…До тебя моя жизнь делилась на неравные части — «до» и «после». «До» — маленькое, всего двадцать восемь лет. «После» — огромное и слепящее, и длится оно 621 день. Это сделала не только машина, но и моя воля — я хотел знать. Хотел проверить и понять собачий талант чутья, мощь сборного мозга муравьев, красоту цветка. Стоя против растения с любым названием, созерцая это чудо природного строительства, я хотел ощутить внешнюю недвижность и внутреннюю быстроту процесса жизни.
      Только проникновение в растение или зверя дает полное знание. Это нужно для моей науки, для дружбы между нашими разобщенными мирами. Войдя в промежуток атомов (ведь они плавают свободно, будто планеты), я живу жизнью клеток, жизнью ферментов — всей чужой жизнью.
      Я знаю, со стороны все это выглядит безумной чепухой. Когда я говорил об этом шефу, он назвал меня сначала дураком, затем сумасшедшим. Я и был сумасшедшим.
      Я верил — мы шли неверной дорогой. Меня сводило с ума сознание, что мы скованы телом. Я перестал ценить человека. Мне он виделся рабом своего тела и изобретенных им механизмов.
      А потом пришло это. Как оно пришло? Не знаю.
      Знаю! Было желание, волевой взрыв, был новый, особых свойств механизм — его изобрели для иных целей, но он помог мне. Но как?.. В последний наш разговор физики говорили о перераспределении материи в пространстве, что от меня-де остался только алгоритм, формула.
      Много было говорено… Итак, крот… Одна моя прогулка в десять метров усилила нашу фармакопею знанием особенных свойств презираемых мелких жуков и червей.
 
      Глубокой ночью шеф проснулся. Ему было душно и тревожно. Давило сердце. Он встал, подошел к окну и высунулся. Жадно, ртом он хватал и глотал воздух.
      Шла ночь. С явственным писком проносились летучие мыши, поднимались на высоту двухсотого этажа.
      Что и говорить, воздух здесь хорош.
      Вот и удушье исчезло. Но оставалась тревога, переходящая в страх. Шеф стал разбираться в этом неожиданном страхе. Он перебирал одну причину за другой.
      Не переел на ночь, хотя жена и напекла к ужину сдобных булочек с корицей. Не был лишен того короткого дневного сна, что помогал ему спокойно спать ночью. С детьми все хорошо — писал сын, а дочь с мужем жили рядом. У них до сих пор светилось окно. Свет падал на ночные клубы мошек, а их голоса тихо доносились до него.
      Жена?.. Молодцом.
      Артрит?.. Терпим.
      Старость?.. Здесь все решено, все перемолото.
      Сигурд?.. Вот оно? Все последние бессонницы, все сердечные спазмы, все тревоги рождал именно Сигурд. Где он сейчас? Шеф напрягся, вызывая его. Для этого он вообразил дырочку в своей лобной кости, а из нее струей брызжущую мысль. Он раздул грудь, свел брови.
      «Сигурд, Сигурд», — звал он. Ответом было молчание.
      «Сигурд, Сигурд…» Молчит.
      Сейчас он или вертится в воздухе, или сидит с этой гадкой эгоисткой Таней.
      Нет, не Сигурд виноват — та девчонка!.. Нет! Не девчонка — молодость их.
      В конце концов, могли бы и подождать с любовями, недолго ему жить осталось.
      Никодиму Никодимычу стало так обидно и так горько. «Возьму и умру сейчас», — решил он и всхлипнул.
      Жена, услышав, встала и принесла таблетку. Она поставила горчичники на его грудь, сделала ему горячую ванну. И так, хлопоча, помогла встретить рассвет.
      На травах лежала росная седина — матовая и тусклая. По ней бродили домашние звери. Ходили коровы с выпученными боками, гуляли лошади с длинными белыми гривами.
      Лошади были не рабочие, а для украшения луга.
      Таня и Сигурд шли промеж этих лошадей, и те смотрели на них, выворачивая глаза, всхрапывая, мотая головой, стуча боталами.
      Тане было хорошо. Она смотрела на переступающие ноги Сигурда (по ее требованию он перерабатывал свою скользящую походку в обычную) и командовала:
      — Правой, левой!
      Сигурд шел, не приминая трав: лебеду, ромашки, пырей, одуванчики. Одуванчиков было особенно много. Поэтому молоко здешних коров считалось лечебным, а сияние луга казалось золотым.
      — Сигурд, — сказала Таня, оборачиваясь к нему и видя сквозь него проступающий луг. Обрадовалась — Сигурд и внутри солнечный и ясный, весь золотой. Чистое луговое золото было в нем. И ей с ним и надежно и тепло. — Сигурд, ты сегодня особенный, — сказала Таня и повернула к нему сияющее лицо. По нему ходили золотые отблески. Он глядел на нее.
      — Что ты, девочка?
      — Я могла бы все для тебя сделать. Все, все.
      — Спасибо, Таня, я это знаю.
      — Глупый, поцелуй меня сейчас же, сейчас, скорее… Крепче.
      Опять щекочущее, электрическое ощущение, от которого хотелось и засмеяться, и закричать. Словно бы она нюхала большой и лохматый букет, весь в росе, в гудящих пчелах. Нюхала, погружала в него лицо по самые уши.
      — Сигурд, — говорила Таня, — Сигурд…
      — Что, Таня?.. Что?
      — Сигу-у-урд…
      Коровы смотрели на них, жуя траву. Ходили две трясогузки, желтая и серая, качали хвостиками. Далеко, на зеленом луговом фоне, полуголый человек с сачком гнался за желтой бабочкой. Бежал — словно катился.
      Это был охотник — сборщик личной коллекции, один из миллионов нарушителей запретов.
      Он махал сачком, но промахивался.
      — Лимонница! — закричала Таня. — Хоть бы не поймал, ну споткнулся, что ли. Споткнись! Споткнись! Разбей нос!
      Человек не споткнулся. Он догнал бабочку. Махнул сачком — исчезло ее веселое пятнышко.
      — Он злой, злой! — быстро говорила Таня. — Он насадит ее на булавку, его надо проучить. Проучи его!
 
      Бабушка пришла на веранду сильно запыхавшейся. Платье ее гремело. Платок упал на плечи.
      Бабушка пришла точно к завтраку, но не стала пить крепко заваренный чай, не съела обычного яйца всмятку, хотя его и снесла для нее курица Пеструха, немного похожая на бабушку.
      — Кормите детей, и пусть убегут, — велела бабушка и стала громко, порывисто дышать.
      Папа скосился на бабушкин нос и вспомнил кучу дел. Он даже перечислил их вслух.
      — Сядьте, Борис! — приказала ему бабушка и загремела своим платьем.
      По его металлу ползла рыжая муха с синими глазами. В углу сидел и смотрел на все дальнозоркий паук.
      — Итак, Марина, что ты скажешь по этому случаю, а? — Бабушка взглянула на Танину маму.
      — Он славный мальчик, он мне нравится.
      — Я только что с луга, купала ноги в росе. Моему флебиту это помогает лучше гормонов. Я их увидела там и точно знаю — он светится насквозь. Он кисейка!.. Слушайте.
      Бабушка вынула из кармана платья свою записнушку и стала читать вслух, отставя ее подальше, на расстояние четкого зрения.
      «19 июля. Подозрительное волнение в Т. По лицу проходят красные токи. Ясно, она влюблена — разузнать.
      21 июля. Плохо ест, в глазах мечта, на молодых людей не смотрит. Подозрительно.
      24 июля. Голос в комнатке. Посмотрев в отверстие, обнаружила прозрачную личность, влюбленную в Т. Слава богу, она безопасна. Следить».
      Папа покашлял и спросил:
      — Прозрачную? Это фигурально?
      Ему не ответили, а мама всплеснула руками:
      — Боже мой, как это чудесно! Он любит ее только душой. Духовная любовь в этом плотском мире.
      — Не говори глупости, Марина, — отрезала бабушка.
      — А скажите, эта бесплотная личность… он… бросил нашу девочку? — осведомился папа и стал нервно потирать лысину.
      — Да что ты! Он ее любит, в этом и зло.
      Папа чихнул и вытер нос салфеткой. Забормотал:
      — Ничего я теперь не понимаю. Отстал. Духовно, бесплотно… это модно? Простите, мамы, я пойду и выпью валерьянки.
      — Ступайте, Борис, и прилягте на половину часа. — Бабушка выдвинула челюсть. — Видите ли, милая моя дочь, я хочу… я поклялась умереть прабабушкой. Да, — говорила она сквозь зубы, — да, ты знаешь, у меня идеальный характер, я все сделаю как надо. Я настаиваю, чтобы эти бесплотники знали свое место и не лезли к девушкам. Я хочу иметь правнуков! Слышите вы, глупая, восторженная и нелепая женщина?..
      Бабушка ударила кулаком. Чашки подпрыгнули. Зеленая муха взлетела, попала в паутину и зазвенела.
      Таня задержала дыхание. Она все увидела — был резкий, безжалостный свет.
      На что походило? Да, на их костер в поле.
      Она вспомнила откатившийся уголек: он пускал тонкую и долгую струйку дыма. Она тянулась вверх, колеблясь, и где-то там, высоко, рассыпалась на молекулы.
      Так случилось и здесь — на цветке тлел уголек, король-бабочка. Махаон.
      И к нему вдруг — струйкой дыма — потянулось тело Сигурда и мягко, беззвучно вошло, исчезло… Таня задержала вскрик, прижав рукой губы.
      Бабочка же снялась и полетела.
      Тень ее бежала по траве. Таня заметила, что она круглая, и догадалась, что это тень самого солнца.
      …Быстрее, быстрее!.. Луг поворачивается внизу. От него идут теплые земляные потоки, подкидывают, толкают (луг косо уходит вниз).
      И зелено, зелено кругом, и сигналят цветы. Они зовут. Бабочку звали присесть поздние ромашки, звало «татарское мыло», звали все, отовсюду…
      Сигурд поднялся выше, выровнял плоскость крыльев и скользнул над сидящим в тени бабочколовом. Тот вскочил — огромнейшая фигура с жадными глазами. Они — две круглые блестящие стекляшки.
      Он рыкнул — прокатился по лугу недолгий гром.
      Он вскинул сачок — тот со свистом ушел высоко в небо.
      Страх поселился в Сигурде, веселость и страх. Он стал работать крыльями, поднялся высоко, высоко. И спланировал вниз, и уже нетерпеливо, на высоте кустов, полетел к белому платьицу Тани.
      А позади громко топало и пыхтело. Сигурд летел тихо, чтобы оно не отстало, не потеряло пыл охоты. И Таня сжалась, когда бабочку смял удар сачка. Он прихлопнул и вдавил ее в промежуток мелких березовых кустиков.
      — Есть! — вскрикнул бородач и нагнулся, запустил руку в траву.
      — Что вам, собственно, надо, молодой человек?
      Из травы поднялся Сигурд в виде небольшого и морщинистого старичка в костюме-тройке. Бородач стал пятиться.
      — Простите, — сказал бородач и подтянул штаны. — Простите, что-то с глазами.
      — Полежать не дадут, поспать не дадут, — негодовал Сигурд.
      — Солнце, знаете, ничего и не видишь.
      Бородач отходил, оглядываясь. Погрозил кулаком, повернулся и побежал.
      — Почему ты не смеешься? — спросил Сигурд.
      Таня молчала. Она щипала травинки и кусала те их части, что были воткнуты в основу стебельков. Они были как салат без сметаны — трава с простым травяным вкусом и запахом. И только.
      «Он воздух, он мираж, я его сама придумала».
      — Таня, вы расстроены чем-то?..
      — Нет, не то… Скажи, если меня оскорбят или… Ты заступишься за меня? Ударишь нахала?
      — Чем я его ударю? — спросил Сигурд. — Я дым, клубок молекул, сочетание еще не разведанных свойств материи. Я не могу ни обнять, ни защитить. Я ничто в обычном понимании. Сила моя в этом мире овеществляется в других и другими. Товарищами, машиной, шефом. Ты расстроена?
      — Глупости, Сигурд, я прошу прощения.
      — Это я должен просить прощения.
      Корова подошла и смотрела на них, вздыхая. Нос ее был черный и мокрый. Она лизала его шершавым языком.
      — Хочешь, я узнаю, что сейчас чувствует эта корова? — спросил Сигурд.
      — Я знаю. Она хочет, чтобы ее подоили, — сказала Таня. — Мне пора домой. Не провожай, я сама…
      На веранде гудела из угла в угол оса с золотым животиком. Но, может быть, это просто осовидная хитрая муха.
      Хитрая!.. Бабушка пригрозила пальцем и велела прогнать муху.
      — Почем я знаю, что это не твой чудак, — сказала бабушка Тане. — Прилетел и слушает. Проныра!
      Таня обиделась.
      — Что вы, бабушка, он не такой.
      — За себя ручайся, деточка, только за себя, и то здраво подумав. Вот и Пеструха сегодня на меня как-то странно посматривает и яйцо мне не снесла. А снесет, то как его будешь есть? Почем я знаю, может быть, Пеструха — это тоже он.
      Таня взяла полотенце и выгнала осу. Пришлось вытаскивать из угла домашнего паука и садить его за дверь.
      Котенок сидел на полу и смотрел на них большими серыми глазами.
      — Убери и его, — требовала бабушка. — Очень у него глаз сообразительный. Наверное, твой…
      Таня взяла мягкого котенка под локотки (тот запел) и унесла. Посадила в траву, и серый занялся вылавливанием травяных бабочек.
      Таня вернулась и услышала бабушкины слова. Она, вздыхая, говорила маме:
      — А попробуй откажи? Как подумаю о нашей кухне, где и окно-то не закрывается и форточку твой благоверный не починил толком, сердце обмирает. Так и обливается кровью, так и обливается. Я сама в детстве, разозлясь, сажала мух в бабушкины пироги. Садись, Татьяна! — Бабушка указала на стул. — Садись, слушай и мотай на ус. Ты уже не маленькая, в восемнадцатом веке в твоем возрасте детей имели. Мать тебе ничего доброго не скажет, уж слишком романтична. И все оттого, что я, будучи в интересном положении, читала Карамзина — «История Государства Российского». И всего-то один том! Мы же с тобой, надеюсь, люди трезвые и здравомыслящие.
      — Мне кажется, это мое личное дело.
      Бабушка выпятила губы.
      — Вот так же говорила Марианна, выходя замуж. А ее личное дело (то есть именно ты) стало общим, то есть нашим. Знай, в его семье тоже голову ломают.
      — А что я такое особенное делаю?
      — Не напускай тумана, моя милая, все это крайне прозрачно. Имей в виду, я поклялась дождаться своих правнуков и не потерплю, чтобы они были сделаны из желе или воздуха. Я хочу, чтобы они плакали, ели, пачкали пеленки и делали все, что положено делать младенцам.
      — Бабушка!
      — Я уже двадцать лет бабушка! Да-с!.. А что, по-твоему, получится? Я, моя милая, желаю для тебя мужа, которого я могла бы потрогать и убедиться, что ты и точно замужем.
      — Вы подсмотрели, совестно вам!
      — Именно, моя милая, подсмотрела. Меня и успокоило, что он просто дым, одна видимость!.. Прозрачник!.. Но как ты думаешь жить с бесплотным человеком? Он вечно будет сидеть в своих цветочках. Он же не от мира сего. Заруби себе на носу, я не хочу газообразных внучат. Нет! Нет! Нет! Ты знаешь, у меня идеальный характер, как я сказала, так и будет.
      — Я не позволю мешаться!
      Бабушка оправила платье и начала смотреть, плотно ли закрываются окна веранды.
      …Сигурд вышел из котенка. Он — по новой привычке — пошел к себе домой пешком.
      — Вот это старуха! — бормотал он и качал головой. — Ай-ай… Но и я хорош, подслушиваю! — Он бормотал и взмахивал руками, удивляясь себе.
      — Какое право она имеет так со мной говорить? — бормотала Таня, быстро ходя вокруг клумбы. Но бабушка дала ей и новые мысли. Привязчивые. Да, вот и в клумбе распускаются петуньи, говорят своими запахами с Таней. Говорят, как хороша эта жизнь, как сладко прижать к себе ребенка. Она не думала об этом. Или думала?.. Надо идти к шефу, надо выяснить все, все, все…
      Шеф в кабинете пил свой второй утренний чай (первый он испивал дома). На столе лежали бутерброды. Он поедал их. Уши его шевелились.
      — Здравствуйте, Никодим Никодимыч, — сказала она. — Мне бы с вами поговорить. Лично.
      — Прошу. — Шеф носом указал ей на кресло и завернул бутерброды в бумагу. После чего икнул и отпил глоток чая. — Вот, — сказал он недовольно, — жидкий чай противен, а от густого сердцебиение.
      — Я хочу знать, — начала Таня, — о Сигурде. Он сможет стать обычным или таким и останется? Ну, когда все для вас сделает?
      — Сможет, — быстро и как-то ненамеренно ответил шеф. И сразу спохватился, взял в кулак нижнюю часть своего лица. Так и держал энное время, глядя на Таню из-под бровей.
      Таня смотрела на его большую руку — волоски на ней седые, веснушки. Но она поразила ее сильной, мускулистой плотью.
      Крепкая была рука, вот в чем дело, сделать ли что или наказать, ударить. Отличная мужская рука.
      — Как я понимаю, Таня, — осторожно спросил шеф, — вы собираетесь замуж за Сигурда?
      — Да, мы это решили.
      — Гм, уже и решили. — Шеф поднялся и стал ходить. — Это хорошо и просто необходимо в смысле личном и, понятно, общественном: ячейка, семья и прочее. Но вы думали о том, как человек, переживший самые яркие приключения в этом мире, согласится с семейной жизнью и ее, так сказать, тихими радостями?
      — Он меня любит.
      — Предположим. Но что такое любовь для него?.. Он свел вместе свое стремление к доброте, к познанию, к творчеству. Он творит из себя одного за другим. Сегодня, например, он обещал работать с сиамской красномордой лягушкой, — Таня моргнула, — и в два часа продиктует нам. Кстати, это пойдет в подборку его новых статей. Ясно? Это исследование на уровне нуклеиновых структур, проникновение в избранные молекулы живого. Это ослепительно!.. Вы ощущаете простор?.. А что вы дадите ему взамен? Стандартную форму женской любви? Дорогая моя, хотите путевку куда хотите? На сколько хотите?.. На юг? В любое место? Мы включим ваши расходы в рубрику научных командировок. А?.. Ей-ей, оставьте Сигурда, а сами влюбитесь в кого-нибудь менее нужного. Скажем, в Корота. Прошу — оставьте Сигурда его необычной судьбе. Вы разные люди (верьте мне, старику!), и ваша дорога в жизни — не его дорога.
      Таня встала. Шеф взял ее обе руки в свои.
      — Идите, идите, милая девушка, срывайте цветы радости в другом месте. Сигурд рожден для полного сосредоточения в своем поразительном даре, он вам не простит. И вы его не простите. Он бездарен в обычной жизни, я знаю. А сейчас ступайте домой, я отпускаю. Можете не приходить даже завтра, а вот послезавтра жду. Да!
 
      Таня шла по улице мимо молодых людей, которые могли любить, жениться, могли и заступиться за нее. Они не были дымным облачком, готовым растаять в каждый момент.
      Они шли веселые, загорелые.
      Можно любить их сильные руки и плечи. Они и обнимут крепко. А если станут многострадальными неудачниками, их страдания, их муки будут вполне понятны ей. У нее тоже руки и пальцы, и она не может проникать в нуклеиновые структуры.
      Вот пусть Сигурд станет как все, пусть живет в ее измерении.
      Она сделает его отцом. У них будут маленькие Сигурды, будет семья — как у всех — с сегодняшнего дня и до последнего дня в жизни. Так она ему и скажет. Вот!
      Он поднялся навстречу ей со скамьи. Они пошли вместе. Сигурд говорил:
      — Таня, милая, я послал к чертям все планы и графики, я провел сегодня утром чудеснейшие часы. Вообрази, я стал мхом. Да, да, обычным мхом на стволе упавшей ели. Я рос медленно и постепенно — микрон в час. Было и другое движение — я выпрямлял стволики, тянулся ими к солнцу (и боялся его).
      Существо мое было двойное. Кто-то другой все время был рядом, теснил меня в зелени мха, в просвечивающих стеблях.
      Тот, второй, был самоуверенный, живучий гриб. Его мицелии, пронизывающие мое тело, все время шевелились. Я был им.
      Был и той зеленой водорослью, что образовывала и окрашивала самое растение и давала ему кислород… Тебе неинтересно?
      — Что ты, это замечательно интересно, — сказала Таня и удивилась его догадливости. Удивилась и немного испугалась.
      Значит, он видит ее мысли. Но тогда почему, почему не говорит самое нужное?
      Или он не хочет жить как все? Как живут мама и папа, как жили бабушка с дедушкой? Она не будет посягать на его работу, она просто прикажет сменить ее. Он собрал факты, их хватит на всю его научную жизнь. Почему он должен быть инструментом шефа и Корота? Зачем спасать глупых кошек? Он напишет книгу, у него будет самое славное в мире имя. И люди станут говорить: «Смотрите, вот идет жена этого замечательного Сигурда». Говорить: «Она поняла и полюбила его». Она должна быть тверда с ним. И тогда им будет хорошо — Сигурду, ей. Они проживут счастливую и долгую жизнь. Чудесную жизнь!
      — Мне надо серьезно с тобой поговорить, — сказала Таня. — Обещай мне сделать все, что я попрошу тебя. Обещаешь?
      — Таня, милая, конечно…
      — Так вот что мы сделаем, — сказала Таня и глотнула воздух. — Вот так — ты станешь человеком как все, и мы с тобой поженимся. Хочешь?
      Дыхание ее перехватило. Лицо горело. А кончики ушей онемели, будто ее схватили за них и держали.
      — Так мне только это и нужно! — воскликнул Сигурд, и праздничное пламя стало наливать его. Розовые блики упали на кусты. Пролетные бабочки-капустницы запорхали над ним.
      Сигурд торопился, говорил:
      — Я хочу стать как все — и любить и страдать.
      — Зачем же страдать? — удивилась Таня. — Это совсем лишнее. Я не хочу страдать.
      Он благодарно коснулся ее плеч. Но ее куртка была с пропиткой и не проводила токи. Таня ничего не почувствовала, и даже маленькая лукавинка пришла к ней. Она улыбнулась глазами.
      — Погасни, обращают внимание, — велела она. — Шеф мне говорил что-то о машине, чтобы стать как все, — солгала Таня. И прищурилась на Сигурда: скажет он ей правду или нет?
      — Шеф лгал, мне не нужна машина. Я знаю, как могу уйти из этого мира. Мне нужно только собрать мои рассыпанные атомы. Пойдем-ка на луг.
      «Он открытый… открытый… — думала Таня. — Но откуда он все это знает?»
      — Как ты можешь знать? Ты пробовал? Тебе говорили?
      — Я чувствую. И еще…
      — Что? — быстро спросила Таня и глянула на него блеснувшим глазом.
      — Я должен убить кого-нибудь…
      — Что, что? Убить?.. Но зачем?.. Сумасшедший… Ну, ну, говори. — Ей было страшно и интересно.
      — Убить кого-нибудь. Ну, птицу, или бабочку, или зверя. Войти и убить. Тогда двери, в которые они меня впускают, закроются. Да, здесь двери. Животные рвутся к нам, но не могут пройти, а мне они приоткрыли сияющий проем. Они мудрее, чем мы думаем. Я сейчас что сделаю? Видишь, ласточка? Я полетаю немного, а потом возьму и… ударю ее оземь.
      Нет, ласточку жаль, она милая, красивая. Всех, всех их жаль. Вот что, я не был стрижом… Странно, ни разу… Нет, ласточка ближе и знакомей… И все будет кончено. Только быстрее, иначе не смогу. Ты подожди, я сейчас, сейчас приду.
 
      Зеленел луг, поднимался вверх, ткался солнцем из трав и поздних одуванчиков.
      Сигурд вошел в это сияние, растворился, скользнул к дальнему краю луга.
      …Мне и тяжело и радостно — в одно время. Отчего здесь двойное ощущение, горе и радость?.. Радость? Ликование сейчас вредно, оно помешает. Итак, надо сказать себе: все кончено, не стану подниматься к облакам, жить в птицах, распускаться цветком, рычать добрым зверем.
      …Ходят струи цветочных запахов. Тяжелые и сырые остаются внизу, вместе с запахами густых трав. Легкие же поднимаются вверх. Свободны легкие цветочные запахи! Солнце греет их, придает подвижность. Вон оно, сквозь дымку запахов проступает его голубой диск.
      …Как все было в самый первый раз, в первое превращение?
      Так было — после великолепной, ослепительной боли пришло удивительное ощущение. В нем оказалось множество переходных состояний. Тысячи! Они входят одно в другое, будто древние китайские безделушки, выточенные из слоновой кости… Нет, они были текучи. Тогда-то он и стал текуч и всепроникающ.
      О солнце!.. Оно бушует, колеблется, гремит и вскидывается вверх. По нему бегут фиолетовые тени.
      Лучи его сильные. Они давят, толкают, гонят. Стриж. Ты великолепен для воздушной акробатики.
      А вот сокол-чеглок (и металлический звон его полета). Я не был в тебе, я не знаю тебя, а ты меня. Лети, сокол, гонись за добычей. А вот голубь, сильный дикий голубь.
      Я не был тобой, я так и не познал до конца мук погибающей жертвы. Пролетает цапля, важная и огромная, как самолет. Я не был тобой, не был!
      Я ничего, ничего не успел.
      …Лети, лети, моя ласточка, лети быстрее. Вон дома, желтые хлеба, дороги. Ласточка, шевелит воздух твои перышки. Теперь вверх, еще, еще, еще выше — прямо в облака.
      Они холодные и упругие… Ласточка, ласточка, лети стремительнее, меня скоро не будет. Не станет человека, проникшего в ваши тайны. Ласточка, лети, спеши вниз — там я стану прежним.
      Ласточка, я убью тебя, потом в тысячах опытов я убью тысячу загадок вашей жизни.
      Ласточка, ласточка!.. Я ударюсь тобой о землю, ударюсь и встану с земли человеком, как все. Я люблю ее. Прости, прости меня, ласточка…
      Черный вихорок метался в воздухе. Он то уходил вверх, в тяжелые, мокрые тучи, к пронзившему их острию города, то кидался к ногам, и Таня вскрикивала. Ей было страшно.
      Вот Сигурд пронесся между высоковольтными проводами, вот кинулся к ней, скользнул над плечом, обвеял крылышками. «Как он может любить меня? Что я дам взамен? А если это мечта, если ошибка? Или он, став простым и обычным, не удержит моей любви?»
      Сигурд взлетел и вдруг понесся с щебетом — ниже, ниже, ниже. В землю, косо, направлял он птичье тельце. Сейчас ударится! Сейчас!
      — А-а-а-а! — закричала Таня.
      Но Сигурд скользнул мимо и вдруг схватил большую муху, все присаживавшуюся на Танино платье. Резкий, металлический щебет оглушил Таню, полыхнул железной синевой, и Сигурд унесся в облака… Исчез…
      Мошки жгли ноги и сгущались облачком вокруг глаз. Таня вытерла платком свои щеки, потом и глаза — сухие, обожженные. Горело ее лицо, горели верхние ободочки ушей, плавилось что-то в груди. «Идти, идти отсюда, идти домой, скорее». Пришла. Остановилась у калитки. Стояла долго, не решаясь войти и не веря себе.
      Глаза ее все искали ласточку, сердце щемило и жгло.
      Таня слышала — за десять домов отсюда Владимир играл на гитаре, терзал инструмент. Пролетали выпущенные им ноты — тяжелые и черные, как грачи.
      Таня видела — повяли, обвисли вьюнки и цветные фасоли, затягивавшие все лето калитку и веранду. В тучах, шедших одна за другой из-за крыши их дома, сидела хмурая непогода осени. И по-августовски прохладно. Все, все холодное — травы, стареющие цветы, доски калитки.
      Близится осень. Деревья никли ветвями, листья уже падали вниз по одному, долго кружась.
      Таня видела — бабушка в пуховой шали, повязанной крест-накрест, пила чай на веранде, сидя рядом с попыхивающим самоваром.
      — Осень… — шептала Таня. — Наступает осень, за ней придет первый снег, а там и зима. И… снова придет весна, и будет лето другое и другой сон.
      Я тоже стану другая, и он вернется ко мне другим.

ОБ АВТОРЕ