- Что же ты видишь? - спрашивал его Жогин.
      - Во сне с тебя одеяло часто падает. Я - накрываю. 12
      Жогин видел: есть особенные люди. Они все терпят и все держат на своей спине. Например, его брат - Петр.
      Жизнь такими держится: их работой, честностью, детьми. Они и живут - с великим терпением.
      Но странно получается с таким безответным и все терпящим народом: раз взяв, они уже не отпускают. Надежда, красивая, пылкая женщина, не ушла от Петра.
      От брата никто не уходит. В этом Жогин видел какой-то недобрый смысл.
      Не Генка, а Петр женился на Надежде. Чрезвычайно красивой женщине.
      Все, все в ней красиво. Жогин видел ее купающейся. Он подкрался, прилег в кустах. Она же, скинув платье, шла к воде.
      Солнце, вода, Надежда. У него зарябило в глазах. 13
      Жогину повезло в его несчастье: сентябрь в этом году был на редкость теплый. И все же... Тепло теплом, но летели на юг птичьи стаи, показывая этим, что в Эвенкию движется зима. Пусть неторопливая, проступающая лишь в вечерней холодной заре, что ложилась на снега Путорана.
      От ночного холода Жогину приходилось зарываться в мох. Он корчился на моховой куче, старался влезть в нее, зарыться. И грудил мох на себя. Тот все-таки согревал Жогина.
      Откуда в нем бралось тепло? Или происходит разложение мхов, их незаметное горение? Он же бессознательно помогает этому, то нечаянно проливая воду, то уплотняя мох кулаком.
      ...Он сделал глупость, что шел один. Сколько им сделано глупостей за жизнь? Почему не сменил фамилию? Не уехал? Зачем видится с отцом? Глупости... Он считал их, строил в шеренгу одну за другой и не видел им конца. 14
      В один ясный и прозрачный день, полный сияния белых вершин и огня осенних лиственниц, ушел Черный пес.
      Он вильнул хвостом, извиняясь, и пошел от камня к камню, от сосны к сосне.
      Жогин видел: пес уходит отсюда не колеблясь. Эта четкость собачьей воли потрясла Жогина.
      - Вернись!
      Он закричал, и все встряхнулось в голове. Мучительная боль вынудила его схватиться за голову, застонать.
      Эхо тотчас швырнуло крик обратно, словно камнем ударило. Такая боль... Не напрасная - пес вернулся.
      Он сел и, склонив голову набок, смотрел на Жогина. Испытующими были желтые глаза собаки.
      - Что? - говорил ему Жогин. - Думаешь, я сдохну, пропаду, и ты со мной?
      Холодны собачьи глаза. Они льют волны недоверия.
      Эх! Встать бы на ноги, прикрикнуть. Вот что - не дать собаке уйти! Жогин протянул руку - схватить! - но собака стала пятиться, не отводя желтых глаз. Злоба охватила Жогина: "Убью!" Он потянулся к камню, но собака зарычала и прыгнула к его руке. Щелкнула зубами.
      Жогин отдернул руку. Собака, прижав уши, рычала на него.
      - Ты не должен оставлять меня одного, - внушал псу Жогин. - Я не хочу быть один. На, грызи, но только оставайся.
      Тут Жогин от слабости и обиды на собаку зажмурился. А когда посмотрел, то увидел четкий силуэт пса на тропе. "Ушел, я умру здесь".
      И Жогину явилась мысль о недоступной ему - хоть помри! - чистоте снежных гор. Он заплакал от недостижимости суровой горной чистоты. Умирая, уйти в них, чтобы никто не нашел? Но и это невозможно сделать. 15
      Ракета долго устанавливалась на костылях. Она качалась, скрипела амортизаторами.
      Жогин держался за ручки кресла и боялся отпустить их. Наконец, ракета замерла. Иллюминатор черен. Значит, ночь.
      Жогин встал. Блистающий Шар словно заснул, и Жогину приходилось выходить одному.
      Что ждет его здесь? Он нашел в блестящих инструментах и взял странного вида пистолет.
      Но как выйти? Люк закрыт.
      Жогин мучительно возился с суставчатыми частями огромного замка. Где нажать, за что тянуть? Но догадаться не мог. И только до крови оцарапав руку, он бешено заорал люку: "Открывайся!"
      Люк тяжело лязгнул и сдвинулся, впустив парное тепло.
      Густые сладкие запахи из черноты ночи схватили и потянули его к себе. Неудержимо. Точь-в-точь как мягкие руки, когда Жогин, бывало, тихо поцарапается в ночную дверь. Та раскроется, и голос прошепчет: "Ты, милый?.."
      Жогин вышел. Темно. Сытно пахло грибами и чем-то похожим на запах больших домашних зверей.
      А теперь потянуло ванилью.
      Но вопреки этим живым запахам вдали поднималось мертвое синее зарево.
      И фосфор не только в этом зареве, он повсюду, лежит клочками и пятнами. А зарево неторопливо прорисовывает на зрительной сетчатке какие-то фигуры. Светящиеся зонтики, что ли? Надо идти и смотреть.
      Жогину подумалось, что это атомное свечение. Но карманный счетчик молчал.
      - Чудно! - сказал Жогин и пошел, вдавливая ноги в рыхлую землю. Ему нравилось это.
      Он шел с удовольствием, с наслаждением. Это не пустой космос, а жирная, рождающая земля. Она была чужой, но имела запах плесени в погребе, где у брата хранились соленая капуста, огурцы, морковь и картошка.
      - И не страшно, - говорил Жогин. - Только чудно.
      - Чудно, - сказал рядом сиплый бас.
      Жогин обернулся: никого.
      - Чудно, - буркнул кто-то из-под самых ног. Голос как из пустой бочки, похож на отцовский. И Жогин замер, боясь шагнуть. Напрягся. "Пух-пух-пух", билась какая-то жилка в виске. А голоса бушевали:
      - Дно-дно-дно! (Визгливый женский голос в стороне.)
      - Одн-одн-одн!
      А дальние голоса неслись на Жогина старыми автомобилями, в которых все разболтано, все гремит. В таком одно время разъезжал Генка, бывший сосед, друг и недруг Петра.
      Жогин завертелся на месте. Напряженно всматриваясь, он водил из стороны в сторону раструбом пистолета.
      Стихло. Только вдалеке еще как будто говорили. О чем? Кто?
      Или ходит это? Но за спиной его дышат.
      - Кто тут? - вскрикнул Жогин, поворачиваясь, и столкнулся с взглядом из темноты открытых глаз.
      Они мерцали, огромные, словно тарелки. В них вихрились и перебегали синие мелкие точки.
      - Кто тут? - прохрипело ниже страшных глаз, и Жогин выстрелил в них. Выстрел был ужасен - дрогнула земля, Жогин зажмурился от мощи светового удара.
      Пронесся визг, удесятерился, усотился...
      Визжала вся долина. Жогин бросился бежать к ракете, мерцающей иллюминаторами. Он спотыкался, поскальзывался на чем-то мягком. Вскочил на трап, вломился в ракету и крикнул люку:
      - Закрывайся!
      Лязгнув, железная стена отрезала и ночь, и все непонятное в ней.
      ...Жогин не спал до утра. Но и утро напугало: рассвет был тускл и страшен, как небритое лицо убийцы.
      Затем пошел красный дождь.
      Он булькал и чавкал, покрывал землю кровавыми лужицами. Были видны ряды грибообразных фигур. И под каждым (Жогин это ясно видел) сидел задастый жирный зверь фиолетового цвета. Если учесть напитавшую шерсть красноту дождя, звери, наверное, были синего цвета.
      Они скрывались от дождя под большими шляпами.
      - Но это же грибы! - воскликнул Жогин. - Определенно! Вон шампиньон, а это игольчатый дождевик. И живые - шевелятся!
      Грибы были с взрослого крупного человека. Но много торчало кривых и маленьких. Одни были желтыми лепешками, другие шарами, колоннами, кустами. Все это разнообразие ежилось, шевелилось, тянулось куда-то. И будто в тяжелом сне.
      Один торчал напротив ракеты. Серый, облипший толстыми пленками, он глядел на ракету чудовищно разинутым серым глазом.
      Из треугольного безгубого рта стекала слюна. Фиолетовый зверь, задрав хвост кисточкой, мочился на него. Потом скучливо посмотрел туда-сюда и стал откусывать кусочки грибной мякоти.
      Гриб застонал, завел глаз вверх. Рот его беззвучно раскрывался. Все окружающие закричали:
      - Филартик! Филартик!
      Жогин впился взглядом и ждал, что будет дальше. Филартик, видно, не очень-то хотел есть и жевал лениво. Красная вода плескалась, и разносились вопли:
      - Гри... гри... гри...
      "То ли их так зовут?"... Жогин зажмурился и посидел так некоторое время. Открыл глаза: красный ливень кончился, небо прояснилось. Лужи на глазах впитывались, исчезали в земле.
      Фиолетовый зверь вскарабкался на шляпу живогриба. Он жмурился, шкура его дымилась под солнцем.
      А на глазах Жогина из земли выставилась острая шляпа, и выскочил гриб. Он щупальцами открывал желтые пленки с глаз. И вот уже моргал, разевал рот и оглушающе кричал:
      - Гри... гри... гри...
      - Ты растешь, а я готовлюсь стать богом, - насмешливо пробормотал Жогин. Соблазн создать мир, свой мир... Кого бы я туда поселил?.. Петра и Надежду. Пусть множатся. И не пустил бы папахена, Генку и себя.
      На горизонте были видны горы. Они стояли ровной стеной, и в них чернели провалы. Где-то за горами блуждал Блистающий Шар (улетел он туда утром, еще по дождю).
      Из-за этих гор и выползали глянцевитые, сытые тучи, одна, вторая, третья... Хотя ощутимого ветра не было, они упорно ползли в одном направлении и цедили-цедили дождь.
      Жогину казалось, что здешние тучи - живые твари, столько разумного было в их движении, так шевелились их летящие тела. А временами в них неясно мерцали, то появляясь, то исчезая, глаза.
      ...Дожди были частыми на Черной Фиоле.
      Чудесной красотой все полнилось после дождей.
      Выкатывалось солнце. Лужи блестели. Долина каждый раз была иной.
      После красного дождя она гляделась полем чудовищной битвы, и живогрибы каменели от ужаса. Особенно ближний к ракете - смешной, похожий на сырую лепешку, вывалянную в муке.
      Он моргал глазами и приоткрывал рот. Было удивительно видеть плоскую торчащую из земли голову: она выдыхала, закатывала глаза, ворочая ими, подмигивала. Звали его Хопп.
      ...Оранжевый дождь пах медом и веселил глаза. И Жогин хохотал по пустякам, твердя глупое: "Словно облепиховым киселем облили". Хопп тоже ликовал, отзываясь на жогинский хохот. Он дергался, тянул пучок головных рук, тормошил соседей - корректный по форме гриб и кустистую, все время шевелящуюся поросль.
      Сколько там было сросшихся жителей, и не разобрать.
      После зеленого дождя отсюда не хотелось улетать. Делать тоже ничего не хотелось.
      Синий дождь холодил душу и нагонял ворчливое настроение. Живогрибы прекращали бессмысленные разговоры, филартики лежали, свернувшись в клубочки, и прикрывали нос хвостовой широкой кисточкой.
      В синий дождь Жогин сидел в ракете и думал холодные думы.
      Но интересней всех был фиолетовый дождь. С неба лились густые чернила, замазывая иллюминаторы, и в долине перекатывались какие-то мерцающие клубки. Искрили. Визжали.
      После фиолетового дождя наступала долгожданная ясная погода, и тогда каждое утро Жогин уходил далеко от ракеты. На плечо он вешал аппарат и надевал наушники.
      Что делалось в тяжелой коробке, Жогин не догадывался, зато понимал смысл болтовни гри, а через микрофон даже говорил с ними.
      Они же показывали друг другу на Жогина, хватали его за плечи, поворачивая, рассматривали его.
      Прикосновения их были липкими, на одежде оставалась слизь.
      Жогин тоже рассматривал их, близко, дотошно. Они делились на два вида, на обычных и на огромных, иногда до трех-четырех метров ростом.
      Эти уверенно стояли среди прочих. Под ними не было филартиков, и другие гри им завидовали, говоря, что они - бессмертны.
      - Что такое смерть? - спрашивал их Жогин.
      - Смерть - это филартик, - отвечали они.
      - Когда она приходит?
      - Когда захочет. Потому хватай жизнь, ешь жизнь, давись жизнью.
      Жогин смотрел в их шевелящиеся рты с удивлением: в разговоре проступал то его басок, то неожиданное хихиканье Надежды или Генкин самодовольный тенор.
      - Как вы радуетесь жизни, если торчите на месте? - допытывался Жогин.
      - Дождь, дождь, дождь, - хихикали гри. Они начинали раскачиваться и припевать. Над долиной несся многоголосый хор.
      - Есть дожди вялости, - тянули они, раскачиваясь из стороны в сторону. И щупальца их бессильно свешивались.
      - Есть дожди храбрости. Тогда нам плевать на филартиков.
      - Есть дожди сладкие, - затягивали другие. - Мы пьем эту сладость.
      - Есть дожди темно-темно-темные; никто нас не видит и не слышит. Ха! Ха!
      Темные дожди... Яснее гри не высказывались о них. Ни разу!
      Даже Хопп - пучеглазая лепешка, хоть ты пинай его (Жогин попробовал и этот способ).
      Больше всего Жогин узнал у крупного гри. Тот рассказал ему легенду о сотворении Черной Фиолы.
      - Сначала ничего не было, ничего, ничего, пусто. Был Великий Гри, напевно говорил Эй-Вей. Он был огромен, в бурых крапинках. - Кроме Великого, ничего не было. Скучно ему стало, тоскливо одному. Тогда он разорвал себя, из шляпы сделал небо, из кожи всех нас. И сказал: "Живите!" Потом, собрав грязь, Великий слепил филартиков, чтобы мы не возносились, и, зная, что неминуемая смерть ждет нас, заботились о приятном проведении жизни.
      - Чтобы наслаждались? - спрашивал Жогин.
      - Радость - это разумно проведенная жизнь, - отвечал тот голосом папахена. - Гри всегда должен сидеть на своем месте и оставлять больше деточек. И не должен бегать, чтобы филартики его не съели раньше других.
      - А есть такие, которые ходят?
      - Есть, - отвечал Эй-Вей. - Но филартики их тотчас съедают. Они не любят бегающих. Мы тоже не любим. 16
      - Все-таки идешь?
      Семин глядел на него. Это был низенький человек, и свой маленький рост он забыть не мог. Разговаривая с Жогиным, Семин всегда бессознательно вытягивался.
      Он был рожден администратором - быстрый и расчетливый в делах, заботливый к людям.
      Он долго отговаривал Жогина.
      - Пойду, - упрямился тот.
      - Подожди вертолет.
      - Не буду я ждать эту мельницу! - твердил Жогин. - Надоели вы мне.
      - Не понимаю я тебя, - вздыхал Семин. - Если мы тебе не нравимся, тяготим и прочее, иди в другой отряд. Рекомендацию дам хорошую, топограф ты классный. Идешь... А если с тобой случится несчастье? Все заняты, одного тебя посылать приходится. Это нарушение инструкций.
      Жогин молчал: знал - молчание злит Семина.
      - Жди вертолет!
      - Так я пойду, - сказал Жогин. - Вертолет когда еще прибудет, а я за пару дней дойду до места, отдешифрирую, от вас отдохну.
      - Эх ты, рак-отшельник, - вздохнул Семин. - Ладно, иди. Сэкономим на вызове вертолета. Почему ты такой, Жогин?
      Тот мог сказать одним словом: "Отец..." Из-за него Жогин рано полюбил одиночество и отгороженность от людей. Даже Петр, брат Петруха, исхлопотавшийся о нем, рано постаревший, злил его. Все злили - Жогин рос пакостным мальчишкой.
      Это он порвал электропровод, когда был вечер в школе и Надежда нацепила первые серьги. Жогин подал идею взрыва школьной уборной и сделал из бинта, пропитав его селитрой, длинный фитиль.
      Все на него косятся из-за отца. Так пусть уж не зря косятся!
      Но была у него чистая мальчишеская радость.
      Он сламывал тополевую ветку, упирал ее в ребра штакетника и бежал с пулеметным треском. Тогда солнце, глядевшее на него в каждую щель, вспыхивало красными вспышками в уголке глаза. А все, что лежало по ту сторону палисадника, ощущалось радостной страной. Там он впервые заподозрил зеленую страну бабочек и птиц, в которую и ушел, став взрослым. --------------------------------------------------------------------------
      -----------------
      Блистающий Шар все чаще уносился куда-то.
      Летел он без видимых приборов и казался Жогину пущенным из соломинки красивым пузырем.
      Сегодня, смотря ему вслед, Жогин прислушался: гри распевали что-то на мотив "Катюши". Это вчера он пел ее, гуляя...
      Пел ее и раньше. Он влезал в чей-нибудь палисадник и лежал в прохладной его траве. И тихонько напевал, гоняя травинкой жука-бронзовку. Но со славой огородного пакостника долго не полежишь - выгоняли. 17
      С мальчишками он не водился - дразнились, - а за город в те времена выезжать не было принято. И Жогин выдумал страну, зеленую и сияющую. Он впустил ее в свои мечты, уходил в эту страну в любое время: дома, на уроке математики. Потом нашел ее, к своему великому удивлению, в сибирской тайге, а потерял в глупом падении с горной тропы.
      А вот Петру, не имеющему зеленой страны в душе, жилось плохо. Дважды в месяц был грустен брат - в аванс и в получку. И не заработок виноват. Петр был отличный токарь. Но в дни получки являлся Генка.
      Когда-то, решив стать художником, он ходил к отцу Петра, оформлявшему сцену местного театра. Теперь являлся к Петру - портить настроение.
      ...Получив деньги, Петр нес домой разные вкусные вещи: колбасу, пирожные "безе", прихватывал бутылочку сладкого вина, так как не любил крепких вин. А вечером приходил Генка с водкой для себя. Числа он хорошо знал - шестое и восемнадцатое - и редко пропускал их.
      Он не норовил пользоваться, денег у него было предостаточно. Генка не отказывался от любой работы: делал плакаты, вывески. Работал он грубо, но с невероятным приложением энергии.
      А еще крутил любовь с Надеждой. И не замечал этого из всех коридорных жителей только Петр.
      Пожалуй, главным талантом брата и было умение не замечать того, что известно всем.
      Он, Жогин, ненавидел Генку за Надежду, за то, что она ждет и дверь ее не закинута на крючок.
      Этого он Генке не простит никогда, и брату - тоже. Ну, а брат? Есть же какие-то границы святости! Или невнимательности к другим. Тогда ты или холодный эгоист, или дурак. Петр не был ни тем, ни другим. Может, он побаивался Генки?.. Нет, скорее, если судить по взгляду, жестам, голосу, самому разговору, он жалел его.
      А за что? Этот "художник", малюющий вывески и плакаты и уже лет пятнадцать безнадежно мечтавший дать картину на городскую выставку, был здоров, как лошадь. Бицепсы для человека, работающего легкой кистью, а не молотом, он имел потрясающие. И развивал их далее, по утрам выжимая двухпудовые гири.
      ...Генка пил водку и кричал:
      - Мы, художники, все ощущаем не так, как вы. У нас иная мораль.
      Нехудожников, в частности токарей по металлу, он презирал.
      Петр и Генка сидели друг против друга. У Петра в стакане светился невыпитый портвейн. Генка же все подливал и подливал себе. Он выпивал, закусывал корочкой, протягивал руку и брал кусок ветчины или сыра. Затем опять отламывал корочку, солил ее и все это умудрялся делать, не отрывая взгляда от Петра.
      А тот чертил на клеенке спичкой фантастического зверя и помалкивал. Жогин смотрел на него, на его поджарую фигуру. И ухмылялся, прикрывая рот ладонью, Оба казались ему выжившими из ума стариками, обоим было за тридцать лет.
      - Возьмут твою картину на выставку, - успокаивал Петр.
      - Ага, на осеннюю... (Генка уже лет пять говорил о картине, которую он напишет для городской выставки. Она всех поразит, всех, так он уверял.)
      - Я и колорит продумал, и сюжет. Цвет глинисто-ржавый, суровый. За размером я не стану гнаться, большой формат мне не позволят дать. Сволочи! Завистники... Дам пятьдесят на восемьдесят.
      Затем он бледнел и пристально глядел на Петра. С подозрением. При этом челюсть его выдвигалась вперед, словно он собирался драться. Но Генка не дрался с Петром, а выпивал еще рюмочку.
      - Возьмут не возьмут, мне все равно. Поговорим о тебе.
      - Да о чем же говорить? - тревожился Петр.
      - А вот о чем... Знаешь, кто ты? А? Ты бледная, маленькая, ничтожная бездарность. Это бы я тебе еще простил. Но ведь в тебе ни красоты, ни силы, ни грамма горячей крови. А та дура... Жить надо, мять, хватать жизнь. Рядом женщины, сотни их, тысячи, а ты один. И будешь один! - с непонятным озлоблением пророчил Генка.
      Петр глядел на него внимательно и грустно.
      - Вокруг тебя мир, широкий и красочный! Уехал бы, что ли, куда. А ты прилип, ты сидишь на месте, как поганый гриб!
      Это был еще один талант Петра: он ни разу не прогнал Генку, терпеливо слушал его бред. А иногда кивал чему-то.
      Генка пьянел. Он выпячивал подбородок, предлагал меряться силой, бороться, обещал перекусить зубами толстый гвоздь.
      - Гвоздь!.. Дай большой гвоздь!..
      Петр молчал, а Жогин поддразнивал, говоря:
      - Слабо перекусить.
      - Ты... мне... не веришь?..
      - Не-а...
      Шея Генки багровела и раздувалась. Жогин смотрел - эту шею обнимает Надежда. Что она нашла в нем?
      Однажды Генка предложил испытать его силу, ударив палкой по животу.
      - У меня во как развит брюшной пресс, - хвастал он. Петр отговаривал, но они с Жогиным ушли во двор. Генка взодрал рубаху, оголив живот отличной лепки, голый, без единого волоска, живот бесстыдника.
      Жогин отыскал палку подлиннее и ударил по скульптурному животу с полного плечевого разворота. Хватил со всей силы - гулкий звук прошел по двору.
      Генка выдержал удар, только постоял секунду, выпучив глаза. Потом зарычал и рванулся к Жогину - схватить! Но тот побежал. Когда пошла мостовая, японским приемом Жогин кинулся в ноги Генке.
      Тот грохнулся на булыжник.
      Было приятно смотреть, как он распластался. Жогин хохотал за углом, а Генка поднимался по частям, как тракторная гусеница.
      "Самурай", - обозвал его Генка, явившись восемнадцатого. Но к Жогину стал относиться с предупредительностью. Тот ликовал - боится?..
      - Паршивец, - говаривал Генка. - Подлый сын подлого отца. Вообрази себе, Петр, какие благородные желания шевелятся в его сердце. 18
      Петр женился. Он, которому подходит название "сморчок", имел женой самую красивую женщину. Рядом с ней Жогин всегда ощущал себя каким-то - с выеденной каемкой.
      Надежда долго не выходила замуж, жила легко - ее осуждали. Но если взглянуть на муки семейной жизни (дети, работа, домашние труды), то она была права, ловя радости жизни.
      А может быть, она не выходила замуж оттого, что в мужья прочила Петра, тот же не понимал, не догадывался.
      Или не верил?
      И Надежда не нажимала: улыбается ему, хохочет, а Петр смотрит на нее - и так недоверчиво...
      Чем он поразил, чем взял ее?
      Жогин соображал, связывал их характеры, опыт. Он хотел понять слияние двух таких разных течений в одно - семью, - чтобы породить новые жизни. Едва ли, догадывался он, это была инициатива Петра, действовала она.
      Или Петр сам пришел к ней? Сказал: "Мне все равно, что там было, я не могу жить без тебя".
      И была свадьба, гости, крики "Горько!" и прочие разные пошлости.
      Генка кричал громче всех, облизывая пересыхающие губы.
      Но эту громкую и веселую свадьбу сыграли не сразу, потому что Жогин задержался в тайге.
      - Подождем брата, - сказал Петр, и Надежда согласилась, а Жогина известили письмом.
      ...Жогин в тот день подстрелил оленя и на веревке кое-как подтянул его на пихту, повыше, чтобы не растащили росомахи. С собой унес только оленью ляжку.
      ...Загорелась в полярной ночи холщовая, просвечивающая насквозь палатка, светилась, будто лампа Петра.
      В ней, знал Жогин, у горящей железной печурки, что и бросала красные отсветы на холщовые стенки, ждет Маша Долгих, его начальство, его любовь.
      Он торопился к ней, предвкушая тепло, вкусную еду, сон, горячие руки Маши. Но в палатке двигались тени. Люди? Кто они? Жогин подбежал к лагерю. Много чужих оленей топталось рядом с палаткой. На нартах сидел проводник-эвенк Крягин, кормил собак мороженой рыбой. Он сказал Жогину, что к ним приехали помочь закончить работу хорошие ребята, молодые, веселые. Много их!
      И на самом деле человек пять здоровенных бородатых парней тесно забили палатку. Они-то и отдали письмо Жогину, а он сказал, где искать убитого оленя. Парни ушли, он прочитал письмо у печки. Затем вышел и долго-долго стоял в темноте. Считал пролетающих сов (пять штук), скрипы оленьих топтаний (бесконечные).
      Подошла Маша и обняла его. И тут их любовь кончилась. Жогин сказал:
      - Иди ты от меня к черту. К черту, к черту. Я дурак, я торчу здесь! 19
      На свадьбе ему было и стыдно, и оскорбительно. Лицо горело, как тогда, от Машиных пощечин. Жогин был зол - на Петра, Надежду, себя. Вскочить и заорать им всем? Петру: "Что ты делаешь? Опомнись! Тут сидит ее временный муж!" Выгнать всех? Но что-то останавливало его, что-то еще заключалось в этой свадьбе, непостижимое для него, но хорошо известное другим: сияющей Надежде, веселому папахену, по-идиотски просветленному Петру и даже всем гостям, веселым и шумным.
      Спасаясь от их глупых криков, Жогин вышел на крыльцо. Там зажег бумажку и полюбовался на огонек. Тот напомнил ему костры, лесную тишину, Машу.
      Туда, к ним надо бежать! К ним!
      Его позвали. Жогин бросил бумажку в снег и вернулся в духоту и шум.
      Папахен сидел с вилкой в руке, с огуречным семечком на подбородке, рядом с Надеждой.
      Жогин поморщился: сидит, ухмыляется, недобиток, напрасно прощенный, а Петр, улыбаясь, что-то говорит ему.
      "Проклятие! Я удался в отца, - думалось Жогину. - Я так же громоздок и нескладен, с таким же точно носом. Этот чертов нос не прикрыть зимой модным коротким воротником, я обмораживаю его, оттого он красный".
      "Фирменный нос", - часто хвастал папахен, находясь в игривом настроении. Он трогает нос, тянет за кончик, щелкает по нему пальцем. Орет:
      - С таким носом не пропадешь! Любят бабы носатых!
      Отец Жогина был веселый эгоист. С многочисленными и повсюду разбросанными детьми не жил, а появлялся в месяц раз или два с кульками, набитыми едой.
      Жогин рос. Он вечно хотел есть и в эти дни почти любил отца.
      А вот о матери отец горевал. В тот разговор они сидели у Петра. Отец пил принесенную водку.
      - Удивительная была женщина, редкостная. Ангел всепрощения. Жогин-старший вздел брови. - Я стреляный воробей, но плакал, на коленях стаивал, ноги ее целовал. И в тюрьме я исповедовался перед ее тенью. Тогда, ночью, она являлась ко мне и руку на голову клала. Знаешь (старик заплакал, дергая плечом), - я умру когда... когда умру... умру... с ней одной хочу увидеться на том свете. Не верю я ни в черта, ни в бога, а хожу тайком в церковь, молебен за... упокой ее души заказываю.
      Помолчали.
      - Совет тебе дам, - бормотал Жогин-старший, отворачиваясь. - Не люби женщину, бери, а не люби. Трудно любить, в сто раз труднее терять. Знаешь, когда она умерла твоими родами, я возненавидел тебя и - ушел. От греха!
      - Петру подбросил.
      - И хоть бы что-нибудь от нее было, ты весь в меня. А в Петре она есть ее характер. Его люблю, а тебя я тогда возненавидел. В исступление впал, убить тебя был готов. И в душе убил, сынок, на долгие-долгие годы.
      - Это я знаю. И лучше бы я помер, лучше бы убил меня, чем этот стыд: мой отец служил полицаем...
      - Клянусь, я не поднимал руки на своих! Я понес наказанье, мне прощено народом! - кричал папахен. - Я - трус, трус, а не палач.
      Кровь бросилась в голову Жогину-младшему. Он ударил по столу.
      - Не сметь называть меня сыном, Иуда! Не сметь, не сметь!
      Он задыхался. И, чтобы ему стало легче дышать, опрокинул стол.
      ...Стол они поставили и опять сели за него.
      - Все-таки не смеешь бить отца.
      - Налей мне стакан, - сказал сын. - Полный!
      - Ого! А ты выдержишь? - спросил отец странным, каркающим голосом.
      Сын воззрился на отца: глаза запавшие, лоб покатый. Навис хищный носище. "Стервятник! А вообрази себе такого с автоматом. И - простили?! - недоумевал Жогин. - Я себе жизнь искорежил от брезгливости к нему". (Пить он не стал.)
      - Почему тебя не пристрелили тогда?
      - Я, сынок, по женской части шуровал, а чтобы стрелять... И комендант тоже был вполне приличный немец. Ганс Клейн - что значит "маленький", а на самом деле не мужчина - статуй. И всегда при нем были девочки. Слышал о немецких овчарках? Так даже француженка была, возил как-то. Шарман! А полячки...
      - Сволочи вы!
      - Именно так, ты меня верно понял. Но была великая война стран и народов, а мы - я, Клейн (его убили), овчарки, мы все малые песчинки под колесами. Вот и оскоромился. Прости меня, труса...
      Папахен каялся, а в глазах светилась усмешка, Жогин приметил ее.
      ...Когда отец ушел, Петр успокаивал Жогина. Тому было стыдно: уши горели.
      - Мой отец сволочь!
      - Не ты его выбирал, мама выбрала. Значит, нашла и хорошее.
      - Мы с ним убили маму.
      - Кто мог ждать родильную горячку?
      И легкая сухая рука брата погладила Жогина. Тот дернул плечом.
      - Отстань! Чего я тебе!
      - Да брось ты, - просил его Петр.
      - Ты меня презирать должен.
      - Ну, чего ты себя грызешь? Сам? Тяжело с тобой. Но очень нужен ты нам мне, и отцу, Надежде. Генка, вон, побаивается тебя.
      - Я наследственный мерзавец! - кричал ему Жогин. - Я уйду к отцу, пусть будет стадо мерзавцев.
      И быстро - дело привычное - свернул одежду, бросил в чемодан и ушел к отцу. Папахен, увидя его, возликовал, а новая его жена обеспокоилась, нестарая еще женщина, с деревенской доброй грубоватостью в лице и голосе. Жогин так и почувствовал - ее характер именно шершаво-теплый, как шинельное сукно.
      - Тебе постелю на раскладушке, - сказала она Жогину, а сама живо накрыла на стол: колбаса, сало, грибы, капуста с маслом.
      - Значит, родная кровь все-таки ближе? - говорил отец, осторожно разливая вино в три стакана. - Твое здоровье!
      Он выпил, подвигал носом и стал закусывать.
      Жогин смотрел на него и удивлялся: еще здоров, еще крепок в свои шестьдесят пять лет, он Петра переживет.
      Проскрипит лет до ста, из госбюджета вытянет воз пенсионной деньги: такие живучи.
      - Я не предатель, - втолковывал ему отец. - Я выполнял функцию амортизатора между немчурой и нашими.
      ...Утром Жогин вернулся к Петру. 20
      У Жогина родилась нескончаемая тоска по огню - живому пламени. Здесь же, на планете, был только холодный огонь, фосфорический. Он тлел ночами.
      И в ракете то же самое - холодный блеск шкал, мерцанье осветителей. Жогин порылся и нашел в запасе инструментов тяжелую выпуклую линзу. Тогда он вырвал листок из своей трепаной записнушки и устроил - в полдень - костерок на несколько секунд.
      Но солнце было здесь ленивым, и огонек рождался неохотно. Родился, вырос и тут же умер, крохотный веселый зверек, друг и покровитель Жогина в тайге.