Мой брат якудза

Потягивая зеленый чай, рассматриваю черные базальтовые утесы за окном, на которых появляются многочисленные образы людей мира тьмы, повстречавшихся на моем пути за последние несколько лет. Сегодня босс Исида, старец семьи, должен отдать полномочия временного исполнителя обязанностей главы семьи Тецуя Фудзита, избранному сыну покойного босса Окавы. Сегодня родится «Гото-оябун». С тех пор как не стало легендарного босса Окавы, у семьи не было главы. Тецуя Фудзита, которого босс Окава назначил перед смертью, был в тюрьме. И сегодняшняя церемония, быть может, нейтрализует обстановку в семье, ведь здесь соберутся восемьсот человек из Кёкусин-кай, а также многочисленные гости из других семей.

Банкет

Тысяча мужчин. Подушки дзабутон расположены по периметру празднично накрытых длинных столов. Облако дыма поднимается над нами. Официантки, молодые и в возрасте, в кимоно и с высоко собранными прическами в стиле гейш, подают еду и напитки сотням присутствующих, улыбаются, кланяются, переговариваются, кокетничают, скользят между рядов. Их называют гейшами горячих источников – «онсэн гейша». Эти женщины либо приняли уважительный титул гейши, либо их так прозвали народные шутники. Ведь в основном они – официантки, хостес, а порой и женщины легкого поведения, которых легко купить.

Молодая женщина, в кимоно, с традиционной прической, подсаживается ко мне и наливает саке. Я благодарю ее, она наливает мне еще. Еще и еще. Я больше не могу. Кладу руку на стопку, даю ей понять, что хватит. Она пытается завязать разговор и осмеливается спрашивать то, что другие спросить не решаются. Может, она кем-то подослана?

– Кто ты такой? Откуда ты приехал? Ты якудза? Кто-то рядом со мной говорит ей: «Да».

– Как, правда? – спрашивает она.

Кто-то отвечает: «Да, у него даже наколки есть. По всему телу».

– Как, правда по всему телу? Может, покажешь? Гайдзин-якудза? Америка?

– Я не из Америки.

– Тогда откуда же? Ты гайдзин, верно? Тогда как же ты можешь быть якудза?

– Я не якудза.

– Но ведь он сказал, что да. Еще саке?

– Нет, спасибо. Я больше не хочу.

– Ты такой вежливый, гайдзин-сан. Поговорим попозже? Может, выпьем чего-нибудь, славный гайдзин-сан?

Новый босс Тецуя Фудзита произносит приветствия, после него выступают несколько важных людей из Кёкусин-кай, а также уважаемые гости из других семей. Тецуя объявляет о розыгрыше призов: стереосистемы, различных приборов для дома, видеокамер, путевок на отдых. Он еще раз приветствует меня и заявляет о полном содействии семьи моему исследованию и поддержке исследования от имени нового босса. Он также предупреждает окружающих с серьезным видом, что тому, кто не будет содействовать моему исследованию, придется иметь дело с ним. После чего он говорит: «Приятного аппетита!», и все набрасываются на еду в сгущающемся и медленно опускающемся все ниже облаке дыма.

На следующий день я, в сопровождении нескольких якудза, иду к горячим источникам. Гостиница построена на склоне, и мы спускаемся к раздевалкам, которые находятся намного ниже первого этажа. За окном я вижу воду, скалы и плещущихся в воде законопослушных японцев-катаги с раскрасневшимися лицами и закрытыми глазами. На головах некоторых из них маленькие белые полотенца. Огороженные бамбуковым забором ванны пахнут серой, вокруг красные скалы, от воды идет пар. Маленькая преисподняя.

В раздевалке я снимаю с себя одежду, оставляя ее в кабинке. Иду к ваннам, окруженным скалами, немного опережая моих спутников из якудза. Я все еще стесняюсь. И вот они выходят к ваннам, громко смеются, говорят звонкими голосами – пусть все слышат. Они как будто спустились с буддийских рисунков преисподней. Их тела – шедевры пьяных цветов, татуировки ирэдзуми, разукрашенные красными, синими, желтыми, черными, пурпурными и изумрудными цветами. Образы актеров театра кабуки [6] – красным и зеленым на груди, Каннон, божество милосердия, – на ягодицах, дракон – на нижней части спины, желтым и синим – проститутка на руке. Две зеленые змеи обвиваются вокруг сосков, с живота на бедра спускается жар-птица, пятнистый тигр забирается на плечо, бог огня в позе лотоса гневно взирает на небеса, рыбы с золотистой чешуей – на внешней стороне руки, цветок лотоса – на ягодицах, а также собаки, цветы, буквы санскрита, иероглифы китайские и японские. А вот и красно-оранжевый бог Фудо Миё взмахивает мечом на спине, изрыгая огонь. Бамбуковая роща на ногах.

У одного расписаны только плечи. У другого – руки и ноги, и лишь кисти рук и ступни чисты от наколок, образуя что-то вроде перчаток и носков. У другого расписаны вся спина и грудь. И еще один, у которого расписаны ступни, зад и даже половой член, на котором изображена синяя змея с оранжевыми глазами. На животе по диагонали вытатуирована фраза: «Наму мё хо рен ге кё» – «Воспевайте сутру Лотоса».

Один из них, Мацумура, разукрашен наколками, завораживающими взор, от лысины до ступней. Даже на его лице, под левым глазом, черный вьющийся рисунок мифического демона. И даже на члене есть наколка. Неужели не было больно?

– Вот, посмотрите, сэнсэй. Мне говорят, что у вас в Израиле много воюют. У нас тоже воюют. Вы когда-нибудь были ранены? У вас есть шрамы? Подойдите сюда и взгляните. Здесь, под Буддой, был шрам. И здесь. Но художник Хоримаэ, специалист по ирэдзуми, сумел спрятать их под красивыми рисунками. Я ведь живая галерея. Я – это сплошные шрамы, которые стали полотном для рисунков. Я завещаю свою кожу музею, пусть показывают публике. Как вы считаете? Хотите, чтобы показали у вас – как способ борьбы с послевоенными увечьями?

Мне шепчут, что Мацумура терял сознание много раз в процессе нанесения татуировок. Законопослушные граждане уходят из ванн. Один за другим, молча, скромно, покорно, с опущенными головами. Они не хотят находиться с татуированными якудза в одном и том же месте. Остались лишь я, с молочно-чистой кожей, как белоснежка, и они, мои разноцветные приятели.

Темнеет, а мы все еще в ваннах. Сидим в воде. Начинается дождь. Мои приятели обмотали головы белыми полотенцами, попивают горячее саке и наливают мне стопку за стопкой.

Идет дождь, а мы сидим в воде.

За забором можно разглядеть черные утесы, выдыхающие белые пары. Пахнет серой. Красные ванны. И люди, расписанные демонами.

Глава 2

Юки

В теплом весеннем свете

За тюремными стенами

Может ли бабочка согрешить?

(Из тюремных стихов члена якудза по имени Кеничи Фукуока)

1983 г.

Район Сугамо в Токио

Напротив южного выхода со станции Сугамо на линии Яманотэ в Токио есть небольшая прямоугольная площадка с маленьким полицейским участком в стороне, окруженным ночными лотками и телефонными будками с портретами обнаженных девиц, расклеенными по стеклянным стенам и обещающими вам всевозможные удовольствия всего за 20 тысяч иен в час.

Тем летом я жил рядом со станцией Сугамо. Бродил между ночными прилавками. Освещение зажигается в девять вечера и отключается с наступлением утра. Здесь расположены прилавки с едой, на каждом из которых особые угощения – рамэн [7], одэн [8], соба [9] и др. У каждого прилавка пара скамеек, сверху свисает электрическая лампочка в красном или белом бумажном абажуре. Около шести подвыпивших человек с двух сторон прилавка едят, выпивают и болтают, обсуждая друг с другом мелочи прожитого дня. Жара, высокая влажность, невкусная еда в столовой на работе, чванливый босс, несостоявшийся летний отпуск, достижения, неудачи. По дороге с работы домой здесь останавливаются постоянные клиенты. Здесь есть человеческое тепло, вкусная еда. Здесь тесно, интимно, приятно и можно расслабиться.

По другую сторону прилавка люди, их обслуживающие. Сильные, хорошие люди. Они готовят, развлекают, сплетничают, завлекают, объясняют, обслуживают, рассказывают байки, подают. Каждый со своими клиентами.

Как-то вечером я присел за одним из таких прилавков, прилавок одэн, что-то вроде хамина [10]. Продавца звали Юки, от Юкихира, как и одного поэта, жившего около тысячи лет назад.

Худой, со впалыми щеками. Волосы, достающие до лопаток, собраны в хвост сзади. Глаза, как у лягушки, навыкате. Один смотрит прямо на тебя, а другой – будто в сторону. Он непрерывно занят чисткой, варкой, подачей. Как-то вечером, когда он готовил прилавок к открытию и приходу покупателей, я присоединился к нему. Учился резать овощи, помогал ему по мелочам: принести воды, помыть стакан, закрепить бумажный абажур. В центре прилавка – квадратная бадья с разнообразными кушаньями, от которой исходят ароматы уличной Японии, бурлящие звуки жарки и кипящей на медленном огне воды.

Я ходил в ту закусочную вечер за вечером.

Как правило, мы беседуем на разные темы. И во время этих бесед появляются задушевность, любопытство и всплывают воспоминания. В результате возникает таинство дружбы, которому нет объяснения. Иногда мы говорим о политике, иногда он упоминает прочитанную книгу. Видно, что Юки многосторонне развит, однако он ни словом не упоминает об обстоятельствах, приведших его сюда, к прилавку с едой.

Долгое время я ничего о нем не знаю, но, присматриваясь к новому другу, я вижу печать больших страданий на этом жестком лице.

Иногда, когда он взволнован, его левый глаз немного, почти незаметно, моргает, как будто говорит: «Это ерунда, просто немного разволновался». Долгое время и он ничего обо мне не знает. Однажды в знак дружбы, зарождающейся между нами, я пишу свое имя, несколько иероглифов и делаю пару небольших рисунков тушью на бумажном абажуре лампы, висящей над прилавком. Может быть, тот абажур и по сей день там.

Постепенно мы открываемся друг другу. Говорим о том, что я люблю есть, какие фильмы мы смотрели, о луне, что за облаком, о способах приготовления тофу и о том, как можно различать разные виды тофу по его воде, о том, в какой префектуре производят самое лучшее саке. И совсем немного о нашем прошлом. Но я все еще не знаю, откуда он и каковы его душевные раны.

Однажды я заметил литературный журнал, лежащий на скамье.

– Да, – говорит он, будто оправдываясь, – я получил две степени магистра – одну по литературе, другую по экономике. Хотел писать кандидатскую по литературе о поэзии Юго-Восточной Азии. Может быть, в сравнительном анализе с японской поэзией. Но не получилось. – Смущенная улыбка, будто его поймали на месте преступления. Он продолжает говорить и не смотрит на меня. – Потом я начал работать в большой финансовой компании, даже продвинулся. Мне прочили большое будущее в бизнесе, но я бросил. Спасибо, не надо мне этого сумасшествия. Потом работал в книжном магазине. Я был счастлив там год-полтора. Но пришлось уйти. Я не могу работать в одном месте. Начал работу здесь, потому что мой брат знает босса Иэяси-оябун.

– «Оябун» – это не из жаргона якудза? – спрашиваю я.

– Да, это босс, как вы говорите. Босс в якудза. Якудза – это японская мафия, как тебе наверняка известно. Он, Иэяси, дал мне этот прилавок. Он – босс этого района. Это хорошее место, напротив станции. Да, мне здесь хорошо. Начинаю работать вечером, заканчиваю утром, в пять. Знакомлюсь с людьми, есть время почитать. Встаю в обед. Плачу Иэяси кое-какие деньги раз в месяц, и я доволен. Он дал мне хорошее место из-за моего старшего брата, который оказал ему услугу в прошлом. Мой брат работает на севере, на Хоккайдо.

Мне нравится работать здесь. Я один, сам себе хозяин, меня охраняют. Раз в неделю, по понедельникам, я иду отдохнуть и развлечься в номия [11] «Мурасаки» [12], что в Голден Гай, на Синдзюку. Там собираются люди, любящие литературу, мы читаем, разговариваем, играем на гитаре. Ты спрашиваешь, что такое «Голден Гай»? Ты не знаешь, что это? Голден Гай – это вроде центра вселенной. Пойдем со мной в понедельник.

В понедельник мы идем в Голден Гай.

Девять вечера. Мы вышли из восточного выхода станции Синдзюку на большую и шумную площадь, заполненную модно одетой молодежью. Огромный видеоэкран на всю стену здания «Арта» показывает сцены о начале прекрасной дружбы из фильма «Касабланка». Мы спускаемся по переулкам и попадаем на огромную и широкую улицу Ясукуни. Реки машин, ламп, разноцветных вывесок и людей, входящих и выходящих из многочисленных забегаловок.

Проходим под вывеской «Кабуки-чо». Вокруг горят светящиеся, сверкающие, переливающиеся и мигающие вывески с зазывающими иероглифами красных, синих, желтых, фиолетовых и зеленых цветов. А также флуоресцентные изображения старика из Кентукки, гигантских крабов, клоунов, голландских ветряных мельниц. Через дорогу начинаются маленькие переулки, словно разноцветные световые туннели из флуоресцента, сквозь которые видны продавцы игрушек и всевозможные картинки. Вокруг многочисленные бары, изакайя [13], ночные клубы («Первый напиток бесплатно, девочка бесплатно, заходите, заходите!»), клубы с девушками по сопровождению, клубы для мужчин и для женщин, музыкальные клубы, маленькие театры, маленькие кинотеатры, секс-шопы («Кабинки для подглядываний, потрясающие приспособления, заходи, онисан [14], братишка, заходи!»), стриптиз-клубы («Классные девочки из Таиланда, Филиппин, Камбоджи, Америки, Индии, Африки! Заходи, девчонка, заходи, парнишка. Заходите! Лайф шоу! Лайф шоу! Африканец и японка!»). И еще там есть сотни маленьких входов, обещающих всевозможные прелести для всех возрастов и вкусов. «Клуб трансвеститов», «Клуб прикосновений», «Клуб поцелуев». И бессменный чемпион всех клубов – «Массажный клуб» или «Мыльный клуб». Фотографии на витринах свидетельствуют о тщательности отбора девушек, чтобы клиент знал, куда он заходит и кто его обслужит: старшеклассница, студентка, домохозяйка или европейская женщина. Здесь же находится клуб Хаякавы – в прошлом якудза, а теперь музыканта, который ходит по больницам и домам престарелых по всей Японии, где поет песни собственного сочинения, дабы замолить свои грехи.

Люди приостанавливаются, принюхиваются, и, словно ювелиры, разглядывают фотографии. Порой исчезают в маленьком входе. Другие выходят, однако без выражения удовлетворения на лице. Сутенер-филиппинец пальцами в золотых перстнях пересчитывает деньги, полученные от девочек. Повсюду молодчики с угрожающим видом, коротко остриженными волосами и вальяжной походкой. Некоторые в темных очках, даже ночью. Они здесь хозяева – якудза.

Мы идем на восток до маленького переулка, по диагонали уходящего на юго-восток. Проходим по этому переулку, по аллеям, усаженным деревьями гинкго, пока не натыкаемся на маленький и странный район. Четыре-пять очень узких улочек. По периметру – маленькие вывески и закрытые двери. Все дома двухэтажные. Люди входят и выходят через узенькие двери. Когда одна из таких дверей открывается, можно разглядеть маленький прилавок, рядом с которым расположены места на пять-шесть человек и, может, еще один или два столика. Тусклый свет и дружелюбного вида люди по обе стороны прилавка. Быть может, пригласят тебя войти, а может, и скрестят руки в знак отказа. Вы ведь иностранец, гайдзин, не так ли? – уточняют они. Рядом с дверью на первый этаж есть еще одна дверь, ведущая на второй. Там, наверху, место, напоминающее первый этаж. Пошатывающиеся люди, от которых разит саке, виски или пивом, время от времени выходят из дверей.

Мы доходим до маленькой двери с надписью «Мурасаки». На входе стоит здоровяк в темных очках, белых брюках и разноцветной шелковой рубашке навыпуск. Он обнимает себя огромными ручищами, рассматривает нас и кивает головой в мою сторону. Юки отвечает ему кивком. Неужели это место, в которое ходит Юки?

Заходим в темное помещение, освещенное красноватым светом. Нас встречает Хирано, человек с глубоко посаженными глазами и длинными, достающими до бедер, собранными сзади волосами. На вид ему около шестидесяти. Его глаза сияют. Он усердно работает за прилавком: режет, жарит, готовит, разливает, вытирает руки, улыбается, смеется, успокаивает, напевает, добавляет приправ, перемешивает, кричит, вытирает прилавок, открывает бутылки, готовит соусы и т. д.

По стенам расклеены плакаты старых кинолент. Мягкая графика фиолетово-красных оттенков, мягко-грубые взгляды Кларка Гейбла, Морин О'Хары, Фреда Астера, Вивьен Ли, Мэрилин Монро, много Чарли Чаплина, Хамфри Богарта, Мориса Шевалье, Джины Келли. И опять фотографии Чаплина.

У прилавка несколько человек говорят громкими голосами, смеются. Маленькие блюда шустро появляются из миниатюрной кухоньки, где Хирано творит чудеса. В темном углу сидит девушка в оранжевом платье, у нее на глазах темные очки в оранжевой оправе. Она курит, и в розовой пепельнице на малюсеньком столике лежат несколько окурков сигарет с отпечатками губной помады оранжевого цвета. Я замечаю ее молниеносный взгляд, адресованный Юки. Онь – из тех, что недопустимы, запрещенный взгляд. Что это значит?

Юки представляет меня Хирано. Тот улыбается, и его глаза превращаются в полумесяцы. Он отвешивает глубокий поклон, и не успеваем мы присесть к прилавку, как там уже стоят выпивка и множество маленьких тарелочек прямоугольной, округлой, квадратной, ромбовидной и треугольной формы с разнообразными, неизвестными мне закусками.

И тогда, во время моего первого посещения «Мурасаки», и позже Хирано рассказывает мне про Голден Гай:

– Пройдитесь по Голден Гай и позаглядывайте в здешние халупы. Там вы обнаружите людей из кинематографа, писателей, простых людей, газетчиков и людей из якудза…

– В этой путанице переулков шириной в три-четыре шага вы найдете около сотни маленьких забегаловок – номия, в которых едят и выпивают около десяти человек. Каждое из этих мест содержится человеком очень необычным…

– Влиятельные в Токио семьи якудза делят власть в районах Синдзюку-ничомэ и Кабуки-чо, что по соседству с Голден Гай. Якудза заглядывают сюда, в эти маленькие забегаловки, чтобы выпить и отдохнуть. Тень их присутствия очень заметна, однако здесь они пока не верховодят. Настали тяжелые времена, и мы не знаем, как будет дальше, но пока здесь нейтральная территория. Тяжело властвовать над одержимыми, каковыми являются хозяева забегаловок на Голден Гай. Но даже якудза здесь могут расслабиться…

– После войны здесь был черный рынок и крутилось очень много людей из якудза и американских военных. Они сотрудничали. Здесь, в этом самом переулке, я видел, как американские офицеры раздают оружие боссам из якудза, чтобы те проучили банды китайцев и корейцев, жаждущих отомстить японцам. В те времена было тяжело, люди питались кореньями. Якудза тогда очень разрослась и превратилась в сильную армию. Может быть, Голден Гай и появился здесь из-за близости к обломкам тех довоенных забегаловок, руинам замечательной древней культуры. Ах! Вы бы это видели! Были там и художники, и рассказчики, и якудза былых времен. Люди, воспевающие изначальные ценности якудза, ведущие дискуссии о политике и литературе. Люди из тех, что мочатся на правительство. Здесь собирались сутенеры, проститутки и мелкие предприниматели, очумевшие после великой войны. Они и начали здесь «Мидзу сёбай».

Потом проститутки исчезли, и появились мама-сан, женщины и любовницы членов якудза, а также разнообразные типы из преступного мира. И я, то есть мы, мы построили здесь небольшой мирок, состоящий из двухсот забегаловок, каждая из которых – это отдельный мир. Сегодня нас всего сто, и с каждым днем становится все меньше.

Затем появились интеллектуалы, люди искусства, газетчики и так далее. Они приходят сюда в предвкушении встреч с темным и эротичным миром якудза. Поверьте мне, я ведь вижу, как они возбуждаются при виде татуированной руки или когда им удается побыть в окружении аники [15] среднего ранга. Как в кино. Здесь перебывал весь национальный пантеон Японии: писатели, кинорежиссеры, музейные хранители, стареющие коммунисты, революционеры шестидесятых, журналисты из эротических и спортивных еженедельников. И якудза. В каждом из этих мест вы найдете выцветшие снимки на шелушащихся стенах. Снимки, пропитанные соками жизни.

Сюда приходят те, кто хочет поговорить о политике, о конце света, об одиночестве, о предсказаниях будущего, о мечтах и их крушениях, об экономике, о Мэрилин Монро, о Паваротти, о войнах якудза, о том, кто попался и кто упал, о Тамасабуро [16], о кабуки, о рынке акций и т. д. и т. п. Но в основном сюда приходят те, кто когда-то взлетел и разбился, и от кого ничего не осталось.

Якудза вертятся среди журналистов. Те же, в погоне за сплетнями, угощают якудза выпивкой в надежде выудить из них новости: кто с кем воюет и за какие территории, кого задержали, кого арестовали, кто признался, кого убили, как обстоят дела с тайваньской и китайской мафией, чья дочка за кого выходит замуж и т. п.

И еще здесь есть отличный джаз, опера и отменная еда.

На протяжении всей ночи в «Мурасаки» появляются разные типажи: в костюмах, жакетах, майках и джинсах, в черных туфлях, в сандалиях, в белых туфлях, девушка в оранжевых туфлях. Они обмениваются быстрыми взглядами.

И вдруг заходит один, который отличается от остальных. Высокий, в шелковой рубашке с длинными рукавами, из числа тех, что носят гоняющие на мотоциклах подростки. На рубашке – герои японских комиксов. Этот человек в темных очках держится заносчиво, но в то же время покорно. Взгляды окружающих направлены на него. Все слегка склоняют головы, словно кланяясь и приветствуя его. Но как понимать их реакцию? Все, кроме Хирано, выглядят немного напряженными. Юки, как я замечаю, очень уважительно относится к этому человеку. До того как незнакомец садится, Юки успевает прошептать: «Это один из них, семьи Симада-кай, моей семьи».

Что значит «его семьи»? А тот здоровяк, что стоял внизу, у входа. Кто он такой?

Человек присаживается рядом с нами, других мест нет. Кивает мне. Я отвечаю кивком. Он колеблется, смущен. Юки представляет меня. Человек успокаивается, когда узнает, что я говорю на японском. Когда незнакомец узнает, что я из Израиля, то издает звуки «Тра-та-та-та-та», изображает стрельбу из автомата и смеется. Израиль – это как якудза, говорит он.

Он представляется: «Фудзита, зови меня Фудзитой. А ты? Якобу? Странное имя». И тогда он говорит:

– Заботься о Юки, и он будет оберегать тебя. Я его аники. Старший брат, понимаешь? Он мой младший брат, а я младший брат его брата, Мураты Ёсинори, он – босс на севере, на Хоккайдо. Не понимаешь? Юки – это настоящий брат босса Мураты. А я – младший брат, но только в якудза. И, поверь мне, это больше, чем брат по крови. Я младший брат Мураты Ёсинори, босса Мураты. Он будет великим на Хоккайдо.

Я смотрю на Юки. Он не рассказывал о том, что его брат – якудза. Юки опускает голову, будто извиняясь. Фудзита продолжает:

– Юки ведь не совсем якудза. Но, может быть, мы его понемногу воспитаем. Его брат – босс, он делал большие дела. Юки – наполовину катаги, наполовину якудза. Когда-нибудь он все поймет и выпьет чарку сакадзуки [17] с нами. Я сам с ним выпью. Как говорится, «вкусив из этой чаши…». Да, Юки предстоит это услышать. – И он хохочет, распространяя вокруг крепкий запах саке.

Фудзита показывает руки, и я вижу на них рисунки, восхищающие взор. Рисунки красных, синих и зеленых цветов, рисунки ирэдзуми. А когда он поднимает стопку саке и произносит тост в мою честь, я вижу, что мизинец его левой руки отрезан.

Мне любопытно узнать побольше о якудза, но я не решаюсь спросить его. Той ночью Юки не пересекается взглядами с девушкой в оранжевом, она уходит с великаном Фудзитой без единого взгляда в сторону Юки.

Мы уходим из «Мурасаки» с рассветом, вместе с последними клиентами. Юки рассуждает о хокку [18] Октавио Паса. Он пьян и заявляет: «Я вступлю в великую семью Сэкиды или в семью Мураты, моего брата. И знай, даже ты, сэнсэй, пойдешь со мной. Неважно, гайдзин ты или нет. Ты – мой брат, и ты будешь якудза, якудза из Израиля. Завтра мы идем делать татуировки ирэдзуми по всему телу».

Во время наших последующих визитов в «Мурасаки» Юки представляет меня людям из разных темных ниш в Голден Гай. Он не упоминает больше о «своей семье» в якудза, о том, кто его брат, который вершил большие дела, и о своих замыслах официально вступить в якудза. Юки, который на первый взгляд не имеет ничего общего с якудза, а может быть, и на самом деле не имеет. Иногда в «Мурасаки» появляется девушка в оранжевом. В такие дни он ведет себя более скованно.

Каждый из владельцев маленьких заведений на Голден Гай – это отдельная сумасшедшая история. Среди них есть актер авангардного театра, который вместе с едой предлагает вниманию своих посетителей небольшие представления, написанные, оформленные и поставленные им самим. Есть девушка, содержанка босса якудза среднего ранга, которая пытается продемонстрировать свою мнимую независимость с помощью песен в собственном исполнении и ругательств, которыми она осыпает мужчин-клиентов. Есть и вечный путешественник, который побывал в Африке, в Марокко и в австралийских пещерах. Он предлагает клиентам этнические кушанья, которые выдумывает каждый вечер. Есть среди них и путана, которая устала от своей профессии. Она ограничивается предложением еды и напитков, которые готовит сама. Каждый со своей историей, каждый со своими клиентами, закусками и напитками, которые принадлежат только ему. У каждого – свое заведение, стены которого увешаны плакатами, рисунками, карикатурами, дипломами, извещающими о местах, из которых его выгнали (университет, крупная компания, симфонический оркестр Фукуоки и т. п.). Каждый из них мог бы написать роман, страницы которого не вместили бы всей боли и сумасшествия, которые они приносят с собой в эти малюсенькие заведения на Голден Гай в Синдзюку. Мужчины и женщины, приходящие сюда, сидят, насупившись и тесно прижавшись друг к другу, а человек по другую сторону прилавка поддерживает разговор и обеспечивает их разнообразными яствами и большим количеством выпивки.

Эти люди удивительны. Например, трансвестит Окама Сёдзи – повар и актриса. Даже очень опытному мужчине сложно догадаться, что это мужчина, а не привлекательная женщина, которая говорит нараспев и рассказывает обычные женские истории.

Иногда я иду навестить Айду, бывшего оперного певца, сменившего сцену на работу повара. Стены в его заведении увешаны театральными и оперными афишами 1920-х годов. Стоит только намекнуть, как он тут же затянет «О соле мио», сотрясая своим голосом афишу «Кармина Бурана». К тому же Айда исключительно готовит.

Рядом с номия Айды расположено местечко Матико. Там голые стены, но охрипший голос хозяйки места притягивает ее постоянных клиентов, и лишь бывалые знают, что не стоит судить о ее возрасте по обманчивой молодой внешности. Хозяйка привлекает своих постоянных клиентов тем, что в ее рассказах загадочно перемешаны события разных времен. Эти события находят отклик в сердцах завсегдатаев, которые выпивают у нее, не испытывая при этом ни особой печали, ни особой радости. Ведь они во владениях Матико, там, где большие горести и большие радости изменяются до неузнаваемости и превращаются в одно целое.

Рядом с заведением Матико расположено место, принадлежащее Маюми. Ей всего двадцать пять, и об обстоятельствах, позволивших ей приобрести место в этом грустном и сума сшедшем районе, ходят разные слухи. Маюми тоже моет, режет, варит, жарит, кухарничает, время от времени выкрикивая что-то между делом. Девушка разговаривает, спрашивает, заявляет, кричит, выставляет вон, расспрашивает, сплетничает, иногда поет и пританцовывает, насколько позволяет это тесное место. Она утешает, всплескивает руками, ругается, улыбается, завлекает, а иногда отталкивает. Невозможно предсказать, как она себя поведет через мгновение.

Хозяин «Шедоу» [19], Сино Тэцухиро, здесь с семнадцати лет. Он начал дело, чтобы не работать на обычной дневной работе. В прошлом член коммунистической партии, сейчас ненавидит ее всеми фибрами души. Знает японский, английский, немецкий, французский и русский. Не курит и не пьет. Приезжает на работу на велосипеде. Он скромен и полон смирения, один из самых вменяемых и бесхитростных людей в округе. Сино и десяток его клиентов говорят на языке токийских интеллектуалов, который состоит из смеси всех вышеперечисленных языков. Это что-то вроде языка глобализации, который больше нельзя услышать нигде, ни в Токио, ни в любом другом месте. Клиенты приходят сюда ночь за ночью, к сплетням, к литературным записям, к концертным афишам, а также к так называемым интели-якудза – новому поколению образованных якудза, к новому дзену. Эти люди – якудза из числа бывших адвокатов, бухгалтеров, закончившие университеты и изучавшие историю, архитектуру, менеджмент, юриспруденцию и международные отношения. Они вносят ощутимый вклад в ведение сложных дел конца двадцатого века.

Кухня в «Шедоу» называется французской. На самом деле в меню лишь омлет, кускус и вина из Франции. Это маленькое место полно вещей, надоевших их бывшим хозяевам и найденных в разных местах, включая мусорные баки. Вещей из прошлого, соответствующих самому месту, которое состоит из бывших певцов, бывших политиков, бывших мужчин, бывших женщин, бывших преступников и бывших честных граждан. Сино, хозяин места, уравновешенный и простой, непрошибаемый и в здравом уме, и поэтому по-настоящему сумасшедший. Он уравновешенный до тех пор, пока не начнет говорить. И тогда достается и Японии, и ее жителям.

«Джи-ти» – это даосский бар на Голден Гай, место встречи кинорежиссеров, фотографов, джазовых исполнителей и якудза. Миниатюрные бутылочки виски, хранящиеся в стенном шкафу, разрисованы хозяйкой по имени Каваи. Блюда из горбуши, особое саке с Дальнего Севера, голос Эдит Пиаф, витающий в воздухе, на стенах киноафиши и фотографии Фрэнсиса Форда Копполы, Вима Вендерса и других легендарных посетителей. Вим Вендерс снимал это место в своем фильме «Токио-гай», сообщают мне каждый раз, когда я прихожу туда. Для Каваи это место – токийский Монмартр, памятник французскому кинематографу. Каждый год Каваи едет на фестиваль в Канны и привозит оттуда ароматы Франции. Она, императрица этого маленького заведения, управляет, варит, подает, болтает (на французском и японском), примиряет и отчитывает, но в основном рассказывает о Провансе и его мифических яствах.