Женщина пришла с жалобой не на то, что ею овладели семеро — „Слава богу, это пустяки“, — но они отняли у нее любимый молитвенник. Вчера девушка пожаловалась лорду Перси, что ее обесчестили гренадеры. Лорд спросил ее, откуда она знает, что действовали гренадеры, ведь было темно. „Бог мой, — воскликнула она, — никто другой не мог этого сделать, и, если ваша светлость обследует меня, вы убедитесь, что дело обстоит именно так!“ Все английские войска, высаженные на остров, здоровы и преисполнены решимости... Первые же янки-псалмопевцы, которые встанут на пути их сабель, окажутся в весьма затруднительном положении. Если моей бабушке нужны украшения для домашней церкви, я думаю, ей можно поставить по дешевке отборные головы... Недавно прибыли гессенцы, рвущиеся схватиться с бунтовщиками, которых они презирают... Скоро мы вступим в дело, и последствия для мятежников будут фатальными».

Наконец свершилось — 22 августа ликующие войска Хоу высадились на Лонг-Айленде, на берег сошло 20 тысяч человек. Разведав местность и выяснив диспозицию американцев — их на острове было 5 тысяч, Хоу составил план сражения. Он установил, что левый фланг противника не только не защищен, но и не охраняется. В ночь на 26 августа он двинул главные силы в обход. Проводники-тори охотно повели врагов в тыл соотечественникам. Оставшиеся войска, в центре которых были гессенцы, должны были атаковать американцев с фронта по условному сигналу — два пушечных выстрела, означающие, что охват завершен.

В девять утра Вашингтон услышал пушечный выстрел слева и с тыла, за ним другой. Там не должно было быть орудий! Но тут же его внимание привлек центр позиции — с пением гимнов зеленые и синие ряды усатых гессенцев пришли в движение и с точностью автоматов двинулись на американцев. В считанные минуты все смешалось — удар с фронта, натиск густых колонн англичан с тыла. Враг везде. Американцы побежали, только отдельные части с отчаянной решимостью и руганью дрались. Многие растерявшиеся поднимали руки, и горе тем, кого хватали гессенцы, — они тут же вешали пленных, избивали всех бросивших оружие.

В дикой панике, охватившей войска, Вашингтон ничего не мог поделать и поторопился на Бруклинские высоты — укрепленную позицию в тылу, откуда прекрасно был виден разгром армии. В эти критические часы он, несомненно, был убежден, что все потеряно, — на высоты сбегались солдаты, вырвавшиеся из пекла у их подножья, окровавленные, а главное, перепуганные до полусмерти.

А внизу страшное зрелище — наголову разгромив американцев, бесчисленные английские полки (Вашингтону еще не приходилось видеть столько войск сразу) строились для штурма Бруклинских высот. Офицеры равняли ряды, отдавали команды, и вот, взяв ружья на плечо, они двинулись вперед, но, пройдя несколько шагов, сделали поворот кругом и пошли обратно. Чудо! Отказ от взятия Бруклинских высот военные историки единодушно считают величайшей ошибкой Хоу, он упустил верный шанс наголову разбить армию Вашингтона. Несомненно, перед мысленным взором Хоу стоял Банкер-Хилл, менее вероятно допущение иных историков — английский генерал втайне сочувствовал делу восставших.

Англичане решили взять Бруклинские высоты по всем правилам — заложили параллельную траншею, за ней отрыли бы другую, третью, подтащили бы пушки и так далее. Потрясенный Вашингтон не стал ждать неминуемой развязки — приближения вражеских укреплений и последнего страшного натиска. В дождливую и туманную ночь 29 августа он скрытно перевез армию через реку почти в полтора километра шириной на остров Манхэттен. Маневр был выполнен с величайшей хитростью — отходившие войска грузились в лодки в твердой уверенности, что их сменяют свежие части. Таковых и в помине не было.

Американцы проиграли сражение, потеряв около 1500 человек, из них более тысячи пленных. Хоу недосчитался около 400 человек. Но Вашингтон спас армию. В Нью-Йорке он упал в обморок. Оправившись, отправил конгрессу донесение о битве, объяснив задержку сообщения тем, что «до сих пор я не был в состоянии ни диктовать, ни писать», ибо с момента высадки англичан до отхода в Нью-Йорк шесть суток «я почти не слезал с коня и ни на миг не смежил век».

Хотя Вашингтон попытался преуменьшить значение случившегося, распорядившись опубликовать фантастические данные об английских потерях, он знал, что положение из рук вон плохо. «С величайшей тревогой, — пишет он конгрессу, — я вынужден признаться, что не верю в боеспособность войск... До недавнего времени я не сомневался, что смогу защищать это место, но теперь отчаялся». Главнокомандующий никак не мог смириться с мыслью, что солдаты не повинуются приказам, а при опасности бегут без оглядки на офицеров.

Он еще не понял, что величайшая мобильность армии (в том числе, мягко говоря, при отходе) была преимуществом перед англичанами. В любом случае они не были в состоянии оккупировать обширные пространства, а уничтожить боевую силу американцев не представлялось возможным — уж очень они были легки на ногу. Ополчение доставляло одни огорчения — после отступления с Лонг-Айленда, сообщал Вашингтон конгрессу, ополченцы дезертировали «иногда почти целыми полками», из восьмитысячного коннектикутского ополчения за неделю осталось едва две тысячи, и «их пример заражает другие части армии».

Филадельфийские философы носились с концепцией солдата-гражданина, Вашингтон и офицеры вокруг него знали лучше цену как ораторам, так и своей армии. Генерал-адъютант главнокомандующего Д. Рид в эти дни с величайшим отвращением писал жене: «Когда я оглядываюсь и вижу, что из множества столь высокопарно разглагольствовавших о смерти и чести таковых здесь так мало... я поражаюсь до глубины души. Иные джентльмены из Филадельфии, наносящие сюда визиты, при первом же орудийном выстреле разбегаются в страшной панике. Ваши шумные сыны свободы на поле боя тише воды, ниже травы...» Английский путешественник Н. Кресвелл, видевший американскую армию, записал в дневнике: «Здесь стоят янки, поистине создание дьявола. Человеку, чьи органы обоняния отличаются от свиньи, нельзя провести и дня в их зловонном лагере. Их армия многочисленна, но оборванна, грязна, масса больных и скверная дисциплина».

Через шпионов Хоу знал о плачевном состоянии в стане восставших и снова предложил переговоры, которые состоялись в начале сентября 1776 года на борту английского корабля. Доводы Хоу не убедили представителей конгресса, хотя он, будучи вигом, распинался в любви к делу восставших. Он заверил посланцев конгресса, что «в случае падения Америки он будет оплакивать это как потерю брата». На что Франклин серьезно заверил: «Мы сделаем все, чтобы не огорчать ваше сиятельство». Получив отчет о переговорах, Вашингтон заметил: «Лорду Хоу нечего предложить, за исключением того, что, если мы сдадимся, его величество решит, перевешать нас или нет». Миссия Хоу, вероятно, все же наложила определенный отпечаток на его действия, которые далеко не всегда были столь энергичными, как требовали обстоятельства.

Перед лицом превосходящего врага Вашингтон согласился с теми, кто давно предлагал сжечь Нью-Йорк и тем самым лишить англичан базы. Две трети имущества в городе принадлежало заклятым лоялистам. 8 сентября Вашингтон обратился к конгрессу с предложением оставить город. «Наш опыт, — писал он, — советы наших способных друзей в Европе и даже Декларация конгресса указывают, что нам следует вести оборонительную войну». Зная теперь боевые качества своей армии, он разъяснил конгрессу, что в этой войне нельзя вступать в решительное сражение с врагом, больше того, даже ожидать англичан в укреплении, ибо во вверенных ему войсках, «признаюсь, я не обнаружил готовности защищать их любой ценой». Ему приказали удерживать Нью-Йорк.

Остров Манхэттен тянется примерно на двадцать километров с севера на юг, имея в ширину около трех километров. Южную часть острова на два с небольшим километра занимал Нью-Йорк, затем километров десять тянулись поля фермеров, а на северной оконечности Манхэттена — скалистые высоты Гарлем. Даже дилетанту было ясно, что держать всю армию в городе значило подвергнуть ее смертельной опасности — при господстве англичан на море они могли высадиться в любом месте и отрезать американцев от единственного пути отхода — моста в северной части острова.

Вашингтон отвел главные силы (9 тысяч человек) на сравнительно безопасные высоты Гарлем, 5 тысяч осталось в городе и еще 5 тысяч охраняло побережье.

С утра 15 сентября в штабе Вашингтона в Гарлеме услышали рев канонады; английские корабли обстреливали остров со стороны Гудзона, то есть с запада. Вашингтон уже успел изучить повадки братьев Хоу и поэтому поторопился на восточную часть острова. Там, в заливе Кипс-Бей, на полпути между Нью-Йорком и Гарлемом, высаживался десант. 450 зеленых ополченцев, разинув рты, наблюдали за невиданным зрелищем — к берегу шли 84 шестнадцативесельных баркаса. Красные мундиры англичан, синие и зеленые мундиры гессенцев издалека выглядели как клеверное поле в цвету. Очарование длилось недолго, с кораблей ударили пушки, расчищая дорогу десанту. Стоило первым ядрам засвистеть над головами, как ополченцы резво побежали. Столбом взвилась пыль на дороге от сотен ног.

В пыльном облаке чертом вертелся Вашингтон, поднимая коня на дыбы, пытаясь остановить бегство. Куда там! Ополченцы мчались без оглядки. Едва улеглась пыль, как Вашингтон вздохнул с облегчением — к нему поспешали беглым шагом две бригады. Генерал наскоро указал позицию, в горячке он вылетел вперед, размашистыми жестами показывая, кому стать за стенами, разделявшими поля, кому залечь в кукурузе. Тут появился вражеский отряд не более 60—70 человек. Вашингтон оглянулся на своих молодцов и увидел их спины. Без единого выстрела бригады бежали по той же дороге, по которой только что промчались ополченцы. Они бросили орудия, мушкеты, ранцы, подсумки.

Вашингтон сорвал с себя шляпу, швырнул ее на землю и завопил: «И с этими я должен защищать Америку! Великий боже, что за армия!» Простоволосый генерал с трудом догнал на коне бегущую толпу и, врезавшись в нее, свидетельствует очевидец, «выхватил седельные пистолеты, направил их на солдат, нажал курки. Пистолеты не выстрелили. Говорят, что он обнажил шпагу, грозя рубить бегущих. Он бил их плетью по плечам в бешеной злобе за трусость. Он лупил не только солдат, но и офицеров, стегал полковников, избил бригадного генерала».

Ничего не помогало. В конце концов обессиленный Вашингтон остался один на дороге. Гессенцы были шагах в восьмидесяти, когда расторопный адъютант сообразил, что генерал, потеряв в отчаянии голову, сознательно ищет смерти, схватил лошадь Вашингтона за уздечку, и они ускакали.

Обезумев от стыда, Вашингтон прискакал в свой штаб в Гарлеме. До глубокой ночи он молча стоял в дверях дома, вглядываясь в лица все новых беглецов, появлявшихся в лагере. Когда стемнело, генерал немного успокоился — кажется, весь нью-йоркский гарнизон прибежал в Гарлем. Достопамятный пробег — двадцать километров за день. Казалось, они спаслись чудом. Легенда, составленная в патриотическом духе, гласит, что англичане не успели перерезать отход из города, так как некая прекрасная дама Мэррей зазвала Хоу в свой элегантный дом и там на несколько часов генерал забыл, что идет война. Другая легенда относит случившееся за счет симпатии Хоу к делу американской свободы. Каковы бы ни были истинные причины, Хоу, конечно, упустил врага, его четырнадцатитысячный десант потратил целый день, чтобы покрыть три километра до западного берега острова.

Англичане торжественно вступили в Нью-Йорк, а на Гарлемских высотах Вашингтон горестно подсчитывал издержки — потеряно больше половины артиллерии, обозы. «Все это можно было бы легко спасти, если бы войска оказали хоть слабое сопротивление врагу», — с гневом писал он.

На следующий день — новая схватка. Небольшой английский отряд подошел к высотам. Завидя американцев, горнист поднес горн к губам, и в чистом утреннем воздухе раздался до боли знакомый Вашингтону сигнал: «Трави лисицу!» Крайняя степень позора, намек для страстного любителя охоты на лис Вашингтона был понятен. Он повелел покарать наглецов, выслав против них превосходящие силы. Не доверяя солдатам, Вашингтон погнал возглавить отряд лучших генералов. Стычка окончилась победой — англичане ретировались. Моральный дух войска поднялся.

Вашингтону было суждено провести около месяца в укрепленном лагере на высотах Гарлем. Впереди была зима, и он предавался тягостным раздумьям — армия разбегалась. Дезертировали уже сотнями. Ежедневно в штабе толпились заплаканные женщины, мрачные мужчины — все жаловались на повальные грабежи.

Он пишет конгрессу: «В нашей армии развились такие настроения, что ни общественная, ни частная собственность не находятся в безопасности. Каждый час приходят жалобы на наших солдат, которые стали несравненно опаснее беднягам фермерам и обывателям, чем общий враг. Выпрягают и крадут лошадей от военных фур, разворовывают вещи офицеров и медицинские припасы, даже генералы не защищены от грабежа. Если не будут немедленно приняты свирепые и показательные наказания, армия развалится». Конгресс ввел смертную казнь за серьезные воинские преступления. Вашингтон, признавая необходимость вешать, все же считал, что решение вопроса не в этом.

Снова и снова он разъясняет конгрессу, что спасение в создании постоянной армии, солдат следует вербовать не на три года, а на всю войну. 24 сентября с Гарлема он пишет пространное письмо президенту конгресса Хэнкоку, в который раз излагая свои взгляды на строительство армии. Прежде всего повысить жалованье офицерам. («Почему, например, капитан континентальной армии получает 5 шиллингов в день за исполнение таких же функций, как капитан в английской армии, получающий 10 шиллингов? Этого я никак не могу понять».) Офицерам нужно платить столько, чтобы они могли «жить джентльменами». Рядовым, вступающим в армию, следует немедленно выдавать денежную ссуду, бесплатную форму и постельные принадлежности, закреплять «по крайней мере» 40—60 гектаров земли. Если не положить конец такой ситуации, когда «относятся к офицеру как к равному... не может быть ни порядка, ни дисциплины, офицер никогда не будет пользоваться тем уважением, которое жизненно необходимо для субординации».

Имея в виду безответственную болтовню в Филадельфии насчет высоких моральных качеств солдата-гражданина, Вашингтон писал: «Полагаться в какой-то степени на ополчение, конечно, смешно. Люди, оторванные от сладостей личной жизни, непривычные к звону оружия, совершенно незнакомые с военным делом, не уверенные в себе при встрече с подготовленными и дисциплинированными войсками, искусными в военном деле, робеют и готовы бежать от собственной тени».

Жестокие слова, глубоко ранившие политических мыслителей. Они полагали, что добродетельный пахарь, бросающий плуг и хватающий оружие, чтобы отразить наемников тирана, существует на самом деле. Жизнеспособность и реальность благородной концепции никогда не вызывали и тени сомнений у просвещенных, возвышенно мысливших юристов, рабовладельцев, торговцев и прочих заседавших в конгрессе. Теперь им приходилось признать, что, по крайней мере, в руках Вашингтона она определенно не действовала. Он требовал армию не из одухотворенных борцов за свободу, а из скованных железной дисциплиной солдат-профессионалов.

Главнокомандующий, конечно, не понимал положения конгресса, который не мог выполнить его пожелания. Члены конгресса представляли штаты, только-только обретшие автономию, а Вашингтон стоял за армию, совершенно не подчиненную тринадцати правительствам. На ум невольно приходили привычные сравнения с Древним Римом — разве диктаторы не начинали с того, что отнимали у республики ее вооруженную мощь, подчинив армию только себе? Не положит ли континентальная армия начало континентальному, тираническому правительству?

Каковы бы ни были опасения депутатов конгресса, выполнение настояний Вашингтона не терпело промедления. Конгресс вотировал создание армии из 88 полков и содержание ее на протяжении всей войны. Но штаты должны были не только формировать и снабжать их, но и назначать офицеров. Подбор офицерского корпуса зависел не от главнокомандующего, а от политиков в столицах штатов. По опыту минувшего года он знал, что солдаты не будут вступать в армию, пока не выяснят, кто именно будет ими командовать. Из штатов явятся, конечно, офицеры ополчения, а с ними, настаивал Вашингтон, «ни один человек, дорожащий своей репутацией, не может отвечать за последствия».

А война продолжалась...

В ночь на 20 сентября Вашингтона разбудили. Он выскочил на улицу, над Нью-Йорком стояло зарево — город горел! Он пробормотал: «Провидение или какой-нибудь добрый человек сделал для нас больше, чем мы были готовы сделать сами». Огонь уничтожил около пятисот домов, примерно четвертую часть города. Англичане и лоялисты не сомневались, что пожар — дело рук врага. Нескольких несчастных, объявленных «поджигателями», повесили за ноги или бросили живыми в огонь.

В эти дни офицер континентальной армии двадцатичетырехлетний Натаниэль Хейл, посланный собрать сведения об англичанах, попал в их руки. Хоу, разъяренный пожаром, наскоро допросил молодого человека и велел повесить его, что и было сделано в Нью-Йорке 22 сентября. С петлей на шее Хэйл провозгласил: «Я сожалею лишь о том, что я могу отдать за родину только одну жизнь».

Успешное овладение Нью-Йорком было только частью английского плана, другая часть — двинуться из Канады на соединение с армией Хоу — не была выполнена. Английский генерал Карлтон, правда, сумел побить противостоящие ему войска под командованием Бенедикта Арнольда, но понес большие потери и не рискнул наступать на Тикондерогу, а в начале октября отошел на зимние квартиры в Монреаль. Арнольда можно было с достаточными основаниями считать полководцем (разумеется, по масштабам схватки), предотвратившим катастрофу. Вашингтон, во всяком случае, не мог им нахвалиться.

Промешкав с месяц в Нью-Йорке, Хоу в середине октября возобновил наступление, высадив в тылу Вашингтона крупные силы в Пеллз-Пойнт. Американцы справедливо заподозрили, что их хотят поймать в ловушку в Гарлеме. Вашингтон пошел прямо на англичан, и 28 октября армии встретились: американцы заняли более или менее укрепленную позицию у Уайт-Плейнс, англичане провели очень вялую атаку и успокоились. Затем Хоу по причинам, так и не выясненным (позднее он загадочно бросил в парламенте: «По политическим соображениям»), отказался развить стычку в сражение, в котором с учетом соотношения сил американская армия была бы неизбежно уничтожена. Вашингтон не стал искушать судьбу и поспешно отошел. Тут же совершенно непонятно отступил Хоу. Он определенно готовил новый удар, но в каком направлении?

Разномыслие в штабе Вашингтона разделило американскую армию на четыре части, с тем чтобы парировать все возможные маневры врага. Гудзон заперли наспех сооруженные укрепления — форты Вашингтон и Ли, стоявшие один против другого. Там сел с пятитысячным гарнизоном генерал Н. Грин, еще три тысячи солдат стали километров на пятьдесят выше по течению. Полкам из Новой Англии под командованием Ч. Ли Вашингтон приказал отойти на восток и прикрыть эту часть страны. Семитысячный отряд Ли сосредоточился в районе Норс-Касл. Сам Вашингтон с двумя тысячами перешел на восточный берег Гудзона, решив остаться в Нью-Джерси — он полагал, что на пути к Филадельфии Хоу может двинуться сюда.

Разделение армии на четыре части служило предметом споров среди американских историков, далеко не все признали это разумным. Вашингтон, вероятно, не видел в рассредоточении войск большой беды, он полагался на большую подвижность американцев по сравнению с врагом. Кроме того, он наверняка верил, что сам в Нью-Джерси, а Ли в Новой Англии быстро сумеют набрать еще солдат. Последнее не оправдалось, хотя Вашингтон, преодолев отвращение, кликнул ополчение. Ополченцы штата Нью-Йорк ответили, что генерал Хоу обещал им «мир, свободу и безопасность, большего им не нужно».

Против всех ожиданий англичане пока не пошли далеко, а обрушились на цель под рукой — форт Вашингтон на западном берегу Гудзона. В скверно построенном укреплении было около трех тысяч американцев. 16 ноября против них двинулось тринадцать тысяч англичан и гессенцев.

Вашингтон поспел к решающему часу. Он прискакал в форт Ли с генералами Грином и Путманом и переправился в лодке на западный берег Гудзона. Впереди, очень близко, — гром орудий, мушкетная пальба. «Мы все остановились, попав в весьма неловкое положение, — писал позднее Грин, — поскольку все распоряжения были отданы, а враг надвигался, мы не осмеливались вмешиваться, больше того, мы не видели, чтобы что-нибудь было упущено. Мы все умоляли Его светлость уйти. Я вызвался остаться. То же самое предлагали генерал Путман и генерал Мерсер, однако Его светлость решили, что самое лучшее уйти нам всем, что мы и сделали за полчаса до того, как неприятель окружил форт».

Генералы вернулись к форту Ли. Вашингтон с высокого правого берега реки наблюдал за развязкой, которая не заставила себя ждать. Англичане пригрозили в случае продолжения сопротивления перебить гарнизон. Свирепые физиономии гессенцев подтвердили серьезность намерений врага. Потеряв 59 человек убитыми, 2634 защитника форта сложили оружие. Неприятель забрал 146 орудий, различные запасы. То было тяжкое и унизительное поражение. Задним числом Вашингтон доказывал, что Грин не понял его приказа эвакуировать форт. Однако он не сделал Грина козлом отпущения, а, напротив, еще более приблизил к себе.

Воодушевленный победой Хоу больше не медлил, в ночь на 19 ноября шеститысячный отряд генерала Корнваллиса форсировал Гудзон и пошел на форт Ли. Вашингтон приказал ретироваться. Было брошено все, успели вывезти только две двенадцатифунтовые пушки. Английский офицер описывал увиденное в оставленном укреплении: «На кострах еще кипели котлы, были накрыты столы для офицеров. В форту нашли всего двенадцать человек, все мертвецки пьяные. Обнаружено 40—50 заряженных орудий, включая две большие морские мортиры, громадные запасы боеприпасов, продовольствия, палатки не были сняты». Победители упивались успехом, другой английский офицер записывал: «Бунтовщики бежали как зайцы... Они оставили скверную ветчину и немало грязных прокламаций, среди них обращения того мерзавца автора „Здравого смысла“, которые мы теперь можем читать на досуге, взяв один из „неприступных редутов“ господина Вашингтона».

Под проливным дождем, превратившим дороги в грязное месиво, Вашингтон отступал через штат Нью-Джерси, преследуемый по пятам Корнваллисом. Скорбный путь испугал многих, измученные, обовшивевшие солдаты дезертировали. Робким душам представлялось, что все кончено — неприятель улучит момент и разгонит армию. Население Нью-Джерси склоняло головы перед англичанами и гессенцами, самые настырные добивались письменных «прощений» от имени Хоу. Попытки Вашингтона добыть теплые вещи и хоть раз досыта накормить изголодавшихся солдат не удались — фермеры не принимали денежные знаки континентального конгресса.

Мрачные думы овладели Вашингтоном, он был на грани отчаяния. В тысячный раз он клял себя за потерю форта Вашингтон, справедливо относя это за счет собственных «колебаний и нерешительности». Он понимал, что, вступив в Нью-Джерси, англичане могут повернуть на восток и легко взять близлежащую Филадельфию. Сил защитить столицу не было, любое сражение оставшихся у него примерно трех тысяч с врагом закончится окончательным разгромом.

В эти дни он пишет родственникам: «Наша единственная надежда теперь на быстрое создание новой армии. Если это не удастся, игра кончится довольно быстро». И в другом письме: «Вы не можете представить сложность моего положения. Наверное, никто не имел такого богатейшего выбора трудностей и меньше средств выпутаться из них».

Слабую надежду на спасение сулило отступление за реку Делавэр. Там, в Пенсильвании, отгородившись пока не замерзшим водным рубежом, можно было дать передышку измученным людям и приступить к формированию новой армии. А тем временем собрать войска, рассредоточенные ранее, и, главное, вызвать на подмогу в Пенсильванию генерала Ли с его людьми. Вашингтон слал к нему гонца за гонцом. Ли не торопился. В момент, когда дело восставших повисло на волоске, он занялся интригами.

Бесподобный генерал сожалел и постоянно повторял: «Прискорбно родиться не в славные третье или четвертое столетие существования Рима». Судьба, по разумению Ли, обошлась с ним круто — он возглавлял не железные когорты римлян, а толпы мятежных американцев. С самого начала войны Ли считался и считал себя смыслящим в ратном деле куда больше Вашингтона. Офицер британской службы, он осел в Вирджинии в 1773 году, рассказывая всем и каждому о своих военных подвигах. Он воевал в Америке с индейцами и французами, дрался в Испании, побывал в Польше и даже навязался в русскую армию в войне с турками. Поразительно тощий и на удивление неопрятный, наполненный желчью, Ли говаривал: «Поистине лучшее доказательство доброго сердца любить собак, а не людей», и посему расхаживал окруженный сворой псов.

Эксцентричные манеры и особенно длинный язык Ли поразили простаков американцев. Он приобрел репутацию человека № 2 континентальной армии. Удача под Чарлстоном разожгла его честолюбие, а многие в Америке стали сокрушаться — почему вооруженные силы не вверены великому воину. «Генерала Ли ждут с часу на час, — съязвил английский офицер, — посланцем небес с легионом ангелов с огненными мечами». Генерал-адъютант Вашингтона Рид был недалек от такого мнения. В дни тягостного отступления он написал паническое письмо Ли, понося Вашингтона за нерешительность и умоляя генерала поспешить к попавшей в беду армии. Тут Вашингтон послал Рида в Пенсильванию сделать приготовления для отступавших войск.

В мрачный зимний день курьер вручил Вашингтону письмо, адресованное Риду. Главнокомандующий, полагая, что это деловой документ, сломал печать и погрузился в чтение: «Я получил ваше самое лестное письмо и вместе с вами оплакиваю ту фатальную нерешительность, которая на войне много хуже глупости и даже недостатка храбрости, случай может помочь ошибающемуся, однако если проклятье самого лучшего человека — нерешительность, — тогда его удел вечные поражения...» Вашингтон медленно сложил письмо, он совершил поступок, недостойный джентльмена, читал личную переписку других!

Он тут же схватил перо и, тщательно подбирая выражения, написал Риду: «Прилагаемое письмо доставил мне курьер, прибывший из Уайт-Плейнз. Не имея ни малейшего понятия, что это личная переписка и еще менее о ее характере, я вскрыл послание, как читаю все другие письма вам оттуда и из Пикз-Хилл по делам вашей должности. Это извиняет мое ознакомление с содержанием письма, чего я вовсе не желал. Благодарю вас за труды в поездке в Барлингтон, искренно надеюсь, что они увенчаются успехом. С наилучшими пожеланиями г-же Рид остаюсь и т. д. Джордж Вашингтон».

Рид сгорал от стыда — Вашингтон беспредельно доверял ему. Он подал в отставку, Вашингтон убедил его взять прошение обратно, памятуя о высших интересах отчизны. Разбитая дружба больше не склеилась, спустя три месяца Вашингтон назначил Рида командовать кавалерией. Снедаемый угрызениями совести, Рид, прощаясь со штабом, выразил глубокое сожаление по поводу случившегося. Вашингтон ответил дружеским и спокойным письмом, упрекнув Рида только за то, что «мнение не было доведено непосредственно до моего сведения. Благоприятный прием, который встречали ваши суждения во всех случаях, учет их, мое искреннее желание выслушивать их давали мне, я думаю, право получать от вас советы, в которых я, как казалось, нуждался...»

1 декабря Корнваллис приблизился к армии Вашингтона на 15 километров. И надо же было так случиться, что в этот день истекал срок службы многих солдат. Несмотря на уговоры Вашингтона, служивые разошлись по домам. Попытки собрать ополчение в Нью-Джерси не увенчались успехом, да и спрашивать не с кого — конвент штата разбежался.

А Ли, промедлив почти месяц, только 2 декабря тронулся с места и неторопливо пошел в Пенсильванию. Он подчинял себе части, дислоцировавшиеся по соседству, и вообще вел себя как грядущий спаситель США. Вашингтон приписал это избытку патриотического рвения, на деле Ли вступил в оживленную переписку как с генералами, так и с членами конгресса, недвусмысленно намекая, что только он способен отстоять страну в грозный час.

13 декабря Ли с армией был в двухдневном переходе от Вашингтона. Он любил ночевать в незнакомых домах и с незнакомыми женщинами, на этот раз избрав для ночлега уютную гостиницу, содержавшуюся разбитной вдовой. Несколько километров, отделявших гостиницу от бивака его войск, придали ей особую прелесть в глазах Ли.

Утром, плотно позавтракав, генерал принялся за привычное дело — поливать грязью Вашингтона. Он написал письмо генералу Г. Гейтсу, где изложил свои взгляды на высшую стратегию и поносил на все лады главнокомандующего, который-де, «между нами говоря, ни к черту не годится». Генерал собирался подписать письмо, как раздался испуганный возглас адъютанта: «Сэр, английская кавалерия!» К дому карьером летели драгуны, небольшой разъезд. Они окружили гостиницу, пригрозив, что если генерал не выйдет, то дом подожгут. Ли отвергнул великодушное предложение хозяйки спрятаться в постели, мужественно вышел к врагам как был — в шлепанцах, халате и без шляпы. Драгуны схватили его, сунули в седло и повлекли в плен. Получив известие о захвате Ли, Вашингтон схватился за голову: позор, а он одно время был готов уступить место рукастому и горластому полководцу!

В день, когда драгуны уволокли Ли, в лагерь Вашингтона примчался гонец из Филадельфии — насмерть перепуганный конгресс оповещал, что переезжает в Балтимору. Отцы американской независимости не озаботились призвать к стойкой защите столицы, где звучали их соблазнительные речи насчет свободы, а пеклись о личной безопасности. В горячке сборов они наскоро приняли резолюцию — воззвали к офицерам действующей армии добиваться морального совершенства, высказались против излишнего сквернословия на военной службе, а также постановили: «Пока конгресс не решит иначе, генерал Вашингтон располагает всей полнотой власти... для ведения войны».

Обстоятельства Вашингтона сравнивали с положением Цезаря и Ганнибала. Раздались крики: «Диктатор!» Сбежавшие конгрессмены не на того напали. Вирджинец чувствовал себя отнюдь не диктатором, а генералом, брошенным вдохновителями революции с голодными и раздетыми солдатами на произвол судьбы. А будущее могло действительно оказаться мрачным — Хоу развлекался как мог, грозя пленному Ли петлей.