Безнадежные войны

Я ответил, что это еврейский и израильский символ. Дедушка подозрительно спросил, почему я его ношу. Я сказал, что добиваюсь выезда в Израиль и надеюсь, что мне это удастся. Дедушка помолчал некоторое время, а потом сказал с грустью, что не хочет со мной спорить. Он прибавил: «Внучек, ты не представляешь себе, что такое еврей, который эксплуатирует другого еврея и высасывает из него все соки. Я знаю евреев, и ты еще столкнешься с этим». Больше мы не говорили на эту тему. Когда я получил разрешение на выезд и прощался с дедушкой, он попросил меня не забывать его слова и пожелал мне успеха. В те дни я еще не понимал смысл его слов. За многие годы жизни в Израиле я не раз вспоминал мудрые слова моего дедушки, и в последнее время все чаще и чаще.

В августе 1968 года я в очередной раз был в ОВИРе и снова получил отказ. Начальник ОВИРа, сообщая мне об отказе, добавил, что политика в отношении выезда в Израиль изменилась и несколько дней назад советское правительство решило разрешить выезд тем, кто получил разрешение до Шестидневной войны и чей выезд был приостановлен из-за боевых действий. Он разъяснил, что возобновлен прием заявлений от прямых родственников из Израиля, только от родителей и детей. Но он подчеркнул, что эти изменения не распространяются на мой случай и мне следует выбросить из головы мои безумные фантазии. Я тут же отправился в голландское посольство, встретился с консулом и попросил его сообщить в Израиль об этих изменениях в политике выезда в Израиль. Голландский консул отнесся к моим словам с недоверием, однако обещал передать их в Израиль. И хотя вроде бы изменения в политике выезда меня не касались, я пришел к выводу, что начались перемены и сам факт изменений в лучшую сторону – это хороший признак.

В отделе кадров по месту работы меня попросили принести справку из нового института. Было ясно, что, как только я это сделаю, в институт тут же отправят письмо о моей «антисоветской» деятельности. Я уволился из НИИ и пошел работать рабочим-бетонщиком на завод железобетонных изделий. На этом заводе никогда не видели рабочего-еврея. Оказалось, что моя зарплата в качестве начинающего рабочего была в два раза выше, чем зарплата младшего инженера в НИИ. Для меня это стало сюрпризом, однако я исходил из того, что это классическое проявление советской социально-экономической концепции. Работа была по сменам, и в ночь с 31 декабря 1968 года на 1 января 1969 года я должен был выходить в ночную смену.

Смена начиналась в 23:00. Перед выходом из дома я почувствовал острую боль в животе. Меня забрали на «Скорой помощи», и по дороге выяснилось, что у меня приступ аппендицита. К утру меня прооперировали. Когда я пришел в сознание, мама сказала, что ей позвонил мой приятель (тот самый, с чьим отцом я советовался по поводу перелома руки). Его отец слушал «Голос Америки» на идиш и обратил внимание, что мое имя упоминалось в связи с каким-то письмом. Меня бросило в дрожь, а потом – то в жар, потом в холод. Мама спросила, почему мое имя упоминают в передачах «Голоса Америки». Я сказал: «Мамуля! Все сработало!» Я почувствовал, что мне удалось довести ситуацию до критической точки, как я и хотел, – теперь властям придется решать: применять ко мне силу или выпустить меня. Я сформулировал это по-своему: «Мамуля, теперь я точно поеду на Восток. Вопрос только – на Ближний или на Дальний». Мне было ясно, что сложившаяся ситуация не может продолжаться вечно. Мама побледнела и замолчала. Вся семья давно уже смирилась с сумасшедшей идеей старшего сына, и домашние мне не раз говорили: «Дай Бог, чтобы тебя наконец выпустили, иначе ты закончишь свою жизнь в тюрьме. Чем жить в страхе и тревоге, уж лучше, чтобы ты был в Израиле».

Со временем, когда я уже работал в «Нативе», директор организации, Нехемия Леванон, рассказал мне, как мое письмо было опубликовано в Штатах. В то время он был представителем «Натива» в Вашингтоне и возглавлял филиалы «Натива» в Соединенных Штатах. Мое письмо вместе с переводом на английский язык попало к нему из штаб-квартиры «Натива» в Израиле. Леванон попытался опубликовать его, однако столкнулся с неожиданным сопротивлением. Редакция «Нью-Йорк таймс» отказалась печатать мое письмо, потому что оно было «слишком воинственным». Руководители еврейских организаций Соединенных Штатов Америки, к которым он обратился, тоже отказались печатать это письмо, утверждая, что оно «слишком сионистское»! И все это происходило в то самое время, когда советские евреи рисковали жизнью, будучи уверенными, что евреи мира непременно их поддержат! Но Нехемия Леванон проявил упорство и настойчивость. Он приложил огромные усилия и с помощью нескольких человек, как евреев, так и неевреев, ему удалось вопреки всему опубликовать мое письмо одновременно в нескольких газетах – «Вашингтон пост», «Лос-Анджелес таймс» и «Чикаго трибьюн». Эффект самой публикации заставил советские власти уступить и разрешить мне выезд. Кто знает, чем бы это кончилось, если бы на месте Нехемии Леванона оказался другой человек – не такой чуткий, упорный и преданный нашей борьбе. Впоследствии мы с Леваноном немало спорили по поводу методов и поддержки борьбы за выезд евреев из СССР. Временами эти споры были очень острыми. Однако я всегда знал, что Леванон искренне болеет за наше дело и предан ему всей душой. Даже если и были сделаны ошибки, его вклад в успех борьбы за выезд евреев из СССР в Израиль невозможно переоценить. Однако тогда, в Москве, я еще ничего об этом не знал.

9

Вскоре меня выписали из больницы. Через две недели я проверял почту и заметил в ящике открытку. Когда я прочел ее, у меня из горла вырвался такой звериный вопль, что задрожал весь подъезд. Этот крик прошел сквозь этажи, стены и двери и достиг нашей квартиры. Я почувствовал, что меня обдало жаром. Казалось, еще чуть-чуть – и я взлечу. В открытке было написано: явиться в ОВИР для получения документов на выезд в Израиль. Все напряжение, все ожидания, борьба, перенесенные страдания вдруг исчезли в эту секунду. В течение двух лет я испытывал предельное одиночество, сопровождаемое постоянным напряжением и страхом. Даже не поддаваясь этим чувствам, я оставался один в этой борьбе, один против всего мира. Я боролся один с мировой державой, с ее огромной и жестокой системой, а все оставались в стороне. Те немногие, кто поддерживал меня, тоже были полны сомнений и неверия. В то мгновение я чувствовал, что победил великана. Я победил Советский Союз, который всего полгода назад раздавил Чехословакию, и весь мир молчал от страха! Я вспомнил фразу из «Одесских рассказов» Исаака Бабеля: «Вам двадцать пять лет. Если бы к небу и к земле были приделаны кольца, вы схватили бы эти кольца и притянули бы небо к земле…» Именно таким было мое ощущение тогда. Я взлетел наверх и увидел моих родных, которые испуганно спросили: «Что случилось? Что это был за вопль?» Я не мог сдержать радости: «Все! Я победил! Я получил разрешение на выезд. Я уезжаю в Израиль». Мои домашние были в шоке. Мама заплакала. Ее плач раздирал мне сердце: она оплакивала сына, которого, возможно, больше никогда не увидит. Так тогда прощались со всеми уезжавшими в Израиль. Отец отошел в сторону, я видел, что он тоже плачет. Я стискивал зубы, огорченный тем, что причинил самым любимым людям боль, но не мог сдержать переполнявшую меня радость.

В назначенный день я пришел в ОВИР. Офицер в ОВИРе говорил со мной очень вежливо, даже подчеркнуто вежливо. Он извинился, что им понадобилось так много времени, чтобы проверить мое заявление, и объяснил, что задержка была вызвана тем, что они со всей серьезностью отнеслись к тому, как я, юноша, воспитанный в советском обществе, смогу устроиться в чужом, жестоком капиталистическом государстве, без родных и знакомых. Только из «беспокойства и заботы» о моей судьбе и из-за «ответственности государства за юного гражданина, совершающего ошибку» весь этот процесс тянулся целых два года. Офицер выдал мне анкеты для заполнения с заявлением на получение визы на выезд в Израиль. Я посмотрел на него с нарочитым удивлением. Он смутился, потом улыбнулся и сказал: «Да ну, оставьте. Вам не нужно ничего заполнять. У нас и так есть все ваши данные». Так что официальное заявление на выезд я не подавал и не заполнял никаких анкет. Мне было сказано, что я должен покинуть страну в течение двух недель и я никогда не смогу вернуться в Советский Союз. Я ответил с улыбкой, что как-нибудь переживу это. Тут пришел еще один офицер, и вместе они предупредили меня, чтобы я не занимался в Израиле антисоветской пропагандой. Тут уже я не выдержал и сказал, что мое поведение в Израиле будет зависеть от отношения к моим родителям и семье в СССР.

Получив документы на выезд, я отправился в голландское посольство для получения въездной визы в Израиль. Там мне проштамповали визу на въезд в Израиль на бланке выездной визы из Советского Союза, заказали билет на самолет в Вену и спросили, на сколько дней заказывать номер в гостинице в Москве. Я сказал, что мне не нужна гостиница, я буду жить до выезда дома. Сотрудница посольства, советская гражданка, с удивлением спросила, буду ли я жить у московских родственников, на что я ей ответил, что я – москвич и живу дома в своей семье. Удивление сотрудницы и других работников посольства росло. По их словам, мой случай – первый, когда москвич получает визу на выезд в Израиль. Перед уходом я попрощался с голландским консулом. Мы были с ним в хороших отношениях, и я поблагодарил его за помощь.

15 февраля 1969 года, почти через два года с того дня, когда я впервые прорвался в израильское посольство в Москве, я вошел на борт самолета «Аэрофлота», летящего в Вену. Во время таможенной проверки в аэропорту меня раздели догола и тщательно обыскали. Я взял с собой только один чемоданчик, наполовину набитый книгами. Кроме того, там были две бутылки водки, банка икры, две рубашки и две пары белья на смену. Проверяющие меня таможенники спросили: неужели это все мое имущество? Я им ответил: это все, что, по моему мнению, я могу увезти с собой из их страны. Что мне надо, я увожу в сердце и в памяти, а все остальное оставляю им. Расставание с родными было трогательным и нелегким. Только через много лет я осознал, как переживали мама и отец, когда они обнимали меня, своего первенца, ведь они думали, что мы видимся в последний раз в жизни. Весь их мир сжался до нескольких последних минут, проведенных вместе с сыном, который уезжает в полную неизвестность, на другой конец света, в страну, где идет страшная война, и нет ни малейшего шанса когда-нибудь встретиться снова. Моя сестра, Верочка, прижалась ко мне с плачем, а младший брат, Шурик, стоял рядом, стараясь скрыть слезы, ведь «мужчины не плачут». Я вошел в самолет в последнюю минуту. Все мои мысли были сосредоточены на будущем, на Израиле, на первой встрече с безумной мечтой, которую вопреки всему мне удалось осуществить.

10

До Второй мировой войны еврейский вопрос не считался проблемой в СССР. Ни с точки зрения руководства страны, ни с точки зрения службы безопасности. Ленин и еще больше Сталин видели в ассимиляции евреев естественное и желательное решение еврейского вопроса. В сущности, все коммунистическое руководство и в особенности входящие в его состав евреи видели в ассимиляции естественное и желаемое евреями решение.

Преследование еврейского национального движения в период от Октябрьской революции и до сороковых годов происходило из-за идеологических разногласий. Аресты и ликвидация членов сионистских и не сионистских движений (таких, как, например, Бунд) были следствием не антисемитизма, а борьбы с чуждой, националистической идеологией. Инициаторами преследования сионистского движения и его ликвидации были евреи, члены большевистской партии.

В глазах властей перед началом Второй мировой войны главной и наиболее опасной национальной проблемой в Советском Союзе была проблема немецкого национального меньшинства. В то время доля немцев в советской науке, обществе, культуре и многих ключевых структурах была очень большой, почти критической, намного большей, чем евреев. Когда Гитлер пришел к власти, его политика радикального немецкого национализма напугала советское руководство, опасавшееся, что идеи Гитлера повлияют на значительную группу населения. Нацистская Германия действительно пыталась использовать немецкое меньшинство СССР и делала это довольно профессионально и эффективно.

Сталин более, чем кто-то другой, осознавал слабости Советского Союза, его боязнь реальных и вымышленных врагов была очень сильна и с годами только усиливалась. Постоянный страх перед внешней и внутренней угрозой был наиболее характерной чертой и для Сталина, и для советского руководства после него.

Еврейский вопрос стал актуальным в глазах властей СССР во время Второй мировой войны и после нее. В глазах Сталина и советского руководства Соединенные Штаты стали главным и самым опасным врагом Советского Союза. А в США проживала самая крупная и могущественная еврейская община в мире, сила и влияние которой только увеличивалось. Большинство американских евреев приехало в США еще из Российской империи, и Советский Союз цинично использовал еврейское влияние в Америке, создав для этого Еврейский антифашистский комитет.

Советское руководство предполагало, что усиление еврейского самосознания обязательно приведет к укреплению связей между советскими и американскими евреями. Престиж Еврейского антифашистского комитета в глазах евреев СССР был чрезвычайно высок. Они обращались туда с любыми проблемами, связанными как с национальным вопросом, так и с личными нуждами. Сам факт существования комитета консолидировал и укреплял еврейское самосознание. У антифашистского комитета были свои собственные связи на Западе, в частности, с американскими евреями. Сталин и большая часть советского руководства считали, что эта ситуация опасна и не соответствует проводимой политике еврейской ассимиляции, поэтому необходимо ликвидировать пробуждение еврейского национализма в СССР. Дело было вовсе не в антисемитизме Сталина или его сподвижников, хотя среди них и были антисемиты. Речь шла о холодном политическом расчете.

Все это привело к ликвидации Еврейского антифашистского комитета. Любые связи между советскими евреями и евреями за рубежом подавлялись с жестокостью. Власти пришли к выводу решить проблему еврейского национализма так же решительно, как они решили проблему немецкого национализма. В начале войны немцы были депортированы и сосланы, а Автономная Республика немцев Поволжья была ликвидирована. Еврейский вопрос, как и в свое время немецкий, стал проблемой для советской власти, главным образом вследствие его международного значения. Другими словами, в глазах властей самой большой опасностью стало имеющееся или потенциальное участие враждебных Советскому Союзу зарубежных стран в разжигании национальной проблемы и использование ее против интересов СССР. Неважно, идет ли речь о Германии с ее нацистской идеологией или же о США, действующих напрямую и используя Израиль.

Вторая мировая война привела в Советский Союз еврейское население на вновь присоединенных к Советскому Союзу территориях. Среди этих евреев были участники еврейских молодежных и сионистских движений 20–30-х годов. Первые группы еврейской молодежи, состоявшие из двадцатилетних девушек и ребят, организовались еще в последние годы войны на национальной почве или на почве солидарности с Израилем в конце сороковых годов. Они были арестованы и заключены в лагеря за антисоветскую деятельность. В лагерях они встретили выживших членов сионистских организаций, арестованных еще в 20-х и 30-х годах. Так восстановилась преемственность сионистской деятельности в СССР, которая полностью никогда не прекращалась. Узники двадцатых и тридцатых годов вели индивидуальную, одинокую, безнадежную борьбу, опираясь на веру в народ Израиля и мечту о создании еврейского государства. Большинство из них осталось в неизвестности – забытые герои, они не оставили след в памяти народа. Но, как в каждом революционном движении, так и в еврейском движении появилось новое поколение, молодое, оно и вступило в борьбу.

Группы Меира Гельфанда и Вилли Свечинского, как и многие другие подобные им, были удивительным явлением в истории сионистского движения в СССР. Они действовали в период правления Сталина и великого террора. Студенты-евреи, рожденные и воспитанные при советской власти, взбунтовались и посмели сделать для своего народа то, что практически никто не считал возможным в ту эпоху. После смерти Сталина были организованы группы изучения иврита. В Риге местную группу возглавил Иосиф Шнайдер, который ребенком был узником рижского гетто. Эта организация стала фундаментом сионистского движения в Риге. Шнайдер был снайпером и, кроме иврита, обучал учеников также стрельбе. «Когда мы приедем в свою страну, мы должны не только знать иврит, но и метко стрелять», – говаривал он. Шнайдера арестовали после Синайской кампании по совершенно фантастическому обвинению: планирование покушения на египетского президента Гамаль Абдель Насера. На судоверфях в Риге строили подводные лодки для египетского флота, и Насер посетил столицу Латвии во время визита в СССР. Все поражались фантастическому обвинению, выдуманному следователями, но впоследствии, уже в Израиле, Шнайдер признался мне: «Смех смехом, но я действительно обдумывал покушение на Насера». Этот пример только иллюстрирует преданность и готовность евреев СССР к самопожертвованию во имя Израиля.

Постоянно появлялись новые люди и продолжали сионистскую деятельность. Молодежь действовала более активно, более эффективно, чем старшее поколение. Этому движению не хватало только одного – борьбы за выезд в Израиль. Сталинский террор и реакция последующих режимов создали ощущение того, что в тоталитарном государстве нет шансов на выезд. Власти Израиля также не понимали положение советских евреев и борьбу за выезд в Израиль. Сложилась ситуация, когда ни в Советском Союзе, ни за его пределами не сознавали, что существует реальная возможность борьбы с советской властью за право выезда в Израиль.

В 1967 году наступило своеобразное «просветление». Открытая борьба за выезд в Израиль, честь начать которую была предоставлена мне, началась до Шестидневной войны и вне всякой связи с ней. Это был новый этап, и власти СССР были обеспокоены требованием о выезде в Израиль. Требование агрессивное, бескомпромиссное, воинственное. Не менее напугало это требование, как по сути, так и по форме, и евреев на Западе. По чистой случайности я оказался первым, кто решился на такой шаг. На моем месте мог быть кто угодно. Как только мне удалось выехать в Израиль, советская власть, евреи в СССР и на Западе поняли, что выезд евреев из СССР в Израиль возможен.

Шестидневная война повлияла на борьбу евреев за выезд в Израиль в двух основных аспектах. Первый – это захват Голанских высот. Армия обороны Израиля захватила Голанские высоты без глубокого анализа ситуации и серьезного стратегического планирования вопреки тогдашней государственной политике. В аспекте обсуждаемой темы важно, что появление израильской армии на Голанских высотах создало впечатление возможности израильского наступления на Дамаск и падения просоветского режима в Сирии. Это побудило Советский Союз разорвать дипломатические отношения с Израилем. Одновременно с разрывом дипломатических отношений власти прекратили выезд в Израиль, который только начался и постепенно набирал силу. В Израиле не задумывались серьезно о том, как завоевание Голанских высот и нападение на Сирию повлияет на выезд евреев Советского Союза в Израиль. Можно предположить, что, если бы не разрыв отношений, процесс выезда из СССР в Израиль развивался бы иначе, как и по количеству выезжающих, так и по форме выезда. И процесс эмиграции в другие страны мог вообще не начаться. С другой стороны, отрыв от Израиля и израильского истеблишмента предоставил советским евреям более широкую свободу действий. Это стимулировало мотивацию и возможность самостоятельных, более резких и более активных действий в борьбе за выезд в Израиль.

Другим аспектом Шестидневной войны было то, что она окончательно поставила Израиль в центр внимания мирового еврейства. Под влиянием этой войны начался процесс концентрации сил еврейского народа во всем мире в пользу Израиля, и в конце концов был положен конец разногласиям в еврейских организациях по поводу Израиля и репатриации евреев в Израиль. Как результат этого борьба евреев СССР за выезд в Израиль стала получать все больше растущую поддержку еврейских организаций. Победа Израиля вызвала воодушевление и рост национальной солидарности евреев по всему миру, в том числе и в СССР, и привела к готовности на более решительные действия во имя Израиля.

В сионистском движении в СССР начался новый период – период борьбы за выезд в Израиль. Борьба за выезд в Израиль стала сутью еврейского движения в СССР, волна которого охватила весь Советский Союз. Я не сомневаюсь, что в 1954–1955 годах было невозможно сделать то, что я сделал в 1967 году. Но с начала 60-х годов ситуация уже созревала для начала борьбы за выезд в Израиль.

11

Погода в Вене была нелетная, поэтому самолет посадили в Будапеште. Мягко говоря, это меня не обрадовало. Когда самолет взлетел, я почувствовал, что через два часа буду свободным человеком, и вдруг выясняется, что мне нужно ждать еще сутки. Определенное напряжение не оставляло меня, пока я не оказался за пределами зоны советского влияния. На следующий день мы выехали из Будапешта в Вену поездом. Я подошел к проводнику и спросил, когда мы будем пересекать границу. «Минут через двадцать», – ответил он. В волнении я стоял у окна и ждал момента, когда навсегда оставлю за собой советский мир и старую жизнь. Я ждал момента, когда войду в новый, хороший мир, чтобы начать новую жизнь. Когда мы пересекли границу, я улыбнулся. Ну вот, сказал я себе, теперь я в безопасности, я за рубежом, и никто уже меня здесь не достанет и не вернет обратно. Я свободный человек. Все напряжение в момент спало, даже дышать стало как-то легче. Моя первая безнадежная война закончилась. И она была самой трудной из всех моих войн.

Мы приехали в Вену. В вагоне было еще несколько семей из Грузии и Риги, которые летели со мной в одном самолете. На железнодорожном вокзале к нам подошел пожилой человек. Глядя на него, нельзя было ошибиться – типичная еврейская внешность. Он спросил сначала на идиш, а потом на ломаном русском: «Кому в Израиль?» Я обратился к нему на иврите. Он удивился. Я дал ему свою визу для выезда в Израиль. Удивление росло. Мало того, что я говорю на иврите, я еще молод и приехал без семьи. Мы поехали в пансионат, где собирали репатриантов. Пансионат находился за пределами Вены. Я смотрел по сторонам с любопытством и волнением, ведь я впервые был за границей. В пансионате меня зарегистрировали и сказали, что мне нужно будет подождать несколько дней, пока подойдет моя очередь на самолет в Израиль. В пансионате находились десятки семей, большинство из Грузии, немного из Латвии и Западной Украины, еще пара семей из Польши. Только я был одиночкой.

Я попросил разрешения поехать в Вену. Мне сказали, когда я должен вернуться. Я хотел туда поехать, потому что во время войны и после войны здесь служил мой отец и он много рассказывал о Вене. Я хотел написать ему о городе, в котором он служил. Мне хотелось увидеть западный город и найти магазин с книгами на русском языке. Я купил там несколько книг Солженицына и еще кое-что, прогулялся по городу, пошел к памятнику советским солдатам, павшим в боях за освобождение Вены. Я смотрел на монумент, читал надпись и чувствовал, что это уже не мое, а другой страны, знакомой, но не моей. Ощущение было странным, свободным, я не чувствовал грусти.

Через пару дней мне сказали, что ночью я лечу в Израиль. Помню, как напряжение и волнение нарастали по мере приближения к Израилю. Вдруг я увидел в темноте на горизонте море огней, раздались восторженные крики пассажиров. Кто-то плакал. Я тоже чувствовал, как у меня сдавило в горле, это ощущение невозможно описать – огни, поднимающиеся нам навстречу из мрака, были государством Израиль. Мечтой моей жизни было приехать в Израиль, и эта мечта должна была осуществиться через несколько минут. Чувство тепла, радости и восторга захлестнуло меня. С тех пор я сотни раз шел на посадку в Израиле, но и по сей день волнуюсь, когда вижу приближающуюся береговую линию или огни городов Израиля.

Самолет сел, двери раскрылись. Я вышел, остановился на трапе и огляделся вокруг. Я почувствовал резкий, незнакомый сладковатый запах. Это цвели цитрусовые. Сладковатый запах их цветения со мной по сей день. Для меня это запах родины, запах Израиля. Таким живет он у меня в памяти: жаркая ночь, мрак, негромкий шум людского говора и сильный сладковатый запах цветущих цитрусовых.

Я сошел с трапа самолета. Волнение было таким сильным, что я не помню, как ступил на землю Израиля. Я не распластывался на земле, не целовал ее. Просто постоял несколько секунд на месте, чтобы почувствовать эту землю под ногами. Я сказал себе: «Ну вот. Теперь ты дома». И пошел. Я дошел до паспортного контроля и предъявил полицейскому советскую выездную визу. «Что это такое?» – в изумлении спросил полицейский. Я объяснил ему на иврите, что я новоприбывший, что это мои документы на выезд из Советского Союза. В ответ я услышал: «Давай, проходи!» Через две минуты я уже был за пределами зала прилетов аэропорта Бен-Гурион. Таким я встретил Израиль: с шумом, гамом, криками таксистов, сандалиями, шортами, крепкими острыми запахами. Я попытался выяснить, где Министерство абсорбции, но никто не знал. Тогда я вернулся в аэропорт и начал спрашивать там. Никто не понимал, о чем я говорю. И снова я прошел мимо уже знакомого пограничника и вышел на улицу. В конце концов один из служащих показал мне, куда идти. Я подошел к невысокому зданию. У входа стояли люди и ждали родственников, которые находились внутри. Я попытался пробраться через них, постучал в дверь, через несколько минут кто-то высунул голову и спросил: «В чем дело?» Я ответил, что я новоприбывший и час назад прилетел из Вены. «Мы уже час тебя ищем», – почти с укором сказал человек. Оказалось, что я всех поднял на ноги. Из Вены сообщили, что я сел в самолет, а среди прилетевших новоприбывших меня не было. Я должен был стоять в сторонке, как все остальные новоприбывшие, которые не знали, куда идти, и ждать представителя Министерства абсорбции. Но поскольку у меня не было проблем с ивритом, то я вышел вместе с обычными пассажирами. В конце концов пропажа нашлась, дальше начался процесс регистрации и абсорбции. На ночь меня поселили в маленькой гостинице возле аэропорта и сказали, что утром отправят в ульпан в кибуц Ревивим.

Утром меня посадили в такси и отправили в Ревивим. Мы ехали туда мимо городов и поселков. Таксист набрал попутных пассажиров и развозил их, делая очередной крюк. Меня это только радовало, так как давало возможность увидеть разные места, встретить новых людей и поговорить с ними. Когда мы прибыли в Ревивим, то мне сказали, что решено отправить меня в ульпан в Кармиэль. Той же дорогой мы вернулись в аэропорт в Лод, и там мне сказали, что утром меня отвезут на место. Я решил поехать в Тель-Авив. Один из сотрудников как раз ехал туда и подвез меня. Сначала я пошел к морю. Я стоял, вдыхал морской воздух и пытался осознать, что я в Израиле. Мне захотелось поесть, и я зашел в кафе. Сидевшая у входа девушка встала, вежливо проводила меня и посадила за один из столиков. Меня удивило то, что она села рядом со мной. Я попросил меню, она попыталась мне что-то объяснить. Через несколько минут я понял, что это место не совсем для еды. Я извинился и вышел. В Советском Союзе я слышал и читал о проституции на Западе, но совершенно не ожидал столкнуться с этим в Израиле, да еще и так вульгарно. Я понял, что кафе с девушками на входе вовсе не предназначены для еды. В конце концов я нашел какой-то киоск и перекусил.

Мне хотелось найти Геулу Гиль – певицу, от имени которой мне прислали пластинку. Я подумал, что кто-то, наверное, рассказал ей обо мне. Я спросил у прохожих, как проехать в Савьон, где она жила. Никто не мог мне ничего сказать, пока какой-то мужчина не остановился и не объяснил мне дорогу. Потом он спросил, не из Аргентины ли я, потому что мой выговор похож на латиноамериканский. Я сказал, что приехал из Советского Союза. Мой собеседник удивился и спросил, когда я приехал в Израиль. «Вчера», – ответил я. Он был ошарашен и посмотрел на меня так, как будто я инопланетянин, да еще говорящий на иврите. Осторожно он сказал несколько слов по-русски, я сразу понял, что он с Украины. Я ответил ему тоже по-русски, он пришел в еще большее изумление. Мы продолжали беседовать, он рассказал, что родился на Украине, приехал в Израиль в сороковых годах, выжив в ту войну. Он пригласил меня домой. Так я впервые увидел, как живет израильская семья. Его теплое отношение создало у меня ощущение дома. Потом мы поехали в Савьон. Оказалось, что Геула Гиль за границей. По моей просьбе он отвез меня в Лод. Когда через несколько лет мы встретились снова, он рассказал мне, что был личным шофером Пинхаса Сапира.

До утра еще оставалось время, и я решил поехать в Иерусалим. Еще в Москве, после того, как мое письмо было опубликовано в американских газетах, я получил письмо от одного американца, который переехал в Израиль и учился в Еврейском университете в Иерусалиме. Письмо было на иврите, он написал, что прочел обо мне и что будет очень рад познакомиться со мной. Он рассказал в письме, что отказался от американского гражданства в знак протеста против войны во Вьетнаме. Я плохо понимал, зачем он это сделал. Отношение многих советских евреев к США да и вообще ко многому происходящему в мире было наивным, упрощенным почти до примитивности. В то время я еще не понимал протеста против войны во Вьетнаме. Ведь американцы воевали против коммунизма, поэтому в наших глазах эта война была справедливой. Только через много лет я понял всю преступную нелепость этой войны. В девяностых я побывал на границе Лаоса и Таиланда. Я увидел, какую тихую и незатейливую жизнь ведет местное население, и в моем сознании промелькнули две мысли: первая – что нужно было здесь американцам? Ведь люди живут здесь в каменном веке, и они совершенно неопасны для Америки; а вторая – и эти люди победили самую сильную и богатую державу на планете!

Мне захотелось навестить этого американца и побывать в Иерусалиме. Я приехал на гору Скопус в студенческое общежитие, нашел нужный адрес и постучался в дверь. Изнутри раздалось: «Кто там?» Я назвал себя, сказал, что получил от него письмо в Москве.