Полгода за тридцать... А шум! Все орут, машины сигналят, сирены день и ночь воют, во всех квартирах что-то горхочет и визжит - они там каждый год все перестраивают, мусорные машины по утрам ревут как танки. Иврит отовсюду, как собачий лай. А люди!Бесконечное разнообразие каких-то истеричных, куда-то лихорадочно спешащих уродов, и у каждого на морде прямо написано - сволочь! Паноптикум, обезьянник. Посмотришь на улице, на рынке, особенно на пляже на евреев... Мужики все волосатые, пузатые, лысые, все в шортах, спущенных на полпопы. Нормальных людей вообще нет, какой-то остров доктора Моро, не поймешь только из каких зверей их сделали... А марокканцы, эти наши там главные враги! Вот уж кто на евреев похож как эскимосы на зулусов! Тараканье проклятое, у всех золотая цепь на шее, серьга в ухе, взгляд бараний, интеллект только на обокрасть способный, браслеты на руках и ногах. Евреи мне! Вся у них радость - хлопнуть дверцей роскошной иномарки и умчаться обжираться в ресторан с идиотской их арабской музыкой. Да на их фоне те же арабы - высшая раса! И марокканья, этих арабов испорченных - половина Израиля. К ним-то мы и едем. Нашли нам "свой народ" наконец-то! Да русские, даже узбеки наши в сто раз больше похожи на евреев, чем марокканье! Вот кто нас там ждет, чтобы обокрасть, обмануть и еще над нами же посмеяться... А наших там сразу можно узнать - они с сумками через весь город с рынка продукты пешком прут, так как в маколетах им не по карману, а автобусы тоже безумно дорогие. Детей наших марокканье бьет, все кричат, чтобы мы убирались обратно в Россию. Да такого антисемитизма сроду ни в одной стране не было! Пакиды-чиновники их черномазые на нас орут. Даже бывшие наши в мисрадах-оффисах и в поликлиниках нарочно все придуриваются, что русского не знают, чтобы поиздеваться. Самый там страшный для нас народ, кстати, бывшие наши, что двадцать лет назад уехали, ватиким называются. Вот уж кто нам припомнит все то говно, какое они сами там съели. Кстати, это их любимое выражение: мы свою порцию съели, а вы своей подавитесь. Так что наши там, русские, делятся на уже сытых и еще голодных говноедов, родина историческая, страна еврейская! Работы нет, жилья нет, люди снимают квартиры на две-три семьи, чтобы где-то жить, а пособия все равно не хватает даже на счета."
      "Какого пособия? - Илья уже и сам стал дрожать почище своих близких к истерике женщин. - Зачем мне какое-то пособие? Что я, работать не могу?.." "Работать! Да мы там на любую работу согласны. Вот мои дети так давились в автобус, когда эти проклятые машавники-хуторяне их вроде бы на апельсиновую плантацию нанимали, на день. Тысячи людей по четырнадцать часов лазили по их лестницам. Думаете заплатили? Ни агоры! Никому. А сами живут в таких виллах, не описать, у каждого бассейн, камин, мазган, это кондиционер так называется. Нас, русских, там только так обирают, да еще и оскорбляют. Кому жаловаться, если все говорят на своем картавом иврите? Еврейский язык мне нашли! Моя мама на нем ни слова не знала, а дедушка только молился, как француз по-латыни. Звучит еще противнее арабского, одни рычащие-шипящие, как они сами. А дети! Все визжат, кривляются, наглые такие... И мужчины, даже громадные, жирные и волосатые не говорят, а визжат что-то, причем все одновременно, без конца друг друга щиплют и целуются взасос. А на нас как смотрят! Даже на меня, а мне полтиник, со всех сторон дверцы машин открывают. Козлы похотливые, потные и лупоглазые. Нашли мне мой народ! А женщины! Все курят даже в автобусах и магазинах, голоса хриплые, все резкие, поджарые, ни одной приличной женской фигуры, не зря их козлы на нас кидаются. А архитектура! Бетонные серые бараки вместо домов. Зимой в них холодно, летом раскаляются. А море! Мутное, зеленое, мешочки плавают, медузы как кислотой брызгают, все лето вода горячая. А комары! Черные, шустрые, летают со скоростью мух, а хитрые какие, на белое не садятся, убить их на себе невозможно, а жалятся со страшной силой."
      "Позвольте, вы не ответили насчет работы. А это ведь главное. Я читал в брошюре об окладах израильских инженеров, ученых, врачей - чуть ли не выше, чем в Америке." "Так то же для израильтян, а вы - эмигранты, олим. Израильтян вообще ничего, что я тут нарассказала не касается. Из виллы с масганом садится себе в ауто с мазганом, а оттуда - в оффис с масганом же весь день кофе пить. На лето они все в Европу от жары уезжают. Их и мерзкий африканский климат не касается. Только вас к их науке и к достойной жизни на пушечный выстрел не подпустят. Вы небось ученый, доктор наук? Я так и поняла. У меня зять кандидат наук, наслушалась. Знаете шутку: и днем и ночью кот ученый все ходит, поц, эпикругом... Вот по этому холодному эпикругу и ходят наши ученые. Одному из тысячи они позволят просочиться в свой теплый эпицентр, одному из сотни дадут пособие вчетверо меньше, чем у такого же специалиста-израильтянина, а труд на износ. Примут на временную работу, а потом украдут этот труд, за свой выдадут, выжмут и выгонят.. Остальные мужчины наши там от постоянного безделия превращаются в мягкое скулящее дерьмо, а женщины - в каменных мегер! И не мудрено: для женщин там работа еще есть, их виллы убирать под окрики жирной свиньи-хозяйки, а мужчине считай повезло, если устроится как эта тетка с метлой. А большинство мужиков наших образованных целый день ищет пятый угол в чемодане, пока его жена там у них вкалывает, пока они там над ней измываются. Вот жена и возвращается ежедневно к такому мужчине. О чем с ним говорить? Как его любить, за что уважать? Вот вы сейчас такая милая нормальная семья. Через год вы себя и в зеркале не узнаете. Погибли мы все. Лучше бы сразу - в газовую камеру..."
      Она истерически зарыдала, сморкаясь и вздрагивая всем своим хрупким сгорбленным телом. От порыва ветра в ее кривом зонтике лопнула очередная спица, и несчастная бросила его в урну, промахнулась, поддала в ярости ногой - слетел ботик. Женщина схватила себя за виски и села на мокрый снег.
      Илья поспешно поднял ее, Лена надела ботик на потемневший грязный носок. Дворничиха налила ей из термоса чаю. Она кивнула благодарно, поцеловала добрую антисемитку в обветренную и уже тоже заплаканную щеку и хрипло продолжила: "Вот вы в семидесятые могли уехать? Я тоже. Так вот эти двадцать лет, что я прожила в Союзе вместо Израиля - единственное мое богатство, которое Израиль у меня отнять уже не в состоянии. Мы им даже в качестве негров не нужны, у них рабами палестинцы, с ними удобнее, они иврит знают и сильнее наших физически..."
      "Зачем же тогда они нас зовут?" - закричала теперь Лена, вся в слезах. Женя прижала голову девочки к своему мокрому пальто."Это же подло, нечестно! - билась девочка в мягких руках мамы. - Мы же люди!" "Мы-то люди, а вот те, что врут и зовут - нелюдь, - пришла в себя жуткая дама в норковой шубе. Они за это деньги получают, они больше ничего делать не умеют. Вы что, в посольстве не заметили, что все они - НЕЛЮДЬ, не звери даже и не люди уж конечно..."
      "Ни-хе-рас! - крякнул мужик в тулупе. - Выходит, правду нам говорили о сионистах. Если они со своими так обращаются, то что говорить об арабах?"
      "К арабам, кстати, они относятся гораздо лучше, чем к евреям - отметила норковая дама. - Арабы свои права качать умеют!"
      "Я, пожалуй, пойду, - глухо сказал парень из Владимира. - Езжайте сами. Грустить с тобой, земля моя, и праздновать с тобой!" - громко запел он. На него оглядывались.
      "Ну, съел? - окрыслась на Илью дворничиха, вытирая рукавом слезы. Апельсины будет с дерева срывать! Б-г на его стороне! А я скажу проще: жид он и в Африке жид. Только жалко мне вас, - снова закручинилась она. Доверчивые мы, все в общем мы русские в конце концов. Любой нас куда хошь заманит и обидит..." 6.
      "А по-моему она все врет и подослана гебистами. Говорит точно как они, - горячился Илья на пути к метро. Взбудораженные страшным разговором, они, не созначая этого, почти бежали по улице - Не может быть, чтобы в демократическойстране можно было так поступать с народом". "Она же тебе сказала: тамошнему народу там хорошо, - говорила Женя, не отлипая от мужа, пока перепуганная Лена цеплялась за его второй рукав, - а нас они ненавидят." "Но за что?" "А за что нас тут ненавидят? За то что евреи." "Но к кому же мы тогда едем?!" "К израильтянам. А это, как выяснилось, никакие вовсе не евреи. Они - израильтяне. Она же сказала - к арабам они относятся лучше, чем к евреям. Америка - для американцев, Германия - для немцев. А Израиль - для израильтян, а мы для них, как и здесь - евреи. Как для любых антисемитов. Мы перед ними виноваты только тем, что, мы - евреи. Мы там пропадем, Илья. Давай останемся. покаемся, попросим вернуть гражданство Будем жить с нашими, русскими фашистами, хоть на своем языке..."
      "Это невозможно. И я ей не верю. А нам повезет..."
      "Я не смогу сейчас вернуться к Гале, - сквозь слезы сказала Женя. - Они нам так завидуют, что мы от этого беспредела на Запад, в свободный мир убегаем, а тут такое... Ты же знаешь, что у меня всегда все на лице написано, а Галя такая дотошная. Она и в университете никогда ни о чем не расспрашивала, а все узнавала сама..."
      "Мама права, - добавила Лена. - И чего мы так куда-то бежим? Давайте просто погуляем. Попрощаемся. Красота-то какая!"
      Вне Ордынки Москва действительно была другая. Вместо низкого черного неба вокруг были нарядные, облепленные яркобелым снегом в ночных огнях деревья. Почти бесшумно неслись ярко освещенные изнутри веселые трамваи. Скользили за обычными прохожими саночки с закутанными детьми. Будничная, не экзальтированная Ордынкой московская толпа всосала растерянное семейство, как делает Москва всегда со всеми - одновременно и гостеприимная и неприступная, радушная для временных гостей и беспощадная к претендентам на ее престижное и относительно благополучное гражданство. После норковой дамы все тщательно собранные прежние обиды к Родине исчезли, уступив место чему-то новому, несравненно более страшному, что неотвратимо надвигалось на них, злорадно поджидая на казавшейся такой желанной чужбине. Сохнутовский образ исторической родины словно снял маску.
      За поворотом вдруг словно взорвался и застыл белым огнем на фоне черного неба сквозь летящие снежинки православный собор со своими куполами и приделами, ажурной чугунной решеткой и старинными дубами в клубах застывшего на ветвях снега.
      "Родина у человека может быть только одна, - сказал Илья. - Для нас Родиной навсегда будет вот это!"
      Как было бы естественно и человечно трем уроженцам России в их нынешнем смятенном состоянии, зайти в храм Б-жий, преклонить колени среди золотой росписи и тихо потрескивающих свечей, рассказать священнику в блестящей ризе на своем родном языке о внезапно рухнувших надеждах. Было бы... возможно, будь они русскими. Но наша семья была еврейской. И какое дело до их смятенных душ пастырю чужой религии, даже если бы они тут же крестились? Кому они нужны со своим смятением и разочарованием на пороге фактической измены своей единственной родине? Кто их станет слушать? Язык-то родной, за неимением даже идиша, как языка предков, не говоря об иврите, да любая в мире религия - не для иудеев по рождению. И церковь только внешне такая человечная и красивая. Нет в ней той души, к которой могли бы прикоснуться трое евреев, отдавших русскому народу всю свою жизнь, любовь и веру в справеделивую благодарность.
      Они миновали собор и свернули к метро. Им стало легче, как бойцу, идущему в бой почти на верную смерть, но знающему, что позади холодные черные воды только что форсированной реки... И второй раз, обратно, переплыть ее уже нет сил... Остается только идти вперед.
      "Ильюша, - вдруг тихо и горячо сказала Женя, - если там даже так плохо, то нас это не коснется, верно?Ты же много раз сам говорил, что у тебя есть уникальная надежда - Абрам Александрович Репа." 2. 1.
      "Я сейчас повторю, как я воспринял вашу информацию о себе, Илья Романович, - глубоким басом медленно и веско говорил Репа, - а вы меня поправите, если я что-то недопонял, идет? Итак, вам пятьдесят шесть, Ленинградский университет, биолог, специализация - морская биология, кандидатская по креветкам, докторская пять лет назад за открытие нового вида уникальной антарктической креветки и ее необыкновенных секреций. Монографии, замах на Нобелевскую премию, но экспериментально ваше открытие подтверждено только в домашних условиях, результат нигде не зафиксирован. Верно?"
      "Абсолютно!"
      "Тогда слушайте меня внимательно. Израиль остро нуждается в свежих научных идеях. Для специалиста вашего калибра возраст и язык не имеют ни малейшего значения. Вам дадут место в лучшем университете, немыслимые в Союзе условия для экспериментов, возможность докладов на всех конференциях в вашей области. Вас будут обслуживать референты и переводчики. Я сам мечтаю на себе испытать ваше открытие. То же скажет вам любой наш с вами ровесник, включая первых людей страны, в которую вас пригласили. Но провезти ваши ампулы и папки через таможню практически невозможно. Мы берем на себя заботу об ихнелегальной переправке. В Израиле вас встретят мои сыновья, совладельцы фирмы, которую я представляю в Ленинграде, а они в Иерусалиме. Вот их телефоны. Можете им звонить из аэропорта, если они вас по какой-то причине не встретят, но я думаю, что мы все сделаем зараннее, и вас прямо из аэропортаотвезут в снятую для вас квартиру. Успехов вам. До свидания!"
      Что, кто, какая, посудите сами, к дьяволу, норковая дама может смущать советского ученого, получившего к въездной визе такие авансы? Лернеры уже изжевали этот разговор до полной пресности и только теперь, после жуткого монолога под сломанным зонтом, подумали об элементарной вещи - хотя бы!.. Ведь Илья отдал Репе оригиналы своих трудов - абсолютно все, чем располагал, совершенно чужому человеку с улицы, владельцу фирмы без вывески, без названия... А все прочие спокойно сдавали при Илье свои труды в специальные окошки прямо в посольстве - для официальной отправки диппочтой - без всякой таможни!
      Кстати, на таможне в Шереметьево, как ни странно, проблем у Лернеров не было. Уже привычная по Ордынке разношерстная толпа втягивалась в коридоры весов, мужчин и женщин всерой униформе,скорееравнодушных, чем враждебных. Говорили, что накануне здесь придирками довели ветеранадотого, что он сорвал ордена, бросил их в лицо офицеру таможни и тут же умер от инфаркта, оставив впавшую в паралич жену, тоже с колодкамиорденов,на рукахмолоденькойвнучки родителиее,оба, недавно погибли в каком-то конфликте. Разыгравшаяся у всех на глазах трагедияперебила на время патологический патриотизм. Следующих пропускали по законам... 2.
      "Папа!-крикнулапрямовухоЛена-Скорейсмотри!Израиль!Родина!"
      Да, вот это была заграница, вот это была Америка!
      Все до горизонта сияло и сверкало ночными огнями. Огни скользили и неслись по бесчисленным автострадам. Вся страна - один огромный город! Лернеры ступили на Святую землю и шли, жадно глядя по сторонам. Никакой нелюди, ждущей их, чтобы унизить не было и в помине. Напротив, все встречные им дружески улыбались. На лестнице к верхним залам аэропорта стояли нарядные дети с белоголубыми флажками и непривычно звонко, искренне и счастливо им что-то пели на иврите.
      "Ну, нету сыновей Репы?" - спрашивала Женя, вертя головой. "Откуда я знаю? - возбужденно отвечал Илья, страстно желая, чтобы прав оказался Репа, а не норковая дама. - Объявят по радио, если они здесь"
      "Папа, а ведь тут лето! Смотри - пальмы! И ни одного, кроме нас, нет в пальто."
      В зале оформления документов стояли столы с нарезанными яркими свежими сочными апельсинами и вкуснейшими напитками - даром! По радио объявляли фамилии и номера кабинок, но Лернеры все ждали, что по радио их позовут сыновья Репы...
      Но их позвали только в кабинку. Шустрый вежливый чиновник удивительно быстро и умело оформил документы, удостоверяющие гражданство Израиля всей семье, выдал незнакомые деньги и спросил, куда они намерены ехать. "Вообще-то нас должны были встретить и отвезти в Иерусалим - неуверенно сказал Илья. - Но почему-то не встретили..." "У вас есть иерусалимский телефон ваших друзей? Тогда звоните вон оттуда. Бесплатно. Не исключено, что они просто с вами разминулись."
      Оба телефона уныло отвечали длинными гудками.
      Илья вернулся в кабину. "Вообще-то мы бы хотели поселиться в Хайфе, робко сказал он чиновнику. - Можно?" "Конечно. К кому?" "А что, можно только к родственникам?" "Можно куда угодно и к кому угодно. Но надо же сказать водителю, куда вас отвезти." "А если никого у нас в Хайфе нет?" "В гостиницу хотите?" "А места есть?" "Разумеется." "Тогда, конечно!"
      Чиновник простучал что-то на компьютере и отдал Илье: "Отдадите водителю на площади".
      Водитель, высокий черноглазый и белозубый красавец, весело погрузил их вещи в такой "мерседес", на каком Лернерам сроду не приходилось кататься. И все это - бесплатно!..
      Машина понеслась по совершенно американским хайвеям, по широчайшим эстакадам, в море огней и машин вокруг. "Вот это жизнь, ничего себе!" крикнула Лена, сверкая счастливыми глазами.
      "From where had you gone here?" - блеснул Илья своим английским к восхищению жены и дочери.
      "Where I'm from? - понял водитель, без конца счастливо лучащийся белозубой улыбкой и обволакивающий Лену и Женю бархатным томным взглядом, My family is from Morocco, if you please".
      "Марокканец", - горячо зашептала Лена, в ужасе глядя на веселого красавца. А тот как пушинки отнес к стойке гостиницы их вещи, с хохотом, похлопав Илью по плечу, отказался от чаевых и отбыл, помахивая издали рукой. Теплая ночь стояла над тихой душистой Хайфой. Человек у стойки быстро и молча, тоже улыбаясь, что-то выписал Илье и отдал ключи от номера.
      "Илья, позвони Хмельницкому, - вдруг сказала Женя очень серьезно. Смотри, мы отдали ему пятую часть всех наших шекелей..."
      Хмельницкий был ленинградским коллегой Ильи, всегда готовым к услугам восходящему гению, без пяти минут Нобелевскому лауреату. Перед отъездом три месяца назад он оставил Илье, на всякий случай, свой хайфский телефон - он ехал к родственникам-старожилам, которые зараннее сняли ему квартиру.
      "Неудобно звонить так поздно, - пытался отмахнуться Илья. - Поживем пока здесь, оглядимся, завтра Репы проявятся..."
      "Не проявятся, - непривычно жестко отрезала Женя. - За сколько дней ты заплатил?" "Я думаю, за месяц". "А вдруг только за неделю?" "Ты шутишь, такие деньги..."
      Портье неожиданно понял, о чем они спорят и показал один палец. "One month?" - спросил Илья с надеждой. "No, sir, - счастливо рассмеялся израильтянин. - It's for night only."
      "Что он сказал?" "Он говорит... что мы заплатили за ... один день".
      Портье любезно разрешил Илье позвонить со своего аппарата.
      "Олег, - кричал Илья.- Мы уже здесь. Мы в гостинице на улице Кармелия." "Ты с ума сошел! Почему не прямо ко мне из аэропорта? Ты уже заплатил? Сколько? Нет, ОНИ денег обратно не возвращают. Ночуйте, а завтра утром к вам приедет Веничка, и вас заберет к нам. Все, спокойной ночи..."
      "Неудобно вас стеснять," - начал было Илья, но Олег непривычно жестко оборвал его: "Мы и не позволим нас стеснять. За два-три дня мы вам поможем снять квартиру, а пока надо срочно оставить гостиницу..."
      В номере оказалось сыро и холодно. Мир вокруг казался уже не теплым и радостным, а снова беспощадным и опасным. Норковая дама снова пинала ногой свой зонтик и содрогалась в рыданиях...
      Лена забралась в старый российский спальный мешок, а родители завернулись во все, что было в комнате, Все трое продрожали до утра.
      А утро было солнечное, ясное. С балкончика за трисами голубел теннисный корт с играющими поутру юношами, двигались красивые машины и автобусы по крутой улице, все вокруг сияло зеленью и голубизной, подчеркивающими белизну ажурных восточных зданий. Израиль... 3.
      Хмельницкие снимали на три родственные семьи огромную квартиру с застекленной стеной в сторону моря. Квартира словно парила на самолетной высоте. Под ее крылом простирались крыши нарядного города до самого порта, после которого до горизонта широко искрилась необозримая ширь Средиземного моря. Квартира показалась Лернерам виллой миллионера. И завтрак казался неслыханно вкусным по совковым понятиям. Перекусив, хозяева заторопились "в ульпан" - учить иврит - и оставили Лернеров одних.
      Илья набрал снова Иерусалим. Репы, оба, не отвечали. Оставалось только ехать по указанному в бумажке Олега маршруту.
      Все эти Ривки, Тами, Рути профессионально и привычно втянули их в безупречно организованную цепочку оформления, которая заняла полдня, а в Союзе потребовала бы месяцев и лет. Уже знакомые с ценами на автобус, они повсюду бегали пешком, с улицы на улицу, обалдело останавливаясь у витрин лавочек, переполненных дефицитом и только дефицитом, который к тому же тут же предлагали гортанными выкриками: "Давай-давай, Горбачев тов!" То же касалось и прущих в глаза сияющих деликатесов с умопомрачительными запахами. Если Лена и заикалась робко о покупке электронных часов за пять шекелей, то родители тут же делали страшные глаза.
      В очереди их уже просвятили: покупать только на шуке-рынке, в лучшем случае - в супермаркетах, готовить только самим, никакого общепита, иначе денег не хватит и на четверть срока до следующего такого же мизерного пособия. Приехали за месяц сразу десятки тысяч - всех не накормишь, прокормить бы...
      Когда Лернеры к вечеру, голодные и досмерти усталые появились у Хмельницких, те, все три семьи, сосредоточенно и целенаправленно звонили по телефонам разных Эдиков, Вер, Миш и прочих маклеров - искали жилье незванным гостям. Илья, чувствуя всеобщее напряжение и нетерпение, едва решился попросить разрешения позвонить в Иерусалим. Дескать, удивительно, что Репы их не встретили в аэропорту.
      "Может быть с ними что-нибудь случилось," - тревожно предположил он.
      Олег как-то дико взглянул на Илью. Он вообще стал резким, злым, растерял улыбчивость, которая его некогда так украшала. Теперь же его прямо перекосило: "Случилось?- прошипел он. - С НИМИ? Может быть, с тобой?.."
      О Репах он слышал от Ильи еще ТАМ, но помалкивал.
      После серии длинных гудков один из телефонов неожиданно ответил.
      Володя Репа говорил отрывисто и неохотно: "Лернер? Не знаю. Какой Абрам Александрович? Мой отец? Этот старый дурак вечно что-то перепутает. Нет, ничего не получали. Нет, ничего не знает и брат, можете и не спрашивать. Старик вечно дает всем наши телефоны. Я же говорю - из ума выжил. Некуда деньги девать, фирму придумал. Нет, ничего не пропало. Там у него и лежит где-то в Ленинграде. Вы шутите, переправлять сюда все еврейские изобретения. И нафиг они здесь нужны? Своих открытий и научных трудов девать некуда. Вы в еврейской стране, мой милый, здесь одни гении. Приятной абсорбции, леhитраот..."
      На Илью страшно было смотреть. Веничка Хмельницкий прыснул от смеха и увлек Лену в свою комнату. Женя сразу вспотела и осторожно коснулась руки мужа. Тот раздраженно выдернул руку.
      Домочадцы Олега с новой энергией бросились звонить маклерам.
      Тут раздался звонок в дверь. Ворвались какие-то странные бесполые личности, заверещали по-английски. Хмурые Хмельницкие мгновенно рассиялись улыбками, запасенными на этот случай. Начался светский разговор о чем-то, чего Лернеры не могли постичь, глупо улыбаясь, жалко кивая невпопад, когда обращались к ним.
      Они не знали языков. Им это было не нужно, пока они жили в своей необъятной стране, казавшейся такой незыблемой. Они никогда не помышляли об эмиграции, не готовились к бытовому общению с иностранцами без переводчика.
      Шустрым иностранцам-израильтянам ненавязчиво объяснили, что это совсем другие "руситы", которых надо поскорее сплавить в нижний город, не нашего с вами поля ягоды. Те понимающе улыбались убогим.
      Уловившая ситуацию Женя еще более помрачнела и потянула мужа за рукав: "Пойдем..." "Неудобно..." "А говорить на незнакомом нам языке о нас при нас удобно?.."
      Они встали. Существа заверещали еще громче и одновременно, протягивая Жене что-то явно из белья. Лернеры с выдавленным "еxcuse me" покинули веселую компанию и оказались на пустой душистой улице - кедровой аллее.
      Олег быстро вышел вслед за ними и потянул Илью за локоть к себе: "Слушай, вы не в Союзе. Здесь надо или учить языки или пропадать. То есть не как-то иносказательно пропадать, а физически, как в романах Драйзера умирать на дне от голода! Поэтому мы сделали правилом в нашей семье НИ СЛОВА ПО-РУССКИ - никому, ни слова! Пока мы не можем бегло говорить на иврите говорим по-английски! Но не по-русски. Мы приехали сюда жить, а не прозябать. Мы ничего не помним из того, что было до Израиля. Если надо будет, вспомним, когда встанем на ноги. Если не последуете нашему примеру, вы попадете на дно, худшее, чем для тех алкашей, что вы изредка и издали видели в Союзе. Вы будете безработными, бездомными и голодными. Тут и с языками-то нет рабочих мест. Не только тех, что были у нас с вами - никаких. Тут никто нас не ждал, никому мы тут были не нужны. Наша репатриация, алия не восхождение, а просто политика: освободить Союз от евреев. И евреев - от Союза. Меня лично политика никогда не привлекала. И не привлекает. Человеческие судьбы - дело самих, как говорится, утопающих. Через несколько месяцев вам перестанут платить пособие. надо работать. Кем-попало. На тех рабочих местах, куда не идут даже палестинцы. Иначе... Поэтому - учи иврит. День и ночь. Если хочешь пытаться устроиться по специальности - учи английский. Вместо иврита - оба не изучаемы, один вытесняет другой. И забудь о своем великом прошлом. Спасибо Репам, что потеряли или украли твои бумаги и образцы. Если бы ты их предъявил и тебя оценили бы, то восприняли, как опаснейшего конкурента. После этого, ты бы зациклился на обидах вперемешку с надеждами, что ты реализуешь свое открытие, а тут никому решительно ничего не нужн. Там с тобой носились, но тут появись хоть Эйнштейн в зените его славы - отправили бы на помойке рыться, искать овощи на ужин. Тут - евреи! Страшная сила. Каждый - пуп Земли. Квартиру мы вам снимем, но вы и сами ищите. Не обижайтесь, но не можем же мы поселить в нашей съемной квартире всех, кто нам позвонит... День-два и - вас тут быть не должно. Смотрите объявления на столбах у Сохнута извоните. Вам будет снять неимоверно трудно: я впервые встречаю в алие евреев, которые приехали без малейших сбережений, без багажа, словно в турпоход. Я бы сам этому не поверил, если бы не знал тебя много лет. Квартировладельцам-израильтянам наплевать на ваши привычки и принцип жить честно. Они люди без сентиментов. За шекель родную мать из дома выгонят. Они привыкли сдавать людям с деньгами - хотя бы на полгода вперед. Но - найдем. Пока же действительно погуляйте. Пусть наши гости уйдут. Они и вообразить не могут людей, способных так двинуться в чужую страну. И не простят нам таких друзей. Это здесь - моветон. А мы с ними уже почти как свои... Не обижайтесь, а учитесь жить. Советский образ порядочного человека умер даже в Союзе. Здесь же он и не рождался на свет. Послушаетесь меня и вы будете мне же благодарны. Вы в жестком мире. Человек человеку - волк..."
      4.
      Ко всеобщему изумлению и облегчению квартира на съем все-таки нашлась. Так уж устроен мир, что на пике отчаяния и безысходности всегда находится облегчающий выход. Хотя бы и в виде смерти.
      Это была квартира в бывшем оффисе-мисраде. Три комнаты и салон на две семьи. Плюс крохотная выгородка в коридорчике для плиты и еще меньше загашник в туалете для душа. С просторного балкона, как и с огромной крыши-солярия открывался вид на серые нежилые десятки лет бетонные здания с зияющими окнами без стекол. Хозяин, взяв со своих новых сограждан почти все их деньги, не потрудился хоть как-то оборудовать свой бывший оффис для обитания живых людей. Даже в подшефном колхозе, где о горожанах-привлеченных тоже не очень заботились, даже для заключенных на полах клали матрасы, набитые соломой, подстилкой оборудовали даже помещения для скота. Но улыбчивому высокому Ицику было не до таких тонкостей. Он не считал евреев ни людьми, ни скотом - только источником нежданной наживы. Это же надо - сразу столько из ничего, из давно заброшенного оффиса заработать! Если этим постояльцам нужны удобства - тем хуже для них. Шекели есть и у сотен других!
      "А где мебель? - спросил было Илья, не поверив своим глазам. - На чем мы будем спать, есть, сидеть?"
      Ицик долго морщился, переваривая вроде бы знакомые английские глаголы, но сс тщательно расставленными окончаниями, а потом похлопал Илью по плечу: "Вам нужна мебель? Нет проблем. Через неделю все привезу. Пока не могу. Машина в ремонте."
      Владик и Варя, молодая пара из подселенной семьи, торопливо врывались в разговор, обращаясь одновременно к обоим собеседникам по-русски с интонациями, которые Лернеры до сих пор слышали только в антисемитских анекдотах. Хозяин ушел, повторяя свое "через неделю: холодильник, шкаф, две кровати, два дивана, два стола, шесть стульев..." - уже на лестничной клетке. Оставалось только одно утешение - жить как удастся, но не в гостях, на голове у совершенно уже непереносимых Хмельницких, откровенно презиравших Илью после его доверия к Репам... Идиот какой-то!
      Зато новые сожители оказалась удивительно компанейской, рабочей, гомельской публикой. Владик тут же достал бутылку дешевой водки "Казачок", стал разливать ее с той самой совершенно русской торопливостью, что всегда отвращала Илью от титульной нации. Лернеры уселись на свой спальный мешок и чемоданы,Варя и Владик с обаятельной, но удивительно странной трехлетней Ариной, разместились прямо на полу, а снедь и стаканы, как где-нибудь на лужайке в лесу, разложили на газете "Наша страна". И отпраздновали свое освобождение от друзей. 5.
      Наша страна оказалась очень красивой, когда все трое вышли наконец на улицы Хайфы уже не по делам. Лена дурачилась, вскакивала на низкие каменные заборчики, танцевала, раскланивалась с прохожими, которые ласково улыбались в ответ и что-то говорили на певучем иврите. Женя смеялась, вися на снова казавшейся надежной руке мужа, Илья, сам того не замечая, без конца улыбался солнцу, зелени, растущим на деревьях прямо во дворах апельсинам, январским цветам повсюду, летнему солнцу. В нашей стране все чувства были неестественно обострены. Если печаль, то на грани отчаяния, но если радость, то в ожидании неслыханного счастья - вот сейчас, за углом...
      За углом была автобусная остановка. Пожилой респектабельный мужчина тут же обратился к ним по-русски.