Глава 1. ТРАГЕДИЯ

Сияло утреннее солнце.

Трава у берега озера переливалась алмазными каплями росы, легкий ветерок доносил издалека мелодичный клекот вьющих гнезда птиц шетра. Сидя в паланкине, властительница Мара наслаждалась свежестью воздуха, которая вскоре должна была уступить место полуденной жаре; двухлетний сын Джастин дремал у нее на коленях. Прикрыв глаза, она блаженно вздохнула.

Пальцы Мары скользнули в ладонь мужа. Хокану улыбнулся. Этот прославленный воин был бесспорно красив, и годы спокойной жизни не наложили никакого отпечатка на его атлетический облик. Он по-хозяйски сжал ее руку — за нежностью пожатия ощущалась сила.

Прошедшие три года были счастливым временем. Впервые с детских лет Мара чувствовала, что она в безопасности, защищена от бесконечных смертоносных политических интриг Игры Совета. Враг, убивший ее отца и брата, более не мог ей угрожать: теперь от него остались лишь прах и воспоминания. Его семья погибла вместе с ним; земля его предков и великолепно обустроенное родовое поместье по императорскому указу отошли к Маре.

Бытовало суеверие, что владения погибшей семьи отмечены печатью злого рока, но в дивное утро, подобное этому, никакое горе-злосчастье, казалось, ни в чем не обнаруживало своего присутствия. Пока носилки неторопливо продвигались вдоль берега, супружеская чета в полном согласии вкушала покой мгновения.

Укрывшаяся между крутыми холмами долина, изначально принадлежавшая роду Минванаби, была не только самой природой ограждена от возможных нападений, но и так прекрасна, словно на ней почила длань богов. В озере отражались безмятежные небеса; спокойствие вод нарушалось лишь ударами быстрых весел почтовых суденышек, доставляющих депеши управляющим факториями Акомы в Священный Город. Это пели рабы. Они ритмично, в такт мелодии, отталкивались длинными шестами, приводя в движение баржи, нагруженные зерном нового урожая. Нужно было переправить его в закрома близ реки. Там оно будет храниться до весеннего паводка, который позволит глубоко сидящим судам спускаться вниз по течению.

Сухой осенний ветер колыхал пожелтевшую траву; стены особняка в лучах утреннего солнца отливали алебастром. Позади дома, в ущелье между холмами, военачальники Люджан и Зандайя муштровали объединенный отряд Акомы и Шиндзаваи. Поскольку Хокану предстояло со временем унаследовать титул отца, его брак с Марой не привел к слиянию двух семей. Воины Акомы в зеленом маршировали в ногу с солдатами Шиндзаваи в синем; черными вкраплениями в строю тут и там выделялись группы воинов из расы чо-джайнов — разумных насекомоподобных существ Келевана. Помимо земель Минванаби властительница Мара обогатилась союзом еще с двумя ульями, усилив таким образом свою армию тремя ротами воинов, специально выведенных королевами этих ульев и незаменимых в сражении.

Врага, которому достало бы глупости напасть на поместье, принадлежащее теперь Акоме, ждал неминуемый и скорый разгром. Постоянное войско Мары и Хокану, да еще укрепленное отрядами преданных вассалов и союзников, по мощи не знало равных себе во всей стране. С двумя их армиями могли бы потягаться разве что Имперские Белые, собравшие под своими знаменами рекрутов из всех родов, находящихся под властью императора. Но мало этого: титул Слуги Империи, дарованный Маре за заслуги перед Цурануани, закреплял за ней почетное право считаться членом императорской семьи. А это значило, что Имперские Белые не преминули бы выступить на ее защиту, ибо по закону чести

— высшему закону цуранской морали — оскорбление или угроза по отношению к Маре расценивались как преступление против кровного родича Света Небес.

— Сегодня утром, женушка, ты выглядишь так, словно вполне довольна жизнью. И это очень тебе идет! — шепнул Хокану на ухо Маре.

Мара откинула голову на плечо мужа, приоткрыв губы для поцелуя. Даже если в глубине души ей и недоставало той неистовой страсти, которую она познала с рыжеволосым рабом-варваром, ставшим отцом Джастина, Мара примирилась с этой потерей. Хокану сродни ей по духу, он разделяет ее интерес к политике и склонность к новшествам. Он проницателен, добр, предан Маре и проявляет такую терпимость к ее своевольному нраву, на какую мало кто из мужчин-цурани был бы способен. С ним Мара говорила на равных. В замужестве она обрела душевный покой и умиротворение.

Поцелуй Хокану согревал, как вино, но вдруг тишину разорвал пронзительный крик.

Мара высвободилась из объятий мужа; ее улыбка отразилась в темных глазах Хокану.

— Айяки, — одновременно сообразили супруги.

В следующий момент грохот копыт скачущей галопом лошади разнесся на тропе, идущей вдоль озера.

Хокану крепче сжал плечо жены, когда оба потянулись, чтобы выглянуть из паланкина и полюбоваться на фокусы старшего сына и наследника Мары.

Угольно-черный конь с развевающимися по ветру хвостом и гривой летел в просвете между деревьями. Поводья коня были украшены зелеными кисточками; расшитый жемчугом нагрудник удерживал седло, не давая ему сползти назад по длинному поджарому туловищу. Привстав в лакированных стременах, к холке коня пригнулся двенадцатилетний подросток, с шевелюрой столь же черной, как масть его скакуна.

Натянув поводья, он заставил жеребца повернуться и направил его к паланкину. Лицо мальчика, возбужденного быстрой скачкой, разгорелось; богатый, расшитый блестками короткий плащ реял за спиной подобно знамени.

— Он становится дерзким наездником, — с восхищением заметил Хокану.

— Похоже, подарок на день рождения пришелся ему по вкусу.

Сияя от удовольствия, Мара наблюдала, как мальчик управляется с норовистым созданием. Айяки был светом ее очей, его она любила больше всего в жизни.

Вороной протестующе вскидывал голову: он был горяч и рвался перейти вскачь. Еще не вполне привыкнув к виду огромных животных, доставляемых из варварского мира, Мара от страха затаила дыхание. Айяки унаследовал отцовскую необузданность, а после того, как он чудом избежал ножа убийцы, в него порой словно бес вселялся. Временами казалось, что он насмехается над смертью; пренебрегая опасностью, он как будто снова и снова доказывал самому себе, что полон жизни.

Но сегодняшний день не был отмечен подобной вспышкой отчаянного удальства, и вороного жеребца выбрали столь же за послушание, сколь и за резвость. Тяжело всхрапывая, конь уступил узде и пошел крупным шагом рядом с носильщиками паланкина, которые с трудом побороли желание отойти подальше от такого громадного зверя.

Властительница подняла глаза, чтобы бросить взгляд на сына. Айяки должен быть высоким, как оба его деда, и неукротимо храбрым, как ее первый муж… Хотя Хокану не был родным отцом Айяки, оба относились друг к другу с искренней приязнью и уважением. Таким сыном, как Айяки, гордился бы любой отец; в свои годы он уже обнаруживал незаурядный ум, который понадобится ему, когда он станет взрослым и по праву властителя Акомы вступит в Игру Совета.

— Ты, кажется, рад покрасоваться, озорник? — Хокану не упустил случая поддразнить подростка. — Наши носильщики, быть может, единственные в Империи, кому пожаловано право носить сандалии, однако если ты рассчитываешь, что мы погонимся за тобой в луга, то нам, безусловно, придется тебе отказать.

Айяки рассмеялся. Он не сводил с матери темных глаз, излучавших упоение этой прекрасной минутой.

— На самом-то деле я собирался спросить Лакс'ла, нельзя ли мне устроить гонки с кем-нибудь из чо-джайнов. Ведь интересно же узнать — способны его воины догнать кавалерию варваров или нет?

— Если дело дойдет до сражения, то да, хотя сейчас, благодарение богам, мы с Мидкемией не воюем, — ответил Хокану чуть более серьезным тоном. — Но ты уж, будь добр, последи за своими манерами и не задень ненароком достоинство военачальника Лакс'ла, когда надумаешь о чем-либо его спросить.

Ухмылка Айяки стала еще шире. Он рос рядом с этими чужеродными существами, и его вовсе не смущали их необычные нравы.

— Лакс'л еще не простил мне, что я подсунул ему плод йомаха с камнем внутри.

— Простил, — вставила Мара. — Что ни говори, у него было время привыкнуть к твоим выходкам, и этому можно только порадоваться. У чо-джайнов отношение к шуткам не такое, как у людей. — Взглянув на Хокану, она добавила:

— У меня как-то нет уверенности, что они понимают наш юмор.

Айяки скорчил рожицу. Вороной заплясал под ним, и носильщики отшатнулись в сторону от мелькающих в воздухе копыт, потревожив малыша Джастина, а тот, проснувшись, зашелся негодующим плачем.

От шума вороной прянул в сторону. Айяки твердой рукой осадил жеребца, но тот все же попятился на несколько шагов. Хокану сохранял невозмутимость, едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться при виде неистовой решимости мальчика подчинить коня. Джастин напомнил о себе, энергично лягнув мать в живот, и Мара, наклонившись к сыну, взяла его на руки.

В это время что-то пролетело сзади мимо уха Хокану, заставив заколыхаться занавески паланкина. Там, где мгновением раньше находилась голова Мары, в шелке появилась крохотная дырочка. Хокану рывком накрыл своим телом жену и приемного сына и оглянулся. В тени кустов у тропы шевельнулось нечто черное. Повинуясь отточенному в битвах инстинкту, Хокану уже не раздумывал.

Он вытолкнул Мару с ребенком из паланкина, заслонив их своим телом как щитом. От резкого движения паланкин перевернулся, создав для них дополнительное прикрытие. Носильщики повалились наземь.

— В кустах! — закричал Хокану.

Стражи, готовые броситься на защиту хозяйки, обнажили клинки, но, не видя, кого следует атаковать, растерянно топтались на месте.

— Да что… — раздался из-под кучи подушек и клочьев занавесей крик огорошенной Мары.

— Там, за кустами акаси! — подсказал воинам Хокану.

Конь начал бить копытом, как будто его ужалил овод. Айяки почувствовал дрожь могучего животного. Вороной нервно поводил ушами и встряхивал густой гривой, несмотря на все старания Айяки его успокоить.

— Тихо, дружище! Стоять!

Он был так поглощен укрощением коня, что пропустил мимо ушей предостерегающий возглас отчима.

Хокану выглянул из-за паланкина. Теперь стражи по его указанию бросились к зарослям кустов. Обернувшись, чтобы проверить, не грозит ли им опасность нападения с другой стороны, он увидел, что Айяки выбивается из сил, пытаясь справиться с конем, и что поведение вороного внушает тревогу. Отблеск солнца, сверкнувший на лаковой поверхности, позволил разглядеть крошечную стрелу, вонзившуюся в бок животного.

— Айяки! Прыгай на землю!

Конь яростно топнул ногой. Стрела делала свое дело — яд, вызывающий бешенство, проник в кровь. Глаза жеребца вылезали из орбит; он поднялся на дыбы и издал почти человеческий стон.

Хокану метнулся к коню и попытался схватить поводья, но молотящие воздух копыта вынудили его отшатнуться. Он сделал еще попытку, и вновь неудача — вороной увернулся. Хорошо знакомый с повадками лошадей, Хокану понял, что конь впадает в бешенство.

— Айяки! Прыгай! Прыгай сейчас же! — заорал он мальчику, сцепившему руки на шее жеребца.

— Нет! — запротестовал Айяки, которым владел не дух противоречия, а азарт укрощения. — Я могу его усмирить!

Хокану вновь рванулся к поводьям, забыв о собственной безопасности. Упорство мальчика, возможно, имело бы смысл, будь лошадь просто испугана, но Хокану однажды уже довелось наблюдать, как действует стрела, пропитанная быстродействующим ядом, и сейчас он безошибочно распознал те же симптомы. Если бы стрела попала в Мару, смерть наступила бы мгновенно. Жеребец массивнее в десять раз, поэтому жестокая агония продлится дольше. Конь заржал от муки; судорога пробежала по его крупному телу. Он яростно грыз удила, обнажив крупные желтые зубы. При следующей попытке схватить поводья Хокану вновь потерпел неудачу.

— Айяки! Яд!.. — прокричал он, перекрывая шум, производимый беснующейся лошадью.

Хокану пытался перехватить стремена, надеясь высвободить Айяки. Но в эту минуту передние ноги коня застыли, сведенные судорогой, задние ноги подкосились, и вороной грянулся наземь, придавив своим весом юного наездника.

Глухой стук падения тяжелого тела смешался с пронзительным воплем Мары. Айяки до последнего мига отказывался спрыгнуть с коня. Откинув голову назад, отклонившись вбок, он все еще держался в стременах, когда силой удара его швырнуло поперек тропы, а сверху на него рухнул бившийся в конвульсиях конь.

Айяки не издавал ни звука. Обогнув мелькающие в воздухе копыта агонизирующего животного, Хокану одним прыжком оказался рядом с мальчиком. Слишком поздно! Прижатый к земле содрогающейся громадиной, ребенок выглядел пугающе бледным; такая бледность не оставляла надежд. Его темные глаза устремились на Хокану, и свободной рукой он потянулся к руке приемного отца

— за миг до смерти.

Хокану почувствовал, как маленькие испачканные детские пальцы обмякли в его ладони.

— Нет!.. — вскричал он, словно взывая к богам.

Он продолжал сжимать руку Айяки, будто отказываясь верить в его смерть. Крики Мары звоном отдавались у него в ушах.

Воины из эскорта Мары, выбиваясь из сил и невольно задевая оцепеневшего Хокану, пытались сдвинуть мертвого коня. Туша перекатилась в сторону; поток воздуха из опавших легких, вырвавшийся через горло, породил жалобный звук, подобный стону. А отважному юному седоку даже так не было дано выразить протест против бессмысленной и безвременной смерти. Ребра торчали из его расплющенной груди подобно обломкам мечей. Широко распахнутые удивленные глаза на неестественно белом мальчишеском лице все еще были устремлены к раскинувшимся над землей невозмутимым небесам. Пальцы, протянувшиеся к руке приемного отца в надежде, что тот отгонит ужас подступающей тьмы, теперь бессильно лежали на земле. На большом пальце виднелись следы заживающего волдыря — последнее свидетельство усердных занятий с деревянным мечом. Этому мальчику уже никогда не суждено узнать ни славы, ни ужасов боя, ни сладости первого поцелуя, ни гордости мантией властителя, которая ожидала его в будущем, ни сопряженной с ней ответственности.

Непоправимость этой внезапной кончины терзала, как кровоточащая рана. Сердце Хокану разрывалось от горя и невозможности поверить в случившееся. Сознание устояло перед потрясением только благодаря воинской выучке и закалке.

— Накройте ребенка щитом, — распорядился он. — Мать не должна видеть его таким.

Но слова слишком поздно слетели с онемевших уст. Мара уже метнулась за ним. Упав на колени перед телом сына, она протянула руки, чтобы прижать Айяки к груди, поднять с пыльной земли, словно одной только силой материнской любви могла вернуть его к жизни. Но руки застыли в воздухе над окровавленными останками, и что-то сломалось у нее внутри. Следуя мгновенному побуждению, Хокану подхватил Мару и прижал к своему плечу.

— Айяки отошел в чертоги Красного бога, — тихо проговорил он.

Мара не ответила. Хокану чувствовал под своими ладонями бешеный стук ее сердца. Лишь с опозданием заметил он схватку в кустах близ дороги. Воины почетного эскорта Мары остервенело набросились на одетого в черное убийцу. Прежде чем Хокану успел собраться с мыслями и отдать приказ, чтобы того взяли живым — ибо у живого можно выпытать, кто его нанял, — убийца был мертв.

Мечи взлетали в воздух и опускались, обагрившись кровью. В мгновение ока убийца был разрублен на куски, уподобившись разделанной туше нидры на прилавке мясника.

Бросив взгляд на останки, Хокану отметил черный цвет короткой рубахи и штанов, не укрылись от него и окрашенные в красное ладони. Под сорванным с головы капюшоном, закрывавшим все лицо, за исключением глаз, обнаружилась синяя татуировка на левой щеке. Подобный знак мог принадлежать лишь члену тонга Камои — братства наемных убийц.

Хокану стоял не шевелясь. То, что солдаты прикончили злодея, не имело значения: посланцы Камои радостно шли навстречу смерти и не выдавали тайн. К тому же в их общине господствовала строжайшая секретность, и убийца скорее всего сам не имел понятия, кто же заплатил их главарю за нападение. А единственное, что стоило бы знать, — это имя человека, оплатившего услуги Братства. Та часть сознания, которая еще сохраняла способность мыслить, подсказывала, что подобное покушение не могло обойтись дешево. Этому исполнителю чьего-то заказа не приходилось рассчитывать на то, что он сам останется в живых, а услуги наемного убийцы-смертника порой обходились в целое состояние.

— Обыщите труп и проследите путь мерзавца в пределах поместья, — услышал Хокану собственный голос, которому клокотавшие внутри чувства придали непривычную для окружающих жесткость. — Посмотрите, не найдется ли каких-либо улик, которые помогут установить, кто нанял Жало Камои.

Сотник, командовавший отрядом Акомы, поклонился хозяину и отдал подчиненным четкие распоряжения.

— Поставьте стражника у тела наследника, — приказал Хокану.

Он наклонился, чтобы утешить Мару, не удивляясь ее молчанию. Она все еще не могла справиться с ужасом и поверить в смерть Айяки. Хокану не ставил Маре в упрек то, что она не сумела совладать с собой и сохранить бесстрастие, подобающее настоящим цурани. Долгие годы Айяки составлял для Мары всю ее семью — других кровных родичей не было. До его рождения жизнь властительницы Акомы успели омрачить слишком многие смерти и потери. Прижимая к груди маленькую дрожащую фигурку жены, Хокану в то же время продолжал отдавать окружающим необходимые приказы.

Но когда этот горестный долг был исполнен и, Хокану ласково попытался увести Мару в дом, это ему не удалось.

— Нет! — запротестовала она со сдерживаемой болью. — Я не оставлю его здесь одного.

— Госпожа моя, Айяки уже не помочь. Он в царстве Красного бога. Поверь, там его ждет достойный прием, потому что он, ребенок, встретил смерть с отвагой доблестного воина.

— Нет, — повторила Мара таким тоном, что Хокану понял: перечить ей бессмысленно. — Я не уйду.

И хотя спустя некоторое время Мара все же согласилась отправить домой младшего сына под охраной роты воинов, сама она все утро провела на пыльной земле под палящим солнцем, пристально вглядываясь в застывшее лицо своего первенца.

Хокану не отходил от жены. Собранный, словно на поле сражения, он взглянул в лицо худшей из бед и выстоял. Не повышая голоса, он отправил гонца с наказом прислать слуг и небольшой шелковый шатер для защиты от солнца. Мара ни разу не отвела взгляда в сторону, как будто между ней и миром опустилась завеса. Не замечая никого из хлопочущих вокруг людей, она просеивала сквозь пальцы взрытую землю, пока не прибыла дюжина лучших воинов в церемониальных доспехах, чтобы унести ее погибшего сына. Никто не возразил против предложения Хокану воздать мальчику воинские почести: Айяки погиб от вражеской стрелы, и это было столь же непреложно, как если бы яд проник в его собственную плоть. Он отказался покинуть любимого коня — такая храбрость и чувство долга в столь юном отроке заслуживали признания.

С застывшим фарфоровым лицом Мара наблюдала, как воины подняли тело мальчика и уложили его на похоронные носилки, украшенные узкими длинными лентами зеленого цвета — цвета Акомы. Среди зеленых лент выделялась одна ярко-алая: то была дань почтения Красному богу, встреча с которым ожидает всех смертных.

Утренний ветерок стих, и под тяжестью ноши воины обливались потом. Хокану помог Маре подняться на ноги, умоляя богов об одном — чтобы горе ее не сломило. Он знал, каких усилий стоило ему самому сохранять самообладание — и не только из-за скорби об Айяки. Сердце у него истекало кровью и из-за самой Мары: силу ее страдания было трудно даже вообразить.

Хокану бережно направлял шаги жены и поддерживал ее, не давая упасть, пока она шла рядом с носилками.

Следуя извивам дороги, медленное шествие продвигалось по склону холма и наконец приблизилось к особняку, который несколькими часами раньше казался светлым приютом счастья.

Как преступление против самой природы воспринималось то, что сады сохранили свое зеленое буйство и так же искрилась легкая рябь на поверхности озера… а на носилках недвижно лежал раздавленный и залитый кровью мальчик.

Воины, удостоенные чести нести похоронные носилки, остановились перед парадным входом, которым пользовались лишь для наиболее важных церемоний и обрядов. В тени массивного портала собрались самые преданные слуги семьи. Один за другим они склонялись перед носилками, отдавая дань уважения юному Айяки. Их возглавлял Кейок, военный советник, убеленный сединами. Костыль, помогавший ему передвигаться, был старательно спрятан в складках церемониальной мантии. Как ни болела у него душа за Мару, он произнес предписанные ритуалом слова сожаления, ничем не выдав своих подлинных чувств: его лицо было похоже на маску, вырезанную из старого дерева. За ним ожидал своей очереди Люджан — военачальник Акомы; без следа обычной плутовской ухмылки на губах, он с трудом удерживал слезы. Даже ему, воину до мозга костей, едва хватало сил сохранять самообладание. Он учил мальчика, лежащего на носилках, управляться с мечом и не далее как сегодня утром похвалил за прекрасно усвоенный урок.

Люджан коснулся руки Мары, когда она поравнялась с ним:

— Госпожа, в свои двенадцать лет Айяки уже был образцовым воином.

Хозяйка лишь кивнула в ответ и, повинуясь твердой руке мужа, передвинулась к своему хадонре — управляющему поместьем, который стоял следующим в ряду. Маленький и робкий на вид, как мышка, Джайкен выглядел безутешным. Совсем недавно ему удалось пробудить у непоседы Айяки интерес к тонкостям управления хозяйством в поместье. Мальчик с азартом постигал правила игры с ракушками-фишками, изображающими товары, которые Акома поставляла на рынки Империи. Но теперь эти игры никогда уже не нарушат тишину закутка в буфетной, где Джайкен имел обыкновение завтракать. Запинаясь, он произнес официальную формулу сочувствия госпоже. Искренние карие глаза, казалось, отражали ее боль. Миновав Джайкена, Мара с мужем приблизились к молодому советнику Сарику и его помощнику Инкомо. Оба они позже других заняли свое место в домашней иерархии, но Айяки успел завоевать их привязанность так же, как и сердца ветеранов. Их соболезнование шло из глубины души, однако у Мары не было сил отвечать.

Когда, поднявшись по лестнице, властительница Акомы вошла в дом, ноги у нее подкосились, но рука Хокану, поддерживавшая ее под локоть, не дала ей упасть.

Неожиданный переход к темноте зала заставил Хокану вздрогнуть. Неприступный дворец перестал казаться надежным убежищем. Великолепная роспись стенных перегородок, исполненная по заказу новых хозяев, не радовала глаз. В душу Хокану закралось сомнение: вдруг гибель юного Айяки была знамением недовольства богов из-за того, что Мара завладела (с соизволения Света Небес) имуществом павших врагов? Властители Минванаби, некогда проходившие под сводами этих залов, дали обет кровной мести Акоме. Вопреки традиции, Мара не похоронила их натами — священный камень-талисман, который скреплял с Колесом Судьбы души умерших, пока на эту реликвию падал солнечный свет. Неужели задержавшиеся тени поверженных врагов могли навлечь беду на Мару и на ее детей?

Тревожась за безопасность маленького Джастина и втайне укоряя себя за то, что поддался суевериям, Хокану сосредоточил все внимание на жене. До сего дня смерть и потери всегда укрепляли мужество Мары, побуждая к действию; но сейчас она выглядела вконец опустошенной. Передвигая ноги, словно кукла под действием магических заклинаний, она проводила носилки с телом мальчика до главного зала, а затем села рядом и оставалась неподвижной, пока слуги и служанки обмывали истерзанную плоть ее первенца, обряжали его в шелка и драгоценности, подобающие наследнику великого рода. Хокану бродил поблизости, мучимый сознанием своей бесполезности. Он приказал принести еду, но его любимая не стала есть. Он велел лекарю приготовить снотворное, ожидая

— и даже надеясь, — что в ответ последует гневная вспышка.

Но Мара, вяло покачав головой, оттолкнула чашку.

По мере того как солнце пересекало небосклон, тени на полу удлинялись; косые лучи, проникавшие сквозь окна в потолке, также свидетельствовали о приближении вечера.

Когда посланный Джайкеном писарь в третий раз осторожно постучал в парадную дверь, Хокану наконец принял командование на себя и велел отыскать Сарика или Инкомо, чтобы составить список знатных семейств, которые следовало уведомить о случившейся трагедии. Выло совершенно ясно, что Мара не в состоянии самолично принимать решения и распоряжаться. За долгие часы она вышла из неподвижности всего лишь раз — когда взяла в руку холодные, окостеневшие пальчики сына.

Под вечер прибыл Люджан, покрытый пылью и с такими усталыми глазами, каких никто не видал у него в самых трудных походах. Поклонившись госпоже и ее консорту, он ожидал позволения заговорить.

Померкший взгляд Мары остался прикованным к сыну. Хокану протянул руку и коснулся ее плеча.

— Любовь моя, у твоего военачальника есть новости.

Властительница Акомы встряхнулась, словно возвратилась из непостижимо далеких краев.

— Мой сын мертв, — едва слышно выговорила она. — Милосердные боги, это мне надлежало быть на его месте.

Чувствуя, как разрывается от сострадания его собственное сердце, Хокану ласково поправил выбившуюся прядь волос жены.

— Если бы боги были действительно милосердны, не было бы никакого покушения.

Он увидел, что властительница вновь погрузилась в оцепенение, и поднял взгляд на офицера.

Глаза обоих воинов встретились. Раньше им доводилось видеть Мару во власти гнева, боли или даже смертельного страха за свою жизнь. Но на любые напасти она отвечала действием, быстрым и неожиданным для всех. А нынешняя апатия, столь ей несвойственная, заставляла любивших Мару опасаться, что вместе с сыном она может утратить и какую-то часть силы духа.

Стремясь принять на себя как можно большую долю груза забот, обрушившихся на Акому, Хокаиу обратился к полководцу:

— Люджан, скажи мне, что обнаружили твои люди? Будь на месте военачальника Акомы более ревностный поборник протокола, он, по всей вероятности, отказался бы отвечать: при всей своей родовитости и знатности Хокану не был полноправным хозяином Акомы. Но все люди из дома Шиндзаваи, проживающие здесь и несущие службу, были связаны клятвой верности союзу с Акомой, а от Мары сейчас не приходилось ожидать решений. Люджан издал едва заметный вздох облегчения: наследник Шиндзаваи обладал значительной военной мощью и сейчас это было особенно ценно. Доклад военачальника был точным и кратким:

— Мой господин, обыск трупа не дал ничего. К поискам присоединились наши лучшие следопыты и в лощине, где, очевидно, ночевал убийца, обнаружили вот это.

Он протянул круглую пластинку из раковины, окрашенной в ярко-алый и желтый цвета. На пластинке был вырезан треугольный геральдический символ династии Анасати. Хокану с брезгливым видом взял находку в руки. Такую пластинку-бирку обычно вручал гонцу правящий властитель в знак того, что гонец выполнял некое важное поручение. Подобная вещица вовсе не подходила для того, чтобы враг доверил ее убийце; впрочем, властитель Анасати не делал тайны из своей ненависти к Маре. Джиро был могуществен и открыто союзничал с семьями, желавшими отмены императорских нововведений в политике. Действовать он предпочитал скорее головой, чем мечом, и хотя был слишком умен, чтобы питать склонность к грубым, жестоким выходкам, его злонамеренности стоило опасаться. Однажды Маре случилось больно задеть его мужское самолюбие: ее первым мужем был младший брат Джиро, и нынешний властитель Анасати до сих пор не простил ей, что не на нем самом она тогда остановила свой выбор. И не только не простил, но пользовался каждым удобным случаем, чтобы подчеркнуть свою враждебность.

Тем не менее нельзя было усмотреть в найденной бирке один из ходов Большой Игры, уж слишком вызывающим и топорным выглядел бы такой ход. Да и в Братстве Камои состоят не такие простаки, чтобы позволить себе подобную глупость: прихватить с собой улику против своего нанимателя. История тонга уходила в глубокую древность, и его дела были окутаны непроницаемой тайной. Заплативший Братству за убийство мог быть уверен, что ему гарантировано соблюдение величайшей осторожности. Вероятно, роль, отведенная бирке, в том и заключалась, чтобы свалить вину на Анасати.

Хокану поднял на Люджана озабоченный взгляд:

— Ты думаешь, к этому нападению и в самом деле приложил руку властитель Анасати?

В его словах явно сквозило сомнение. Да и Люджану находка столь красноречивой улики, очевидно, внушала кое-какие подозрения, и он уже набрал полную грудь воздуха, собираясь ответить.

Но прозвучавшее имя властителя Анасати пробило заслон летаргии, в которую была погружена Мара.

— Это дело рук Джиро?! — Она резко отвернулась от тела Айяки и увидела красно-желтую бирку в руке Хокану. Устрашающая гримаса ярости исказила ее лицо. — Так пусть же все Анасати обратятся в пыль на ветру! Их натами будет утоплен в нечистотах, а их души поглотит тьма. Они не дождутся от меня такого милосердия, какое я выказала по отношению к реликвиям Минванаби!

Руки Мары сжались в кулаки. Невидящим взглядом она уставилась в пространство между мужем и военачальником, словно там мог возникнуть во плоти заклятый враг, вызванный силой ее ненависти.

— Но даже этим не смыть кровь моего сына! Даже этим.

— Возможно, властитель Джиро и не причастен к преступлению, — осторожно попытался Люджан воззвать к ее здравому смыслу, но горе лишило его голос привычной твердости. — Ведь убийца целился в тебя, а не в Айяки. В конце концов, мальчик — племянник властителя Анасати. Нанять Жало Камои мог любой из врагов императора.

Но Мара, казалось, не слышала.

— Джиро ответит. Мой сын будет отомщен.

— Ты возлагаешь вину на Джиро? — повторил Хокану свой вопрос, обращенный к военачальнику.

То, что молодой наследник Анасати, даже получив мантию и власть отца, не сумел преодолеть старую обиду, говорило об упрямстве и какой-то ребяческой кичливости. Зрелый ум не стал бы лелеять бессмысленное озлобление, но властитель Анасати вполне мог поддаться искушению показать всему миру, чьей рукой подписан приговор Маре.

Однако поверить в такое объяснение было бы крайне опрометчиво. С тех пор как Мара стала Слугой Империи, ее слава и могущество безмерно возросли. Хваленая мудрость Джиро действительно могла порой изменять ему, когда дело касалось Мары, но наверняка не в такой мере, чтобы навлекать на себя гнев императора.