Безнадежные войны

Оказалось, что в Исторической библиотеке хранится масса книг по еврейскому вопросу, в том числе работы Герцля, Ахад ха-Ама, Пинскера и Макса Нордау. И, естественно, разнообразная антисемитская литература. Тогда книги по еврейской тематике еще не находились в спецхране, и не требовался особый допуск. Я не вылезал из библиотек, перерыл все, что было написано на эту тему на русском языке, включая антисемитскую литературу. Я прочел книги противников сионизма, в том числе и Ленина, и Маркса, и все, что было опубликовано в рамках идеологических споров. Однако советским гражданам не выдавали более современные произведения на эти темы. Они хранились в библиотеке, я видел их выходные данные, но, когда я просил выдать мне эти книги, мне отвечали, что их нельзя получить без соответствующей справки о том, что эта литература необходима для работы над докторской диссертацией. За год я узнал много нового, и новые знания лишь укрепили мое желание уехать в Израиль, возникшее не на базе моего знакомства с еврейством или сионизмом. Если вначале это было необъяснимое, непонятное, нелогичное желание, то со временем я приобрел и понимание, и идейную базу.

Реакция властей на мой отказ от гражданства последовала примерно через месяц. Меня пригласили к начальнику московского ОВИРа. Начальник, в звании полковника, вызвал меня к себе в кабинет и представил мне двух человек в штатском. Обычные русские черты лица, крепкое телосложение, на вид им было лет по сорок. По их виду трудно было не понять, к какой системе относятся эти люди. Тот самый тип людей, ни одну из деталей внешности которых не вспомнишь уже через минуту после расставания. У них был не характерный для среднего советского гражданина взгляд – прямой, любопытный, пронзительный и холодный. Ничего неофициального. Хорошее владение собой на протяжении всей беседы и хорошее понимание сказанного. Московский интеллигентный говор, чистый и правильный русский язык, хотя и несколько канцелярский. Вопросы были короткие, четкие, конкретные и довольно продуманные. Они внимательно выслушивали и записывали мои ответы. Я был несколько напряжен и собран, но страха не чувствовал. Адреналин вызывал чувство азарта схватки, как на борцовском ковре. В течение своей жизни мне не раз приходилось встречаться с работниками спецслужб и разведок в самых разных ситуациях, и каждый раз я чувствовал азарт и потоки адреналина, как перед схваткой, что давало чувство внутренней мощи и легкости. Никогда это не был страх или ощущение опасности, а чувство предельной собранности перед схваткой, похожее на охотничий азарт.

Беседа продолжалась почти полдня. Чекисты вели себя вежливо, но очень самоуверенно. Это сочетание подчеркнутой вежливости, самоуверенности, замаскированной агрессивности, настороженности и быстрой реакции было характерно только для работников КГБ. Простое начальство не старалось соблюдать вежливость, не особенно прислушивалось, им важнее было давать указания и демонстрировать свой авторитет. Этим двум «гражданам в штатском» было важно понять меня и мотивы моих действий, они засыпали меня вопросами, просили меня обосновать мою просьбу, разъяснить, что я думаю по различным вопросам. Интересовались моим отношением к СССР, советскому обществу, коммунистической идеологии, национальным и международным проблемам. Мне задавали вопросы личные, о семье, о близких. Беседа велась спокойно, однако время от времени звучали скрытые угрозы. Например, они отметили, что мое поведение необычно и такое необычное поведение может свидетельствовать о некотором душевном расстройстве, которое требует лечения в соответствующем учреждении. Все это было высказано в тихом и спокойном тоне, как будто речь шла о приглашении в музей. Они вперили в меня взгляд, наблюдая за моей реакцией, ведь намек был ясен. Я ответил совершенно спокойным тоном, с полуулыбкой, что если они думают, что им удастся отправить меня в психушку, то могут попытаться, но я буду действовать так, как считаю нужным. Они предупредили меня: «Просим вас не совершать необдуманных поступков вроде попытки сжечь паспорт на Красной площади. Мы не можем не реагировать на подобные действия. А вы этим ничего не добьетесь». Я ответил, что буду обдумывать свои дальнейшие шаги в соответствии с ситуацией и своими целями, но не собираюсь сжигать паспорт на Красной площади, поскольку уничтожение паспорта считается уголовным преступлением, а я не намерен давать легких поводов для обвинений в уголовных преступлениях.

Они перевели беседу в другое русло и задали мне вопрос: «В свое время вы должны будете служить в армии. Что вы об этом думаете?» Мой ответ был для них неожиданным. «Я не буду служить в вашей армии», – сказал я. Фраза «ваша армия» из уст советского гражданина, безусловно, резала слух сотрудникам спецслужб. И это было видно по изумленному выражению на их лицах. Я продолжил: «Есть только одна армия в мире, где я буду служить, – это Армия обороны Израиля. И ни в одной другой армии я служить не буду». Они не уступали: «А если будет война между Китаем и Советским Союзом, вы тоже не пойдете в армию?» Тогда отношения между Китаем и СССР были напряженными, и дело дошло до пограничных столкновений. Я ответил: «Я отказался от советского гражданства, я не желаю быть вашим гражданином, я не хочу жить здесь, и ваши проблемы с Китаем меня не касаются. То, что происходит с вашей страной, – проблема СССР и его граждан. Возможно, это меня интересует, но со стороны, не как советского гражданина. Я не пойду в Советскую армию, даже если вы будете воевать с Китаем». Тогда один из них спросил: «А если будет война между Израилем и Советским Союзом?» Я ответил, что, если Советский Союз нападет на Израиль, я, считающий себя гражданином Израиля и желающий жить в Израиле, буду защищать свою страну от них. «А если Израиль нападет на Советский Союз?» – продолжал сотрудник органов. Я ответил: «Любая необузданная фантазия должна иметь какие-то границы. Не думаю, что Израиль заинтересован в том, чтобы напасть на Советский Союз, но в любом случае в вашей армии я служить не буду». Они сказали, что, если подобная проблема возникнет, они будут действовать в соответствии с законом. Я ответил: «Вы действуйте по закону, а я – по своему усмотрению». В конце беседы они объявили: «Ваша просьба останется без удовлетворения. Поскольку нет оснований для выдачи визы на выезд и лишения вас советского гражданства, вы должны вести себя как все остальные граждане. Мы советуем вам прекратить ваши выходки и вернуться к нормальной жизни. В Израиль вы не выедете, а неприятностей не оберетесь». На этом мы расстались.

Я пытался подвести итоги беседы и позже не раз мысленно возвращался к ней. Она меня ободрила и наполнила уверенностью в своих действиях. Мои предположения оказались правильными. Вместо того чтобы жестко пресечь мои действия, власти пустились в разбирательства и дискуссии со мной. Я объяснял это слабостью системы, поняв, что власть не так уж всесильна. В споре со мной мне не предъявили серьезных аргументов. Я вспомнил заявление премьер-министра Косыгина, которое он сделал во время визита в Европе: Советский Союз не препятствует выезду граждан, желающих эмигрировать на Запад. Я подумал, что, если Косыгин был вынужден сделать такое заявление, это означает, что власти боятся общественного мнения на Западе и пытаются скрыть запрет на эмиграцию из СССР. И тут мне окончательно стало ясно, что ахиллесова пята власти – это опасение за свою репутацию на Западе.

Я вспомнил рассказ о Ленине, который мы учили в школе. В молодости Ленин оказался на допросе в царской охранке. Следователь спросил его: «С кем воюете, юноша? Перед вами стена». Ленин ответил: «Верно, стена. Только гнилая. Пальцем ткни, и развалится». Я верил, что стена, которая стоит передо мной, тоже гнилая, только не многие знают об этом. Я понял: путь к успеху в том, чтобы советские власти побоялись нанести ущерб международному авторитету страны. Тогда я задумался, как донести до западной общественности историю своей борьбы за выезд из СССР. Я сознавал всю опасность такого шага, но уже перешел свой Рубикон, и у меня не оставалось иного выбора, кроме как обострить борьбу. Я расценил беседу в ОВИРе как попытку властей понять, что происходит, откуда взялось само явление и как с этим бороться. С одной стороны, они знали о моих контактах с евреями и видели, что мой случай единственный в своем роде. С другой стороны, они не могли понять, как в нормальной, законопослушной советской семье вдруг у кого-то возникает желание уехать в Израиль. Мне тогда было около двадцати, и открытые прямые беседы граждан с сотрудниками КГБ не были распространенным явлением. Их попытка выяснить со мной отношения свидетельствовала, по-моему, об определенной растерянности в Комитете.

Косвенное подтверждение этой догадке я обнаружил, когда получил разрешение на выезд. Мне вернули документ, выданный мне в посольстве, своего рода разрешение на въезд, которое я в свое время передал в ОВИР. Я обратил внимание, что в верхнем левом углу был написан порядковый номер. Эти цифры я истолковал как номер страницы – 107. Таким образом, в деле было еще как минимум 106 других страниц, документов, свидетельств, экспертиз и всякого рода справок. 107 страниц в деле юноши девятнадцати, почти двадцати лет указывали, что была проделана серьезная работа, причинившая работникам соответствующих организаций немало головной боли. Вскоре я услышал от одного из бывших комсомольских руководителей, что осенью того года он участвовал в закрытом всесоюзном совещании руководства комсомола, где проходило закрытое обсуждение моего случая. Они пытались оценить это явление, понять его и решить, что следует делать в такой ситуации, если она будет повторяться.

Время шло, и я раз за разом подавал апелляции в более высокие инстанции. Я считал, что, прежде чем обращаться на Запад, нужно было исчерпать все возможности решения проблемы внутри страны. У меня не было особых надежд на то, что мои просьбы будут удовлетворены, но мне было важно собрать как можно больше фактов о действиях властей в моем случае. Тем временем прошел год, и я принял решение перейти к следующему этапу своей борьбы, на этот раз решающему.

6

Уже шел 1968 год, и я решил попытаться, чтобы обо мне стало известно за границей. Когда я в очередной раз подавал заявление об отказе от гражданства, я сделал с него девять копий. Эти копии я разделил на три группы. К каждому экземпляру я приложил письмо. Все эти письма предназначались для разных газет. По передачам «Голоса Израиля» у меня сложилось впечатление, что самая важная газета в Израиле – это «Давар». Предполагаю, что «Давар» действительно была самой главной газетой для тех, кто вел тогда передачи «Голоса Израиля» на русском языке. Все газетные обзоры начинались с публикаций «Давар», потом «Ла-Мерхав», а за ней «Ха-Цофе». «Маарив» и «Едиот Ахронот» упоминались крайне редко, а «Ха-Арец» не упоминалась почти вообще. Тогда я не знал, что содержание передач определялось «Нативом». Поэтому мое первое письмо было предназначено для газеты «Давар», второе для лондонской «Таймс», а третье – для «Нью-Йорк таймс». Я решил передать эти письма иностранцам и надеялся, что они согласятся вывезти их за рубеж.

Сначала я пытался сделать это с помощью дипломатов. В течение целого месяца я вел наблюдения за автомобилями с дипломатическими номерами и мог неплохо распознавать машины основных посольств. Однажды я заметил машину греческого посольства и последовал за дипломатом, который зашел в магазин. Я подошел к нему и спросил по-английски: «Вы из греческого посольства?» Он испуганно посмотрел на меня и пробормотал: «Да». Я сказал, что хотел бы передать на Запад несколько писем, и спросил, сможет ли он взять их у меня. Он спешно ответил: «Нет-нет!» – и убежал. Я понял, что действовал не только наивно, но и попросту глупо. Это выглядело как самая настоящая провокация. Советский человек подходит к человеку на улице и как бы совершенно естественно обращается к нему, как к работнику посольства, и просит взять какие-то письма и вывезти их за рубеж. Я сильно разозлился на себя из-за такой глупости. Когда я уже служил в «Нативе», то всякий раз повторял работникам четкое указание: никогда не брать ничего у людей на улице. Ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах, что бы ни случилось. Я предупредил их: любой, кто нарушит это распоряжение, немедленно будет отправлен обратно в Израиль. Ожидание любых провокаций со стороны спецслужб было более чем обоснованно, что могло привести к самым разнообразным и неожиданным осложнениям, как политического, так и профессионального и личного характера.

Вторую партию писем я собирался передать через посольство Великобритании. Я снова провел наблюдение за посольством, чтобы выяснить порядок входа в посольство. На этот раз я решил сойти за иностранца. Я отправился в одну из центральных интуристовских гостиниц в Москве – «Метрополь». В киоске гостиницы продавались иностранные газеты, как правило, иностранных коммунистических партий. Я знал, что воскресные выпуски были с цветным приложением на превосходной бумаге, которые по внешнему виду резко отличались от серых советских газет. Мне пришлось ждать несколько недель, пока в продаже не появился воскресный номер. Советская цензура не выпускала в продажу эти приложения, если там было что-то, о чем, по ее мнению, советскому читателю не стоило знать. Наконец мне удалось купить воскресный номер с приложением газеты французских коммунистов «Юманите».

Отправляясь в британское посольство, я надел импортный плащ, повязал на шею шарф и поднял воротник, чтобы выглядеть не как средний советский гражданин. И к тому же начистил ботинки до блеска. Газетное приложение я зажал под мышкой, чтобы была видна латиница и цветные иллюстрации. Я подошел к воротам посольства уверенным шагом и даже не взглянул на милиционера. Краем глаза я увидел, что милиционер бросил на меня взгляд и тут же отвернулся. Вероятно, иностранная газета и мой уверенный вид сделали свое дело. Согласно правилам, милиционеры не проверяли иностранных граждан, входивших в посольства. Я вошел в здание посольства. В центре вестибюля была стойка, там сидела сотрудница посольства. Я спросил, где можно оставить материал для корреспондента газеты «Таймс». Она показала мне на ячейки для прессы. Я нашел бокс, на котором было написано «Таймс», и вложил туда три письма. Потом я задержался на пару минут, рассматривая газеты. Долгое время я думал, что советские власти не знали о моем посещении британского посольства. Однако в конце концов мне стало известно, что входы во все посольства были под постоянным видеонаблюдением. Просматривая видеозаписи, спецслужбы должны были обнаружить мой визит.

В течение нескольких недель я бродил по московским улицам, держа при себе еще одну пачку писем и ожидая удобного момента. Однажды вечером я увидел группу студентов у ресторана «Арагви». Я спросил по-английски, откуда они. Студенты ответили, что они из Германии. Я спросил, из какого города. Один из них ответил: из Гамбурга. Значит, они из Западной Германии. Я выбрал парня, который выглядел более уверенным, независимым и расторопным. Я обратился к нему, сказав, что мне нужно с ним поговорить и попросил его отойти со мной на минуту. Он последовал за мной. Я объяснил ему, что я еврей, пытаюсь выехать в Израиль, а власти не выпускают меня, и у меня есть письма, которые нужно отправить в Израиль, США и Великобританию. Я спросил, готов ли он мне помочь. Немец ответил: «Никаких проблем, давай письма». Я вручил их ему. Уже в Израиле, в «Нативе», я узнал, что мои письма пришли из Германии.

Через несколько недель я получил уведомление о посылке из Израиля. Сломя голову я помчался на почту. В посылке была пластинка израильской певицы Геулы Гиль с детскими песенками. Почтовое отправление было сделано от ее имени, и я понял, что мои письма дошли. Это был первый сигнал о поддержке после почти годового отсутствия какой-либо связи с Израилем из-за закрытия посольства. После разрыва дипломатических отношений между Израилем и СССР я время от времени посещал посольство Нидерландов, которое представляло интересы Израиля в СССР. В первый раз я прорвался туда, как обычно, а потом снова была разборка с милиционером. Впоследствии я заметил, что милиционеров из израильского посольства перевели к голландскому. Мы уже знали друг друга, и я заходил в посольство Нидерландов без всяких проблем, иногда я даже беседовал с милиционерами на входе. В голландском посольстве я встретился с консулом, проинформировал его о моей ситуации и попросил передать информацию обо мне в Израиль.

После отказа от советского гражданства, несмотря на непризнание властями этого акта, я решил попросить гражданство Израиля. Я думал, что, если Израиль предоставит мне гражданство, это укрепит мои позиции в противоборстве с властями и обеспечит определенную безопасность. Я считал, что в Израиле, так же как и в СССР, гражданство предоставляется парламентом. Я подал через голландское посольство письмо в Кнессет с просьбой предоставить мне гражданство. Когда через месяц с небольшим я пришел в посольство Голландии, консул сообщил мне о полученном ответе: «Согласно израильскому законодательству, невозможно предоставить израильское гражданство лицу, которое не находится на территории государства Израиль». Я очень разозлился. Мне стало ясно, что существует разница между моим пониманием нашего положения в СССР и тем, как его понимают и оценивают в Израиле. И снова я сделал вывод, что могу рассчитывать только на себя. Тогда я окончательно понял, что, кроме осторожных намеков на поддержку, вряд ли можно полагаться на какие-либо реальные действия со стороны Израиля.

В то же время у меня сложилось убеждение, что в Израиле необходимо принять закон, позволяющий предоставлять гражданство тем евреям в Советском Союзе, которым власти не дают выехать в Израиль. Когда я приехал в Израиль, я предложил эту идею. Сначала к ней отнеслись с насмешкой, но, когда Биньямин Халеви, судья Верховного суда, вышел в отставку и присоединился к движению «Херут», я изложил ему мою идею. Будучи депутатом Кнессета, он провел этот законопроект в Кнессете. Правительство, «Натив» и Министерство иностранных дел, как ни пытались, не смогли помешать принятию этого закона. За многие годы более ста евреев, узников Сиона и отказников, получили израильское гражданство, несмотря на сопротивление израильской бюрократии. «Натив» также не поддерживал эту идею, по крайней мере, до тех пор, пока я не занял серьезного положения в этой организации. Предоставляемое гражданство было формальным, однако оно служило моральной поддержкой для отказников. Они пытались воспользоваться правами, связанными с получением гражданства, но израильские госструктуры никак на это не реагировали. Сам факт получения израильского гражданства отказниками не был использован на международных форумах, даже в целях пропаганды и разъяснения положения евреев СССР. Тем не менее, идея, которая сформировалась в процессе моей борьбы с советскими властями, реализовалась после моего приезда в Израиль и навязана израильскому истеблишменту вопреки его воле.

7

Тем временем события получили новое развитие. Примерно за полгода до того, как во мне пробудилась тяга к сионизму, в НИИ, где я работал, на меня стали давить, чтобы я вступал в комсомол. Мне уже исполнилось девятнадцать лет, а я все еще не был комсомольцем, и это было необычным явлением: юноша старше четырнадцати лет не состоит в Коммунистическом союзе молодежи. Комсорг НИИ, молодая девушка, сказала, что из-за меня у нее неприятности. Оказалось, ее организация – единственная, где есть некомсомолец. Это могло испортить ее комсомольскую карьеру, и комсорг попросила, чтобы я вступил в комсомол лично для нее. Я подумал: почему бы не сделать доброе дело приятной девушке, и согласился. Через несколько месяцев, когда я начал бороться за выезд из СССР в Израиль, то понял, что существует противоречие между моими взглядами и членством в молодежной коммунистической организации. Я собираюсь выехать в Израиль и в то же время я являюсь членом организации, руководство которой поддерживает антисемитскую и антиизраильскую политику СССР. Я сказал себе, что, если я отказываюсь от гражданства, я не могу оставаться в комсомоле даже формально. Тогда я уже работал в другом НИИ. Я обратился в местную комсомольскую организацию с заявлением о выходе из комсомола со следующей формулировкой: «В связи с желанием выехать в Израиль и отказом от советского гражданства желаю выйти из состава Коммунистического союза молодежи и не считаться членом ВЛКСМ». Шок был тотальным. Нужно понимать, что в 1968 году в СССР антиизраильская пропаганда достигла рекордного уровня, и это сопровождалось традиционным антисемитизмом. По форме и содержанию она уже дошла до уровня газеты «Дер Штюрмер», издававшейся в нацистской Германии. И вдруг комсомолец собирается уехать в Израиль да еще бросает всем в лицо членский билет! Поэтому Московский горком комсомола вместе с райкомом дали распоряжение о созыве общего комсомольского собрания, чтобы образцово-показательно заклеймить антисоветчика и чтобы другим неповадно было.

Был назначен день общего собрания, повсюду развесили объявления. Мое имя и государство Израиль в повестке дня не упоминались. Однако слухи о целях собрания разнеслись молниеносно, и зал был набит битком. По моим оценкам, там собралось несколько сотен человек. Было довольно много евреев, но в основном присутствовали неевреи. Сначала выступали комсомольские бонзы. Они говорили, что я покрыл их позором, и зачитывали цитаты из газет и партийных документов об Израиле, сионизме и т. п. Затем слово дали мне, чтобы я объяснил свою позицию. В течение часа я довольно аргументированно разъяснял свою точку зрения и свои сионистские взгляды. Впервые в жизни люди слышали полную и обоснованную лекцию о евреях и сионизме, и в зале царила абсолютная тишина. После этого из зала стали задавать вопросы, и я отвечал на них. Я стоял один на сцене перед переполненным залом и отвечал на вопросы. С точки зрения организаторов, результат собрания оказался катастрофическим. В течение трех часов сотни людей, в том числе и евреи, слушали разъяснения по неизвестным им вопросам: об идеологии сионизма, о борьбе еврейского народа за независимость и возрождении своего народа, о Шестидневной войне, о советском вмешательстве на Ближнем Востоке, об антисемитской политике, о культурном и национальном притеснении евреев в Советском Союзе. Я умел выступать на хорошем русском языке. Увлечение математикой отточило у меня способности к логическому и последовательному построению фразы и изложению мысли. Факты, изложенные не канцелярским, казенным языком, сделали свое дело. Попытки возражать мне казались жалкими и лишь укрепляли эффект моих слов. Из зала предложили заклеймить мое антисоветское поведение и обратиться к советским властям с просьбой вышвырнуть меня из Советского Союза в Израиль.

Это было уже слишком. Наблюдатели из райкома партии поняли, что если такая резолюция будет принята, то это ударит по ним самим. Один из них выскочил на сцену и сказал, что он полностью разделяет чувства зала, однако нельзя вмешиваться в работу компетентных органов и необходимо дать им возможность определить самим свою позицию, независимо и профессионально. Также он предложил послать письмо в институт, где я учился, и поставить руководство института в известность о моих взглядах и поведении и сообщить о решении исключить меня из комсомола. В институте мне тут же предложили уйти самому, иначе меня завалят на ближайшей сессии. Я как раз должен был сдавать экзамен по политэкономии, по произведению Карла Маркса «Капитал». «Капитал» состоит из двух основных частей: в первой содержался анализ капиталистической экономики и общества, а во второй – учение об экономике социалистической. Поскольку первую часть я уже сдал, мне оставался экзамен по второй части – социализму. В шутку я сказал руководству, что все необходимое для жизни в будущем я уже выучил, а социалистической экономикой пусть занимаются те, кто остается в СССР. По моей просьбе мне выдали справку о том, что я покинул институт по собственному желанию, а не отчислен за недостойное советского гражданина поведение. Поскольку я работал в НИИ, связанном со строительной промышленностью, то перешел учиться в строительный институт. На собеседовании я сказал, что хочу изменить профиль учебы в соответствии с направлением, по которому я уже работаю. В этом не было ничего необычного, и меня с удовольствием зачислили в этот вуз.

Я продолжал учиться, как вдруг получил повестку о призыве в армию. Когда я отправил в военкомат справку из института, мне пришла новая повестка. Пришлось идти и выяснять, в чем дело, – ведь студенты имели право на отсрочку от призыва до завершения учебы. Мне объяснили, что по закону отсрочка действительна до тех пор, пока я учусь в одном институте. Переходя из вуза в вуз, я терял право на отсрочку и теперь должен идти в армию. Только после окончания службы я смогу вернуться к занятиям в институте. Я понял, что попал в переделку, но твердо решил, что все равно не пойду в армию. По закону отказ от воинской службы карался тремя годами заключения – на один год больше, чем срок службы. Я подумал: лучше я буду сидеть в тюрьме, чем служить в Советской армии, армии чужого государства. Началась игра в кошки-мышки с властями. Я получал повестки из военкомата и тут же выбрасывал их. Домашним я сказал: если повестка придет с курьером, ничего не берите и не расписывайтесь, скажите, что не знаете, где я. Повестка вступает в силу с момента росписи в получении. В случае неявки после росписи в получении повестки призывника-уклониста могут немедленно арестовать.

Я стал думать, как мне избежать службы в армии. Один из вариантов, который я, как ни странно, взвешивал, сломать руку. Когда-то я уже ломал руку, играя в гандбол, и знал, что это не так страшно. Я попросил совета у одного врача-еврея, отца моего товарища. Он объяснил, как это сделать, но отказался помочь в намеренном переломе руки. Я рассматривал этот вариант в качестве крайней меры. В случае чего перелом руки позволил бы мне отсрочить службу на полгода или даже больше.

Возникли небольшие сложности и на работе. Научно-исследовательский институт, в котором я работал, проводил исследования по всему Советскому Союзу, и я ездил по разным городам. Например, как-то меня командировали во Владивосток. Я ехал туда на поезде. Ночью мы остановились в Биробиджане. Я выскочил на перрон и, как сумасшедший, уставился на вывески, разглядывая еврейские буквы. Покупая газеты, я услышал, как продавщицы переговариваются между собой на идиш. Это было очень своеобразное ощущение. А потом из спецотдела института сообщили, что мне запрещается посещать приграничные районы СССР, в том числе морские порты.

Призыв в армию производился дважды в год – осенью и весной. Мне удалось пережить весенний призыв, постепенно приближался осенний. Однако в августе 1968 года Советская армия вторглась в Чехословакию. Как ни странно, это событие сыграло решающую роль в моей судьбе и определило мое будущее. Когда начали осенний набор, то оказалось, что в армии слишком много солдат, и армия не готова принять несколько сот тысяч солдат, не демобилизовав тех, чей срок службы закончился. Но демобилизовать солдат оказалось невозможным, ведь войска в тот момент находились в Чехословакии, и призыв перенесли на весну следующего года. Это решение касалось всех без исключения, и дела всех призывников, не вдаваясь в детали, перенесли на 1969 год. Бюрократия победила! В КГБ, где наблюдали за попыткой призвать меня в армию, не видели в этом дела первоочередной важности. Они знали, что механизм запущен и мне придется или идти в армию, или предстать перед судом. Тем временем перестали посылать повестки. Когда стало ясно, что призыв отменили, я вздохнул с облегчением, сказав себе, что до весны 1969 года еще многое может произойти.

8

Однажды у синагоги я заметил человека средних лет, который беседовал на иврите с двумя евреями, туристами с Запада. Судя по одежде, он был советским гражданином, но его иврит показался мне очень хорошим. После того как он ушел, я проследил за ним. Пройдя несколько улиц, я подошел к нему и обратился к нему на иврите. В первую секунду он опешил. Мы перешли на русский, и я заметил, что у него есть легкий незнакомый акцент. Этого человека звали Авигдор Левит. Он родился в Казахстане во время войны. Его мать была русской, отец польским евреем, который покинул СССР вместе с Армией Андерса. Авигдор вырос и воспитался в Израиле, и иврит для него был родным языком. Его отец умер, мать вышла замуж во второй раз, однако через несколько лет развелась и вскоре вернулась с сыном в Советский Союз. В Израиле родители Авигдора состояли в рядах компартии, а он – в Коммунистическом союзе молодежи Израиля. Мы стали встречаться, и наша связь продолжалась до самого моего выезда в Израиль. Я разговаривал с ним на иврите. До этого мне никогда не доводилось разговаривать с людьми, для которых иврит был родным языком, и его помощь очень помогла мне в освоении языка.

Авигдор скучал по Израилю и мечтал туда вернуться. Однако в СССР он работал в разных организациях, связанных со знанием иврита, поэтому у него не было ни малейшего шанса выехать из страны. Кроме того, из-за слабого характера его личная жизнь была крайне запутанной. В целом это был несчастный человек. Для советских граждан он был евреем и израильтянином, а евреи и израильтяне считали его неевреем и к тому же предателем. В то время он работал на советской радиостанции, ведущей передачи на иврите, она называлась «Шалом ве-Кидма». Время от времени он давал мне почитать секретные материалы, которые распространялись среди работников радиостанции. Там была бесцензурная подборка из всех западных газет. Так, например, я смог прочесть все вышедшие на Западе публикации о советском вторжении в Чехословакию. Авигдор много рассказывал мне об израильской компартии, о ее деятельности, главных фигурах, которых он знал еще с детства и с которыми продолжал встречаться, когда они приезжали в Москву. Мне было интересно познакомиться с человеком левых убеждений, западным коммунистом, который верит в эти принципы не из соображений карьеры, а честно и искренне. Я никогда не встречал в Советском Союзе людей с подобными взглядами.

Как-то раз мой дедушка, мамин отец, заметил у меня цепочку с маген-Давидом. Он посмотрел на меня, вздохнул и спросил, понимаю ли я, что это за знак.