— Сейчас будут бомбить, — говорит Воскресенский.

Бомбардировщики пикируют звеньями. Под уда— рами бомб, кажется, стонет земля. Представляю, как там несладко гитлеровцам. А звенья повторяют заход, и снова воют, падая, бомбы, вверх поднимаются клубы огня, дыма, земли.

Так мы помогаем нашей пехоте, расчищаем для нее дорогу вперед.

Группа Пе-2 отбомбилась, ушла. Сейчас пообедаем и будем готовиться к вечернему бою: поговорим, подумаем, разберем недостатки. Шеменков разводит костер. Вот уже печется картошка, подогревается чай. Лева открывает тушенку. Ох, и надоела она, эта тушенка! Третий год едим. А что поделаешь? В сорок первом году, когда отступали, у крестьян было и молоко, и яйца, и сало. Угостит, бывало, хозяйка шматочком грамм на сто пятьдесят, съешь — и сыт целый день. Тушенка, конечно, не то — слабовата, а у крестьян ничего нет — ни птицы, ни хлеба. Только картошка, да и той мало. На поле бурьян: при немцах ничего не сажали. Нечего было сажать — семена все поели, и незачем было сажать — все равно бы все отобрали.

Пообедали.

— Послушать бы радио, — говорит Воскресенский, — интересно, что на фронтах делается. — Да жаль — нельзя, надо все время быть наготове. Вызвать могут в любую минуту.

Лева имеет в виду нашу командную радиостанцию. Обычно мы так и слушаем последние известия, но для этого включаем запасной приемник. Здесь же запасного нет, а имеющийся включен на фронтовую волну.

Близится вечер. Появляются Илы, одна группа, вторая, третья. На Люботин пошли. Сегодня, вполне вероятно, его заберут. А как заберут, Харьков, считай, окружен, отход на запад немцам отрезан.

На подходе группа Пе-2, идут бомбить фашистов, а группа Ме-109 уже атакует «ильюшиных». На помощь спешат наши Яки. Успеют или не успеют? Не успели. Опоздали буквально на две-три секунды, и уже задымил, пошел в разворот Ил. А вслед за ним вспыхнул и упал Ме-109.

Первая группа штурмовиков переходит в пике, вторая уже наготове. Вижу, как рвутся бомбы, «эрэсы», слышу рокот моторов, но все это там, вдали. Все-таки плохо с земли воевать — не видно. Сейчас бы туда, в высоту…

Проходит десять-пятнадцать минут, и опять тишина, опять поют жаворонки, но я уже знаю: с приближением солнца к зубчатым верхушкам деревьев с запада придут «мессершмитты». Проходит двадцать минут. Вот и они: черные точки на фоне багряного неба. Все идет по науке: так же, как за перистыми облаками приходит теплый погодный фронт, так же за группой Ме-109 придут немецкие бомбардировщики.

Что у меня в запасе? Только шестерка Яков. Они сейчас надо мной, радиосвязь с ними надежная. Я направляю их на истребителей, а против бомбардировщиков вызову из группы «Меч» восьмерку. Этого будет достаточно.

— Вызывайте восьмерку Зотова.

— Есть, — говорит Воскресенский.

К нам приближаются Яки. Чьи? Пока не известно. Их, вероятно, прислал комдив, а может, Подгорный. Но дело не в том, кто прислал, важно, что это подмога и пришла она в нужный момент. Однако ведущий почему— то молчит, не вызывает меня на связь, не докладывает о прибытии. Группа проходит над нами с курсом на Сумы. Нет, это не наши, это друзья-соседи. Рядом с нашей, 5-й Воздушной армией идет 2-я, которой командует генерал Красовский. Все равно хорошо: чем больше в воздухе Яков, Илов, Пе-2, тем легче нашей пехоте и хуже, тяжелее фашистам.

— «Днепр»! Я «Тридцать первый», для связи.

Вот и Зотов пришел. Теперь мы живем. Голыми руками нас теперь не возьмете. Матвея буду держать в поле зрения, чтобы легче навести на противника, когда он появится, а группу соседней части подвину немного на запад с целью разведки. Командую:

— «Девяносто второй»! Пройдите немного вперед, посмотрите, нет ли бомбардировщиков.

Слышу в ответ: «Вас понял. Выполняю».

— «Тридцать первый»! Быть надо мною. Ходить параллельно линии фронта!

Очень удачный маневр — летать туда и обратно параллельно линии фронта. Удачен для того, чтобы вовремя обнаружить врага. Удачен для перехода в атаку — небольшой доворот, и встречай противника в лоб.

— Вас понял, — отвечает Матвей. — Выполняю. «Девяносто второй» прошел в сторону Харькова не больше минуты и уже увидел противника. Передает: «Большая группа бомбардировщиков в сопровождении истребителей». Как я предполагал, все так и сбывается: немцы крепко держатся плана-шаблона. Первая группа Яков вступает в бой с «мессерами». Связала их по рукам и ногам. «Юнкерсы» остались одни. На них бросается группа Матвея.

Атака. Сражены два самолета. Первый, перевернувшись, падает. Отчаянно взвыл мотор, будто чувствуя близкую гибель. На месте падения вспыхнул огонь, поднялся столб черного дыма. Второй развернулся, с дымом пошел к линии фронта, снижаясь все больше и больше. Любопытно, где он взорвется, на земле или в воздухе, но мне сейчас не до этого, меня беспокоит другое: восьмерке бойцов, даже если она и из группы «Меч», все равно очень трудно. Боюсь, что им не под силу заставить свернуть с линии курса такую армаду. Правда, первая группа сбросила бомбы, и, как мне видится с этого места, на свои же войска. И вторая бросает, но за ними следует третья, четвертая… я насчитал восемь девяток.

И вдруг… Нет, не может этого быть. На линию фронта я вызывал ведь только Матвея, остальных пока не тревожил. Чувилев, Иванов и все остальные летчики группы «Меч» сидят на земле, дожидаясь команды. Прислушиваюсь… Не верю своим ушам, и все-таки это голос Василия. Он кого-то вызывает на связь.

— Иванов, — говорит Воскресенский, — уверяю вас, Иванов.

Вот что значит слушать и слышать! На фронте это великое дело. Связываюсь с Ивановым, спрашиваю, куда и зачем летит. Оказывается, перелетает на новую точку — в Сокольники. По команде Подгорного полк меняет позицию. Значит, Мерефу взяли наши войска и в Харькове враг окружен. «Это же здорово, хлопцы, — говорю стоящим рядом пилотам. — Это победа!»

Я несказанно рад. И этой победе, и тому, что в такой напряженный момент воздушного боя услыхал Иванова. Кричу, нарушая правила связи:

— Иванов! Срочно ко мне! Срочно. На помощь группе Матвея!..

— Иду, — коротко отвечает Василий. Объясняю звену Иванова, где идет бой, на какой высоте, но сначала его вывожу на себя. Идут со снижением. Не идут, а несутся. Слышу рокот моторов. Командую:

— Вправо на девяносто! Смотрите вперед!

— Вижу! — передает Иванов. — Атакую! Обогнав восьмерку Матвея, звено бросается на пятую группу «юнкерсов». Сбит ведущий девятки, заметались ведомые, падают бомбы, а звено Иванова проходит вперед, атакует шестую.

Вовремя, исключительно кстати пришло звено Иванова. Они объединились теперь с восьмеркой Матвея и бьют врага сообща. Фашисты в замешательстве, в панике. Слышатся взрывы бомб, взрывы сбитых машин.

— Бой прекратить, — донесся голос Матвея. Это команда пилотам из группы «Меч». А вот эта уже для меня: — «Днепр», я ухожу на новую точку, вам приказано ехать туда же.

Такие команды — не редкость. Были и раньше: в сорок первом, сорок втором. Но суть команд изменилась. Раньше новые «точки» приходилось искать на востоке, в глубине своей территории, теперь ищем на западе, на отвоеванной нами земле. Впрочем, эту искать не надо, она мне известна. Аэродром Сокольники расположен на окраине Харькова, около парка «Сокольники». Поэтому так и назван.

— Хлопцы! Сбор по тревоге! Большую часть пути надо проехать засветло.

Летчики, радист и шофер бросаются к радиостанции, опускают антенну, собирают чехлы, заводят мотор.

На место прибыли вечером.

— Жить здесь пока опасно, — говорит начальник штаба полка, — немцы обстреливают дорогу, снаряды залетают сюда.

— Верно, — соглашаюсь с Рубцовым, — здесь оставаться опасно. А более подходящее место есть?

— Есть, — отвечает командир технической части. — В поселке, в десяти километрах отсюда, есть уцелевшее здание. Там будет спокойно.

Едем в поселок. Верно, помещение, можно сказать, неплохое, но стоило только в него войти, как послышался свист и рядом, почти на пороге, разорвался снаряд. Нам повезло: снаряд побил только стекла. Но с артиллерией шутки плохи — прилетел один, прилетит и другой. Проходит минута, другая, и вот уже начинаются шутки, подначки, вот уже и здоровая мысль.

— Хлопцы, — говорит Торубалко, мешая русскую речь с украинской, — это же гарно, что стекла побиты, будем спать как на веранде.

— А что, Василь, пожалуй, и прав, — рассуждает Коля Завражин. — Уезжать отсюда не следует. Смотрите, снаряд долетел до порога, и все, дальше сил не хватило.

— Значит, он на взлете, — твердо говорит Василевский и глядит на меня.

И все глядят на меня, ждут, что я скажу, какое приму решение. Слово командира полка — последнее. Как скажу, так и будет. Понимаю: люди устали, и мотаться в поисках нового места им, конечно, не хочется. И найдешь ли его, это место? Где сейчас не опасно? Везде. Мы не в тылу, а на фронте. Может, и прав Завражин: долетел снаряд до порога, и все, выдохся. Принимаю решение.

— Никуда не поедем, друзья. Отдыхайте.

И верно, снаряд оказался последним.

Опять у линии фронта, опять с радиостанцией. Но теперь уже в районе Мерефы, в пятнадцати километрах от Харькова. Мерефа пока у немцев, а Харьков у них отняли. Несколько дней назад, 23 августа, столица нашей Родины Москва салютовала войскам двадцатью артиллерийскими залпами.

День стоит тихий и солнечный, и, не будь в воздухе чада, видимость была бы отличной. А сейчас ничего не видно. Странно, но факт — война влияет и на погоду, вернее, на один из ее компонентов — видимость. Чад, сквозь который с трудом пробивается солнце, — результат завершившейся битвы за Харьков. Чад от тысяч сгоревших машин. От тысяч горящих. Тяжелый, вонючий дым поднялся метров на тысячу и вот уже несколько Дней висит неподвижно. Безветрие…

А вокруг, куда ни глянешь, бурьян. В сорок первом году хлеба были сожжены и вытоптаны. С того времени пустует земля. Целых два года. Бурьян поднялся в рост человека, сильный, плотный, будто лесной массив. Никогда не видел такого.

Вот что сделал немец на нашей земле. Обезлюдил селения, обезлюдил поля. Но ничего, мы — трудолюбивый народ. Мы все возродим, заново построим все лучше и краше. Дай только срок, дай только выбить их с нашей земли. И мы их выбьем. Еще один хороший удар, и враг отойдет к Днепру. Зацепиться больше не за что: до Днепра ровное место.

Вечер. В казарме идет разговор о том же, о чем я думал сегодня у линии фронта. Торубалко жалеет, что на Яке мало горючего.

— Тебе что, не хватает для драки? — спрашивает его Воскресенский.

— Для драки хватает, — отвечает Васыль, — а чтобы слетать до Днепра — посмотреть, что там делают немцы, да попортить им переправы — мало.

— Хлопцы, — обращаюсь к пилотам, — изучайте район Полтавы и дальше на запад. Днепр не за горами.

Разговор оживился. Каждый хочет сказать что-то свое, каждый считает свое предложение лучшим и самым полезным, каждый считает, что он внесет что— то толковое, нужное в тактику боя… И действительно, слушая летчиков, я убеждаюсь в зрелости мысли, в знании дела и думаю, думаю… Но вот раскрывается дверь, на пороге посыльный.

— Товарищ командир, вас к телефону. Звонят из штаба дивизии.

Иду на командный пункт, получаю по телефону приказ: завтра в восемь ноль-ноль быть на Основе. Странно… Аэродром Основа расположен восточнее Харькова, можно сказать в тылу. Не на отдых ли нас отводят? Уточняю задачу:

— Лететь в составе полка?

— Нет, одному.

— Разрешите узнать, зачем вызывают.

— На совещание.

Главное ясно, остальное узнаю в Основе. Боюсь одного: как бы туда не посадили весь полк. Посадят, и все, ничего не поделаешь, кто— то ведь должен остаться для прикрытия города. Тем более что полк уже выполнял эту задачу: 25 августа прикрывал митинг трудящихся на площади Дзержинского.

Десять минут полета — и я на Основе, вернее, пока над ней. Смотрю с высоты. На бетонку только что сел Пе-2, от четвертого разворота снижается «лавочкин», несколько машин уже на стоянке.

Все вроде как и положено, только вот что необычно: давно не садился на бетонную полосу. Отвык, как говорится, от цивилизации. Полевые площадки, лужки, выгоны, пыльные летом, с непролазной грязью в весенне-осенний период стали привычны и вроде бы даже роднее, чем эти стационарные аэродромы с бетонным покрытием, с настоящими подъездными путями.

Таковы мои чувства и мысли в эту минуту. А спустя какое-то время я увижу картину «Суворов», увижу, как солдат-полководец, привыкший сидеть на коне и ходить по земле, изрытой железными ядрами, оказавшись в аристократическом зале дворца, заскользит по зеркальному полу, рискуя упасть, и я от души посмеюсь, вспомнив эту минуту.

А сейчас захожу на посадку. Как и на фронте, прежде чем выпустить шасси, быстро осматриваюсь: в зенит, по горизонту, вокруг. Нормально, противника нет. И вдруг солдат-финишер пускает в воздух ракету, начинает размахивать красным флажком… Все ясно, здесь не привыкли, когда самолет, заходя на посадку, планирует с убранными шасси почти до земли. Выпускаю. Сажусь.

Зарулив самолет на стоянку, иду, куда показал мне дежурный. Недалеко от рулевой дорожки стоит деревянный домик, рядом — землянки. Подхожу к группе людей. Смотрю на погоны: ниже майора нет, есть и генералы. Понятно: командиры полков, дивизий, корпусов нашей армии. По фамилии знаю всех, в лицо никого.

— Вот ты какой, Якименко! — радостно восклицает один, будто увидел старого друга. — Вот ты какой, начальство группы «Меч»!

Удивляюсь: откуда он знает меня? И сразу догадываюсь: по раскраске моей машины. Ничего не скажешь, приятно. Пожимая генералу руку, смеюсь:

— А я тебя тоже знаю. Полбин? Начальство группы бомбардировщиков?

— Еще бы не знать, — улыбается Полбин, — я бомбил, ты меня прикрывал. Сколько говорили по радио!

Интересно все-таки получается: не зная друг друга в лицо, встретились будто родные братья. А почему? Потому что делаем общее дело, не раз встречались в воздухе, обменивались приветствиями, не раз защищали друг друга в бою.

Обнимаемся, пожимаем друг другу руки.

— А меня узнаешь? — говорит подполковник.

— Еще бы! — отвечаю ему. — Матвиенко! Командир полка истребителей.

— А меня?

— Конечно. Коля Ольховский.

Спрашиваю:

— Кто и зачем нас вызвал?

— Генерал Горюнов, — отвечает Ольховский, — а зачем, узнаем несколько позже.

Горюнов… Генерал— полковник авиации. Мы встречались с ним еще до войны, в 1940 году. Предстояло перегнать группу самолетов И-16 из-под Бобруйска во Ржев. «Задачу на перелет поставит генерал Горюнов, начальник военно-воздушных сил Калининского военного округа», — сказали мне в штабе. Я вошел к нему в кабинет, доложил о прибытии, представился:

— Лейтенант Якименко, заместитель командира полка.

Невысокого роста, плотный, он посмотрел на меня и сказал:

— Странно… Герой, заместитель командира полка, и вдруг — лейтенант. Всего-навсего…

— Сам удивляюсь, — вырвалось у меня. Генерал на минуту задумался и вдруг попросил:

«Расскажите. Если можно, поподробнее».

…Год 1935-й. Я выпускник Луганской школы пилотов имени Пролетариата Донбасса, старшина-пилот. Начальник штаба читает приказ. Фамилия, имя, отчество, новое место службы. Ржев… Орша… Смоленск… Куда же меня? По списку я самый последний. Севастополь, Одесса… И вдруг: «Якименко Антон Дмитриевич. 64-я легкобомбардировочная бригада. Забайкалье…» Родился и жил на юге, севернее Донецка не поднимался — и вдруг Забайкалье. Выхожу из вагона. Мороз, нечем дышать. Тишина. Вокруг — неподвижная, будто застывшая дымка. Слышу сухой, необычный звук, доносящийся сверху — надо мной пролетает Р-5. Куда ни глянь — ни души. Непроизвольное желание: чуть не нырнул в вагон. Но поздно, поезд уже пошел. Если бы мой вагон был не последним, я бы, наверно, сел на ходу.

Ищу глазами вокзал, а вижу домишко. До него не больше полусотни метров. Бросаюсь туда. Пробежав десять-пятнадцать шагов, чуть не упал: задохнулся. Чемодан уронил, и нет сил поднять. Захожу в помещение. В кассе старик, здоровый, бородатый.

— Замерз? Ну погрейся.

— Так у вас холоднее, чем там…

— Ну что ж, если холоднее, иди туда. Молчу.

— Ты прыгай, — советует дед, оглядев мои сапоги, шинель. — Дыши не глубоко, но почаще. Учись. Привыкай. Тебе, наверно, в бригаду? За вокзалом — машина. Бойцы за известкой ездят. Сходи…

Иду. У машины трое бойцов-авиаторов.

— В бригаду? А где чемодан?

— Там, не могу донести.

Боец добежал, принес. Решили: сначала отвезут меня в гарнизон, а потом вернутся за известью.

Так началась моя жизнь в Забайкалье, в 22-м Краснознаменном полку.

С летной подготовкой дело шло хорошо. Расту. Продвигаюсь по службе. А в воинском звании — нет. На петлицах, как прежде, «пила» — четыре треугольника. В полк прибывают молодые пилоты в звании лейтенантов, а я, их командир, — старшина. Неудобно, обидно. «Лучше уйду», — решаю я наконец, и — рапорт по службе: «Положенный срок отслужил, прошу уволить в запас».

— Служи, — сказал командир полка, — я давно представил тебя к «лейтенанту».

А я еще больше обиделся: представлен, а не дают. Почему? Снова пишу: «Прошу уволить в запас». Куцевалов свое: «Представлен на старшего лейтенанта…» Я — к нему на беседу. «Стыдно, — говорю, — людям в глаза смотреть. По штату мне, штурману эскадрильи, положено быть капитаном, а я старшина. Командиры звеньев, наверно, глядят на меня как на затычку: расти им не даю. Прошу вас, разжалуйте, назначьте на пилотскую должность…»

А Куцевалов опять свое: «Ты мне нужен как штурман, а не как рядовой. А насчет „затычки“ чтобы я больше не слышал: люди тебя уважают, ценят твой опыт»…

Так мы препирались до тридцать девятого года. Во время монгольских событий 22— й Краснознаменный истребительный авиаполк оказался у реки Халхин-Гол, и вопрос о моем уходе в запас отпал сам по себе.

В первые дни мы воевали неважно, понесли большие потери. В полк прилетел Смушкевич — комкор, начальник Военно-воздушных сил. Идет перед строем, останавливается, спрашивает, отвечает на вопросы. Дошел до меня. Оглядел мой старый потертый реглан, бросил взгляд на петлицы, спрашивает:

— Вы кто?

— Штурман эскадрильи.

— Летаете?

— Летаю.

— Почему же вы старшина?

Всколыхнулась во мне обида, слово сказать не могу, а он стоит, ждет. Наконец говорю:

— Об этом надо спросить у начальства, товарищ комкор.

Понял мое состояние, спрашивает:

— Командир эскадрильи, в чем дело?

— Не знаю, — отвечает капитан Чистяков. — Якименко летает отлично, к званию представлялся несколько раз…

Смушкевич нахмурился, сказал прибывшему с ним комдиву Денисову:

— Запишите: присвоить старшего лейтенанта.

И даже после такой беседы звания я не дождался. Старшине, то есть младшему командиру, каковым я в то время являлся, звание старшего лейтенанта мог присвоить только нарком обороны, и дело мое опять затерялось в высоких инстанциях. Короче — не повезло мне, и не везло еще долго.

А в полетах, в боях везло. Во время монгольских событий я совершил около сотни боевых вылетов, в том числе немало разведок для штаба авиагруппы, возглавляемой лично Смушкевичем, сбил семь японских самолетов. И ранен, как я уже говорил, был только в конце войны. 29 августа 1939 года наше правительство присвоило мне высокое звание Героя Советского Союза, правительство Монгольской Народной Республики наградило монгольским орденом Красного Знамени.

А с воинским званием снова вышел конфуз. В октябре 1939 года после лечения в госпитале, а потом в санатории я приехал в Москву за получением награды. Предварительно надо было зайти в отдел кадров Военно-воздушных сил, узнать о присвоении мне воинского звания. Надел новую гимнастерку, пришил петлицы, захожу. Меня встречают в штыки:

— Почему не надели знаки различия? — грозно говорит подполковник.

Опять всколыхнулась обида. Говорю:

— Четыре года хожу старшиной…

— Ну и что? — перебивает полковник.

— Не хочу гимнастерку портить. — Грубо, конечно, получилось, но уж очень обидно мне стало. Летал. Дрался. Был ранен. Получил большую награду, и вдруг такой разговор: грубый, пренебрежительный. «За тем, — говорю, — и пришел, чтобы узнать. Присвоили лейтенанта — надену, не присвоили — прошу демобилизовать…»

Бухнул, как говорится, и в ужас пришел. А вдруг даст полковник листочек бумаги, посадит меня за стол и скажет: «Пиши»… Что я тогда буду делать? Не так— то просто уйти, бросить любимое дело, если уже полетал, если проверил себя в боевой обстановке. И раньше уходить не хотел. Рапорта писал от обиды. Писал, потому что уверен был: не отпустят, нужен в армии, Военно-воздушным силам.

Но полковник не дал мне бумагу, не сказал мне: «Пиши». Стукнув кулаком по столу, крикнул:

— Молчать!

— А что мне молчать? — взъерепенился я. — Терять нечего.

Выручил нас подполковник…

— Ваши документы, — сказал он и протянул руку. Листок бумаги изображал тогда удостоверение личности. Раскрываю бумажник, даю. Читает. Вижу, озадачен, сдвинулись брови, что-то пытается вспомнить.

— Постой… Постой…

Достает из стола газету, смотрит.

— Так вы же Герой, Якименко! Поздравляю.

Подполковник, как говорится, нашелся сразу, а полковнику было трудно, надо делать слишком крутой поворот: независимо от воинского звания Героя надлежало приветствовать. Смущен до крайности. Но я не обидчив, помог разрядить обстановку, и дело пошло на лад. Подполковник куда-то ушел. Вернувшись через десять-пятнадцать минут, сказал:

— Знаете, просмотрел все документы… На вас представления не было.

Помолчали. Решение принял полковник.

— Сделаем так. Съездите в Кремль, закажите пропуск для получения Героя и возвращайтесь сюда. Разберемся.

Но разобраться было не так-то просто. Подумав, полковник опять принимает решение, перейдя при этом на дружеский тон:

— Ладно. Получишь Героя, приедешь сюда, сообразим что-нибудь вместе. А сейчас надевай «старшину».

— Нет, — говорю. — Пойду в Кремль без знаков различия.

Задумались. Конфуз получается. А виноваты они. Уверен: под сукном держали мои документы, а теперь не знают, как выйти из положения.

— Подожди!.. — оживился вдруг подполковник. — Я не там искал!

Возвратившись через какое-то время, приносит приказ. От порога кричит:

— Лейтенант! Поздравляю!..

Гляжу на приказ, а самого сомнения берут. «Допечатали, — думаю, — пользуясь тем, что в приказе осталась свободная строчка, и тем, что „Я“ — последняя буква в алфавите». Думаю так, вслух говорю другое: благодарю их и прошу выписать мне новое удостоверение, чтобы все, как говорится, привести в соответствие.

— Хорошо, сделаем, — говорит подполковник, — кто ты по должности, где служишь?

Отвечаю. Подполковник доволен… «Отлично, — говорит, — штурман эскадрильи — лейтенантская должность, можешь даже расти до капитана».

Опять обижают. Знаю, как выросли те, кто отличился в боях. Лейтенанты стали майорами, командирами эскадрилий; капитаны — полковниками, командуют полками, бригадами. Может, я бы и не согласился на высокую должность, но предложить, хотя бы ради приличия, можно.

Подумал я и прошу только одного: поменять место службы, перевести меня в среднюю полосу.

— Хорошо, — согласился полковник, — из Кремля вернешься, зайдешь. А мы за это время подумаем.

Подумали и предложили ехать в Баку. Я согласился. Получив предписание, выхожу в коридор и — нос к носу с полковником Кравченко, бывшим моим командиром в Монголии.

— О! Сколько лет, сколько зим! — воскликнул Григорий Пантелеевич. Обнял, тиснул меня. — Рад видеть. Что за бумага?

Таким же он был и там, на земле и в небе Монголии: боевым, энергичным, прямым. Не спрашивая, берет у меня из рук предписание, читает… Возмущается:

— Они что, с ума посходили?…

Хватает меня за руку, не переставая отпускать нелестные реплики в адрес кадровиков, тянет в кабинет Смушкевича.

— Вот, товарищ комкор, назначили!..

Во время монгольских событий мы с комкором встречались не раз, он меня знал и как бойца, и как воздушного разведчика, а когда меня ранили, с командиром полка навестил в полевом лазарете. Узнав, что ранение довольно серьезное, приказал отправить меня в Читу, в госпиталь. Безусловно, звание Героя Советского Союза я получил не без его участия.

— Садись, дорогой, рассказывай, — тепло говорит комкор.

Внимательно выслушав, как я лечился, как отдыхал в санатории, куда назначен, берет у меня пред— писание к новому месту службы и пишет на нем: «Назначить командиром полка в радиусе не далее 250 км от Москвы». Я читаю это через плечо комкора и, не дав ему скрепить свою резолюцию подписью, говорю:

— Велика для меня эта должность, товарищ комкор. Не потому что не справлюсь, а просто неудобно прыгать через столько голов. Лейтенант, и вдруг командир полка, а вчера еще был старшиной…

Подняв от стола курчавую черную голову, Смушкевич глядит мне прямо в глаза, изучающе, долго. Наконец говорит:

— Молодец. Я так о тебе и подумал. Рад, что не ошибся.

Переделав точку после слова «Москвы» в запятую, добавил: «в крайнем случае, не ниже зам. командира полка». И расписался.

— Все, иди. Желаю успеха.

…Об этом я и поведал тогда Горюнову, правда, не так подробно, в общих чертах. Генерал улыбнулся, спросил: «А как же кадровики? Как они вышли из положения?» «Вышли, — говорю, — хотели в отпуск послать, но я отказался, так они меня послали в Забайкалье, за моими вещами. Пока ездил, нашли и должность, и место: во Ржеве…»

— Товарищи! — объявляет дежурный. — Прошу заходить в помещение. Командующий ждет.

Заходим. Садимся. Генерал Горюнов ставит нам боевую задачу:

— Немецко-фашистские войска отходят. Отступая, они готовят оборону на Днепре. Надо воспрепятствовать им уйти на правый берег. Для этого нам предстоит разбить Кременчугский мост. Это часть общей задачи, но выполнить ее нелегко. Мост охраняют зенитки и сильные наряды истребителей. До цели и обратно бомбардировщиков будут сопровождать истребители Ла— 5, у них в сравнении с Яком большой запас горючего. На обратном пути, при подходе к линии фронта, когда горючее у «лавочкиных» будет уже на исходе, бомбардировщиков встретят Яки из группы «Меч».

Все ясно, понятно, такие задачи нам выполнять не впервой. Мы получали их от командира и даже начальника штаба дивизии. А то, что эту поставил лично командующий, говорит не столько о сложности именно этой задачи, сколько о сложности всех предстоящих задач в связи с отступлением немцев к Днепру, превращением его в очередной рубеж обороны и дальнейшим наступлением наших войск.

Так я понимаю события.

Я не ошибся. «Готовьтесь, — сказал генерал Подгорный. — Ваши пилоты устали и лучшей подготовкой к тяжелым боям будет хороший отдых. Даю вам неделю».

Ну что ж, отдых так отдых, согласны. В трех-четырех километрах от аэродрома, в парке «Сокольники», с помощью армейских врачей открылся профилакторий — своеобразный дом отдыха. Мы поместили в него восьмерку из группы «Меч» во главе с Чувилевым. А сами с Матвеем остались в полку: надо было организовывать отдых для всех остальных.

Идем по летному полю, осматриваем его: я, Матвей, парторг Саша Рубочкин и замполит Михаил Вергун. До этого как-то не было времени. И это естественно: приземлившись на новой точке, летчики прежде всего смотрят на летное поле — нет ли осколков и других предметов, о которые можно порезать покрышки, хороши ли подходы к посадочной; техникам важно другое: хороши ли стоянки, есть ли подсобные помещения для инструмента, технического инвентаря, запасных частей к моторам.

Идем. Как-то не верится, что мы отдыхаем, что у нас свободное время и мы просто так идем по посадочной, покрытой зеленой травкой. Конечно, это не аэродром, это площадка. Ширина полосы сто пятьдесят, длина — восемьсот.

Свернув с полосы, идем не спеша на стоянку. Техники наши блаженствуют — не на каждой площадке встретишь такую благоустроенность. Здесь и домики, и землянки. Немцы делали это руками советских людей, стационарно, добротно, а уходили поспешно, не успели ни сжечь, ни разрушить. Зато в конце полосы и несколько сбоку, где стояли кирпичные здания и жилые дома, руку свою приложили.

— Что наделали гады! — зло говорит Рубочкин. Иначе он гитлеровцев не называет. — Что наделали!..

Дома превращены в руины. Очевидно, это после бомбежки. Камни разметало метров на двести. Скрутило железные балки. Местами они торчат из камней, будто руки, — причудливо, дико, страшно. Среди балок, камней, груды бетона, стабилизатор авиабомбы. «Двести пятьдесят килограммов, — мрачно говорит Зотов. — Специально дома уничтожали».

Угол одного из домов уцелел, но нам видна только его наружная часть.

— Зайдем с той стороны, посмотрим, — предлагает Рубочкин.

Идем, обходя кучи щебня, воронки, нагромождения битого камня.

— Вот это нам повезло! — оживляется Саша. — Пианино! Даже не верится!

Действительно, трудно поверить. Из всех этажей разбитого дома уцелел только второй, и только в одной, угловой, квартире. И на этой чудом уцелевшей площадке стоит пианино. Целое, не разбитое пианино.

— Мы поставим его в капонир посредине стоянки, — говорит Рубочкин, — и люди будут играть, петь, веселиться.

— А если не найдется играющий? — сомневается Зотов. — Сам, что ли, будешь?

— Не может этого быть! — убежденно говорит Саша. — Найдется. У вас же полк!

Верно, музыканты нашлись, и вот уже третий день, с утра и до вечера, над самолетной стоянкой вместо рева моторов, едва пробиваясь сквозь мощный гул голосов, слышится музыка. Играют чуть ли не все, на слух, постольку-поскольку, но люди поют, танцуют или просто дурачатся, толкаясь среди танцующих. Люди опьянены происходящим: и нашей победой, и тем, как оценен наш труд, — мы отдыхаем! — и тем, какую надежду возлагает на группу «Меч» руководство авиакорпуса в предстоящих воздушных боях.