ящичке, а другой здесь, с ним мучается его человечьей мукой?
      — Комары-ы-ы… — стонет Друг.
      — Хоть бы заснуть, — истомно говорит пахнущий дегтем Нил. — Навей сон покрепче.
      И Друг тотчас же начинает показывать ему сон. В нем есть шар вроде одуванчика, но это изба для множества нелюдей. Чертей, что ли? Их-то уж бог не делал по своему образу и подобию. Но Друг один из них, а так добр, так добр. Куда добрее быковского священника, отца Игнатия.
      Нил засыпает. Он видит странные сны, в которые не верит. Даже во сне. А Друг склоняется над ним, таращится и навевает их, навевает. Даже светится. Комары, пища, летят к его свету.
      Затем друг Нила размышляет о своей планете, о катастрофе своего корабля, о том, что еще узнал (и запомнил) сегодня.
      Он сравнил различные методы лечения — своего, таежного, ниловского… Он запомнил предание о Вороне и разбирался в очень усложненных родственных отношениях эвенов. Тайно.
      …Что еще он сегодня сделал, что успел?.. Мыл друзей-эвенов. Сами не захотели, так он ливень нагнал, все равно помытые.
      Что еще было?.. Лечили охотника вдвоем. Нил плясал обрядовый танец, а он починял Ильнеаута, хорошо починил.
      Затем Нил пил то, что зовется бурдой.
      — Бу-урда… За-ачем?.. — спрашивал он Нила.
      — Жив, жив будет охотничек, — радовался Нил. — Пей и ты!.. Друг… Барина помянем, солдатушек…
      — Бу-урда…
      — Пчелы какие были! Здесь и шмель в диковину.
 
      Попали они в тайгу разными путями, но в одно время. Пасечник Нил Кротов (он же знахарь) отравил барина. Выпив, он дал барину Кириллу Нефедычу настой блекоты, которой пользовал Манеиху от трясучки. (Барина он лечил зверобоем, его хоть ковшом пей. А блекоту полагалось считать каплями.)
      Когда Нил проспался и восстановил привычно хитроватое выражение скуластого лица, он вспомнил и побежал. Шибко!
      Ох, как бежал, а ноги плохо слушались его… Он ворвался на барский двор, к окнам, что были величиной с его ворота.
      Нил кричал:
      — Погоди!.. Годи!.. Нельзя пить!
      Будь Нил в себе, орать бы не стал. И уж конечно, не дал бы барину проклятый настой.
      Он бежал и кричал: барин же кончался, карачун его брал… Понятно, Нила сгребли и под суд… И правильно, за дело — не лечи пьяным. А дело такое — хорошо задалась медовуха, и пили ее с кумом. Затем кум сбегал за штофом, соблазнил, и вот…
      На суде Нил говорил чистую правду про медовуху и штоф и очень верно указал, что дворецкому Мишке не следовало брать настой, коли он вынес его в черпаке.
      Дали каторгу. Нил не обиделся, надо так надо!..
      …Гнали этапом. Сначала он шел окованным в железки, это было тяжко и больно. Все ноги посбивал. Потом он лечил зубы конвойного офицера Макарина, за что его повезли в телеге. Он и стал всех лечить от болей — той же блекотой. Закуривал ее в чайничке и давал сосать дым из носика. Помогало. С него и кандалы сняли, чтобы по пути травки собирал. И тогда Нил рванул в лес. Благо, ноги поджили, а солдат зазевался.
      Нил ушел в тайгу. Глушь!.. Была осень, подошли они уже к реке Лене. Дремучая страна!.. Бежал Нил с молитвой, кормясь тем, что добыл. А что добудешь голыми руками?.. Сильно голодал, обеспамятел Нил. Очнулся — рядом сидит Друг. Он жжет костер. Далее пошли вместе, понес он Друга за пазухой. Зимовали они в берлоге, а весной нашли их дикие тунгусы — эвены, так они себя звали и уверяли, что их предки — собаки.
      Нил с Другом остался у них… Нил жил открыто, а вот Друг таился, чтобы не пугать.
 
      Патрульный корабль столкнулся со сгустком антиматерии, спасся один Сваритакаксис. Увидел: вспыхнул их ан летящий впереди. Но слишком, слишком близко! А сколько он спорил и доказывал омандо, что он должен быть отдален. Не послушался… И только он, сидевший под смешки весь путь в аварийной капсуле, был выброшен из корабля. Его удача…
      Аварийная капсула спасла. К добру?.. К худу?.. И началось скитание — он попал в плен притяжения солнца, желтого карлика, и летел от одной его планеты к другой, пока не нашел живую. Эту! Затем понадобилась кое-какая перестройка сенсорных механизмов и даже белковых систем. Это время он провел в капсуле. А когда вышел, то вдохнул здешний легкий воздух и подвигал руками, вытягивая их от удовлетворения, так ему здесь понравилось.
      Настоящая, живая планета, бушевание биосил… Но мучило одиночество. А тут он вскоре встретил Нила. Кто знает, как бы прошла их встреча. Быть может, Нил бы перепугался до смерти и напал, и тогда Сваритакаксис пустил бы в ход анопакс в нарушение инструкций.