Глава 17

ЖЕРТВА АДЮЛЬТЕРА

Пока дежурный с помощью нашатыря приводил в чувство директора пансионата «Лазурная даль», Марина, преданно глядя в глаза совершенно оторопевшего Мохова, повторяла, словно заклинание:

— Вы только ему не верьте… Не верьте… Он ее не растлевал, потому что она совершеннолетняя, ей уже девятнадцать лет!

Мохов затряс головой, как пес, вылезший из речки:

— Кому девятнадцать лет? Да о чем вообще речь? Вы меня тут с ума сведете!

— Машке девятнадцать лет, Машке! Директор тем временем пришел в себя, и дежурный, заботливо обнимая его, как барышню, за талию, усадил на стул и посоветовался с Моховым:

— Может, ему «Скорую» вызвать? Директор оклемался до такой степени, что стал активно возражать:

— Не надо, не надо «Скорую»… Все пройдет, я только сейчас…

Вытащил из внутреннего кармана пиджака какой-то флакончик, вытряхнул из него на ладонь таблетку и, запрокинув голову и закатив глаза, бросил ее себе в рот. Проглотил, усиленно работая кадыком, и примерно через минуту уже порозовел.

«Сердечник, — решила про себя Марина, — а смотри-ка, туда же, по девкам бегает!» Она присела на стул рядом с ним.

— Пал Николаич, Пал Николаич, вы напрасно переживаете, Машке девятнадцать лет, понимаете, девятнадцать!

— Что? Повторите! — Директор перевел на нее страдальческий взгляд.

Марина с удовольствием выполнила его просьбу:

— Машке девятнадцать лет, а значит, вы ее не растлевали!

Его губы задергались и сложились в отдаленное подобие улыбки:

— Машке — девятнадцать?

— Ну да, она сама мне так сказала.

— Сама сказала? — не поверил директор и поискал взглядом свой портфель, который по-прежнему валялся посреди вестибюля, и вид у этого портфеля был совершенно сиротский.

Мохов посмотрел на дежурного, при этом в глазах его стоял вопрос: ты что-нибудь понимаешь? Дежурный ответил ему соответствующим взглядом. Тогда Мохов приземлился на стул по другую руку от директора пансионата «Лазурная даль» и задушевно поинтересовался:

— Могу я все-таки узнать, что здесь происходит?

— Сейчас я все объясню. — Марина мужественно взвалила тяжелый груз ответственности на себя, правда, перед этим заручилась разрешением директора:

— Можно рассказать?

В знак согласия тот молча опустил веки.

Историю Павла Николаевича, Машки и покойной Валентины Коромысловой Мохов выслушал на удивление бесстрастно, ни разу не перебив Марину. А когда она наконец замолчала, в разговор неожиданно вступил сам «виновник торжества», тоном, достойным древнегреческих трагедий:

— Я пришел, чтобы все рассказать… — И после апокалиптической паузы:

— Я понял, что лучше самому все рассказать, потому… потому что одна ложь рождает другую… Я и жене все рассказал, и она мне велела: пойди, Паша, от-, кройся, иначе этому не будет конца.

Марине стало жалко несчастного директора, которому пришлось каяться перед женой. Просто же было покойной Кристине-Валентине задурить мозги такому легковерному бедолаге!

Мохов, которому, похоже, надоел директорский монолог, исполненный жертвенного пафоса, уперся ладонями в колени и заявил тоном, не терпящим возражений:

— Короче, так, граждане, ситуация мне ясна. Вас, уважаемый, шантажировали, и мы с этим разберемся непременно.

— А как же?.. — начал было директор, но договорить ему не удалось.

— А наперед, папаша, советую вам быть поосмотрительнее. Таких Машек у нас за сезон знаете сколько бывает! — укоризненно добавил Мохов почти по-дружески. («Наверное, не меньше, чем утопленников», — подумала Марина.) — Такой сброд съезжается — только держись. Нельзя, нельзя быть таким легковерным. — И поспешил снова обнадежить:

— Разберемся мы с этим, разберемся. А пока отправляйтесь домой, врача вызовите, что ли…

— И… это все? — опешил директор.

— Все, уважаемый, все. — Мохов вскочил со стула и в очередной раз посмотрел на свои часы. — Я бы и рад, но больше не могу уделить вам ни одной минуты. Начальство ждет, извините.

И он ушел, бормоча себе под нос что-то неразборчивое, оставив Марину и директора в вестибюле, наедине с дежурным, который, успокоившись, с энтузиазмом принялся за свой недоеденный бутерброд.

— И это все? Он не шутит? — снова спросил директор, на этот раз обращаясь исключительно к Марине.

— Все, все, — Марина баюкала его успокаивающими словами, словно малое дитя. — Отправляйтесь домой. Хотите я вас провожу? — Она подобрала с полу толстый портфель, невольно присвистнув. — Что там у вас, кирпичи? — Портфель был даже тяжелее рыжего чемодана Валентины Коромысловой.

— Да нет, — устало отмахнулся директор, — там смена белья, две банки консервов… Жена собрала… на всякий случай…

Бедняга, оказывается, серьезно собрался в кутузку, и в этом, если положить руку на сердце, была и Маринина вина. Как она его напугала! Наверное, не успела она утром ретироваться из его кабинета, как он кинулся к жене — каяться в грехах и посыпать голову пеплом. Впрочем, не без вины, если разобраться. Не заглядывался бы на пышнобедрых Машек, ничего подобного с ним не произошло бы. Хотя, как знать, не исключено, что поход налево и на этот раз сошел бы ему с рук, не вмешайся в эту историю Валентина Коромыслова, предпочитавшая имя Кристина, шантажистка-любительница, а может, и профессионалка. Чем больше Марина узнавала о своей бывшей соседке по номеру, о которой как о покойнице говорить следовало или хорошо, или ничего, но почему-то не получалось, тем тверже становилось ее убеждение: такие сами по себе не тонут, в этом им скорее всего помогают. К сожалению, убеждение, ничем пока не подтвержденное. А главное — не разделяемое теми, кого обстоятельства, сопутствующие гибели Валентины Коромысловой, должны были бы насторожить в первую очередь. Следователем Кочегаровым, например. А также Виктором Васильевичем Моховым, проще — Василичем.

Марина под руку вывела директора «Лазурной дали» из серого здания местной милиции и уже на крыльце, слегка переведя дух, осведомилась:

— Куда вам? На автобус?

— Не стоит беспокоиться, — неожиданно взбодрился этот недавний полутруп и, посмотрев в сторону ближайшей скамейки, возвестил:

— Аня, Аня, меня не посадили!

Со скамейки легко, будто сухой листок, подхваченный ветерком, вспорхнула невысокая брюнетка, такая субтильная, что определить ее возраст, хотя бы даже и приблизительно, не представлялось возможным, и стремительно подалась вперед, чтобы подхватить драгоценную ношу с портфелем, которую Марина с большим удовольствием передала из своих рук в ее.

— Все обошлось, Аня, — со всхлипом сообщил Павел Николаевич, припав к остренькому плечу брюнетки, — все обошлось… Она, оказывается, совершеннолетняя…

Аня погладила его по загорелому черепу и ласково сказала:

— Ну хватит, все уже позади. — Потом встревоженно спросила:

— Как ты себя чувствуешь?

— Уже лучше, — поведал он слабым голосом. — Пришлось таблетку принять.

— Ах ты, господи, — забеспокоилась Аня и осторожно усадила его на скамейку. — Посиди-ка, я сейчас машину поймаю.

И она побежала к стоянке такси, а Марина побрела себе восвояси, уверенная, что для бедного Павла Николаевича теперь самое страшное уже позади. На подступах к автобусной остановке она оглянулась и увидела, как преданная Аня бережно, с особым тщанием загружает в такси потрепанную жертву адюльтера, а также портфель со сменой белья и двумя банками консервов.

Когда запыхавшаяся Марина вошла в столовую пансионата «Лазурная даль», официантки уже убирали со столов посуду. Марина в смятении остановилась в дверях, подозревая, что наверняка осталась без обеда.

Одна из официанток гневно воззрилась на Марину:

— Вы с какого столика?

— С пятого, — робко ответствовала Марина.

Официантка немедленно подбоченилась:

— Значит, это вы кушать не ходите?

— Но… — начала объясняться Марина.

Официантка ее перебила:

— Обедайте, пока не убрали, но учтите, все уже холодное! — И пригрозила:

— В другой раз, если ходить не станете, не буду вашу порцию подавать.

Робко пискнув «спасибо», Марина юркнула за свой стол, где ее терпеливо дожидались холодный гороховый суп, котлета с затвердевшим картофельным пюре и традиционный компот из сухофруктов, а официантка двинулась дальше, продолжая брюзжать:

— Хотят — ходят, хотят — не ходят, а ты тут надрывайся с этими тарелками!

Марина давилась комковатым пюре и размышляла об особенностях национального сервиса, который умудряется оставаться удивительно ненавязчивым даже в условиях бурно развивающегося рынка.

Гала в одних трусах стояла перед большим настенным зеркалом и придирчиво рассматривала свое крепкое тело. Маринино явление ее нисколько не смутило. Предприняв заранее обреченную на неудачу — при ее-то габаритах — попытку обозреть свою тыльную сторону, Гала пожаловалась:

— Целый тюбик крема извела, а загара — никакого!

Марина покосилась на ее заметно порозовевшие плечи. Да, загаром здесь не пахло, здесь пахло другим, тем, через что лично она уже прошла, — ожогом. Она осторожно предупредила Галу о предстоящих ей неприятностях.

Та легкомысленно отмахнулась:

— Чепуха, у меня шкура барабанная! Раз я приехала на море, значит, должна загореть!

Марина только пожала плечами — дело хозяйское — и, сбросив босоножки, прилегла на кровать.

Гала ушла в ванную, минут через пять вернулась в весьма рискованном для ее габаритов купальнике и принялась собирать пляжную сумку, швыряя в нее полотенце, расческу и солнцезащитные очки. Потом облачилась в просторное, похожее на мешок платье, а на голову водрузила широкополую шляпу из искусственной соломки. Покончив со сборами, она покосилась на Марину:

— А ты чего на пляж не идешь?

— Пойду, только попозже. — Марина, которую потянуло в сон, свернулась калачиком на кровати. — Часа в четыре, сейчас очень злое солнце.

— Ну ты чудачка, — усмехнулась Гала, — отдыхать, называется, приехала. То бегает неизвестно где, то на кровати вылеживается… — И Гала выплыла из номера, что-то напевая. Настроение у нее, судя по всему, было самое что ни на есть курортное-раскурортное.

А Марина, прежде чем погрузиться в приятную послеобеденную дрему, поклялась себе, что, проснувшись, непременно последует Галиному примеру.

Глава 18

НА ФОНЕ МОРЯ НА ВЕРБЛЮДЕ

И все же на пляже Марина оказалась не в четыре пополудни, как собиралась, а в половине пятого. Тем не менее солнце, уже клонящееся к горизонту, жарило так, что мало не покажется, а раскалившийся за день песок нещадно жег ступни. Подумать только: и за всем этим люди ехали в душных вагонах, преодолевая тысячи километров, причем не только по льготным путевкам, как Марина, а также и за свои кровные! Взять хотя бы Маринину соседку Галу…

Не успела Марина подумать о Гале, как тут же ее увидела. Гала стояла в нескольких шагах от печально известного худого верблюда с обвисшими горбами и о чем-то договаривалась с его владельцем-фотографом, явившимся осваивать пляж на смену предыдущему — с желтым попугаем, тому, что снимал Валентину Коромыслову в последний день ее жизни. Кстати сказать, Галин разговор с хозяином верблюда продолжался минуты три и закончился чем-то совершенно неожиданным, а именно: к довольно-таки плюгавенькому фотографу присоединился крепыш в спортивных трусах, после чего они уже вдвоем водрузили Галу на верблюда под сдержанное улюлюканье загорающей публики.

Гала приняла позу Александра Македонского, выезжающего к своему войску, а фотограф немедленно щелкнул «Полароидом». Гала картинно взялась за поля своей шляпы — и фотограф с готовностью запечатлел ее вновь. Гала повела победным взором сначала направо, потом налево… и тут в поле ее зрения попала Марина.

— Сюда, сюда! — замахала она руками так отчаянно, словно Марина находилась в горящем доме и никак не решалась выпрыгнуть в окно.

Марина опасливо подошла к верблюду, который вблизи оказался не только худым, но еще и жутко печальным. Впрочем, ему было от чего загрустить: нелегко держать на спине такую тушу!

— Полезай сюда! — весело позвала Гала, прижимаясь животом к обвисшему верблюжьему горбу, чтобы освободить место для Марины.

Марина сделала испуганные глаза и малодушно отступила назад, но было уже поздно: две пары мужских рук подхватили ее и усадили на спину несчастному животному. Она не успела ничего сообразить, как внизу раздался характерный щелчок, потом тихое жужжание, и спустя мгновение плюгавенький фотограф продемонстрировал готовый снимок.

— Немедленно снимите меня отсюда! — потребовала Марина.

Фотограф и тип в спортивных трусах, посмеиваясь, выполнили Маринино требование. Следом на грешную землю была спущена Гала, вполне довольная своей затеей, и сразу принялась рассматривать снимки. При этом она заливалась счастливым непринужденным смехом.

— Ой, смотри, как здорово получилось! — Она сунула Марине под нос ту самую фотографию, на которой они вдвоем восседали на замученном верблюде. У Галы на снимке лицо было задорное и молодое, а у Марины испуганное, а позади, как водится, синело море. И еще в кадр попала веранда ресторана «Прибой», того самого, в котором еще совсем недавно Марина ужинала с каперангом. При воспоминании о Германе одинокое Маринино сердце невольно сжалось, и ей пришлось взять себя в руки, чтобы избавиться от внезапно нахлынувших чувств.

— Правда, отлично получилось? — не унималась непосредственная Гала.

Спорить с ней не имело смысла. Марина просто взяла карточку, повертела ее в руках, и на ум ей неожиданно пришла одна странная мысль. То есть не совсем странная… Просто она подумала, что предшественник верблюдовладельца, хозяин желтого попугая, снимал Валентину Коромыслову в том же ракурсе. Она так же стояла на фоне моря с попугаем на плече, и в кадре тоже была веранда ресторана. Да, Марина сосредоточилась, веранда несомненно присутствовала на тех трех фотографиях, где Кристина-Валентина жеманно улыбалась, хотя ее глаза оставались злыми и колючими. А вот на четвертом снимке она уже стояла к веранде лицом, и лицо ее было встревоженным, нет, скорее даже испуганным! Точно, в тот раз, когда Марина держала снимки Валентины в своих руках, она именно так и подумала: испуганное лицо! Так-так, и что, интересно, сие может означать? А то, что покойная Кристина-Валентина увидела нечто особенное. Или кого-то…

Марина закусила нижнюю губу и, обернувшись, посмотрела на веранду ресторана, с которой доносилась громкая, назойливая музыка. За столиками сидели несколько пар и неторопливо потягивали вино. Марина даже вздрогнула от снизошедшего на нее озарения: да ведь Кристина-Валентина наверняка увидела кого-то там, на веранде! А следовательно, этот неизвестный на одном из снимков неизбежно должен был попасть в кадр вместе с верандой! Почему неизвестный? А вдруг неизвестная? Эх, если бы у Марины были эти карточки, тогда бы она…

А что тогда? Марина села на песок у ног худого и печального верблюда и сжала виски ладонями. Почему ей не давали покоя эти фотографии? Над ней склонилась Гала и что-то спросила, но Марина отмахнулась от нее. Неизвестно, сколько она так просидела на песке, но в конце концов все у нее сошлось. Ей стало ясно, что загвоздка именно в снимках. Вот что искали в номере, перерыв все вещи, да так ничего и не взяв. А снимки? Снимки тогда были в ее сумочке. Потом… Потом к ней пришла Валентинина сестра Полина, и она их ей отдала. А еще позже, точнее, в тот же вечер, на нее напали и вырвали сумку, и тот, кто это сделал, наверняка охотился за фотографиями, не зная, что они давно уже в других руках!

Что еще, что еще? Записка Полины, в которой было сказано, что ей нужно о чем-то спросить Марину. Вдруг это тоже связано со снимками? Жалко, что теперь не узнаешь. Если только написать письмо Полине, как она и собиралась, но пока это письмо дойдет до Нижнереченска, пока ответ Полины долетит до Марины… Поговорить бы с тем фотографом с желтым попугаем. Он снимал не на «Полароид», а на обычную фотокамеру, а следовательно, у него вполне могли остаться негативы! Даже с вероятностью в девяносто девять процентов.

Марина поднялась с песка и пошла за верблюдом и его хозяином. Нагнать их удалось метров через триста, когда фотограф высмотрел себе очередную жертву — девчушку лет четырех, которая, впрочем, «сорвалась»: ей не понравилось сидеть на верблюде, и она пронзительно заверещала на весь пляж. На зов немедленно явился молодой папаша, который снял девчушку с верблюжьей спины. Воспользовавшись образовавшимся у фотографа вынужденным простоем, Марина задала ему беспокоящий ее вопрос:

— Вы случайно не знаете, где теперь ваш предшественник?

— Что-что? — не понял тот.

— Ну… тот, что с желтым попугаем, — пояснила Марина.

— А, этот… — равнодушно отозвался владелец изможденного верблюда. — Говорят, в больнице.

— В больнице? — воскликнула Марина. — Что с ним случилось?

Фотограф быстро огляделся по сторонам и, понизив голос до громкого шепота, ответил:

— Наваляли ему за то, что лез на чужую территорию, ясно?

Ночью было самое настоящее светопреставление. Марина не сомкнула глаз по вине легкомысленной Галы, таки обгоревшей (что и требовалось доказать!). Еще в обед та совершенно беззаботно отказывалась внимать Марининым советам, а теперь расплачивалась за свою преступную по отношению к собственному организму беспечность. Результат, как и следовало ожидать, не замедлил сказаться: до самого рассвета тучная Гала стонала, кряхтела и ворочалась в постели, как кит, выброшенный на берег.

Поначалу Марина старалась не обращать внимания на мучения своей бестолковой соседки и накрывала голову подушкой в надежде, что когда-нибудь эта пытка кончится. Но когда Гала издала особенно жалостное стенание, отзывчивое Маринино сердце не выдержало, она спустила ноги с кровати и участливо поинтересовалась:

— Что, больно?

— Еще как! — прохныкала Гала, перевернулась на другой бок и заойкала:

— Ой, печет-то как, печет… Ой, не могу!

— Я же предупреждала! — заметила Марина безо всякого злорадства, тем более что эти ее. — напоминания уже ничего не могли изменить. Конечно, Гала страдала по собственной глупости, но страдала же!

А Гала все охала да ахала:

— Господи, как больно! Теперь я понимаю, каково быть котлетой на сковородке! Ой, мамочка-а-а!

Марина стала серьезно опасаться за Галу: мало ли, вдруг у нее сердце слабое или еще что-нибудь! До чего же ей все-таки не везло с соседками: одна утонула, другая того и гляди отдаст концы от болевого шока. А потому она встала с кровати, решив посоветоваться с дежурной по этажу, что делать с обгоревшей Галой.

Но она еще и до двери дойти не успела, как болезная соседка перестала стонать и зычно ее окликнула:

— Эй, ты куда?

— Куда-куда! — огрызнулась Марина. — «Неотложку» тебе вызывать! Эта идея Гале не понравилась:

— Еще чего! Какая «неотложка»?! Намочи-ка мне лучше простыню в холодной воде!

И на пол полетела скомканная простыня.

Марина со вздохом подняла ее и двинулась в ванную, чтобы выполнить последнюю волю «умирающей».

Марине показалось, что в момент соприкосновения мокрой простыни с пылающим Галиным телом она услышала явственное шипение, какое бывает, когда на раскаленную сковороду плеснешь холодной водой. Зато на Галином лице мгновенно отразилось почти неземное блаженство.

— Ой, божечки, как хорошо! — прошептала она жаркими потрескавшимися губами. — Сразу легче стало!

Естественно, Марина порадовалась за нее, однако радость эта продолжалась недолго, поскольку простыня высохла на Гале буквально в считанные минуты, после чего Марине пришлось снова сломя голову нестись в ванную. А потом еще и еще… В общем, к тому моменту, как глянцевые, точно суперобложки, листы магнолий, растущие под окнами пансионата, порозовели от первых солнечных прикосновений, Марина успела сделать по крайней мере полтора десятка «ходок» с мокрой простыней наперевес.

Впрочем, Маринина самоотверженность не пропала даром: благодаря ее усилиям Гала почувствовала себя достаточно сносно для того, чтобы наконец выбрать себе приемлемое положение в постели и умиротворенно затихнуть. Сама Марина сидела на кровати и громко зевала, думая, стоит ли ей ложиться или дожидаться завтрака, до которого осталось не так уж много времени. И именно в этот момент в дверь постучали и громкий шепот требовательно возвестил:

— Виноградова!

Гала сразу встрепенулась, а Марина рысью полетела к двери, повернула ключ в замочной скважине и увидела уже знакомую ей дежурную по этажу Ксению Никифоровну. У той было сердитое выражение лица.

— Что тут у вас происходит? — спросила она строгим голосом, почему-то вызвавшим у Марины воспоминания о пионерском лагере, в котором, как уже упоминалось выше, она весело проводила каникулы более двадцати лет назад.

— А что? — Марина невольно отступила назад.

— А то, что вы нарушаете режим! Всю ночь стук-грюк, вода течет… Ведь люди кругом отдыхают! — Дежурная повела гневными очами. — Что тут у вас происходит?

Марина открыла рот, чтобы объясниться, но ответила за нее Гала, которая, не поднимаясь с кровати, объявила глухим, замогильным голосом:

— У нас тут происходит то, что человек помирает!

С бедной дежурной чуть нервный припадок не случился, и Марине пришлось долго и подробно растолковывать ей, от чего именно «помирала» ее соседка. Тем не менее Ксения Никифоровна пожелала увидеть собственными глазами, что ничего страшного в номере, вверенном ее заботам, не происходит. Неодобрительно покосившись на мокрую казенную простыню, покрывающую обугленные плечи опрометчивой северянки, Ксения Никифоровна с достоинством удалилась. Но уже через пару минут вернулась с пол-литровой банкой простокваши, которую, как оказалось, она всегда держала в холодильнике специально для таких случаев. Еще она сунула Гале таблетку обезболивающего и укоризненно покачала головой:

— Это ж надо было так поджариться! Думают, на них солнца не хватит…

Пока Марина осторожно смазывала простоквашей пышущее жаром Галино тело, Ксения Никифоровна сидела на стуле возле кровати и со знанием дела руководила Мариниными манипуляциями:

— Так… Так… Плечи обильней… А теперь полотенцем накрой… Ничего, в другой раз наука будет.

Посрамленная Гала лежала, уткнувшись красным лицом в подушку, и не пререкалась.

Покончив со своей благотворительной миссией, Марина устало утерла лоб тыльной стороной ладони и перебазировалась на собственную кровать.

— Теперь она заснет, — авторитетно заявила Ксения Никифоровна. — А то — помираю, помираю… — передразнила она. — Много у нас тут таких умиральщиков. — Помолчала и добавила:

— Хватит уже, что одна утонула. Как будто это приятно — по моргам бегать… Вон директор наш слег, на больничном со вчерашнего дня!

Марина намотала на ус информацию о внезапно слегшем директоре. Похоже, Машка, сама того не подозревая, стала последним, так сказать, юбилейным походом налево для стареющего начальника «Лазурной дали». В другой раз ему уже, поди, не захочется, а там кто знает. Глядишь, оклемается и снова примется подыскивать коленки подходящей округлости, дабы возложить на них свой лысый череп.

Гала затихла и очень скоро заснула, тихая, как мышка, а Ксения Никифоровна все не уходила. Тоже, видно, не сахар — торчать всю ночь в холле на пару с настольной лампой. Общения-то хочется!

Теперь она ударилась в воспоминания:

— Я все после морга в себя прийти не могу. Уже двадцать лет в пансионате работаю, с горничной начинала, а такого на моем веку не было. Конечно, и раньше тонули — у нас тут часто тонут, море как-никак, тони — не хочу. Но чтобы опознавать, такого мне еще не приходилось… Главное, она, эта Коромыслова, бабенка была жох, с такими никогда ничего не случается, и на тебе!

— Откуда вы знаете, что она «жох»? — не удержалась от вопроса Марина.

Ксения Никифоровна махнула рукой:

— Да я за двадцать лет уже психиатром стала, то есть психологом. Столько народу перед глазами прошло, со всего, так сказать, бывшего Союза нерушимого, который порушили. Ну вот, я посмотрю на человека и сразу скажу, кто чего стоит!

— Да ну? — не поверила Марина.

— Точно тебе говорю! — купилась проницательная Ксения Никифоровна. — Я на эту, ну, Коромыслову, посмотрела, как сфотографировала, или как это называется? А, ультразвук! Короче, сразу диагноз поставила: стерва, каких мало! Такие из воды сухими выходят. — Последнее ее наблюдение прозвучало как невольный каламбур, к тому же не без элементов черного юмора.

— Положим, в тот раз выйти сухой из воды ей не удалось, — не без лукавства заметила Марина.

— А вдруг удалось? — Ксения Никифоровна бросила многозначительный взгляд на спящую мученицу Галу и перешла на шепот:

— Вдруг мы ошиблись и не ту опознали?

— Как это? — опешила Марина, которая даже не сразу сообразила, что утонувшую Кристину-Валентину опознали не только они с Ксенией Никифоровной, но также и ее родная сестра Полина.

— А так. — Администраторша подалась вперед, чтобы сократить расстояние от себя до Марины, видимо, для пущей доверительности.