С микрофоном у линии фронта

Утро. Наш небольшой вездеходик, кашляя дымом, шустро объезжает воронки, рвы и надолбы, упрямо бежит на запад, точнее, на юго-запад. Компас в кармане, но я на него не гляжу, направление чувствую левым плечом — его пригревает солнце. Вместе со мной идут двое пилотов: Шаменков и Воскресенский.

Вчера, после разбора полетов, боев, начальник штаба полка передал мне приказ командира дивизии: завтра, то есть сегодня с утра, быть на ВНП — выносном наблюдательном пункте. Хорошая это идея — ВНП. Находясь в непосредственной близости от линии фронта, командир авиачасти или соединения, оценив обстановку, может вызывать своих истребителей для прикрытия наземных войск с воздуха.

Где же он, ВНП? Знаю, что где— то в этом районе, но найти его трудно — он замаскирован. Впереди показался бугор. Мы с него и посмотрим. Подъезжаем, выходим из «газика».

Наше место — северо— восточнее Харькова. Вокруг, насколько хватает глаз, раскинулось поле недавнего боя. Оно усеяно подбитыми и обгоревшими танками, пушками и минометами… Страшное зрелище. По земле будто прошелся огромных размеров плуг с зазубренным лемехом, оставляя после себя черные глыбы — так выглядит сгоревшая техника.

Трупы немецких солдат на каждом шагу. Рыжие, огромные, раздувшиеся до невероятных размеров, они напоминают туши каких-то животных. Солнце, жара делают свое дело, превращают их в тлен. Живого ничего не осталось. Все мертвое такое. Впечатление, будто на этом поле осталась вся немецкая армия.

— А земля— то так и была невспаханной, — говорит Воскресенский.

Не удивление в голосе Левы — сожаление и что-то еще очень глубокое, скорбное. Я понимаю его: целых два года земля не родила хлеб, пустовала, зарастала бурьяном, а люди умирали от голода.

— Немало мы положили, — Шаменков кивает на трупы фашистских солдат. — Хочешь не хочешь, а убирать надо. Сколько рук потребуется, сколько труда.

Верно, думаю, придется. Но это не самое страшное. Зароем, запашем. Взлелеем нашу землицу, еще богаче станет, еще плодороднее. Теперь мы можем загадывать, строить планы, мечтать о победе, о жизни. Ушли те времена, когда наши пилоты, взлетев в составе шести-восьми самолетов, возвращались в составе пары. А то и вовсе не возвращались, оставались на поле боя. Изменились условия, изменилась военная ситуация, время стало работать на нас. И за это спасибо народу. За труд его, равный ратному. За подвиг, равный военному. За танки спасибо, за пушки, за самолеты.

Сейчас сорок третий, а в сорок втором в это же время повел капитан Черненко восьмерку на боевое задание. Вспоминаю, как я стоял у командного пункта, ежеминутно глядел на часы, дожидался. Рядом стояли летчики, тоже считали минуты, слушали небо. Оно молчало зловеще. Кто— то сказал: «Все горючее кончилось»…

Да, в тот день не вернулись все восемь. Возвращались по одному и все в разное время, из разных мест: кто из госпиталя, кто с вынужденной посадки. Это было в районе Купянска. Фашисты рвались к Сталинграду, а мы его защищали. Мы стояли живой стеной, но враги пробивали ее, прорывали.

Ушли те времена, когда немцы летали на лучших, чем мы, самолетах, когда схватки, как правило, были неравными: на каждого нашего летчика приходилось по два, четыре, а то и по шесть немецких. Пока я не знаю, сколько было наших и немцев на Курской дуге, но я уже видел — преимущество наше. И верно, спустя какое-то время после войны наши историки будут копаться в томах боевых документов, будут подсчитывать, напишут историю Великой Отечественной, и мы увидим, что в сорок третьем году в районе Курской дуги у немцев было 2050 боевых самолетов, у нас же — сейчас это трудно даже представить — на тысячу больше. Мы увидим, что из этой огромной цифры — 2050 немцы потеряли 1400 и что 1320 из 1400 были уничтожены в воздухе, в жестоких воздушных боях.

Историки скажут: «Все попытки гитлеровского командования вернуть утерянную инициативу закончились провалом. Советские ВВС прочно удерживали господство в воздухе». А мы уже говорим: «Немец пошел не тот»… «Жидкий немец пошел и на земле, и в воздухе»… И это верно. Но это, конечно, не значит, что он ослаб окончательно. Нет, он еще очень силен, и нам предстоят жестокие схватки, бои и сражения, и список неисчислимых потерь еще далеко-далеко не закончен…

Харьков скоро освободим. Вокруг него много аэродромов, площадок. Один из них будет нашим. Возможно, что после освобождения Харькова нам дадут отдохнуть. На Курской дуге группа «Меч» получила хороший опыт боев, но летчики очень устали…

— Вижу радиостанцию, — говорит Воскресенский. — Может быть, наша?

Вот и я теперь вижу, не радиостанцию, а пока что антенну. Она поднялась над кустами. Может, и наша. «Садитесь, — говорю, — поедем туда, уточним». И верно, наша. Вот и солдат-радист Григорь-ян. С момента, как возникла идея создать ВНП, Григорьян все время на передовой.

— Привет, Гриша, — говорю я солдату, — станция к работе готова?

Сверкнув белозубой улыбкой, — рад, новые люди приехали, да сразу четверо, — Григорьян докладывает, путая все падежи и лица:

— Мой станций всегда работа готов!

— С кем связь держишь?

— Истребитель, канэщно.

— Немцы летают? Беспокоят тебя?

Солдат улыбнулся, что-то хотел сказать, но в этот момент послышался рокот мотора и в небе появился ФВ-189, немецкий корректировщик-разведчик.

— «Рама», — говорит Воскресенский.

Интересно, в каком она качестве в данный момент: корректировщика или разведчика? Скорее всего — разведчика. Самолет не повис над каким-то пунктом, он идет по прямой, прямо на нас. Вероятно, немецкому командованию нужны данные о наземной обстановке. Точно, это разведчик.

Не дойдя до нашей стоянки, немец сделал вираж над полем недавнего боя, опять пошел по прямой, под углом девяносто к прежнему курсу. Все ясно, надо его ловить, а то чего доброго еще увидит нашу радиостанцию. Беру микрофон, запрашиваю барражирующих неподалеку истребителей:

— «Ястребки», «ястребки»! Я «Днепр». Кто меня слышит, покачайте крылом.

Вижу: качает. Значит, контакт установлен, можно командовать. Передаю:

— Смотрите вперед и ниже… Видите «раму»?

— Вижу! — отвечает летчик.

— Уничтожить! Действуйте парой! Четверке быть надо мной.

Пара бросается вниз, но немец уже увидел, понесся к земле, завертелся юлой. Через минуту все растаяли в дымке, и Яки, и «рама». Надо мной осталось звено. Запрашиваю:

— Я «Днепр», сообщите свой позывной. Слышу негромкий тенор:

— Я «Сокол-13», какова обстановка?

Отвечаю, что в небе пока спокойно, но летчикам надо быть настороже: дымка мешает мне наблюдать, а канонада — слушать. Неподалеку «работают» наши артиллеристы.

Неожиданно появляется пара Ме-109. Они идут очень низко, метров на семьдесят. Предупреждаю об этом летчиков. «Понял», — отвечает «тринадцатый». Не успела исчезнуть пара, как справа, несколько выше, появляются еще четыре Ме-109. Все ясно, понятно: быть бою. «Мессершмитты» пришли для расчистки пространства, а за ними появятся «юнкерсы». Это уже известно.

Информирую летчиков о подходе четверки «мес-сов», о возможном налете бомбардировщиков. Командую:

— Набрать высоту! Приготовиться к бою!

Звено уходит в сторону солнца. Не теряя времени, вызываю с аэродрома Варваровка шесть истребителей. Меньше, пожалуй, нельзя: чувствую, что бомбардировщиков будет много.

Слышу доклад Иванова: «Шестерка в воздухе, следую к вам». Значит, он уже на подходе, и я направляю его на бомбардировщиков, как только они появятся. Вот и они, легки, как говорят, на помине. Их сопровождает шесть «мессеров». Ветер относит моторный гул, и немцы летят в тишине, будто крадутся. Откуда они, с Основы или из Чугуева? Впрочем, это не важно, откуда. Важно их перехватить, разбить, разогнать, помешать ударить по нашим войскам. Сейчас наведу на них «Тринадцатого», слышу его доклад:

— Я «Сокол-13», высота четыре тысячи метров.

И вслед за этим доклад Иванова: «Подхожу к пункту…» Отлично, Иванов уже рядом, ему и бить «юнкерсов». А звено «Тринадцатого» я направил на Ме-109, группу сопровождения. Четыре против шести — это приемлемо, если, конечно, летчики настоящие. Командую:

— «Сокол— 13», связать боем истребителей!

Хорошо атакует звено. Будто ястребы падают сверху — грозно, стремительно. Жду, хочу посмотреть, как они откроют огонь, как запылают машины противника. Однако главарь фашистской шестерки оказался умелым бойцом. Он подал команду, и группа мгновенно разлетелась на пары. Одна отскочила вправо, другая — влево, третья бросилась вниз. Третья — это приманка. Плохо, если наши пойдут за ней. Пары, что остались вверху, сразу возьмут их в клещи. Так и случилось…

Командир второй пары — горячая голова! — «клюнул», метнулся вслед за приманкой. Предупреждаю его, что сзади фашисты, требую прекратить атаку. Бесполезно… Не слышит. Не видит. Все происходит в секунды. Два Ме-109 переходят в пике, открывают огонь. Самолет командира горит, ведомый, мгновенно оценив ситуацию, бросается вправо и вверх, под защиту своих товарищей.

Так и бывает: секунда, и нет человека, а причины — горячность, необдуманный шаг. А все могло быть иначе. Надо было звеном ударить правую пару — в ней находился ведущий, — и успех обеспечен. Но «Сокол-13» не так оценил обстановку, он, очевидно, подумал, что немцы, попав под огонь звена, просто рассыпались, бросившись в панику. Так же, вероятно, решил и тот, что упал у нас на глазах. Все верно, война не прощает ошибок, список еще далеко не закончен…

— «Днепр», бомбардировщиков вижу! — сообщает мне Иванов. Отвечаю ему:

— Вас понял. Работайте. Будьте внимательны, возможна атака шестерки Ме-109.

Вижу: с юга, на высоте порядка тысячи метров, приближается пара Яков. Скорее всего это из группы «Тринадцатого», те, кого я повел на «раму». Слышу:

— «Днепр», я «Сокол-15», разведчик сбит, наведите меня на наше звено.

Спасибо тебе, дружище! Но звена уже нет, от звена осталось три самолета. И то хорошо, могло быть и хуже. Передаю, что группа сейчас надо мной, свожу их друг с другом, командую:

— «Пятнадцатый»! Идите к бомбардировщикам. Там работает наша шестерка, прикройте ее.

А бой уже разгорелся. Перекрывая гул артканонады, в небе гремит бортовое оружие: пушки и пулеметы. И наши, и немецкие. Бомбардировщики сбиты с курса, мечутся под огнем моих летчиков. Один бомбардировщик уже горит. С диким воем падают бомбы. В четырех-пяти километрах от нашей точки гулко ухают взрывы, взлетают фонтаны дыма и пыли. Мороз продирает по коже. Представляю, как себя чувствуют люди — наша пехота, танкисты, артиллеристы, когда бомбы падают прямо на них. Говорят, что это не так уж и страшно, что можно привыкнуть. Только я сомневаюсь. Можно привыкнуть к постоянной фронтовой обстановке, к опасности боя, но привыкнуть к визгу авиабомбы, сверлящему душу и мозг, леденящему кровь, привыкнуть к точкам над «1» — взрывам, от которых содрогается и стонет земля, — сомневаюсь…

Можно изучить действия противника и принимать правильные контрмеры.

Шестерка Ме-109, собравшись, спешит на выручку «юнкерсам». Поздно, их уже разогнали. Парами, тройками, одиночно, на разных высотах — от полутора тысяч метров до бреющего — «юнкерсы» уходят в сторону Харькова. В этом полете их было не так уж и много — всего две девятки, и наша шестерка сравнительно быстро с ними расправилась.

«Мессера» налетают на группу «Тринадцатого», стараясь отсечь «третьего лишнего» в звене командира. Представляю, как ему трудно. Он переходит то влево, то вправо… А ведь долгое время, вплоть до битвы на Волге, наше звено состояло из трех самолетов и все время третий был «лишним»… Передаю Иванову:

— Бой с бомбардировщиками прекратить! Помочь «Тринадцатому»!

Проходит минута, и шестерка из группы «Меч» переходит в атаку. Для фашистов этот удар — сверху, да еще и с их территории, — как снег в летнюю пору. Верхняя пара подбита. Ведущий круто идет к земле, оставляя белый вьющийся шлейф — то ли пары бензина, то ли воды. Ведомый тянет в сторону Харькова, но начинает дымить, загорается, и фашист покидает его с парашютом. Остальные, разбившись на пары, пикируют, уходят в направлении Харькова. Налет отражен, бой закончен, в воздухе только наши.

— «Сокол-13», идите на базу. Иванову быть надо мной, набрать высоту.

В небе слышится звук: нудный, ворчаще-хлюпающий, ни с чем не сравнимый. Это летит снаряд. К нам или не к нам? К нам. Взрывается в поле, в семидесяти метрах от радиостанции. По кому это бьют фашисты? А может, ни по кому? Может, это случайность? Нет, не случайность. Ветер сорвал чехол с передней части радиостанции, и стекла кабины сверкают на солнце. Вот тебе и случайность! Надо срочно менять позицию.

— Быстро! Машину — за бугор!

Приказать, конечно, легко, а сделать не очень. Надо опустить антенну радиостанции, иначе при движении автомашины она может выйти из строя. Надо завести мотор, надо отъехать. На все нужно время.

— Товарищ командир, — говорит радист, — из-за бугра мы никого не услышим.

Верно, конечно. Но не это сейчас главное. Главное в эту минуту — убрать радиостанцию. Я повторяю:

— Немедленно! Иначе ничего не услышишь…

Смысл последней фразы доходит до сознания всех: летчиков, шофера, радиста. Все кидаются к радиостанции…

Еще один хлюпает. Тоже к нам. Падает немного правее первого, но ближе к радиостанции. Теперь уже точно ищут нас. Все это поняли. Ни шофера, ни летчиков торопить больше не надо. Уже свернули антенну, запустили мотор…

Быстро меняем позицию: отъезжаем на пятьдесят-семьдесят метров. Стоим, ждем. Опять хлюпают. По спине побежали мурашки. Кажется, что снаряд нацелен не куда-то, а прямо в тебя. В сердце. В душу…

— Рассредоточиться!

Бежим от машины. Сзади оглушительный взрыв. Все, бежать уже незачем. В пяти-семи метрах от прежней стоянки машины фонтаном взметнулась земля. Ждем, что будет дальше. Еще летит. Падает с перелетом. Значит, станции больше не видно. И хорошо это, и плохо: будут искать…

И вдруг захлюпали наши. Один, второй, третий… Летят прямо над головой. Спасибо, артиллеристы, выручили! За догадку спасибо, за дружбу. Пролетело десять-двенадцать снарядов. Вероятно, угодили туда, куда надо: стрелять перестали.

Тишина. И в небе, и на земле. Даже не верится, что четверть часа назад над нами утихла воздушная схватка и только что перестали рваться снаряды, вздыматься фонтаны огня и земли. Об этом напоминают только воронки и желтый тротиловый дым, стоящий над ними.

— Позавтракать бы!.. — говорит Воскресенский. Радист улыбается, глядит на летчика снизу вверх. Здоров Лева, могуч, и покушать любит, и подраться с фашистами.

Как правило, люди большой физической силы добродушны, спокойны и смелы. Такой и Лева. Он и в бою такой: смелый и… добродушный. Дерется без гнева и как бы без злобы. Он, будто боксер тяжелого веса, спокойно и методически обрушивает на противника свои сокрушающие удары.

Единственное, чего Воскресенский боится, — это уколов, прививок. При виде врача со шприцем в руках Лева бледнеет.

Ветер шевелит светлые Левины волосы, он поправляет их неторопливым привычным жестом, добродушно глядит на солдата-радиста, затем за меня.

— А? Товарищ командир? С помидорчиками… В полкилометре от нашей стоянки — небольшая плантация. Я увидел ее в бинокль, а вездесущие деревенские хлопцы сказали, что в деревне располагается комендатура и что немец-комендант любит помидоры.

— Вообще-то неплохо с помидорчиками, — соглашаюсь я с Воскресенским. — Но как их достать?

— Проще простого. — Улыбаясь, Лева глядит на плантацию.

Я тоже гляжу туда и… вижу там Шеменкова. Что возмутило меня, а точнее, страшно обеспокоило: он стоит в полный рост, будто в своем огороде, и спокойно кладет помидоры в пилотку. И весь он как на ладони — снайпер не целясь может его свалить.

— Назад!.. — кричу что есть силы. — Назад!.. Поздно. В небе захлюпало, засвистело, и рядом с плантацией шлепнулись два снаряда, взметнулись огонь и пыль. Несмотря на весь драматизм ситуации, мы хохотали до слез: Шеменков так удирал от злачного места, что, пожалуй, перекрыл все мировые рекорды по бегу. Но что характерно, помидоры не бросил, принес, и Лева вполне серьезно пожал ему руку, отметив сильную волю, храбрость, хозяйственную струнку.

Позавтракав, сидим на траве около радиостанции. Тишина — глубокая, обволакивающая. «Поспать бы, — говорит Шеменков, — минуток сто двадцать…» Но мне не до сна: я не верю фронтовой тишине, она всегда перед бурей, перед взрывом. Чувствую, что-то сейчас начнется, что-то сейчас я услышу, а может, увижу. Кажется, я уже слышу. А может, галлюцинация? Нет, действительно слышу. Странный, урчаще-подвывающий звук. Пока еще очень слабый, он идет от небольшого леска, синеющего в километре от нашей радиостанции. Он идет по земле, усиливается с каждой секундой, становится все яснее, отчетливее. Я уже различаю металлический лязг и скрежет.

Человек, не знавший источников этих звуков, не может слушать их равнодушно, спокойно, да, пожалуй, и тот, кто знает. Потому что в них, этих звуках, всегда ощущается сила — неуемная, жестокая, грозная. Шеменков и Лева уже вскочили с земли, опасливо слушают эти, им пока непонятные, звуки, недоуменно смотрят вокруг. Я говорю:

— Не волнуйтесь, танки наши. Наши.

Вот они появились. Угрожающе рокочут моторы, холодно поблескивают гусеницы. Пушки настороженно ощупывают пространство. Вот они развернулись влево и идут мимо нас на удалении триста-четыреста метров. Отчетливо вижу их силуэты, слышу тяжелый, надрывный гул. Кажется, от него дрожит и земля, и воздух…

Представляю себе картину дальнейшей баталии: вначале должны появиться «ильюшины» — наши штурмовики — в сопровождении истребителей. За ними пойдут бомбардировщики. Они будут прокладывать путь нашим танкам, а танки — пехоте. Потом появятся немецкие бомбардировщики, чтобы ударить по танкам. А мы начнем наводить на них истребителей, отражать их налет.

Такова перспектива. Хорошо, когда, зная природу боя, можешь его предвидеть. А иначе нельзя, иначе не будешь знать самого главного: что тебе делать, как действовать.

Как предполагал, так все и получилось. Появляются девять «ильюшиных». Прошли над лавиной танков, вытягиваются в колонну, готовясь к атаке. Ведущий пошел в пике, за ним — второй, третий. Вижу вспышки огня, взвихренную пыль. Ведущий идет в набор высоты и влево, на замыкание круга. Это их излюбленный метод атаки: с круга, один за другим, на равных интервалах. В кругу нет ни направляющего, ни замыкающего, каждый идет в середине. И все охраняют друг друга огнем своих пулеметов и пушек.

Штурмовики пришли не одни: над девяткой, замкнувшей круг, барражирует звено истребителей. И это, конечно, окрыляет экипажи Ил-2, способствует их работе. Но…

— Летчики, — обращаюсь сразу к обоим, — оцените действия командира звена с точки зрения тактики.

— Допускает ошибку, — говорит Воскресенский, а Шеменков добавляет: — Надо держаться не только над строем Илов, а несколько западнее.

Я соглашаюсь. В самом деле, если ходить в стороне от охраняемой группы, то она всегда на виду, и ее легко защитить от внезапных атак «мессершмиттов», а вот так, как сейчас, едва ли: под собой истребитель почти ничего не видит.

Выполнив два захода по цели, штурмовики исчезают так же внезапно, как появились, а на подходе уже Пе-2.

— Красиво идут! — восторгается Лева. Верно, пикировщики ходят красиво. «Клин» — самый эффектный парадный строй, но он же и самый удобный для огневого взаимодействия в группе. Истребители, с какой бы стороны ни приблизились, обязательно попадут под огонь сразу всего звена.

Вполне очевидно, Пе-2 идут в тот же район, но удар нанесут по цели, расположенной в глубине обороны противника, несколько западнее.

На западе появилась какая-то группа машин. Пока еще трудно сказать, кто это — может, наши, а может, фашисты, — будем считать, что фашисты. На фронте существует закон: если самолеты еще не опознаны, считай их за врага. Считаю. Их очень много — не меньше полусотни. А может, и больше.

Каковы наши силы? Сколько у нас истребителей? Пока только шесть во главе с Ивановым. Маловато. Ага! На горизонте еще шестерка. Командир вызывает меня на связь, его позывной — «Семьдесят третий». Отлично! Двенадцать Яков — это уже сила, это кулак, которым я могу замахнуться и смело ударить любую группу вражеских самолетов. Информирую летчиков о воздушной обстановке и на всякий случай вызываю подмогу из группы «Меч». Уверен, она помехой не будет.

Теперь уже видно: в дымном пятне на небе — вражеские бомбардировщики. Шеменков начинает считать девятки: одна, две, три… Наконец объявляет: семь! Справа и выше бомбардировщиков — группа сопровождения: двенадцать Ме-109.

— Силища!.. — говорит Воскресенский. — Не дай бог сюда завернут…

Я хочу его пристыдить, а он, опасливо косясь на группу немецких машин, вдруг говорит:

— Другое дело, если встречаешься в воздухе… Чем больше, тем лучше: есть с кем помериться силами. Здесь же, поверьте, каждая жилка трепещет. Как же пехота, артиллеристы? Как они все выдерживают?

Я вспоминаю тот день, когда меня сбили в последний раз, нашу беседу с ординарцем командира пехотной дивизии. Я задал ему примерно такой же вопрос. Как он, отвечаю:

— Человек привыкает к любой ситуации, особенно если она повторяется изо дня в день. Вспомни первую встречу с фашистами и как ты себя чувствовал. — Лева улыбается, а я продолжаю: — Между прочим, пехотинцы нам не завидуют. Говорят, что в воздухе за бугорок не спрячешься.

— Смотрите! — кричит Шеменков. — Смотрите. Ситуация, прямо скажу, угрожающая: группа Пе-2, что прошла мимо нас на запад, и группа немецких бомбардировщиков и истребителей несутся навстречу друг другу и, будто нарочно, на одной высоте. Чем это кончится?

— Разойдутся!.. — спокойно басит Воскресенский. — Время терять не будут. Каждый имеет свою задачу.

Верно, разошлись правыми бортами на интервале метров пятьсот-шестьсот. Никто никого не тронул. Может, и постреляли, но отсюда не слышно и не видно, «Мессершмитты» тоже прошли спокойно. А может, никто никого и не видел? Тоже возможно. Во-первых, в воздухе дымка; во-вторых, бомбардировщики смотрят больше всего назад: истребители нападают на них, как правило, сзади.

Даю команду:

— Иванову бить истребителей! Группе «Семьдесят третьего» — бомбардировщиков!

Иванов налетел на группу Ме-109 и сразу ее сковал. «Семьдесят третий» встречает бомбардировщиков в лоб. Один запылал, остальные упорно идут вперед. Развернувшись, Яки долбят головную девятку, вернее, уже восьмерку. Она переходит в пике, и до нас долетает визг авиабомб.

— С недолетом, — комментирует Лева.

Верно, бомбы падают в поле, не долетев метров семьсот-восемьсот до лавины идущих танков. Вторая группа бомбардировщиков отстала от первой на тысячу, и это облегчает работу шестерки Яков. Они вьются вокруг нее, будто осы, осыпая бомбардировщиков градом пуль и снарядов. Они тоже ведут оружейный огонь по истребителям. Один уже загорелся и падает здесь же, другой с дымом потянул на восток, третий — на запад. Остальные идут в пике. Но на подходе третья девятка бомбардировщиков. Она приближается к гребню второй волны гигантских качелей. Первая группа отбомбилась, не нанеся ущерба нашим танкам, и теперь уже вышла наверх, в пике, вторая сейчас внизу, третья только что подошла и собирается падать вверх-вниз.

Неплохо дерутся наши пилоты, но силы слишком неравны: шесть против шестидесяти. В массе третьей девятки они могут увязнуть, а там еще и четвертая, пятая… Нелегко и летчикам Иванова: на каждого приходится по паре Ме-109…

— «Днепр»! Я «Сорок третий». Подхожу в составе шестерки. Высота три тысячи метров.

«Наконец— то! Чувилев на подходе, — объявляю стоящим рядом со мной Шеменкову и Воскресенскому. — Теперь мы живем!» Вообще-то можно было и не объявлять, они это слышат и сами, но я не могу сдержать свою радость. Кричу в микрофон:

— Жми, Чувилев, жми! Осталось пять километров. Вижу тебя. Спеши!

Отвечает, что понял, что уже видит бой, но никак не поймет, что там внизу творится и кто кого бьет. Коротко, четко ввожу его в обстановку, командую:

— Цель ниже, правее, девятка «юнкерсов». Бей! Шестерка пикирует парами. Падают камнем, как коршуны. Заработали пушки, дымные пулеметные трассы — как раскаленные пики.

Противник не ожидал удара. Потеряв два самолета, в том числе и ведущий, немцы, освобождаясь от бомб, переворотом пошли к земле, их подхватила огнем шестерка «Семьдесят третьего», а Чуви-лев понесся навстречу пятой девятке, шестой… Все сразу смешалось, земля застонала от взрыва авиабомб и машин, а бой покатился на запад — грохотом пушек, воем моторов, треском бортовых пулеметов.

Передаю Чувилеву: «Сорок третий»! Выйти из боя, набрать высоту, помочь Иванову».

— Не надо! — отвечает мне Иванов. — Не требуется. Трех уже завалили, остальные сейчас уйдут, не выдержат. Да и нам надо заканчивать, горючка уже на исходе.

Спокойно так говорит, будто он не в бою а в классе, будто решает вводную по тактике боя. Приятно такое слышать: в этом спокойствии — сила, уверенность.

На горизонте появляется группа наших Пе-2. Развернулись где-то около Харькова, а теперь возвращаются, будут бомбить, расчищать дорогу пехоте и танкам.

— Бомбардировщиков видишь? — предупреждаю Иванова, — наши. Смотри не ударь по ошибке.

— Сзади группы Пе-2 и несколько справа идет «почетный» эскорт — пара Ме-109. Не ради любопытства идут, подбирают момент для атаки.

— Смотрите! — кричит Шеменков. — Атакуют.

Атакуют, но неудачно. Помешал Иванов. «Мессершмитты» уносятся вниз, под строй «Петляковых». «Сорвалось», — комментирует Лева. Но немцы не уходят совсем, идут несколько ниже и справа, надеясь, что на фоне земли экипажи Пе-2 их потеряют и они повторят атаку. Предупредить бы бомбардировщиков, но не могу — они на другой волне радиосвязи. Ну ничего, надеюсь, догадаются сами, сейчас ведь не сорок первый, не начальный период войны, научились и видеть, и драться. Будто в унисон моим мыслям и мысль Шеменкова, спрашивает:

— Песчаник помните? Пе-2 к нам садился…

Это было в сорок втором году. К нам, на полевую площадку, приземлился Пе-2. Он зашел по пути, чтобы наполнить баки горючим. Летчик, штурман, стрелок — ребята как на подбор: волевые, энергичные, смелые. Перед вылетом я им сказал: «Поосторожнее, хлопцы, „мессера“ шныряют на каждом шагу». Летчик лишь усмехнулся: «Плевал я на них». «Все ясно, — подумалось мне, — с ними ты еще не встречался».

Высокий, самоуверенный, летчик широко зашагал к своему самолету, запустил моторы, порулил. Он только взлетел, а пара Ме-109 уже у него в хвосте, уже заходит в атаку. Прогремела короткая очередь, самолет вспыхнул и тут же упал.

Да, немцы гуляли тогда по нашим тылам, где хотели и как хотели. Долго гуляли. Даже месяц назад. А теперь вот уже не то: осторожничают, атакуют с оглядкой, уходят, как только заметят опасность. Но это не значит, что за ними не надо смотреть, не надо больше остерегаться. Обязательно надо. Удар из-за угла опасен так же, как и прямой удар. Опасность на каждом шагу подстерегает того, кто плохо видит вокруг, кто не умеет читать обстановку, разгадывать вражеский замысел.

Тактика требует постоянной учебы, серьезного к ней отношения. Осмотрительность — это для летчика самое главное. Первым увидел врага — выиграл время. Минута в запасе есть — есть возможность подумать, всесторонне оценить обстановку, принять правильное решение. А в этом — половина победы. Остается только одно — сильный, молниеносный удар.

На войне есть один непреложный закон: после взлета не крутись над своей площадкой, уходи от нее бреющим. Даже если ты ее прикрываешь, находись в стороне, предварительно набрав высоту, на значительном от нее удалении. Для чего это нужно? Во-первых — для маскировки аэродрома. Во-вторых — для безопасности. Если ты уходишь на бреющем, твой самолет сливается с местностью и с высоты его трудно заметить. Пользуясь этим, ты набираешь скорость, а скорость — это свобода маневра, это возможность вести наступательный бой. И наоборот, если ты после взлета, не успев запастись достаточной скоростью, сразу полез в высоту — ты небоеспособен, твой самолет — мишень. Все, что ты можешь, когда тебя атакуют — встать в оборонительный вираж.

Бомбардировщик, которого сбили над нашей площадкой, после взлета сразу пошел в высоту, чего абсолютно не требовалось: аэродром, на который он должен был сесть, находился в двадцати километрах от нашего. Летчик мог лететь туда бреющим.

Нередко этот непреложный закон забывают даже мои пилоты, а им, истребителям, скорость нужна как воздух, как жизнь, потому что они ведут в основном оборонительный бой. Если бомбардировщик может обороняться, даже не успев набрать нужной скорости — у него есть турельная огневая установка и стрелок, ведущий огонь назад, — то истребитель не может. Чтобы встретить врага огнем своих пушек и пулеметов, ему надо развернуть весь самолет.