— О-о! Мою ненаглядную никто не посмеет выдрать! — взвыла мать старшей дочери императора. — Если кто-нибудь только попробует, я упаду в обморок!

При этих словах Ичиндар покосился на властительницу Акомы. В его глазах светился юмор, когда он произнес:

— Изобилие тонко чувствующих женщин делает мою жизнь достойной сострадания. Они, того и гляди, упадут в обморок, так что детей нельзя и пальцем тронуть!

Мара засмеялась:

— Можешь драть детей, когда они того заслуживают, и пусть дамы обмирают, сколько им заблагорассудится. Может быть, это закалит их характер и придаст им твердости.

Дама побледнела, осерчав уже не меньше своей дочери:

— О-о-о! Наш Свет Небес не посмеет заводить такие порядки! Он благороден и деликатен, и все жены его боготворят!

У Ичиндара от отвращения скривился рот. Он, несомненно, был бы рад оказаться сейчас где угодно, лишь бы подальше от столь трогательной семейной идиллии. При женщинах он терялся, Мара знала это, и ей было горько видеть его таким задерганным. К тому же она догадывалась, каково приходится человеку, вынужденному исполнять супружеский долг с двенадцати лет, причем каждый месяц с тех пор в монаршую постель присылали новую жену или наложницу. Мара поняла, что ей снова придется на несколько ближайших минут взять бразды правления в свои руки.

Джастин кончил свои извинения перед Джехильей. В его словах не звучала ни угрюмость, ни затаенная злоба: он прощал столь же легко, как и его отец-варвар. Когда он выпрямился после поклона, Мара сжала ледяные пальчики девочки и твердой рукой направила ее к испуганной и негодующей матери.

— Джехилья, — сказала властительница Акомы, — отведи госпожу Тамару в дом и поручи ее заботам какой-нибудь толковой камеристки. Потом переоденься и приходи ко мне в сад. Я тебе покажу — когда-то этому научил меня мой брат, — что нужно делать, если какой-нибудь нахальный мальчишка вздумает дать тебе подножку.

Ярость Джехильи мигом сменилась восторженным изумлением:

— Ой, Благодетельная, ты знаешь приемы борьбы?

Мара засмеялась:

— Я тебя поучу, а если Джастин согласен не сталкивать тебя в пруд, то и он поможет.

Наследник мантии Акомы разразился ликующим воплем, и Джехилья, столь же быстро позабыв о требованиях благопристойности, издала воинственный клич. Потом она круто развернулась в вихре влажных волос и повлекла растерянную, сердитую мать из сада; пораженный Ичиндар молча провожал их взглядом.

Он повернулся к Маре с видом заговорщика:

— Я должен вызывать тебя сюда почаще, чтобы ты наводила порядок в моем гареме.

Улыбка Мары сразу угасла.

— О праведные боги, только не это! Ты разве ничего не знаешь о женщинах? Самый верный способ посеять смуту среди женщин — это поставить над ними существо того же пола. Очень скоро я бы обнаружила, что стою перед угрозой неизбежного злобного бунта, государь. А в твоих отношениях с собственным гаремом я усматриваю только одну проблему — численное превосходство твоих красавиц: пятьсот тридцать семь к одному! Любой офицер подтвердит, что при таком соотношении сил трудно рассчитывать на удачный ход кампании.

Император Цурануани засмеялся:

— Справедливо сказано. Я самый затюканный муж во всей империи. Если бы все эти дамы не были столь хороши собой, то мне, возможно, хватило бы духу кое-кого из них поколотить.

Мара фыркнула:

— Если верить моему военачальнику, который в свободное от службы время не знает отбоя от девушек, то чем смазливее личико, тем больше чувствуешь потребность отлупить красотку.

— Похоже на то, — признал Ичиндар с некоторым оттенком грусти в голосе. — Если бы я знал их лучше… как знать, может быть, тогда они вызывали бы во мне больше интереса. Остаются только те, кто сумел родить мне ребенка, — ты, должно быть, это помнишь. Из пяти сотен… неважно, сколько их было, жен и наложниц… только с семью мне довелось поговорить больше чем по четыре-пять раз за все время.

Он был явно встревожен, и это не укрылось от Мары. Дворцовые стены не защищали от уличных сплетен: даже до Света Небес доходили шепотки о том, что он не наделен достаточной мужской силой, раз не сумел стать отцом хотя бы одного мальчика. Хотя он состоял в супружестве почти двадцать лет, родились у него только семеро детей, и все — девочки. Старшая из них была всего на два года старше Джастина.

Ичиндар жестом пригласил гостью в прохладу внутренних покоев.

— Тебя ждет угощение, госпожа Мара. В твоем положении тяжело оставаться на ногах при таком солнцепеке.

В воздухе висела плотная пелена дыма от погребальных костров и светильников. Пряный запах пепла терзал обоняние Хокану, который стоял, опираясь на перила галереи, и обводил взглядом многочисленных гостей, собравшихся во дворе. После роскошных садов в усадьбе Акомы и в императорской резиденции сад в усадьбе Шиндзаваи казался крошечным. Гости бродили по узким дорожкам, тихо переговариваясь между собой и подкрепляясь легкими закусками, которые им предлагали слуги, размещенные на каждом повороте. В знак признания высокого ранга и славы Камацу почтить его память явились многие, кого не связывали с ним ни клановые, ни семейные узы.

Из-за жары церемония прощания с усопшим была короткой; тело патриарха хранилось только до прибытия наследника. Многие из гостей нагрянули в усадьбу, не дожидаясь его; другие — лучше воспитанные или менее любопытные — сочли свое присутствие уместным только после того, как Хокану доберется до родового гнезда.

Косые лучи предзакатного солнца пробивались сквозь дымные струйки, еще вьющиеся над костром. Перечисление славных деяний Камацу потребовало немало времени и затянулось надолго после полудня. Пепел оставался еще слишком горячим, чтобы его можно было собрать в погребальную урну, которую Хокану предстояло отнести на священную Поляну Созерцания — место, где хранилась главная семейная святыня, камень натами. Воздух благоухал лимоном, гвоздичным маслом и миндалем, ароматы которых должны были пересилить смрад смерти, и другими, более редкими запахами эссенций, входивших в состав женских духов и помады для волос, модной среди щеголей. Время от времени ветер разгонял дым, и тогда над всеми этими благовониями воцарялся запах цветочных букетов, стоящих в глиняных кувшинах на галереях. Чувствовался также терпкий запах краски, понадобившейся для подготовки алых траурных драпировок. Иногда можно было различить и дуновение с кухни: оттуда пахло жареным мясом, свежим хлебом и сладкими лепешками. У кухонной челяди работы было по горло.

Хокану, облаченный в красное, предавался вынужденному безделью, стоя с полузакрытыми глазами; его вполне можно было принять за человека грезящего наяву, если бы не побелевшие руки, которые с силой вцепились в балюстраду. Внизу, в толпе, беседы крутились вокруг политики. Преобладали две темы: кто из претендентов на руку десятилетней принцессы Джехильи будет избран ей в мужья и кого из знатных властителей Свет Небес назначит на должность, освободившуюся после смерти Камацу.

Гнусные пожиратели мертвечины, с презрением думал Хокану. Могли бы и подождать, пока остынет прах старика.

Рассохшаяся половица скрипнула позади него под чьими-то шагами. Хокану напрягся в ожидании, что сейчас еще один из слуг обратится к нему со словами

— «господин мой, властитель». Однако титул не был произнесен. Застигнутый внезапным опасением, Хокану полуобернулся, безотчетно сжав рукоять фамильного металлического меча. Этим мечом он несколькими часами раньше перерезал красные шнуры, стягивавшие запястья отца, как того требовал обряд, чтобы освободить дух, отлетающий в чертоги Туракаму.

Но он увидел не убийцу. Его ожидал человек среднего роста, одетый в черную хламиду без каких-либо отличительных признаков. С виноватым видом Хокану убрал руку с меча:

— Прости меня. Всемогущий. Я не слышал гонга, известившего о твоем присутствии.

— Я прибыл другим способом, — сказал маг знакомым глубоким голосом.

Он откинул капюшон, и солнце осветило его лицо — изборожденное морщинами и печальное. Очертаниями щек и лба он разительно напоминал Хокану, а глаза вообще могли бы показаться неотличимыми, если бы не тайна, живущая в их глубине. Маг по имени Фумита приблизился к балюстраде галереи и обнял Хокану, выразив сочувствие этим формальным приветствием.

По крови он был отцом Хокану, но, согласно кодексу Ассамблеи, кровные узы считались несуществующими.

В облике мага чувствовалась усталость, и Хокану тревожно шепнул:

— Тебе не следовало здесь появляться.

Воину трудно было обуздать напор противоборствующих чувств. Его отец поздно проявил свои способности чародея — случай редкий, но не неслыханный. Будучи уже зрелым мужчиной, он оставил жену и сына, чтобы облачиться в черную хламиду. Детские воспоминания Хокану о Фумите были немногочисленными, но яркими: шершавость щеки в тот вечер, когда мальчик обвивал руками отцовскую шею, запах пота, когда отец снимал доспехи, вернувшись с воинских учений. Фумита, младший брат властителя Шиндзаваи, должен был впоследствии стать военачальником своего семейства и готовился к этому поприщу до того дня, когда маги забрали его к себе. Хокану с болью в сердце вспоминал, что с тех пор его мать ни разу не улыбнулась.

Брови у Фумиты поднялись; он преодолел собственную печаль.

— Всемогущий вправе находиться где угодно и когда угодно.

И к тому же умерший приходился ему братом. Магическая мощь разлучила их, а тайна держала вдалеке друг от друга. О жене, которая отказалась от имени и ранга, чтобы вступить в монастырь, маг не упоминал никогда. Он вглядывался в черты сына, которого не мог больше признавать сыном. Ветер относил назад шелковый плащ, — казалось, он цепляется за одеревеневшие плечи мага.

Он безмолвствовал.

Хокану, чья чуткость порой граничила с даром колдовства, заговорил о другом:

— Если я собираюсь продолжать политику отца и держать сторону императора, то необходимо объявить о моих намерениях, и сделать это как можно скорей. Тогда враги, которые могут объединиться против Света Небес, будут вынуждены показаться мне, ибо я стану на их пути как щит, прикрывающий его. — Он коротко и угрюмо рассмеялся. — Как будто это имеет какое-то значение. Если же я устранюсь от борьбы за пост Имперского Канцлера и допущу, чтобы эта высокая честь была завоевана кем-то из наших противников, то следующим их ходом станет нападение на мою жену, которая сейчас вынашивает наследника нашего имени.

Из общего гомона толпы выделился чей-то хриплый смех. Один из слуг прошел мимо перегородки, обращенной в сторону галереи, он увидел молодого властителя, беседующего с магом, поклонился и молча проследовал дальше.

Обостренная восприимчивость Хокану не позволяла ему оставить без внимания ничего совершающегося вокруг. Он слышал громкий голос одного из своих кузенов по имени Девакаи, затеявшего горячий спор с кем-то из гостей; оба спорщика, как видно, не теряли времени даром и усердно прикладывались к кубкам с различными винами. Их родство с Камацу было достаточно отдаленным, и их мало заботила судьба династии.

Из глубины дома послышалось хихиканье служанки; где-то плакал младенец. Жизнь продолжалась. Судя по пытливо-сосредоточенному взгляду Фумиты, он прибыл не просто ради того, чтобы отдать дань уважения скончавшемуся брату.

Хокану собрался с духом и первым нарушил молчание:

— Я понимаю, что речь пойдет о чем-то неприятном, но… ты собираешься мне о чем-то сообщить?

Фумита выглядел обеспокоенным — это был дурной знак. Даже в молодости, до своего облачения в черную хламиду, он мастерски владел своим лицом, и это сильно помогало ему в карточных играх. Засунув большие пальцы обеих рук под пояс-шнурок, он неловко уселся на край большой цветочной вазы. Над смятыми цветами поплыли густые запахи зелени.

— Я принес тебе предостережение, консорт Слуги Империи.

Форма обращения сама по себе говорила о многом. Хокану чувствовал неодолимую потребность тоже присесть, но пятна от цветочного сока на его траурных одеждах могли быть истолкованы как проявление слабости: как будто он забылся или поддался усталости. Он остался стоять, хотя ноги болели от напряжения.

— Ассамблея беспокоится о моей жене? — предположил он.

Молчание затянулось. Голоса гостей звучали куда громче, чем раньше: разгорячившись от вина, они беседовали все более оживленно. Наконец, не глядя на Хокану, Фумита сказал, тщательно выбирая слова:

— Выслушай меня внимательно. Во-первых, Ассамблея ведет себя точно так же, как и любое другое людское сообщество, когда пытается прийти к некоторому соглашению. Они спорят, совещаются, разбиваются на партии. Никто не хочет первым накликать беду, подвергая опасности жизнь Слуги Империи.

Хокану судорожно вздохнул:

— Они знают об игрушечнике Мары.

— И о затеях Джиро, который развлекается изобретением машин. — Фумита бросил на собеседника пронизывающий взгляд. — Мало кто из магов не знает об этом. Они не высказываются напрямик лишь потому, что никак не могут договориться о каком-то едином способе действий. Но провокация — любая провокация! — заставит их объединиться. Вот этого опасайся.

Дым и запахи, казалось, сгустились настолько, что в них можно было задохнуться. Хокану выдержал взгляд Всемогущего и за бесстрастной суровостью лица прочел страдание.

— Я понял. Что еще?

— Ты должен припомнить, что маг, некогда состоявший в Ассамблее, Всемогущий из варварского мира — Миламбер, однажды учинил огромные разрушения на Имперских играх.

Хокану кивнул. Он не присутствовал на тех играх, но там были и Мара, и Люджан. Их рассказы о катастрофе производили впечатление страшного сна, о котором не мог забыть никто, видевший летящие кам-ни, скрученные бревна, низвергающийся с неба огонь и расколотые здания во время землетрясения в Кентосани.

— Никто из Всемогущих не наделен такой силой, как Миламбер. Многие несравненно слабее его. Некоторых было бы вернее называть не чародеями, а просто учеными.

Фумита замолчал, выжидательно глядя на Хокану. Тот подхватил недосказанную мысль:

— Некоторые любят поспорить, они мелочны и, вероятно, слишком перегружены сознанием собственной важности, чтобы предпринимать решительные действия?

— Если дело дойдет до неприятностей, — медленно выговорил Фумита, — помни, что это сказал ты сам. Я ничего такого не говорил. — Он очень мягко добавил:

— В лучшем случае вы можете надеяться, что они помедлят с нанесением удара. Те, кто стремится положить конец нарушениям традиций, сейчас набирают силу. Всяческие пререкания и обсуждения лишь помогают выиграть время, но ни один из нас — из тех, кто захотел бы вам помочь — не властен остановить руку другого. — В его взгляде, устремленном на сына, читалось невысказанное чувство. — Несмотря ни на что… я не сумею вас защитить.

Хокану кивнул.

— Передай от меня последнее «прощай» моему брату Камацу, — попросил маг.

— В нем сосредоточились радость, сила и мудрость, память о нем помогает мне сохранять веру в жизнь. Правь мудро и справедливо. Он часто говорил мне, что гордится тобой.

Он вынул маленький металлический предмет и нажал на кнопку.

Низкий дребезжащий звук врезался в слитное гудение голосов, и Хокану остался один на галерее над террасой, кишащей родичами и гостями. Среди них наверняка были враги, выискивающие слабости, которые можно будет использовать, или сильные стороны, чтобы найти способы свести их на нет. Таковы были правила Игры Совета. И только новый властитель Шиндзаваи думал сейчас о том, что никогда прежде ставки не были столь высоки. На этот раз на кон поставлена сама империя Цурануани.

Последний ритуал, недоступный для посторонних, был завершен в преддверии сумерек, когда низкий стелющийся туман окутал Поляну Созерцания. Новый правитель не спешил покинуть священную рощу своей семьи, находя утешение и в сгущающихся тенях, и в возможности побыть одному.

Осенние деревья, отягощенные плодами, отбрасывали на землю длинные пурпурные тени. Хокану выбрал каменную скамью и сел на нее, но дневной зной еще не рассеялся. Жара угнетала. Не было ни ветерка, и дым от костра все еще плавал в воздухе. Хокану потеребил неровные края туники, которую разорвал, как того требовал церемониальный обряд прощания. Потом его руки напряглись и затвердели, когда он сжал в кулаках скомканные складки ткани. У него полная усадьба гостей, которым необходимо уделить внимание, нечего было и думать о том, чтобы урвать для себя минуту отдыха и покоя.

Но тишина Поляны Созерцания и ленивое жужжание насекомых, привлеченных опавшими с деревьев плодами, дали простор для его мыслей. Предупреждение Фумиты не было обращено только к Маре — ее консорту это было ясно. Слова мага относились и к дому Шиндзаваи, и к самому Хокану, ставшему главой этой семьи. Фразу «Я не сумею вас защитить» следовало понимать как «Я не сумею защитить тебя».

И действительно, если Хокану, возглавив дом Шиндзаваи, изберет путь военного противоборства с Анасати и выступит на стороне Мары, то у Ассамблеи магов не останется иного выхода — они должны будут действовать, потому что он — консорт Мары. Пусть он не правитель Акомы, но все равно он — наполовину Акома хотя и не по имени, но по влечению души. Он — не Слуга Империи. Он не имел такого ранга, как Мара, и был всего лишь ее щитом.

Нет, суть предостережения Фумиты относилась не к властительнице Акомы, а к самому Хокану. Ему дан совет — не испытывать терпения Ассамблеи, в которой нет единого мнения о том, как должны вести себя маги перед лицом грядущих событий, если ничего подобного этим событиям Империя раньше не знала.

Хокану бросило в холодный пот, когда он осознал, что обязан любой ценой воспрепятствовать вовлечению дома Шиндзаваи в междоусобную войну с властителем Анасати. Фамильный дар проникновения в чужие мысли помог ему угадать, о чем именно умолчал Фумита. О том, что Хокану теперь глава одного из самых могущественных домов Империи и, даже не будучи формально предводителем клана, он унаследует роль полководца клана Канадзаваи, что не замедлит сказаться на ближайшем собрании Совета. Если, войска Шиндзаваи и Акомы, в силу супружеских уз, объединятся ради общего дела, да еще поведут за собой кланы Канадзаваи и Хадама, во всей стране не найдется силы, способной им противостоять. И тогда раздробленная Ассамблея покончит со своими препирательствами, потому что в этом отчаянном положении она будет вынуждена действовать.

Этот резон ни в коем случае нельзя провозглашать в открытую, иначе обе семьи — и Акома, и Шиндзаваи — будут сровнены с землей и втоптаны в грязь, без надежды когда-нибудь снова подняться и вернуть себе доброе имя. Хокану уже имел случай видеть смерть двух сотен воинов, за которой последовало поголовное истребление уважаемого дома… и все это совершилось по мановению руки одного мага. Объединенным силам сотен магов не в силах противиться ни одна армия в Империи.

Хокану встал со скамьи. Священная роща Шиндзаваи уже не порождала иллюзию мирной гавани, и Хокану чувствовал, как его пробирает озноб. И самым пустым, самым холодным местом на поляне казалось место рядом с ним, где могла бы стоять Мара.