Что до солдат, «то при приличных офицерах они будут неплохо сражаться, хотя все они в высшей степени мерзки и грязны». Вашингтон принял командование, воодушевленный в духе стоиков высокой целью спасти родину. Оглядевшись, он, вероятно, не нашел никого в лагере, кто мог бы соперничать с ним в бескорыстном служении Америке. «Несмотря на всевозможные общественные добродетели, приписываемые этим людям, — писал он в другом письме, — нет другой нации под солнцем (из известных мне), которая так бы поклонялась деньгам, как эта». Вирджинскому аристократу, умевшему, впрочем, прекрасно считать, был отвратителен дух плоской, копеечной наживы, который он усматривал у уроженцев Новой Англии. Ибо, скажем, пресловутый офицер-парикмахер брил своих солдат не из высших соображений товарищества, а за плату и ради сохранения клиентуры. Никто не ожидал, что война будет продолжительной.

Вашингтон бился за то, чтобы навести хоть какой-нибудь порядок, по его словам, в «беспорядочной толпе». Сославшись на свой военный опыт, пусть двадцатилетней давности, главнокомандующий стал пропагандировать его: «Дисциплина — душа армии. Она превращает немногочисленное войско в могучую силу, приносит успех слабым и уважение всем». Но какова конечная цель дисциплины, какой вид должна была принять армия по замыслу Вашингтона? Европейская военная доктрина XVIII века недвусмысленно указывала: дисциплина — главный, если не единственный побудительный мотив солдат сражаться.

Послушание в армиях европейских монархов вбивалось палками, свирепым военно-полевым законодательством. Солдат шел на врага, строго сохраняя свое место в линии, ибо знал — непослушание означает верную смерть, которой он, естественно, предпочитал превратности сражения. Чтобы воспитать солдата в XVIII веке, обычно требовалось не менее двух лет зверской казарменной муштры. Между офицерским корпусом, являвшимся сколком тогдашнего жесткого сословного общества, и солдатской массой лежала непроходимая пропасть. Солдаты всегда находились под бдительным оком офицеров, стоит ослабить надзор, как солдаты просто-напросто дезертируют.

Стратегия и тактика европейских войн XVIII столетия породили профессиональные, зачастую наемные армии. Они встречались на поле боя, сражались по определенным правилам, и, как бы ни был высок процент потерь в бою, боевые действия в подавляющем большинстве носили ограниченный характер. Преследование разбитого врага обычно не доводилось до конца, ибо победитель подверг бы опасности свою армию. Разбив ее на мелкие отряды, он попросту рисковал тем, что солдаты вне рамок железной дисциплины разбегутся. Монархи отнюдь не стремились к поголовному истреблению армий друг друга, ибо в таком случае им бы пришлось оставить излюбленную забаву — войну. Отсюда широко распространенный обычай обмена пленными.

Что до самих боевых действий, то они велись чрезвычайно упорядоченно — только в теплую погоду, к декабрю армии становились на зимние квартиры. Армии, помимо сражений в открытом поле, старались перехватить коммуникации друг друга, осаждали ключевые крепости. Населенные пункты, как правило, не разрушались, ибо какой смысл монарху приобретать разоренную провинцию? Снабжение войск обеспечивалось подготовкой на театре войны крепостей и магазинов, реквизиции у населения строго контролировались. Это было вызвано отнюдь не желанием пресечь разбой и грабежи, они отмечали путь тогдашних армий. Дело в другом — официальное одобрение таких действий повело бы к тому, чего больше всего опасалось командование, — разложению войск, подрыву дисциплины. По аналогичным причинам военачальники XVIII столетия крайне неодобрительно относились к партизанской войне, опасаясь сверх того вызвать бунт «черни».

Вашингтон не мог не разделять описанных взглядов на вооруженную борьбу и методы ее ведения. Было бы легкомысленно приписывать ему глубокое понимание народной войны, которая развернулась в ходе Американской революции. И если, разумеется с большими оговорками, можно так оценивать некоторые кампании войны за независимость в США в 1775—1783 годах, то произошло это не в результате тонких расчетов главнокомандующего, а вопреки его ясно выраженной воле. «Стратегия конгресса и Вашингтона, — замечает современный английский исследователь Э. Райт, — отнюдь не поощряла партизанской войны и оправданно сбрасывала со счетов лоялистов. Большая и дисциплинированная континентальная армия должна была связать англичан, „нависнув над ними, подобно орлу над добычей, готовая нанести сокрушительный удар при удобном случае“. Это давало надежду на скорую победу, которая отвратила бы опасность решительного отделения от Англии». Так представлялось дело руководителям Американской революции в начале войны за независимость, и этот взгляд нашел выражение в строительстве континентальной армии.

Простейшая задача — выяснить, сколько, собственно, солдат насчитывалось в армии, — доставила массу хлопот главнокомандующему. В первом же приказе он потребовал от командиров полков сообщить численность вверенных им частей. Несколько дней продолжалась волокита, пока Вашингтон не пригрозил «драконовскими мерами». Итог оказался неутешительным — 16,6 тысячи человек, из них 9 тысяч уроженцев Массачусетса. Еще хуже — солдаты вербовались на очень короткий срок, по истечении которого никакие угрозы или посулы не могли удержать их в рядах армии. Текучесть кадров доставила Вашингтону массу огорчений. К 10 декабря 1775 года, например, большая часть коннектикутцев, несмотря на апелляцию к их патриотизму, разошлась по домам. Их товарищи по оружию, улюлюкавшие вслед дезертирам, спустя три недели также сложили пожитки и отправились восвояси.

Когда наступил 1776 год, у Вашингтона осталось примерно 8 тысяч солдат, а по его предположению в Бостоне было 12 тысяч англичан (в действительности — 8,5 тысячи). План, предложенный Вашингтоном и горячо одобренный конгрессом, — иметь армию, насчитывавшую 20372 человека (26 полков, один полк стрелков и артиллерийский полк), — остался на бумаге.

В тогдашней Америке, громадной, слабо обжитой стране, оказалось невозможным вести войну только силами армии, построенной по европейскому образцу, как бы страстно Вашингтон этого ни желал. Постепенно вооруженные силы восставших колоний развернулись несколько по-иному. В каждом округе было свое ополчение, собиравшееся в случае опасности. Части ополченцев, конечно, не могли оказать эффективного сопротивления английской армии, но они выполняли чрезвычайно важную роль — Вашингтон всегда был в курсе последних передвижений неприятеля. Ополченцы держали англичан в состоянии постоянной тревоги. Высоко оценивая их роль, Вашингтон тем не менее твердо придерживался образа действия, избранного им с самого начала, — не допускать смешивания ополченцев с континентальной армией. Они, по мнению главнокомандующего, несли с собой опаснейшие бациллы анархии и разложения.

Отборные части — в начале войны стрелки, а позднее легкая пехота — могли при необходимости задержать, но не остановить английские войска. Они наносили внезапные, обычно ночные удары. А ядром вооруженной мощи оставалась вся континентальная армия — предмет постоянных забот Вашингтона. Так защищалась Американская революция.

Отступления от структуры, принятой в европейских армиях, шли рука об руку с изменениями методов вооруженной борьбы. Хотя Вашингтон никогда так и не утратил надежды, что ему удастся повести войну, как было принято в XVIII веке, практика скоро научила его, что в революции армия не только вооруженная сила, но и инструмент пропаганды. Концепция солдата-гражданина получила дальнейшее развитие, хотя едва ли сам главнокомандующий был от нее в восторге.

Но приходилось постоянно помнить об общей обстановке. «Нужно всегда считаться с настроениями народа, — учил он своих военачальников, — если это не нанесет серьезного ущерба нашим действиям. Это особенно верно для той войны, которую мы ведем, где моральный дух и готовность к самопожертвованию должны в значительной степени заменить принуждение». Было бы глубоко ошибочно вывести отсюда великую приверженность вирджинского плантатора к революционным методам борьбы. Их Вашингтон опасался, пожалуй, не менее, чем неприятеля.

Он отлично видел, что полное торжество концепции солдата-гражданина приведет к самым прискорбным последствиям для имущих слоев. На возможности солдата-гражданина Вашингтон смотрел с узкопрофессиональной точки зрения — только с позиции увеличения ударной мощи армии. Он отнюдь не хотел, чтобы война приняла характер глубокого социального переворота, то есть переросла в подлинную революцию.

Отсюда его постоянные настояния в пользу единства в лагере американцев, требования помнить, что крайности в ту или другую сторону пагубны. Анализируя позицию Вашингтона, его новейший биограф Д. Флекснер замечает: «Всегда существовала опасность, что произойдет размежевание в борьбе — восстание превратится в дело низших классов и будет направлено в равной степени против богачей-американцев и богачей-англичан — и состоятельные бросятся искать защиту у армии министерства». Вашингтон стремился предотвратить это всеми силами. Он писал: «Мы должны избежать рифов, на которых наш корабль развалится на части. Именно здесь таится величайшая опасность, и я буквально содрогаюсь, когда думаю о ней. Только отсутствие единства может погубить наше дело. Все рухнет, если величайшая осмотрительность, сдержанность и умеренность не восторжествуют среди нас и не станут главными принципами борющихся сторон».

С этой точки зрения всемерное укрепление континентальной армии было основным орудием достижения искомых целей. Со всеми допущениями, диктовавшимися тогдашней обстановкой, армия в руках Вашингтона оставалась строгой иерархической организацией, причем офицерский корпус был привилегированной кастой. В этом отношении Вашингтон не шел ни на какие уступки — между офицерами и солдатами должно быть резкое различие. А офицеров по штатам полагалось очень много. Полк состоял из 720 человек, делившихся на 8 рот. В роте из 90 человек было 76 рядовых и 14 офицеров и сержантов. Грубо говоря, на пятерых солдат приходился офицер или сержант.

Офицеры многотысячного сборища под Бостоном никоим образом не могли удовлетворить Вашингтона. В августе 1775 года он с отвращением писал Г. Ли: «Одна из труднейших задач, когда-либо встававших в моей жизни, — заставить этих людей поверить, что существует или может существовать опасность, пока вражеский штык не уткнется им в грудь. Это не выдающаяся удаль, а скорее следствие необъяснимой глупости низших классов, которая, поверь мне, преобладает и среди офицеров-массачусетцев. Они на одно лицо с рядовыми, что доставляет мне массу трудностей, ибо совершенно невозможно заставить таких офицеров выполнять приказы. Они только заботятся о том, чтобы снискать доброе расположение избравших их рядовых, на чьи улыбки они готовы положиться».

Вашингтону был нужен другой офицер. Он внушал континентальному конгрессу: «Людям свойственно с неохотой подчиняться тем, кого они считают незаслуженно поставленными начальниками над собой... Только состоятельные джентльмены, выходцы из достойных семей, обычно полезные офицеры». Он добился от конгресса повышения жалованья офицерам, дабы придать им «должный вид» и обеспечить нужную дистанцию между ними и солдатами.

Нехотя воздавая должное солдату-гражданину, Вашингтон тем не менее указывал континентальному конгрессу, что боеспособность рядовых определяется тремя факторами: естественной храбростью, жаждой вознаграждения и страхом перед наказанием. «Трус, — настаивал Вашингтон, — знающий, что в случае дезертирства его ждет смерть, пойдет на риск в бою». Наблюдая, как происходит вербовка солдат, Вашингтон не строил ни малейших иллюзий относительно человеческого материала, из которого формировалась армия. «Такое отсутствие общественного долга и добродетелей, — восклицал он, — такое низкое торгашество и изобретательность по части подлых штучек, лишь бы что-нибудь урвать... такой грязный дух наемничества пронизывает их всех, что меня не удивит никакая катастрофа».

Таковы, в самом грубом изложении, взгляды главнокомандующего на собственные войска. Удержать солдат в повиновении он считал возможным только в стальных тисках дисциплины. Перед солдатской массой Вашингтон представал бессердечным военачальником.

Другое лицо Вашингтона было обращено н офицерскому корпусу, особенно к его верхушке. Тем, кто, по воззрениям вирджинца, достойно носил офицерский мундир, он беспредельно доверял, возлагая на них самые различные функции. В приказах по армии строжайшим образом запрещались азартные игры, сурово преследовалось пьянство: «Пресечь мерзкую практику потребления дневного рациона рома в один присест, поручив сержантам следить за тем, чтобы ром разбавляли водой... Тогда напиток не пагубен, а весьма освежает и полезен».

Но армией командовали отнюдь не унылые трезвенники или кисляи, как говаривали в XVIII веке. Рассказывают, что во время задушевной беседы у Вашингтона ударили барабаны, ухнула сигнальная пушка — тревога! Военачальники вскочили, генерал Грин закричал, что не может найти своего парика. «Взгляните в зеркало, сэр!» — пробасил прославившийся хладнокровием генерал Ли. Грин бросился к зеркалу и увидел, что пропавший парик на его голове. Он вздохнул с облегчением — привычный вид, и тут же изумился — в зеркале смеялись два Вашингтона!..

За столом Вашингтона вино лилось рекой, он находил, что благородный напиток «оживляет» беседу. То, что для рядового было тягчайшим грехом — крепкая выпивка, — для джентльмена почиталось обычным развлечением. Двойной стандарт в оценке людей в зависимости от их социального положения был принят в XVIII веке. Вашингтон, конечно, не обгонял время.

Искореняя сквернословие среди рядовых, насаждая чистоту нравов, главнокомандующий либерально относился к слабостям джентльменов. Прослышав, что офицер в преклонных годах, обезумев от любви, женится на молоденькой девушке, Вашингтон дает отеческий совет, подобающий Отцу Страны (письмо написано, когда его уже начали признавать за такового): «Рад узнать, что мой старый знакомый полковник Уорд все еще подвержен сильным страстям. Я не буду относить смелость его предприятия за счет вспышки чувств, ибо в годы военной службы он научился отличать ложную тревогу от действительного маневра. Милосердие побуждает меня предположить, что как осмотрительный офицер он рассчитал свои силы, проверил оружие и боеприпасы, перед тем как приступить к делу. Однако если он, игнорируя все это, очертя голову бросится в бой, я бы посоветовал ему провести первую атаку на его Дульцинею из Тобосо с такой энергией, чтобы оставить глубокое впечатление, если оно не может долго продержаться или часто возобновляться».

Разве мог помыслить рядовой, насиловавший себя, чтобы не заснуть на посту, что главнокомандующий способен на такие советы? Разве не Вашингтон, поминая его добрым или недобрым словом в зависимости от склонностей, размышляли солдаты, распорядился изгнать из лагеря женщин легкого поведения? А его отеческая забота о приличии! Узрев, что солдаты купаются голыми на виду, Вашингтон страшно возмутился. Генерал-адъютант главнокомандующего Д. Рид огласил по армии приказ: «Генерал категорически запрещает всем заниматься этим на мосту в Кембридже или около него. Отсюда поступили жалобы, что многие, утратив приличие и стыд, носятся нагими по мосту, в то время по нему следуют прохожие и даже дамы общества. Поступающие таким образом чуть ли не хвастают своим постыдным поведением».

Стан континентальной армии под Бостоном довольно быстро приобрел военный вид. Полковой капеллан У. Эмерсон, дед Р. Эмерсона, записывал: «В лагере происходят великие изменения, вводятся порядок и дисциплина. Новые хозяева, новые законы. Каждый день генералы Вашингтон и Ли на передовой. Между офицерами и рядовыми проводится большее различие. Каждого заставляют знать свое место, в противном случае его вяжут и дают тридцать-сорок ударов в зависимости от тяжести проступка. Тысячи людей работают ежедневно с четырех до одиннадцати часов утра. Просто удивительно, как много делается».

Начали прибывать подкрепления — роты из Мэриленда, Вирджинии и Пенсильвании. Всеобщее восхищение вызвали бравые вирджинские молодцы Моргана, пришедшие прямо с границы (1000 километров за 21 день), в кожаных рубахах, мокасинах и с кентуккскими ружьями. По приказу Вашингтона прекратились добрые беседы часовых на передовых постах с неприятельскими солдатами, теперь с линий укреплений настороженно вглядывались в сторону Бостона. Охотники начали подстреливать англичан как дичь, особенно метя в офицеров. Попадание в «омара» или «ростбиф» (по цвету красных мундиров) вызывало здоровый смех американцев.

Охотники становились героями среди солдат и сущим наказанием для Вашингтона. Постоянные выстрелы без приказа на передовой, не говоря уже об обычае охотников силой освобождать из-под замка товарищей, угодивших под стражу, приводили главнокомандующего в бешенство. Он страстно молил бога, чтобы славные земляки наконец убрались из лагеря, ибо вбиваемая плетьми дисциплина подрывалась удальцами на глазах.

Американцы и англичане под Бостоном не горели желанием помериться силами. У Вашингтона обнаруживались все новые нехватки. Так, выяснилось, что вместо 348 баррелей (мера объема, равная 119,24 литра) пороха, значившихся на складе, армия имела только 36. Но девять выстрелов на мушкет! Вашингтон в отчаянии распустил слух, что пороха некуда девать — дескать, есть 1800 баррелей, и обратился с паническим письмом к конгрессу — раздобыть где угодно пороха. А солдатам велел изготовлять пики. Бессонными ночами он прислушивался — не загремят ли барабаны, возвещая неприятельскую атаку, последствия которой «страшно даже представить... армии и стране придет конец».

Порох наконец подвезли, а враг не шел. Вашингтон и конгресс терялись в догадках. Они считали, что у Банкер-Хилла американцы все же потерпели поражение, ибо сдали позиции. Если бы американцы могли проникнуть на военные советы у английского генерала Хоу, сменившего Гейджа! Англичане, не вдаваясь в тонкости, кто победил, помнили о чудовищных, неоправданных потерях полков его величества от рук «оборванцев». Памятуя, что подкрепления нужно везти через Атлантический океан, Хоу не рвался в бой. Англичане пока стали на зимние квартиры в Бостоне, а в штабе обдумывали, где основать в дальнейшем базу для операций, ибо находили город невыгодным в стратегическом отношении.

Хоу снискал благорасположение прелестной Бетси Лоринг, которым пользовался без помех, ибо ее достойный супруг был по уши занят: с благословения англичан он конфисковывал дома патриотов и продавал их с аукциона. В городе было голодновато, англичане сидели на солонине, некоторых подкосила болезнь. Офицеры осажденного гарнизона развлекались как могли — ставили любительские спектакли, в которых изображался главарь разбойников Вашингтон в лохмотьях, в громадном парике и с длинной ржавой саблей на боку. Шутники направили приглашение Вашингтону на представление, в заключение которого обещали ему «доставить удовольствие» — повесить.

Натуре Вашингтона не была свойственна бездеятельность. Он настойчиво испрашивал разрешения у конгресса на штурм Бостона. По политическим мотивам ему отказали — в Филадельфии опасались довести дело до полного разрыва с метрополией. Он созывал бесконечные военные советы — генералы также высказывались против, цепенея при мысли, что придется схватиться с английским войском. Главнокомандующий склонился перед их мнением, на военных советах он завел демократию — решения принимались большинством голосов. Вероятно, это было не следствием нерешительности Вашингтона, как иногда склонны предполагать, а объяснялось нежеланием спорить. Он прекрасно видел, что уроженцы Новой Англии и так с большой неохотой подчиняются набобу с Юга. Ссориться с ними было бы опасно как для дела, так и для собственного положения. По аналогичным причинам Вашингтон проявлял величайший такт и в сношениях с конгрессом.

Вознесенный на пост главнокомандующего континентальной армии, Вашингтон по-прежнему считал, что оценен сверх его способностей. «Я не военный гений, — писал он, — и не офицер с большим опытом», и если «буду действовать только по собственному суждению и своей воле», то неудачи сделают меня «объектом всеобщего недовольства». Много спустя Вашингтон, оглядываясь на ранний период своей полководческой деятельности, написал — если бы тогда он мог предвидеть будущее, «то все генералы на земле не убедили бы меня, что уместно воздержаться от штурма Бостона». Опыт пришел с годами.

Конгресс и генералы не допустили штурма Бостона. Вашингтон, стесненный на суше, развернул действия на море. Испросив разрешения конгресса, он вооружил шесть судов, которые со 2 октября 1775 года (рождение флота США) занялись каперством в прибрежных водах, иногда перехватывая английские транспорты. Флотоводческие увлечения Вашингтона судовладельцы-патриоты поддержали с величайшим энтузиазмом. Старое ремесло — пиратство — отныне объявлялось борьбой за бесценную свободу Америки.

Они взяли несколько ценных призов, доставив континентальной армии мушкеты, порох, пули и военные припасы. Вирджинец очень скоро понял, что стоит у истоков американской морской мощи. «Беды и огорчения, — признался он, — которые принесли мне экипажи всех без исключения вооруженных судов, просто неописуемы. На свете нет худших разбойников». Каждый раз, когда «наши мерзавцы каперы» возвращаются в порт, они «готовы бунтовать, если только им не разрешают своевольничать». В 1776 году Вашингтон с искренним облегчением передал контроль над «флотом» военно-морскому комитету конгресса, и с тех пор он «не имел ничего общего с морскими делами».

Каперы усилили огневую мощь армии Вашингтона. С захваченного британского брига была снята большая бронзовая мортира весом более тонны. С восторженными воплями орудие потащили на позиции, окрестили «конгресс», в знак чего генерал Путман разбил о него бутылку рома. Английские солдаты так и не услышали голоса «конгресса» — ретивые патриоты забили неслыханный заряд, и мортира при первом выстреле разлетелась на куски.

Вашингтон, крепко выругавшись, поручил артиллерийское дело спокойному бостонскому книготорговцу Г. Ноксу. По той причине, что Нокс у себя в лавке начитался военных книг, он был произведен в полковники. Нокс отправился в форт Тикондерога и с превеликими трудностями доставил к весне 1776 года под Бостон 59 трофейных английских орудий.

Англичане оставались хозяевами на море. Они где им заблагорассудится высаживали десанты, запасались продовольствием, а зачастую грабили приморские городишки. К Вашингтону потоками шли просьбы о защите. Их было так много, что оставалось только подтверждать получение. Наиболее настойчивые просители слали обращение за обращением, особенно отличился губернатор Коннектикута, доискивавшийся причин, почему главнокомандующий не защитит родных берегов. Вашингтон наконец ответил: «Если ко всем трудностям и заботам моего поста еще добавить необходимость разъяснять причины, по которым отдаются приказы, тогда главная забота (осада Бостона) по сравнению с этим окажется самой малой...»

Отделаться от просителей оказалось нетрудным, но набеги англичан учащались — они начали обстреливать и сжигать города у моря. Вашингтон, конечно, был обеспокоен. Много для защиты сделать не удалось, приходилось полагаться на временные меры. Он не исключал, что злобствовавший губернатор Вирджинии Данмор, укрывшийся на английском военном корабле, попытается подняться по Потомаку и обрушится на Маунт-Вернон. Лоялисты под водительством Данмора уже продемонстрировали, на что они способны, — небольшие отряды с корабля разбойничали по побережью.

Вашингтон позаботился о том, чтобы Марта Кастис уехала из Маунт-Вернона в безопасное место, «хотя я едва ли думаю, — писал он, — что лорд Данмор может вести себя столь низко и не по-мужски, чтобы помышлять о захвате г-жи Вашингтон в качестве мести». Но в таких делах нельзя было полагаться на случай, тем более что ожесточение нарастало с обеих сторон. Некий тайный агент был направлен в Бостон для сбора сведений о неприятеле. Вашингтон положил ему плату 333 1/3 доллара (напоминание о библейских тридцати сребрениках, выданных Иуде!). Агент донес, что американцы, взятые в плен англичанами, страшно бедствуют. Это послужило поводом для обмена письмами между Вашингтоном и английскими командующими, которые оправдывали нарушение военной этики, ссылаясь на то, что все американцы — мятежники. Англичане наотрез отказались признавать какие-либо привилегии за пленными офицерами континентальной армии, заперев их в грязную тюрьму вместе с уголовниками.

Это разбередило старые раны Вашингтона — англичане верны практике, сводившей его с ума в молодые годы: не признавать офицеров местного производства. Письмо Вашингтона, подведшее итог переписке по поводу обращения с пленными, пылало давним негодованием: «Вы презираете чины, полученные из иного источника, чем ваш. Но я не могу признавать иного, более почетного, чем честный выбор мужественного и свободного народа, а это источник чистейшей воды, основа основ любой власти». Отныне, предупредил Вашингтон, обращение с пленными англичанами будет основываться на принципах взаимности.

Осень и зима 1775 года ознаменовались самой крупной воинственной вылазкой американцев за всю войну за независимость. Они пошли завоевывать Канаду, жители которой проигнорировали пламенные призывы конгресса и по-доброму не захотели стать четырнадцатой восставшей колонией. Вашингтон с величайшей радостью поддержал идею похода, выдвинутую конгрессом. Вероятно, помимо прочего, и потому, что удалось пристроить к делу вирджинских молодцов Моргана, отравлявших ему жизнь. Две колонны американских войск под командованием генерала Шайлера и полковника Арнольда должны были захватить Монреаль и Квебек, приобщив местных жителей к прелестям свободы.

Вашингтон, полагая, что освободительный поход удастся, наставлял лихих военачальников: «Сражаясь за свою свободу, мы должны быть осмотрительными и не нарушать свободу совести других, всегда памятуя, что только бог судья над сердцами людей». Жестокости любого рода «опозорят американское оружие и вызовут возмущение против нас со стороны наших товарищей — подданных».

Американцы в ходе кампании в Канаде претерпели большие лишения и преодолели громадные трудности. Войска совершили длительные марши по бездорожью, овладели Монреалем, но не смогли взять Квебек и, следовательно, потерпели неудачу. Арнольд, раненный в бою, прославился на всю Америку. Вашингтон выразил свое мнение о нем так: «Достоинства этого джентльмена велики, и я от всего сердца надеюсь, что судьба отметит его как одного из своих любимцев». Неистовый Морган с остатками отряда своих патриотов в мокасинах сдался в плен.

Канадская кампания, в которой в общей сложности принимало участие восемь тысяч американцев, летом 1776 года окончилась унизительным поражением.

Успех под Бостоном, однако, с лихвой перекрыл горечь поражения в лесах Канады. 3—4 марта по приказу Вашингтона все 59 пушек, притащенные по бездорожью Ноксом из Тикондероги, были водружены на высотах Дорчестер. Бостон и гавань оказались в пределах орудийного огня. Хоу созвал военный совет. Англичане и не помышляли о штурме высот, кровавый призрак Банкер-Хилла стоял у них перед глазами. Было решено оставить Бостон и перебросить армию в Галифакс, где переформировать ее.

Известия о том, что американцы захватили и укрепляют высоту Нук-Хилл еще ближе к Бостону, заставили англичан поторопиться. Войска поспешно грузились на суда, лишнее имущество и даже десятки орудий были оставлены. Английские генералы и адмиралы в глубочайшем смятении ожидали, что вот-вот американцы начнут бомбардировку города, и торопились убраться. Артиллерия континентальной армии зловеще молчала — Хоу и его штаб так и не узнали, что у противника не было пороха для сколько-нибудь продолжительной стрельбы.

17 марта последние английские солдаты взошли на борт корабля. Еще десять дней 170 английских судов, принявшие гарнизон и свыше тысячи лоялистов, бежавших из Бостона, стояли на внешнем рейде. Это заставило Вашингтона теряться в догадках — быть может, англичане прибегли к военной хитрости, быть может, собираются нанести удар по Нью-Йорку. Он никак не мог допустить, что враг оставил свою цитадель — Бостон. Только 27 марта, когда английский флот поднял паруса и ушел, Вашингтон успокоился. Теперь можно было в безопасности оценить размеры победы.

Описывая увиденное в городе, Вашингтон отметил: «Уничтожение припасов в лагере у Данбара после поражения Брэддока бледнеет по сравнению с тем, что произошло в Бостоне». Англичане убирались из города с «быстротой, которую просто невозможно представить себе», брошены тридцать тяжелых орудий, сотни мушкетов, военные фуры, порох и многое другое. «Бостон, — заключил Вашингтон, — был почти неприступен, были укреплены все подступы». Американцам, конечно, не могло прийти в голову, что Хоу стратегически давно считал невыгодным удерживать город и только ожидал транспорта, чтобы эвакуироваться. Орудия на высотах Дорчестер, которые английский командующий принял за предвестник штурма, разве что поторопили его с выполнением своего замысла.

Заняв город, континентальная армия принялась, в свою очередь, притеснять немногих оставшихся лоялистов, воздавая им за преследования патриотов при англичанах. Хотя крайние эксцессы были чрезвычайно редки, а по приказу Вашингтона армия взяла под охрану собственность бежавших тори, лиц, заподозренных в сочувствии к англичанам, ждала незавидная участь. Их раздевали, мазали в дегте, вываливали в перьях и верхом на шесте выпроваживали из города. Дома самых ненавистных предали огню. Имущество лоялистов пошло с молотка на аукционе. Патриоты получали не только моральное, но и материальное вознаграждение.

Овладение Бостоном подняло дух защитников революции. Коль скоро до англичан, пока убравшихся с территории восставших колоний, добраться было мудрено, патриоты расправлялись с ненавистными сторонниками короны. Суровость в наказании противников за их политические взгляды была соразмерна оценке силы континентальной армии патриотами. От Мэна до Южной Каролины лоялистов забрасывали тухлыми яйцами, заставляли, стоя на коленях, поносить короля и министров или под ударами плетей прогоняли через улицы.

Главнокомандующий, выражая дух времени, высказался в том смысле, что неплохо было бы вздернуть самых отвратительных прислужников «министерства», затесавшихся в апостольскую общину патриотов. Тем самым был бы дан полезный урок всем презренным. Но все же его отношение к бостонцам, решившим разделить судьбу войск Хоу и покинувшим город на английских судах, более показательно, чем кровожадные призывы вешать.